Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
Лишь на следующий день односельчане узнали, что утонул Афонька, трифоновский корщик. Сильно захмелевший, возвращался он от зятя, жившего на другом берегу, забрел в сторону и провалился в полынью.
Неожиданная смерть Афоньки – «знаткого», опытного корщика вызвала в селе множество толков. Рыбаки начали гадать: кого же Трифон Артемьевич возьмет на его место? Корщик – голова в артели, он указывает, где и как расставлять невод, и за это, кроме обычного пая, ему шли от хозяина дополнительные деньги. От умения корщика во многом зависела добычливость улова. Афонька говаривал землякам, что после его смерти в корщиках быть не иначе как Терентию. Вот почему Терентий не пожалел махорки на угощение трифоновской артели. Ночью он долго подсчитывал, на что можно будет потратить корщиково жалованье. Рыбаки артели дружно соглашались взять Терентия в корщики, но окончательное решение зависело от хозяина невода.
В эту же ночь, приминая пуховик, беспокойно ворочался Трифон Артемьевич. Корщика Афоньку он получил в наследство со всем имуществом от отца. Умирая, тот при людях приказал сыну слушаться опытного старика.
Уже не один год Трифон Артемьевич обдумывал, как бы промышлять не вдоль берега, где располагались с давних пор рыбацкие тони и подтони, а впереди них, на островках, или – как говорили местные рыбаки – на проливах. Но корщик упорно не соглашался на эту выдумку. Смерть старика наконец освободила хозяина от этой тягостной опеки.
– Что хочу теперь, то и сделаю, – шептал Трифон. – Тятькину волю вдоволь наслушался. Теперь сам по своей воле похозяйничаю. Расставлю невод не на островах, буду впереди всех и заберу в свой невод рыбу, что к берегам идет. Людям пусто, а мне – густо!
Мела легкая предвесенняя поземка. С самого утра по всему селу разносился вкусный запашок чего-то хлебного, поджаренного на масле. Почти в каждой печи пеклись шанежки.
В это же утро во всех домах раздавались сердитые крики. Из поколения в поколение повелось, чтобы хозяйки экономили. Но точно так же в каждом доме – муж грозно, а дети жалобными голосками – требовали все новой и новой стряпни.
– Прорва эка! – неизменно выкрикивала хозяйка слова, которые она с детства слышала от матери, а та в свое время от бабки. – Не от смерти ли отъедаться… Кто знает еще, что заловите сей год?
Сама хозяйка успевала проглотить одну, много – две горячие ватрушки. Ей самой люто хотелось поесть шанежек. Но так повелось исстари – хозяйке должно противиться, а семье – требовать добавки.
– Не в захребетниках сижу! – стучал кулаком о стол муж, повторяя каждую весну одни и те же слова, слышанные им еще в детстве от отца. – Твое дело невелико, знай пеки да пеки. Это моя забота добывать.
В ответ хозяйка обычно вспоминала бог знает когда пропитый целковый: – «то ли не на это ты шибко горазд», а детям раздавались, правда, не зло, шлепки. После всеобщего гвалта, вполне безопасного для хозяйки – в трезвом виде мужу драться не положено, – в семье наступал мир. Нарушались строгие установления поста – на скорую руку разводилась мука, и начиналось печение блинцов с тем практическим расчетом, что полусырое тесто плотнее ложится в брюхе.
– Шибко богатущие стали, – примирительно ворчала хозяйка, поливая на яростно шипящую сковородку жидкое-жидкое тесто. – Што-то через месяц есть будете-е?
Опять наступало блаженство – чаепитие с крохотным – едва пальцами захватишь – кусочком сахара. Не спеша глотались блинцы, до того горячие, что обжигались губы и язык. Вот оно лакомство, о котором тайно думалось всю голодную предвесеннюю пору!
В это утро наедались досыта! Затем, продолжая блаженство, хозяин накуривался до одури махоркой и, подражая богачам, заваливался отдохнуть. Ребятишки спать не ложились. Выпятив животы, они выходили на улицу, чтобы похвастаться перед сверстниками едва ли не удесятеренным числом съеденных блинцов. Но походка «порато наевшегося» вскоре надоедала всем, и тогда детвора, как в обычное время, затевала немудреные игры.
Хорошо баловаться, если знаешь, что в печи упревает густая каша, которую затем сдобрят золотисто-прозрачным маслом, и не придется глотать опротивевшую болтушку – горсть муки, разведенную в воде.
К вечеру, после сытного обеда, начиналось, как в престольный праздник, хождение по гостям. Угощения в этот день не полагалось, но табак гости курили обязательно хозяйский.
4
Трифоновцы дружной артелью отправились к хозяину. Все понимали, что будет разговор о новом корщике. Подталкивая друг друга, рыбаки оробелою гурьбою ввалились на кухню. Трифон вышел из горницы – туда бедноту пускали только при расчете за лов, называемом дуваном (дележом), или на званые обеды.
– Афонька-то как номер, – сумрачно взглянув на них, буркнул хозяин, – не христианскую кончину, видать, бог сулил. Прости его, господи. Вечная память рабу твоему Афанасию!
Все, вслед за хозяином, истово крестились и кланялись разукрашенным яркой фольгой иконам. Насмешливо косясь на покрутчиков, Трифон Артемьевич долгое время молчал. Те тоже молчали, ожидая хозяйского слова.
