Текст книги "Fly (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Степан Мягкой шел в гору широким, размашистым, размеренным шагом, особой неподражаемой походкой, идущей как-то от бедра. Очевидно – именно так и нужно было шествовать вверх по относительно пологим горным склонам. Сын его либо от роду не имел подобной техники, либо напрочь потерял навык за время отсутствия: он попросту ломил вверх, как лось, пользуясь страшной своей силищей и звериной выносливостью. К своему удивлению, Дубтах вовсе не отставал от мужчин славного рода Мягких: дьявольский стимулятор, коим угостил их с Ансельмом хозяин, буквально окрылял его: « Раньше эту штуку пили на свадьбах. Специально для того, чтобы танцевать всю ночь. Кое-кто из стариков помирал прямо посередине танца, не без того. Но таких почитали божьими избранниками.» – такое воодушевляющее пояснение дал старый граф, отмеряя надлежащую порцию себе. Это было совсем особое ощущение. Не то, чтобы так уж силушка бежала по жилочкам, и не то, чтобы совсем уж не ощущалась усталость. Нет, и дыханьице сбивалось, став тяжелым и хриплым, и сердце колотилось, как бешеное, но это каким– то непонятным образом перестало иметь значение. Ну и что, если сердце пытается вырваться из груди. Ну и что с того, если пересохло в глотке. Усталость перестала иметь к нему отношение. Вот только трудно было вспомнить, – что именно подвигнуло их на решение по-быстренькому сбегать к башне в горах, чтобы, значит, обернуться как раз к обеду. Кажется, – он, под совместным влиянием винных паров и настойки корневища руковичника, начал какую– то бурно-восхищенную речь относительно древности Пепелового Хрона, что вот, дескать, у них ничего подобного нет, а столетние дома у него на родине считаются чуть ли ни особо чтимыми памятниками седой старины. К его удивлению, пассаж его со стороны хозяев особой поддержки не встретил: старший только махнул пренебрежительно рукой, а младший проворчал:

– Тоже мне – древность! И всего– то лет четыреста пятьдесят… Вот если бы ты, – оживился он вдруг, – да башню нашу родовую в горах увидел, – вот это вот да, древность! Ей поболее одиннадцати веков будет, так– то!

– А что, молодежь, – обрел энтузиазм уже и старый граф, – а не сбегать ли нам по– быстренькому к башне? Тут всего-то верст десять и есть, как раз до обеду обернемся, аппетит нагуляем…

Нормальным людям двадцатимильная прогулка туда-сюда по-быстренькому, понятное дело, и в голову бы не пришла, но вот зато бешеной собаке, как известно, семь верст – не крюк. Вот они и ломили, как бешеные, не чувствуя усталости и окрыленные бессмысленным энтузиазмом, пока не поднялись на перевал Фаю, издревле контролируемый родом Мягких. Перевал, правду сказать, был не из самых, – средненький был перевал, но в случае крайней необходимости мог пригодиться очень серьезно, и тогда, хочешь – не хочешь, приходилось идти на поклон к какому– нибудь збану Бу Мягкому. Миновав самую большую узость пути, – Каменные Ворота, где две стены из черно– серого гранита отстояли друг от друга не более, чем метров на пять – на шесть и нависали, почти смыкаясь, над головой, тропа дальше раздваивалась: одна струя ее, став намного шире, шла по дну ущелья, другая – довольно круто поднималась на широкий скальный выступ по правую руку, где, на высоте метров шестидесяти нависнув над "нижней" тропой, как раз и высилась Башня. Дальше уступ продолжал подниматься кверху, постепенно расширяясь, пока не сливался с вершиной массива, уводя на горные пастбища. Пастбища эти во времена оны были чуть ли ни главным достоянием рода. Не только рода Мягких, а вообще любого рода из здешних. К башне они поднялись так же, как шли сюда – словно на крыльях, только прикладываясь время от времени к трехлитровым глиняным флягам с кисленьким "поканом" того самого позапрошлогоднего урожая.

