Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Глава шестая
1
После неудачи в Кандалакше Двинской приехал в деревню Зашеек. Вскоре он почувствовал озноб… Хозяин избы предложил осушить косушку, но это не помогло. Ночь Двинской провел в полузабытье. Он понял, что серьезно заболел, и решил немедленно вернуться домой.
Домой он приехал совсем обессиленный. Софья вместе с ямщиком вывела его под руки из саней и сразу же уложила в кровать. К нему тотчас подбежала Верунька и по привычке ухватилась ручонкой за палец. Двинской хотел сказать, что его нельзя целовать, что он больной, и может быть, болезнь его заразна, но слабость сковала даже язык. Последнее, что запечатлелось в его памяти, – большие-большие, совсем круглые от испуга глаза Веруньки. Потом ее фигурка стала застилаться туманом. Все исчезло… и он провалился в бездну. Навсегда запомнилось томительное ощущение, что он все время куда-то падает, падает…
Неделю спустя началось выздоровление. Земский врач потчевал какой-то горько-соленой микстурой, теща поила отваром из не менее противных на вкус трав, а жена кормила сырыми яйцами, сметаной и сдобой, которую почему-то требовалось есть обязательно горячей.
Помогли ли лекарства или сказался запас сил молодости, по Двинской недолго провалялся в кровати.
За полмесяца болезни накопилось немало писем от Александра Ивановича. Видно было, что от съезда тот ждал очень многого.
Нарушая запрет врача выходить на мороз, Александр Александрович отправился в музей. Он соскучился по этой светлой комнатке, разукрашенной всем, что только можно было собрать в Сумском Посаде без затраты больших средств. Двинской не был в своем «убежище от мирской докуки» целый месяц, и ему стало смешно, когда он почувствовал почти детскую радость, увидев аршинную модель шхуны на длинном столе, стул с протертой мягкой обивкой и чуть заметный слой пыли на синих папках гербария…
– Ну, здравствуй, здравствуй, тихое убежище, – проговорил он. – Сколько времени не виделись!
В его отсутствие музей топили редко, и в нем было холодно. Не снимая верхней одежды, Двинской сел на излюбленное место. На столе лежала коробка с сигарами – память о последнем заезде Александра Ивановича. Двинской не курил во время болезни, и теперь от крепкой ароматной сигары у него закружилась голова, Александр Александрович задумался, перебирая в памяти, что полезного сделал он в Сумском Посаде.
Два года назад написал в «Архангельские губернские ведомости» две корреспонденции о Сумском Посаде и о поморском побережье. Вместе с номерами газеты, в которых были опубликованы эти заметки, Двинской получил бумагу от правления общества по изучению местного края с предложением вступить в члены-соревнователи. Одновременно правление запрашивало, чем думает господин Двинской заняться, состоя в обществе? Александр Александрович ответил, что хочет организовать музей.
Год спустя два члена правления общества приехали в Сумский Посад и убедились, что даже без денег при желании можно сделать немало. Стопка гербариев, образцы горных пород, виды хвойных деревьев, чучела птиц, коллекции бабочек и жуков, связанные местным псаломщиком крохотные модели рыболовных сетей и ловушек, немало записей о бюджете рыбацких хозяйств, диаграммы по вылову рыбы на становищах – все это было заботливо собрано Двинским и занимало угол в его жилой комнате.
Правленцы сияли половину дома у одного крестьянина, открыв таким образом местный музей и основав тем самым филиал общества.
В числе немногих посетителей музея оказался и Александр Иванович. Вскоре он отправил из Архангельска в дар музею чучело головы лося, потом на его средства было сделано чучело тюленя и модели промысловых посудин. За все это он скоро прослыл в Архангельске покровителем науки и был избран в почетные члены общества, в числе которых значились губернатор, архиерей и самые крупные денежные тузы Севера. Это лестное избрание вполне оправдывало расходы, понесенные Александром Ивановичем.
Перед Двинским лежало пять писем Александра Ивановича. Штемпеля Архангельска и Петербурга показывали, где скупщик побывал за это время. Письма были лаконичны – ни одной лишней фразы, ни одного ненужного слова. Даже в столице, занятый хлопотами, Александр Иванович по-хозяйски заботился, чтобы Двинской не забыл о карте промыслов, поторопил бы псаломщика закончить модель судна норвежского тина и выражал надежду, что к его приезду показатели промыслов будут дополнены данными, полученными от рядовых рыбаков. «Заботливый хозяин, – усмехнулся Двинской, – даже в столице не забывает, что за каждый день платит мне по рублю».
На столе лежала порядком надоевшая карта, где в кружках разной величины были обозначены цифры улова на тонях в той или иной местности. Недавняя поездка очень пригодилась для уточнения показателей.
На следующий день Александр Иванович застал Двинского за исправлением этих показателей.
– Знаю, знаю, что были больны, – пожимая руку, заговорил он. – Урядник донес об этом по начальству, поэтому печальная новость дошла и до меня. Пришлось разориться на целковый, телеграфируя подробную инструкцию врачу… Кстати, хочу вас обрадовать, возвращаюсь из Петербурга! Съезд разрешен на осень этого года. Прибудут представители заинтересованных министерств. Словом, будет все, что полагается настоящему съезду… Ну, ждите меня вечерком в музее!
Зайдя вечером в музей, Александр Иванович поставил на стол бутылку заграничного коньяку и две серебряные рюмочки, высокие и узенькие, как пальчики. В дорожном бауле скупщика всегда было, по его мнению, все необходимое для приятной беседы. Изредка пригубливая рюмку, Александр
Иванович внимательно слушал рассказ Двинского о поездке и быстро просматривал подаваемые ему листки записей с произведенными подсчетами. Затем он встал и подошел к почти законченной карте.
– Тезка, сегодня же скопируйте на восковку карту, – сухо проговорил он, видимо, думая о чем-то очень важном для себя. – Захвачу с собой, есть о чем поразмыслить.
Двинской наблюдал, как бегали глаза скупщика по карте, нет-нет да и прищуриваясь, когда надо было разобрать ту или иную цифру.
– Великое дело – карта, – задумчиво произнес Александр Иванович. – Стоишь на одном месте и в одно мгновение ока перелетаешь с Баренцева моря на Онежскую губу, из Архангельска – на Рыбачий полуостров. Хоть ваша поездка и обошлась мне в копеечку, но она этих денег вполне стоит! А карту сегодня же скопируйте!
Когда Двинской засел за копирование карты, Александр Иванович стал рассказывать о своей поездке в Петербург. Случилось, что тем же поездом возвращался с Урала в собственном салон-вагоне великий воротила Путилов. Главный инженер «Путиловца» провел Александра Ивановича к своему хозяину. После продолжительной беседы об ухтинской нефти Путилов пригласил его на очередной «четверг».
– Нефти он алчет! «Продамет», где властвует Путилов, попал в тиски, «Продуголь» в руках иностранцев, а металлургия, как известно, крепко зависит от Донецкого бассейна. Теперь даже южные дороги перешли на нефтяное топливо, но ведь и кавказская нефть тоже синдицировалась! А на зырянскую Ухту мелкое жулье уже успело понахватать заявки. Понабило свои заявочные столбы и, затратив на это рубли, мечтает о миллионных прибылях, предлагая и Нобелю и Путилову приобрести за сотни тысяч участки – дикий лес, где стоят четыре заявочных столба. Мне предлагали стать кем-то вроде приказчика, соблазняя будущими акциями… Да, знаете, тезка, я другого мнения – «хоть щей горшок, да сам большой!» Лучше здесь на Воронке за своим делом кружиться, чем быть путиловским холуем. А богато он живет! Путиловский особняк не уступает по великолепию царским дворцам.
– Зависть взяла?
Александр Иванович долго не отвечал, раскуривая потухающую сигару.
– Пожалуй. Побыл я среди воротил всероссийского масштаба и понял – кто я, и кто они!
Вы – акула, а они – киты.