Дубтах, подсознательно ждавший чего-то скучного настолько же, насколько и бывают за редчайшим исключением любые достопримечательности, осознал вдруг, поднявшись, что Башня рода Мягких, – все– таки производит впечатление. Прежде всего он в жизни своей не видел ничего, столь неподдельно-первобытного. В основании лежали гигантские, почти совсем не тесанные глыбы, не скрепленные ничем, зато кое– где подправленные заклиненными между ними булыжниками, целыми остроугольными глыбами, от древности – почти слившимися с исполинскими глыбами. Выше – да, кладка присутствовала. Ее смело можно было бы назвать вдохновенным произведением искусства, потому что посторонний зритель ни за что не догадался бы, чем руководствовались древние строители, решая – где воспользоваться каким-то подозрительным почти черным раствором, где – распереть бесформенные обломки балками, а где – попросту понадеяться на собственный вес камней. С архитектурной точки зрения это была стадия, прямо следующая за очень большой кучей тяжелых камней. Изнутри внешнее впечатление только подтверждалось еще больше: без всякой системы расположенные, неуклюжие подобия контрфорсов-подпорок, подпорки из кривых, массивных, с грубо обрубленными сучьями стволов каменного дуба, от времени – и впрямь почти окаменевших в сухом воздухе предгорья, отдельные глыбы, оказавшиеся лишними при установлении равновесия во всем сооружении. На уровне верха мегалитической кладки виднелось подобие потолка из вовсе уж чудовищных плит, с такими щелями между ними, что человек пролезал спокойно. Как выяснилось – это было сделано нарочно: защитники укрывались на втором уровне, подымали лестницы, – и становились совершенно недоступными для осаждающих. Так что зазоры тут вместо люков. Двери на первом уровне, как видите, тоже отсутствуют, и роль их преотличнейшим образом играют промежутки между глыбами. Крыши не было тоже. Хозяева утверждали, что никогда в случае необходимости на верху легко и непринужденно устанавливался легкий намет. Очевидно, – предки были не им чета, потому что у них ничего из однажды предпринятой попытки не получилось. Да и не посылать же туда, наверх, по этой кладке – живого человека? Да-а… Такое и впрямь не подделаешь. Такое ни один современный архитектор не спроектирует, и ни один строительный трест не построит. Постепенно умолкли, и около получаса простояли, остерегаясь нарушать тишину, которая, казалось, копилась в этом месте все эти бесчисленные годы. А потом, не сговариваясь, мужчины повернулись и направились к усадьбе. Пологий склон – не крутой склон, в отличие от второго, по нему – вниз все– таки легче. Но даже и несмотря на это, ко времени прихода действие "свадебной" настоечки иссякло и ноги у Дубтаха форменным образом подгибались. Заодно с действием наркотика испарился и алкоголь. А заодно – и влага, входившая в состав всех выпитых за это время напитков, поэтому глотки путников были сухи, как фади в разгар лета.

– Послушайте старика, – проговорил старый граф, разуваясь, – сымите с ног все, полы чистые. Не чинитесь.

Правду сказать, – аппетит он, действительно, нагулял. Есть хотелось, но куда больше, несравненно больше ему хотелось как– нибудь этак лечь на бок, а уж ноги как– нибудь согнулись бы сами. Однако старый аристократ, за исключением того, что разулся и теперь рассекал окружающую реальность босяком, никаких иных признаков утомления не выказывал. Ансельм был раскален и яростен, глаза из-под красивых бровей прямо-таки сверкали. Так что волей-неволей приходилось держать марку и никакой слабости ни в коем случае не показывать. А вот ежели бы не было у него в биографии тяжкой науки доктора М`Фузы, – чтоб тогда было? А ничего особенного: подогретый растительного происхождения энтузиазмом, он прошел бы половину пути туда, после чего попросту лег бы. На дороге. Просто– напросто потому что ноги отказались бы служить… А родовитые аристократы, скорее всего, – с добродушными шутками сносили бы его туда и обратно. Взявши за руки – за ноги… Или, того проще, Ансельм посадил бы его на закорки и вел бы с ним в таком положении светскую беседу на все пути туда и обратно. Ужас какой-то. Так что, хоть он человек и не гордый… По примеру хозяев он ополоснул лицо и руки а также окатился водой по пояс. Точно так же, как и им, давешний черноволосый, бывший, похоже, доверенным лицом графа, омыл ему прохладной водой горящие ноги, и точно так же, как хозяева, он остался после омовения босым, с наслаждением ощущая под стопами гладкий, прохладный, невообразимо приятный пол. Точно так же, как хозяевам, Ансельмовы сестрицы подали ему чистую белую рубаху: очевидно – это был какой– то местный обычай, и девицы исполняли роль, положенную хозяйкам, потому как в вовсе не захудалом хозяйстве в достатке нашлось бы прислуги мужской и женской.

– Так! – Сказал, потирая руки, хозяин. – А вот теперь пришла пора выпить и закусить уже как следует…

Дубтах, за нынешний день выпивший, по самым заниженным собственным подсчетам, не менее четырех литров вина, ужаснулся было, но тот же день, кроме того, превратил, похоже, в фаталиста. Во всяком случае – до некоторой степени. Так что он решил претерпеть все, предназначенное ему Судьбой, с надлежащим смирением. На этот раз сыр, бывший тут, похоже, непременным началом любого застолья, запивался потрясающим коньяком:

– Как?

– О!!!

– То– то же. Вы не глядите, что мой почтенный родитель хранит вид скромный и смиренный. Смирение сие – паче любой гордости. Куда там гордости, – гордыни! Вот нормальный человек непременно спросил бы, как вам его рецептура, – но только не збан Степан…

– Ансельм, – прекрати!

– … который в глубине души считает, что по сравнению с его коньяком, все эти преславутые "Тальмоны" с "Грольмами" – в лучшем случае денатурат…

– Так он совершенно прав! – Совершенно честно, от всей души воскликнул Дубтах. – Это… это Абсолют какой-то, лучше ничего быть просто не может. Я ничего подобного даже предста…

– … но при этом делает вид, что и коньяк – так себе, ничего особенного, и что мнение ваше ему – только что небезынтересно.

Папаша запустил в него серебряной вилкой, Ансельм надежно взял ее двумя пальцами прямо в воздухе, со слегка рассеянным видом поблагодарил, наколол на нее помидорину и сунул в рот. Инцидент рассосался, выпили еще по одной. Это было еще то лекарство. Отпускать начало еще после водных процедур, а теперь отпустило окончательно. И поволокло. Коньяк оставили, но притащили несколько сортов красного вина, считавшихся наиболее подходящими для того, чтобы запивать седло дикой козы, и несколько сортов белого вина, весьма гармонирующих с печеной на углях форелью. И тех же фазанов, только теперь, ради разнообразия, – мелких и жареных на вертеле. И снова дикое количество каких– то травок в виде первозданном, смешанном и на разный манер приготовленном. Он сам не ожидал, что так увлечется, когда услыхал вдруг, что граф снова, все тем же безнадежным тоном начал цепляться к сыну, на этот раз зайдя с другого фланга:

– …и ладно б служба не шла или своего дела не любил бы! Сам ведь говорил, а собственными ушами слышал тыщу раз, что летать больше всего на свете любишь. И не врал ведь, ревновал, аки бес и злобствовал, когда по итогам смотров и соревнований не ваш верх был… Ну скажи, – чем бы это тебе плохо было бы, – и дальше Отчизне служить? Как и предки служили!

А и, все– таки, до чего ж интересное кино бывает порой в самой, что ни на есть, реальной жизни: вот сидит за столом классический образец человеко– максимума: красивый, как бог, сильный, как слон, здоровый, как буйвол, умный как бес… Даже и по отдельности– то все эпитеты надчеловеческие, а тут, как это ни смешно, налицо все вместе. Кроме того, – он еще и не в поле обсевок, а вовсе наоборот, наследник старого, уважаемого, ни капли не выродившегося аристократического рода. Не а шутку богатого. Казалось бы – чего ж еще? Так нет же, – непременно должна была быть в его жизни какая– то мерзко-романтическая и темно-драматическая история, и рванул человеко-максимум в высокопоставленные сектанты. Сидит тут, и папаша , как то и надлежит истинному родителю, вовсе сыном не доволен и все время к нему цепляется. Не бывает сказок в нашем бренном мире, не бывает… Впрочем, по части демагогии и риторических девиаций у нового друга тоже все было в порядке. Так что и тут к нему не подкопаешься:

– О! Прости, пап, но тут ты увлекся: уж из наших предков – служа-аки! Особливо последние лет триста– четыреста. Да я чуть ни первый за это время…

Но Мягкого– старшего мудрено было смутить:

– И что же с того! Служить Отчизне можно по– разному. Вот я, например, – перед ней не в долгу, даже если вас, семя мое и племя, в расчет не брать!