– Вы комплиментщик! Сравнить меня с Путиловым, так я не акула, а самая крохотная наживка. А вот Путилов – действительно кит! Да только кит сельдью питается, а Путилов, незаметно для себя, любую акулу проглотит. Десятки банков сливаются в один, десятки предприятий превращаются в синдикат, а Путилов хозяйничает и там и тут. Понимаете, что делается в промышленности: вчера вы были богачом, а сегодня проворонили вовремя с кем-то объединиться – и, уж не взыщите, завтра вас нет…
– А господин Купон?
– Этот господин теперь не имеет силы. Владыкой дня сейчас его капиталистическое величество император Синдикат! Кто не становится перед ним на колени, тот гибнет под ого пятой.
Александр Иванович закрыл глаза и так долго молчал, что Двинской, чертя кружки, подумал: «Кажись, заснул почтенный меценат?»
– И до нас борьба доходит! – Александр Иванович так ударил кулаком по столу, что рука Двинского с рейсфедером подскочила. – Прозевать момент – и нет тебя! Схватить вовремя момент – и ты надо всем хозяином будешь! Вот видите?
Он нагнулся над картой и стал с азартом водить пальцем, задерживаясь то на одном, то на другом кружке, соединяя их в непонятные для Двинского линии.
– Ничего я не вижу. Мне ясно, что на съезд вы крепко уповаете.
– Съездом надо сплотить силы, чтобы отбить наступление норвежцев, иначе они сожрут нас, а затем…
– А затем? – неосторожно переспросил Двинской.
– Ну, там видно будет, – после паузы тихо пробормотал скупщик. – Это задача будущего.
Он с явной подозрительностью покосился на Двинского, словно перед ним был разведчик врага, выпытывающий военную тайну.
Спокойной ночи. Пошел спать. А вам, тезка, сегодня кончить до сна! Трогаюсь завтра утром и возьму копию с собой. Коньячок, – он мотнул бородкой на недопитую бутылку, – подбодрит вас на ночное бдение.
К полуночи Двинской закончил копировку карты. Можно было идти спать. Но в эту ночь ему спалось плохо. Двинской задумал уговорить Александра Ивановича организовать свою артель, предоставив ой необходимые снасти для промысла. Это раскрепостило бы бедноту…
– Лиха беда – начало, – шептал Двинской, – а там удастся сколотить артели еще в двух-трех селениях. Нетрудно будет доказать скупщику выгоду – первое время артели станут весь свой улов продавать ему! Ну, а потом?.. Потом будет видно.
Утром Двинской пришел в музей пораньше. Хотелось, чтобы копия имела нарядный вид. Три голубые линии вдоль морских берегов, одна поуже другой, красиво расцветили восковку… Вскоре под окном музея остановился Воронок, и из саней в дорожной дохе вышел Александр Иванович.
Передавая карту, Двинской торопливо заговорил о том, как выгодно скупщику, в виде опыта, кооперировать где-нибудь рыбаков, например в Кандалакше, хотя бы ради наказания самодура Трифона.
Александр Иванович внимательно слушал Двинского, задумчиво поглаживая аккуратно подстриженную бородку. «Обдумывает, – обрадовался тот, – пожалуй, выгорит дело!»
– Знаете, тезка, чем вся эта история заманчива? – проговорил наконец Александр Иванович. – Этот дубина Трифон, конечно, анахронизм, такие, как он, только тормозят развитие рыбного промысла. Мне уже давно хочется в этом углу обосновать свою факторию…
– Значит, – просиял Двинской, – дело в шляпе!
– Вы, тезка, все еще напоминаете девушку. Как обрадуетесь, так и вспыхнет румянец во все лицо. Не спешите с выводом. Знаете ли, почему я не дам им денег на невод?
Огоньки в глазах Двинского потухли.
– Александр Иванович, вы же культурный человек, вы…
– Со всем этим согласен. Но если я оборудую эту промысловую артель, тогда укажу всем дорогу. Но куда? Мимо нас, скупщиков, прямо к потребителю!
Двинской опустил глаза. Александр Иванович сделал вид, что не заметил смущения собеседника.