– Да кто ж спорит-то? Но ты очень правильно сказал : по-разному. Ну, остался бы я, – так и что? И кем бы я был? Обычной бравой гвардейской дубиной мирного времени, только что летучей, а теперь… О– о– о!

И он с искусной, в самую меру таинственной многозначительностью завел глаза.

– Так ты что, – голос родителя взволнованно вздрогнул, – так ты не просто так с сектантами этими? Задание выполнял? К тайной миссии призван?

– Как тебе сказать… Правду говоря, – посылать меня никто не посылал, и ни о чем таком поначалу я даже и не думал. Но так вот вышло, и уж по крайней мере теперь я – точно на службе Отчизны и Его Императорского Величества. И служба, доложу тебе – нешуточная, не всякому по плечу, и заслуга возможна большая…

– Будто бы?!

– Ну! Князя Адриана помнишь? И как он нас тогда?

– Хэ, – хмыкнул граф, скривив губы, – уж такое– то – разве забудешь?

– Так вот, самолично принял, сам со мной работал и, – ну, просто-таки дико намекал, что не исключена Кровная Заслуга…

– Так это ж…

– Так точно. А мне тогда, по статусу ордена и как младшему сыну, свой, от вас отдельный графский титул. Будет, – он горделиво напыжился, – род графов Мягких-Морских или, того хлеще, Мягких-Мокрых… То– то тогда попрыгаете!

– Да тьфу ты!!!

– А чего? Но, – он враз посерьезнел, – это, понятно, только если никто не и дальше не напортачит, и все сойдет, как надлежит. Иначе, понятно, обойдутся по мелочи, – выдача там из казны Тайного Кабинета, звезда "За заслуги" и прочее…

– Так чего же ты!?

– Как тебе сказать… Хоть и ради благой цели, а много грехов, много дел страшных, кровавых стяжал я в душе своей на этой службе. Много крови пролил, многим запятнан мучительством, когда играл нераскаянного грешника– невегласа. Да что там играл! Был им. Вот ты дразнишь меня, величая сектантом и ересиархом, однако же, замечаю я нечто очень уж странное: будучи таким, каким я был раньше, и сделав при этом то, что я сделал, я непременно считал бы себя грешником с невыносимым грузом на совести… Черт, да я бы с круга сойти мог, спиться, задавиться! А сейчас – ничего! Сделал ту работу, которую нужно было сделать, потому что другого выхода просто не было, и мне странным образом безразлично, что именно представляла та самая работа. Понимаете? Как в той жуткой сказке про то, как Рыцарю Каллю уродливый великан вместо сердца вставил ледышку, потому что тот, видите ли, решил мстить, но считал себя слишком уж добросердечным. Так и у меня: удовольствие от собственного лицемерия. Удовольствие от своей изобретательности, с которой я выворачиваю людей или их души наизнанку. Удовольствие от того, сколь косвенными способами я насобачился гасить Зыбкое. Приятный холодок в груди, как у Калля после каждого очередного действа. И никаких угрызений совести. Когда раньше мне приходилось читать, как церковники или жрецы заранее очищали свои живые орудия от всякого греха либо же брали эти грехи на себя, я, издеваясь, восхищался: как, мол, ловко придумано! В том смысле, что человека с совестью на самом деле очистить от греха невозможно. И оказалось мне, что я, оказывается, ошибался.

– И я ошибался. Думал я, что тебя совершенно невозможно напоить, а оказалось мне, что я ошибался. Ты говоришь, как проповедник Пути из паршивого водевиля столетней давности: длинно, гладко, с пафосом. И все время врешь. Ну какой из тебя, к черту, злодей?

– А что есть что? Исключительно только то, что подпадает под определение. Потому что совесть наша легко находит оправдания почти чему угодно. А вот если задумаешься об определении, игра получается совсем другая. Помнишь этого кета, как его… Скарстийна? Серийного убийцу?

– Помню, конечно. При мне вся эта сенсация развивалась со всеми душераздирающими подробностями.

– На его совести сорок два доказанных зверских убийства, и его назвали Донарским Чудовищем, Исчадием Ада и множеством столь же громких имен. Вроде бы как по заслугам. Злодей? Злодей. А у меня? У меня, надо сказать, выходит несколько более впечатляющая цифра. И подробностей … могущих произвести впечатление на особо впечатлительную душу, тоже можно было бы сыскать, если, хорошенько покопаться, конечно. Так я кто?

– Да брось ты! Это ж совсем другое дело!

– А ты кто? – Безжалостно продолжал Ансельм, наводя на Дубтаха свои глаза, словно бесстрастную оптику благородного золотистого колера, словно его и не перебивали. – Сколько на твоем счету? Человек четыреста? Причем обычного оправдания, что, мол, война была, тут нет и в помине.

– Я никогда…

– Ой, – сказал Ансельм Мягкой, махнув на него десницей, – хоть меня-то брось лечить! Это ж никакое не обвинение.

– А что тогда?

– Это? Это прояснение положения и борьба хотя бы за приблизительную истину. И ни в каких утешениях я тоже не нуждаюсь. По причине отсутствия переживаний соответствующего круга.

– Вот! – Проговорил Дубтах, отчетливо чувствуя, что у него немеет физиономия а мысли разбредаются, ровно оставшиеся без пастуха овцы. Отчасти и для концентрации внимания поднял он вверх указательный палец, – было б тебе все равно, не затевал бы ты этого разговора. Загадочная мовянская душа, никуда от этого не денешься.

– Я наполовину онут.

– И еще на какую половину! – Снова оживился впавший было в меланхолию Мягкой-отец. Видели бы вы его покойницу– мать в молодости. Со всеми этими нынешними – так никакого вообще сравнения! Да что там говорить! Эх!

И он словно бы по инерции, заданной его эмоциональной вспышкой, плеснул в рот еще одну стопку коньяку, после чего снова впал в мрачную задумчивость.

– И ф– фсе равно! – С пьяным упрямством не желал оставлять с такими трудами подобранную мысль гость. – Тут никакой разницы нету… Так прямо и в книгах по психологии пишут, – мовянская склонность к рефлексии и к самоанализу…

– А, – Ансельм пренебрежительно махнул рукой, – чего там могут понимать в мовянской душе люди, у которых даже и слов-то подходящих нет… Вот ты скажи мне, – что значит "окаянство"? Хотя бы? Молчишь? То– то же, а то еще рассуждать берется, рефлексия там или не рефлексия…

– Просвети.

– Да как же тебя просветить, невегласа, когда у вас отродясь окаянных душ не было, а одни только маньяки? В жизни тебе этих тонкостей не уразуметь.

– Ну? Ты попробуй, попробуй, а я послушаю, послушаю…

Он тоже как-то неощутимо растворил в своем естестве средних размеров порцию Абсолютного Напитка хозяйского дела, а Мягкой-младший, машинально с ним чокнувшийся, начал свои свои безнадежные, как путь Окаянной Души в Аду, объяснения природы окаянства:

– Вот представь себе что человек запятнал себя жутким каким– то злодейством, всю смертную непростительность которого он отлично осознает… Понимаешь? И осознавал, что творит, но творил все-таки… Понимаешь? Что– нибудь такое, что вообще… Из доисторической еще обоймы, вроде как с матерью сожительствовать, сестру либо же дочь изнасиловать. Или это, как его? О! Брата там зарезать по злобе и ненависти. Совесть у человека есть, – а он ей вопреки и ведая, что творит. Ну, ты понимаешь… Потом совесть его мучает, а он – все равно. Пьет обязательно – и злодействует. Уже и без нужды. Мучается еще больше, – и злодействует пуще того, словно как назло своей совести, уж совсем уж без всякого конца и края. Такое, что нормальному человеку и даже всем маньякам вашим в голову не придет. Понимаешь? А, ничего ты не понимаешь, язычник!