– Видите ли… Трифон думал, что съезд ему помеха. А мы, – Александр Иванович дотронулся до шелкового галстука на груди, – знаем, что съезд – это рационализирована промышленности, в которой коммерсант по-прежнему является пружиной развития промысла. Вы же хотите кооперировать рыбаков и таким образом изъять нас, коммерсантов, из торгового обращения! Нельзя нам идти на это, мой несообразительный тезка!
– Видать, ворон ворону глаз не выклюет? – зло проговорил Двинской. – Просвещенный коммерсант оберегает мошну Трифона!
– Так было, так есть и так…
– Когда-нибудь не будет! – не сдержал себя Двинской. – Нет ничего вечного на свете, и воронье когда-нибудь да сметут с земли!
Александр Иванович хотел рассмеяться, но уж очень откровенно клокотала в Двинском ненависть. Скупщик и ссыльный взглянули друг на друга, и Александр Иванович торопливо отвернулся. «Этот из числа неисправимых!» – решил он, думая, что настает время навсегда расстаться с Двинским.
Александр Иванович попрощался приветливее, чем когда-либо, и хотя внешне ничего не изменилось, для Двинского этот коротенький разговор казался катастрофой. Рухнула надежда – через съезд создать промысловую кооперацию! Александр Иванович будет теперь начеку и сумеет пресечь все его попытки. Съезд, утром казавшийся Двинскому таким желанным, теперь превращался в средство еще более прочного закабаления бедноты. И, как секретарь оргкомитета, он, Двинской, оказывался пособником этого зла!
За время поездки Двинского по Беломорью и его болезни Софья истратила жалованье за три месяца вперед на покупку многих необходимых в обиходе вещей. В семейном банке, как торжественно называлась жестяная банка из-под монпансье, денег осталось лишь на питание. Чтобы снова не остаться совсем без денег, Двинской засел за газетные корреспонденции. Недавняя поездка давала для этого обильный материал.
Заметки были написаны в два вечера и отосланы в редакции газет. И хотя Двинского неотступно преследовала мысль, что кооперированной артели ему организовать не удастся, он настолько свыкся с надеждой раскрепостить бедноту Беломорья, что отказаться от этого замысла было свыше его сил. Вот почему и ночью и днем он думал, как бы, минуя съезд, осуществить свой план.
2
На окраине губернского городка, где по вечерам подслеповато светились оконца одноэтажных домиков и слышался собачий лай, жили поколение за поколением огородники, снабжавшие горожан капустой и картофелем. Внутри огороженного жердняком участка, кроме избы владельца огорода, виднелось обложенное землей овощехранилище, высился сложенный из мелколесья хлев, откуда раздавалось полусонное хрюканье. Разведение свиней было немаловажной статьей дохода огородников. Тут же, охраняя имущество огородника, гремела цепью по проволоке всегда люто голодная собака. Стоило одной из них во тьме залиться лаем, его тотчас подхватывала соседняя, затем третья, четвертая. Долго-долго, до хрипоты, озлобленно надрывались эти подневольные сторожа, истошным завыванием наводя тоску на непривычного человека.
Семьи огородников, как правило, жили обеспеченно, а скопидомы откладывали даже кое-какие деньжата. Поэтому никто из соседей не удивился, когда Маруську Хромову отец отправил в Питер на курсы. Каждое лето девушка возвращалась к родителям, и тогда в их опрятном домике до позднего вечера слышались голоса молодежи. Когда старый Хромов умер, многие из тех, кто имел в семье женихов, с вожделением стали поглядывать на его разукрашенный резьбой дом. Но, к их огорчению, вдова, съездив на побывку к дочери, вернулась с каким-то лохмачом. Ночью она свезла воз картошки к паспортисту, и незнакомец на законном основании зажил в домике вдовы то ли батраком, то ли мужем. Большинство соседей решили, что за батрака, поскольку приезжий не дрался с вдовой и не буянил. Вечером часто можно было видеть, как он шагал в хлев с корзиной в руках. Но люди ошибались – в хлеву Хромовой были не только свиньи. Откатив широченную бочку, наполовину засыпанную высевками, человек поднимал за кольцо люк и опускался но лесенке в подземелье. Из подполья поднимался согретый керосиновой лампой воздух, пропитанный запахом бензина и типографской краски.