– Да как ж-жа тебя понять… Ежели ты вяжешь какую– то паутину… Аж в глазах рябит смотреть и голова кружится… Ой, я, наверное, все…

– Эй!

– А?

– Плохо что ли?

– А?

– Пойдем баиньки? После обеда– то?

– Ага, – отчетливо ответил Дубтах, но, похоже, ответ его носил характер чисто риторический, поскольку он при этом даже и не пошевелился и глаз не открыл.

Черноволосый слуга с легкостью, даже нежной бережностью подхватил его на руки и отнес в спальню, где по всем правилам раздел и уложил, аккуратно подоткнув под спину покрывало из хрустящего серого холста.

Проснувшись, Дубтах даже глаза открывал с некоторой опаской, но, против ожидания, ничего особенно страшного не произошло. Он даже помнил все – за исключением, разве что последних слов и обстоятельств, при которых он угодил на эти хрусткие простыни. Самочувствие… Что ж, при подобных обстоятельствах оно могло бы быть и куда хуже. Гораздо. А так – ничего, жить можно. Только что жажда, понятно, могла бы быть и поменьше. И мышцы болят, а еще бы они не болели после этой идиотской, сумасшедшей пробежки к этой распротрэ-эклятой башне. Открыв глаза, он поднялся, и тут же, как по доброму волшебству, похоже, – присущему этому дому, возникла одна из сестер, – то ли Живана, то ли Светлица, – он все их путал почему– то, хотя они, строго говоря, вовсе не были так уж похожи, – с потрясающей, прямо– таки образцово-показательной улыбкой и легким поклоном подала ему холодную глиняную кружку с прозрачно-красным, кисленьким, холодненьким сухоньким. Жажда прошла моментально, и он с моментально поднявшимся, бодрым настроением вышел на балкон. Что значит, все-таки, две тысячи километров по меридиану: в Роруге по этому времени суток еще совсем светло, а здесь – вечер. Вечер, и на чудовищно глубоком небе уже горят первые звезды, крупные, яркие, пристальные и неподвижные звезды предгорий. Ансельм, возникнув по возможности бесшумно, возложил ему длань на плечо и хотел сказать что– то такое, но гость его опередил:

– А скажите, граф, – у вас тут всегда столько пьют? Или это только по случаю нашего приезда?

– Юноша, что вы называете пьянкой? Вот это? Вы рано встали, долго ехали, пересекли несколько параллелей, ходили куда больше, чем, очевидно привыкли. Если бы не все эти обстоятельства, то, – я уверен, – вам никогда бы и в голову не пришло называть этакие пустяки – пьянкой. Это вы просто погорячились. Хотя, когда была жива хозяйка… Значит, так: сестрицы уже намылись, и теперь папаня приглашает нас с тобой в нашу настоящую, горскую каменную баню. Только там ты поймешь, в чем смысл жизни, – если, конечно, выживешь…

В этой таинственной каменной бане они опять-таки выпивали, в соответствии со строгой, на опыте тысячелетий основанной программе то одно, то другое, по ходу действа или в перерывах. Дубтах в прежней своей жизни вовсе не чурался сауны, так что ощущения от каменной парилки не были для него чем-то совсем уж новым. Черноволосый взялся массировать их согласно все тем же старым, добрым традициям, но этому неожиданно воспротивился Ансельм, заявивший, что желает блеснуть. И блеснул. В голове мутилось, все кругом стало обманчиво-податливым и зыбким, готовым растечься и растаять вместе с телом, уподобившимся дышащему, теплому, неподвижному тесту и вместе с душой, которой уже до опасного стало некуда стремиться.

– Все! Будя! Теперь – в Омут под Водопадом, не то всем нам пропадать тута!