Однажды незнакомца захватили с корзинкой у самого дома Хромовой, а вскоре из хлева выволокли избитого до бесчувствия подпольщика. Это был Федин. Типография перестала существовать, а Федина посадили в крепость. Через два года из-за развившейся у него чахотки Федина отправили на поселение в Архангельскую губернию. В последовавшей за ним характеристике красными чернилами были подчеркнуты многозначительные слова: «злостный бунтовщик», «организатор беспорядков». Это и послужило основанием губернским властям отправить его в Нюхчу, на многие десятки верст отдаленную от других селений.
Поздней осенью на совершавшем свой последний рейс пароходе Федина доставили в Нюхчу. Его поселили в боковушке избы, где жил многосемейный урядник. Казалось, что ссыльный не сегодня-завтра умрет, но местный фельдшер сумел поднять его на ноги. Когда, пошатываясь от слабости, Федин в первый раз после болезни вышел на воздух, он увидел залитую солнцем снежную улицу, огненные блики на стеклах, оживленных пригожей погодой детишек и сердобольных соседок, жалостливо глядевших на истощенного политика. Был день «поминания» родителей, и в боковушке Федина появился десяток еще не остывших шанежек. Уже в потемках к нему зашел учитель, захвативший последние номера «Архангельских губернских ведомостей». После его ухода Федин до поздней ночи, впервые после двух лет одиночного заключения, читал газеты. В эту ночь он не спал, обдумывая, как бы не потерять зря времени в этой глуши. Прежде всего он постарался переселиться из дома урядника. Фельдшер помог запугать чадолюбивого полицейского чахоткой постояльца. За два рубля Федин снял в одном из домов мезонин с печкой.
Большим событием для Федина был день, когда учитель принес ему уже пожелтевшую от времени рукопись с обтрепанными краями и замусоленными страницами. Это была работа Ленина «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» Федин решил, что, переписывая и распространяя рукопись, он сумеет включить себя в предстоящую борьбу с самодержавием. Но в Нюхче невозможно было организовать типографию. Оставалось копировать рукопись от руки.
– Сам себе типография! – не раз бормотал Федин, терпеливо переписывая брошюру.
С помощью матросов из нюхчан он установил связь с большевиками и, получая от них листовки и брошюры, часами сидел за перепиской, а затем рассылал их по оказии тем ссыльным, которые не сумели наладить связи с революционным подпольем.
Живя в деревне, приезжий привыкает радоваться удаче соседей и горевать, когда их постигает беда. Скоро Федин познакомился с нюхчанами и быстро втянулся в их жизнь.
Незаметно для властей ему удалось сколотить кружок из шести парней, вырвавшихся из покруты и ходивших на судах матросами. Кроме бесед на политические темы, он обучал участников кружка технике и приемам конспирации.
В первый год своего пребывания в Нюхче Федин часто ездил в Сумский Посад – в больницу. И всегда задерживался там на сутки-другие. В эти короткие поездки он сумел кое-что сделать. Однако в конце 1909 года небольшая революционная организация Сумского Посада, так любовно создаваемая Фединым, оказалась разгромленной. Теперь поездки Федина в Сумский Посад и обратно проходили в сопровождении урядника, не отходившего от ссыльного буквально ни на шаг. Федину пришлось отказаться от мысли создать новую организацию, и он стал упорно налаживать письменную связь с другими ссыльными.
Срок ссылки Федина кончался весной. Еще за полгода он регулярно начал напоминать о себе в канцелярии архангельского губернатора. И вот в начале марта ему доставили большой конверт.