Ансельм, голый, красный, пышущий на этот раз вовсе не инфрафизическим, а самым, что ни на есть, настоящим жаром, с дьявольским хохотом удалился в темноту, и Дубтах, с некоторой заминкой, – последовал за ним. Он бежал в темноте, правя на демонский вой и гиканье хозяина и на близящийся шум какой-то падающей воды, и удивлялся, что бежит, потому что, по всем понятиям, ему больше бы пристало не то вязко течь по направлению к реке, отдирая и отклеивая себя от шершавых камней, не то лететь тополевым семечком, куда ветер дунет. Таинственный водопад на поверку оказался порожком высотой метров в пять. Ниже и отступя метров на десять по течению, в каменном русле располагался пресловутый Омут, – углубление не глубже полутора метров в самом глубоком месте и исключительно подходящее для того, чтобы в нем лежать, пропуская мимо и вокруг себя поток воды и удивляться, почему это вода не кипит, соприкоснувшись с раскаленной кожей. Чуть остыв, они вылезли на берег, и выяснилось, что тут тоже есть свой ритуал: подостывшие, не раскаленные, но еще хранящие устойчивое сухое тепло камни из бани были принесены сюда и накрыты во много слоев покрывалами. Тут же, разумеется, стояли непременные, неукоснительные кувшины. Все. Все, – подумал Дубтах, садясь на это, из горячих камней изваянное, подобие шезлонга, – это уже совсем все. Предел. Мысль эта была явственно осознана не только головой, а как– то всем телом одновременно. Пить, полусидя на невероятно приятных для кожи холстах и ощущая через них глубокое тепло, безукоризненное вино здешних виноградников, смотреть на звезды в черном, бездонно глубоком небе и слушать шум текучей воды, и не чувствовать потерявшего вес тела, и молчать, – это был закономерный, в чем-то неуловимом даже подобный смерти, исход тысячекратно выверенного и оттого – единственно верного процесса переработки живого человека – во вполне готового обитателя Островов Блаженства. Лениво опустил веки, – и перед глазами бесконечно потянулись кренящиеся горы, ветвящиеся дороги, серые камни во все время меняющихся вариантах, зелень виноградников и сумрак Башен со Схронами. Столь же лениво поднял веки, – и в неподвижные текучие, черные озера зрачков из неподвижного, черного озера неба уперлись неподвижные огни звезд. И с чего-то показалось вдруг, что звезды нынче – выглядят гневными, и подумалось лениво, – с чего бы это? Холодно или хотя бы прохладно… Пока не было. Только что перестал течь пот, выжимаемый перекаленным организмом. И тут грянуло:

– Резвишься? – Прорезал окружающее благорастворение воздухов и благоволение в человецех до стеклянной прозрачности острый, высокий, зловеще-негромкий женский голос. – В компании голого мужчины? Уже в гомики подался? Впрочем, – чего ж еще было от тебя ожидать? Простите уж, если нарушила вашу идиллию!

Дубтах – вздрогнул, а уж Ансельм – так тот вообще вскочил, будто его ужалили. Голое тело неслышно подошедшей к ним незнакомки в окружающей темноте казалось грозной темной тенью, и только-только поднявшийся узенький серп Уатах светил ей в спину. Нарочито не говоря больше ни слова, невысокая, худощавая девушка с короткой прической прошла мимо них и погрузилась в Омут. С вдруг проснувшимся у него чувством Ясновидения По Мелочам Дубтах отчетливо понял, что теперь нежданная гостья – будет плескаться в ледяной воде до тех пор, пока не окоченеет в конец или пока ее не выволокут на берег, а тогда – не обойтись без драки, ободранных физиономий, истерики и прочего отвратительного безобразия. Пользуясь тем, что девица не смотрела в их сторону просто– таки принципиально, он выразительно обернулся к Ансельму. Тот успел с потрясающей при сложившихся обстоятельствах быстротой обрести присутствие духа и со слабой, скорее – угадываемой в жидком свете улыбкой развел руками. Все было до звонкости ясно, и он, задрапировавшись в содранный с лежанки холст, медленно побрел прочь. Отойдя шагов на сорок, притаился за камнем, оправдывая свое поведение тем, что могут потребоваться спасательные мероприятия или какая-нибудь еще срочная помощь. Ждать пришлось не так долго, как он, в глубине души, того опасался:

– Чего ж ты молчишь?

– Жду. А каких слов Ваше Высочество могло от меня ждать при таких обстоятельствах?

– Ты только не воображай, что я проделала весь этот путь для того, чтобы полюбоваться на твою подлую рожу…

– Ей– богу, – ничего подобного мне даже в голову не приходи…

– … потому что все обстоит наоборот. Ты… Ты как чума, и я приехала сюда, отыскала тебя, презренного труса, только для того, чтобы убедиться, – выздоровела, наконец! Наконец – свободна!

– Искренне за вас рад, но…

– И я болела, – этим?! Ничтожество, уже струсившее, уже удравшее один раз, – и опять кинувшееся прятаться, чуть только…

– Должен вам признаться, что ни о чем подобном даже не думал, а в тот момент – и не помнил. Просто поехал домой…

– К папочке под крылышко! С– соскучился! И любовника с собой прихватил! А я– то думала, в чем дело! А все оказывается вовсе даже просто! Вон в чем, оказывается, собака– то зарыта!

– То, что вы изволите говорить, – голос Ансельма был рассудителен и суховато– брезглив, – какой-то болезненный бред. Вы же и сами не верите в то, что тут говорите. Это человек, который вытащил меня из одного поганого…

– Ага. Из чьей– то г-грязной задницы! Поздравляю, ты нашел, наконец, свое настоящее призвание! Раньше хоть баб…

– Даже с бабами в последнее время было плохо. Почитай, как монах…

– Что, уже и не стоит на женщин? Совсем, значит? Не даром мне говорила кузина Росица: "Слишком уж он у тебя смазлив. Нет ничего хуже, чем слишком смазливый мужик. Особенно если он об этом знает." – мудрая все– таки женщина!

– Это та самая Росица, которая заложила тебя всем, кому могла, включая вашего Высочайшего батюшку? Приписав мне попутно четыреста любовниц и еще каких-то соблазненных малолеток к тому же? Эта – да! Уж если она скажет…

– А я, дура, – не слушала умных людей, – ночная гостья совершенно очевидно не слышала, что он ей говорит, – все б-бредни романтические играли в заднице!

– Это – да, это и впрямь пагубно, и кончается, как правило, плохо…

– М– молчать!!! Я не намерена выслушивать издевки каждого…

– Ох… Не смею просить о прощении. Прикажите казнить, Ваше Высочество…

– И казнили бы, еще сто лет тому назад казнили бы, можешь не сомневаться!

– А я и не сомневаюсь! Вот только формулировочку подобрать было бы трудновато, потому что: "Обвиняется в том, что не пожелал пролезть в Важные Персоны через собственную Ее Императорского Высочества…"

– С– скотина!!!

– А вот это вот, – н-не надо… Одно дело – казнить, а другое – ноготками в глазики. Так далеко даже мои верноподданнические чувства не распространяются.

– Отпус-стите меня, животное!

– Слышать – значит повиноваться.

На берегу воцарилось тягостное молчание, а Дубтах прямо-таки кожей ощутил то, что называется переразвитием ситуации и смысл чего он всегда очень хорошо понимал.

– Ты почему не захотел со мной увидеться, негодяй?

Послышался тяжелый вздох человека, пришедшего на пожарище собственного дома и не знающего, за что хвататься:

– Мне нечего сказать. Очевидно, – из– за извечных мужских качеств, каковыми являются черствость, глупость и, – да, вы правы, – трусость. А еще, – столь присущее мне отсутствие порыва. Я честно надеялся, что за прошедшие годы все эти глупости вылетят у вас из головы. Уверен был. Не был бы уверен, ни в коем случае не приехал бы. А уж когда увидел, на аэродроме, – даже не знаю. Ей– богу, – мне нечего сказать. Улетел, чтобы ничего по существу не решать, улетел, потому что, как это и свойственно всем людям, надеялся, что и так сойдет. И еще, – он неожиданно хихикнул, – я же взлетал! Как бы это я вдруг, – да остановил бы разбег, развернулся бы и вылез? Ника-ак невозможно! Вот это вот я и называю отсутствием порыва. А ведь найди я какую-нибудь неполадочку, – так тут же дал бы отбой, ни секунды не колебался бы… Растерялся.