Настал радостный день освобождения, о котором грезилось каждому ссыльному! Получив разрешение на выезд, Федин увидел, что оплошал. Заботясь о том, чтобы не пробыть сверх срока в Нюхче, он позабыл об одной «мелочи» – собрать на дорогу денег. Просить у родителей Федин стеснялся – тем самим было трудно, они жили на небольшую пенсию штабс-капитана в отставке. Но выход все же был найден. Распродав несложное имущество, Федин решил пешком идти до железнодорожной станции, надеясь на случайные оказии.
Весть о том, что политик уезжает, обежала все село. Трое братьев Филипповых, очень уважавшие Федина, послали к нему мальчонку звать на «отвалины». Зная, что у Филипповых соберутся многие из тех, с кем ему хотелось на прощание перемолвиться добрым словом, Федин обещал вечерком прийти.
– Ну вот и дождался увольнительной, – ласково глядя на вошедшего в избу политика, заговорил старший из братьев… – Теперь, браток, назад не вернешься?
– От сумы и тюрьмы нам зарекаться не приходится, – ответил Федин и досадливо запнулся, уловив взгляды, которыми обменялись между собой собравшиеся. – Вот уеду в Башкирию, кумысом вылечусь, не помру!
Эти слова смутили всех, и кто-то, не глядя на Федина, торопливо сказал:
– Дай-то бог. Смотри, пиши только, а то, поди, забудешь о нас.
– В письме многого не напишешь. Не урядник, так поп прочтет. А не то в Посаде почтовик на самоварном пару конверт расклеит. Помните, как мы его проверили?
Все рассмеялись. Как-то Федин написал сам себе письмо, в котором предупреждал, что заведующий сумпосадской почтой – любитель вскрывать чужие письма. Это письмо «затерялось», и таким образом почтовик разоблачил себя.
Беседа не клеилась. Федин удивился общей скованности: неделю назад просидели до глубокой ночи – нашлось о чем говорить.
– Ровно языки у всех примерзли, – откровенно признался один из присутствующих.
– Завсегда так бывает при расставании. Засобираешься на вешню, сядешь на прощанье и, поди знай, как дурак какой, путного слова не скажешь…
– А чего скажешь, когда вся родня, ровно ты покойник, во весь голос ревет?
– Скоро, скоро, дружки, – повторил хозяин избы излюбленную покрутой поговорку, – придут Евдокеи, принесут нам свои затеи.
Все нахмурились. Не любили покрутчики вспоминать то время, когда придется брести тысячу верст пешком да полгода валяться на лавках без подстилки, мокнуть в студеной воде и с каждым выездом в море рисковать жизнью…
Под окном послышалось озлобленное рычание, брань и собачий визг.
– Никак урядника Дружок… кусил, – выкрикнул младший из братьев, Алексей. Схватив стоявшую в углу берданку, парень торопливо зарядил ее. – У меня соль в патроне, – кивнул он Федину. – Пусть стервец в лохани посидит, – и выскочил в сени.
– За овсом пожаловал! – послышался его голос. – Куда бежишь? А ну, прими гостинец.
Раздался выстрел, и кто-то по-заячьи тоненько взвыл.
Прибежав обратно, Лешка бросил берданку на постель.
– Побегу ребят с вечоры созову, к уряднику двинем. Аккурат его в лохани застанем. Вот смеху-то будет!
И Лешка, на ходу надевая полушубок, вышел из избы.
Федину не доставляло удовольствия смотреть, как станет урядник вымывать всаженные в него крупинки соли, и он пошел домой. С ним увязался один из парней.
– Это ведь я Лешку научил, – сказал он Федину. – Будешь с матросами прощаться, так урядник не выследит…
– А ты откуда знаешь? – Федин даже остановился.
– Не бойся, я один про твой кружок знаю, скоро сам матросом буду! Крестный штурманом ходит, он сей год сулил меня на «Святого Николу» пристроить. А там к городу прибьюсь. У меня братан в городе десяток годов живет, и ежели тебе что потребно будет – до гроба я твой помощник. Только дозволь сегодня на матросский кружок прийти?
Собрание кружка началось со смеха. Подробно рассказали Федину, как застали урядника сидящим в лохани с водой, как Лешка прикинулся удивленным и как урядник вывертывался, объясняя причину, почему его угораздило попасть под выстрел.
Расставание с матросами прошло по-иному. Не было связанности, сковывавшей всем язык. Незаметно прошло время за повторением приемов конспирации и проверкой, кто и как их усвоил.
К учителю Федин попал лишь поздно ночью. Он достал из кармана большой конверт из оберточной бумаги и две толстые тетради.
– Тетради не отдам, они мне еще пригодятся.
– Тетради-то знакомы, а это вот что-то новое? – указал учитель на конверт.
– Это то, что определило мою цель в жизни. Если хочешь, взгляни.
Федин вынул из конверта пожелтевший номер газеты. Это была «Искра» № 32 от 15 января 1903 года.
– Здесь речь Петра Заломова на процессе сормовцев, – сказал он и устало закрыл глаза, – Как сейчас вижу его лицо – мужественное, красивое, по которому струятся слезы. Слышу голос, нет-нет да и прерывающийся от волнения, и, пожалуй, наизусть помню речь… В газете сохранились лишь мысли, а не слова, им произнесенные. Как сильно он сказал: «Какой человек, которого не радует чисто животная жизнь, за дело своего народа не отдаст свободы, жизни, личного счастья?» Заломов говорил так, что у самого председателя суда подбородок дрожал… Даже в этом матером прислужнике царизма вдруг всколыхнулась совесть человеческая! Мой отец специально добыл два пропуска и взял меня с собой, чтобы припугнуть судом. Кончил Заломов свое обвинение, и я не помню, как выбежал из зала суда, а потрясенный услышанным отец даже не заметил, что я ушел. К вечеру мы оба встретились на пороге нашего дома. Говорю: «Ухожу от тебя навсегда». – «Стыдно за меня?» – спрашивает он. – «Стыдно», – отвечаю. Отец был грубоват, я думал, ударит меня, а он посмотрел мне в глаза и зашептал: «И я бы на твоем месте ушел». А сам на следующее утро подал в отставку… Вот какую речь сказал Петр Заломов. После его слов много сот, а может, и тысяч людей стало революционерами.
Федин замолчал, погруженный в воспоминания. Затем, как бы встряхнувшись, сказал суховатым тоном:
– Корреспонденцию, идущую на запад, направляй в Сумский Посад Дурову, а что от него идет – на восток, отсылай в Малошуйку объездчику Сафронову.
С отъездом Федина связь оказией вдоль Поморского тракта не прерывалась – шохчинский учитель заступал его место.
Федин оставил десяток листовок и прокламаций и примерно столько же разрозненных номеров рабочих газет.
– Ну вот, весь арсенал тебе передал, – проговорил он. – Остается попрощаться. Завтра утром в путь двинусь.
– Пешком?
– Да, налегке.
– Как товарища прошу, – лицо учителя покрылось пятнами, – возьми десятку, мне она совсем ни к чему, а тебе в дороге пригодится.
Федин молча пожал руку учителю и вышел на улицу.
У колодцев раздавались хриплые спросонья голоса хозяек. Узнав Федина, они засыпали его сердечными простодушными пожеланиями, на которые всегда так щедры жители деревни.
Растроганный, Федин вошел в свою комнату, потутттил свечу и лег. Почти мгновенно его охватило забытье. Очнулся он от толчка. Его разбудил учитель, принесший письмо от Тулякова. Сидя на койке, Федин торопливо прочел его и озадаченно почесал затылок. Выходило, что надо было отправляться не на Малошуйку, как рассчитывал Федин, а в противоположную сторону.
Вошла хозяйка с противнем зарумяненных, вкусно пахнущих картофельных шанег, а через минуту-другую под окнами загремели бубенчики.
– Уж не ведаю, как дальше, а из Нюхчи до Малошуйки тебе пешком не брести, – произнес, входя в комнату, старик Филиппов. – Лешка повезет. Это от нюхчан тебе уважение.
– Спасибо, Прохор, только не в Малошуйку, а в Посад лажу попасть, – ответил Федин. – Вот как дело-то обернулось.
– Коли в Посад, так в Посад. Одним словом, не пешком же тебе из Нюхчи брести. —
На звон бубенцов сбежались нюхчане – стар и млад – проводить политика. Расставание заняло у Федина немало времени. Каждому из них надо было сказать доброе слово и от каждого терпеливо выслушать многословное напутствие.
Но вот кончились минуты прощания. В сани положили два небольших свертка. Федин уселся рядом с Лешкой. Нетерпеливо перебиравшая ногами лошадь рванула, звякнули бубенцы, и брызгами взлетели из-под копыт жеребца снежные комья. Вдогонку неслись выкрики провожающих. Федин не мог разобрать, что кричали ему вслед, но знал, что это были самые искренние и сердечные пожелания счастья.
Промелькнул последний дом, и тотчас вдоль тракта потянулись бугры кустарников, пригнутых тяжестью снега к самой земле, зачернел еловый лес.
Кончилась опостылевшая ссылка! Уж не сможет урядник ежедневно оскорблять своим докучливым надзором – «не убег ли политик?» Для Федина начинался новый этап жизни.
3
Хотя Александр Иванович как будто дружелюбно распрощался с ним, Двинской почувствовал, что в их взаимоотношениях образовалась трещина.
«Никаких нужных мне резолюций я не протащу на съезде, – убеждал самого себя Двинской, – значит, нужно искать других путей. Не пойти ли на открытый разрыв с этой акулой и, помимо него, сорганизовать артель? Хороший пример заразителен! Пусть в этом году будет лишь одна артель. Найдутся инициативные рыбаки, и уж на будущий год артели появятся повсюду», – успокаивал себя Двинской, взволнованно расхаживая по музею.
Он не расслышал тихого стука и очень удивился, когда отворилась дверь и на пороге появился Федин с двумя небольшими свертками, перекинутыми через плечо.
– На волю иду! – торжественно объявил он и, тряхнув плечом, добавил: – Omnia mea mecum porto[11]11
Все свое с собою ношу.
[Закрыть].
Начался тот безалаберно сумбурный разговор, который всегда возникает, когда люди долго не виделись и торопятся узнать Друг от друга побольше новостей.
– Я у вас ночую, – смущенно сказал Федин, – начинает темнеть…
– А то как же? – воскликнул Двинской. – Сейчас в баню пойдем, ведь сегодня суббота – день очищения от телесной скверны.
Федин вернулся из бани совсем ослабшим. И Двинской заметил, что гость несколько раз утомленно посматривал на кровать.
– Софья, разбери постель, – сказал Двинской вошедшей в комнату жене.
– Если можно, Софья Тимофеевна, я прилягу, – обрадованно проговорил гость, – но уговор дороже денег. Лягу только на пол, хозяев с их ложа не сгоню.
Пока жена Двинского устраивала гостю постель, Федин вытащил из котомки две толстые тетради, переплетенные в плотную бумагу.
– Вижу, вы не собираетесь спать, Александр Александрович, – проговорил он, поглаживая синюю обложку, – может быть, почитаете? Стоит!
Рукопись, отпечатанная на гектографе, была без фамилии автора. На порядком потрепанном и от времени пожелтевшем титульном листе, старательно наклеенном на синюю «сахарную» бумагу, Двинской прочел: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?»
У него от радости забилось сердце. Наконец-то в его руки попала работа, о которой часто упоминали в спорах студенты.
– Слышали о ней? – следя за выражением лица Двинского, спросил Федин.
– Как же… Как же, но в руки никак не попадалась.
– Да, книга редкая. Я с этого экземпляра копий двадцать сделал, а многие страницы наизусть запомнил. Вот вы и почитайте, пока я сплю. Сейчас народнические идейки снова кое-где оживают.
Федин утомленно закрыл глаза, и его лицо тотчас неузнаваемо изменилось. «Вряд ли долго протянет», – вздохнул Двинской. Видимо, о том же подумала и его жена. Взгляды их встретились, и она озабоченно покачала головой, показывая глазами на гостя.