– Сей год решил я на проливах промышлять, – наконец проговорил хозяин и, закурив тоненькую папироску «Тары-бары», предложил: – Курите, братцы!
Но никто не обратил внимания на хозяйское угощение. Решение хозяина ошеломило всех. Минуту-другую в кухне было тихо, затем раздались выкрики:
– А если на пустое место снасть поставить?.. Кто ее знает, каким проливом сельдь пойдет? Галли-то капризна! На тонях дело испытано и надежно! На проливах, може, ни черта не наловишь?
Хозяин сумрачно молчал. Лениво поворачивая голову то к одному, то к другому рыбаку, он терпеливо дожидался, когда они успокоятся.
– Кто как хошь. Неволей не зову, а снасть – моя! – проговорил давно подобранные слова Трифон Артемьевич. – Или со мной, или на тоне – хоть штанами лови галли. Мой невод, не ваш!
Хозяин усмехнулся, глядя на растерянные лица покрутчиков, и медленно ушел в комнату. Громко захлопнув за собою дверь, он дал понять рыбакам, что вход в горницу запрещен. Взволнованные рыбаки не расходились. Каждый из них теперь уже во все горло ругал хозяина, приводили доводы против лова на проливах. Вскоре из горницы вышла добродушная хозяйка.
– Уходили бы вы, ребятушки, – пугливо косясь на дверь, зашептала она. – Хозяин отдохнуть прилег. Уж как-нибудь дома обсудите… Не серчайте на него, землячки, еще занедужится он… Человек-то болезненный!
Начались пересуды по домам. Каждый рыбак из артели Трифона Артемьевича, как родившийся в этом селе, имел право на свою долю в топях. Однако никто из них не имел невода, который стоил едва ли не две сотни рублей. Штанами, как посмеивался хозяин, сельди не наловишь! Запасные неводы пылились в амбарах других богачей, но между хозяевами была круговая порука – не потакать покрутчикам.
Рыбаки отправили Терентия доказать хозяину всю рискованность лова на никому не известных проливах. Трифон не стал много разговаривать с рыбаком.
– Моя снасть, Терентьюшка, значит, и воля моя, – с недоумением развел он руками, словно сокрушаясь, что рыбаки этого не понимают, – разве не я над неводом хозяин?
– Да пойми же ты, – чуть не плакал Терентий, едва сдерживая раздражение, – если галли не наловим, так чем же мы, рыбаки, целый год жить будем? Подледной, почитай, весь год кормимся…
– Никого, Терентьюшка, в неволю не беру… А слово свое хозяйское вовек не переменю!
На следующее утро покрутчики уже всей артелью пришли к хозяину. Нарочно позевывая, тот нехотя вышел из спальни.
– Будто не звал вас, братцы? – сердито надувая щеки, насупился Трифон Артемьевич. – Коль насчет проливов, так уж дело решено твердо… Быть сей год моей снасти на проливах!
Хозяин с напускной скукой смотрел на встревоженных рыбаков. С ненавистью глядели рыбаки на опухшее после недавней пьянки лицо хозяина.
– А дай-ка нам на путину один из твоих неводов! – набрался храбрости Алешка. – Рыбой сполна, хозяин, уплатим.
Трифон Артемьевич с удивлением взглянул на мальчишку:
– Дурака, никак, Терентий, ростишь? Какой хозяин без себя даст невод гноить? – Нагнувшись к подростку, он сунул ему кулак под нос... – А такого невода не хошь?
– Измываешься ты над народом, Трифон, – не вытерпев, заговорил Ерофеич, самый старый в артели. – Видано ли дело, чтобы на проливы ехать! Что пользы от этого будет?
Пользы Трифону Артемьевичу от назойливого Ерофеича было мало: он постарел, стал слабосильным, но за интересы артели, как и в молодости, всегда стоял яро, и чаще других слышался его визгливый голосок. Хозяин решил освободиться от беспокойного старика и заодно припугнуть этим других покрутчиков.
– Тебе ли, заноза, учить меня? – шагнул он к старику. – Хватит мне терпеть твой язык! Всю артель завсегда встревожишь! Не беру тебя сей год к себе. Куда хошь катись!..
Было много волнения весь этот день в избах трифоновцев. Пойти с неводом Трифона означало согласиться на хозяйскую блажь, а не пойти – значит, упустить самый важный в году лов. Чем проживешь тогда до новой весны?
Письмо Двинского, в котором тот сообщал об отказе кандалакшских хозяев подписать ходатайство, Александр Иванович получил в Сороке. Хотя кандалакшские хозяева для съезда не имели существенного значения, но этот провал мог сильно повредить успеху дела. Узнают хозяева из соседних селений, что «кандалакшане съезда не признали», и, в свою очередь, не примут этого начинания… Сотни верст, отделяющие Сороку от Кандалакши, не смущали Александра Ивановича. Его давно тянуло побывать в этом, как он говорил, запретном для него крае, где хозяйничали Ремягины и Антонов.
Удивительной выносливости лошадь привычно понесла его легкие и удобные сани на север, в Шуерецкое. Пришлось сделать там остановку, чтобы заверить одного из Ремягиных, что торговыми операциями он заниматься не будет.
Торопиться было некуда, и потому Александр Иванович заезжал в каждое селение, не пропустил даже Гридино и Кандалакшу, стоявшие в стороне от тракта. На лошади добраться до этих селений было трудно. По совету поньгомского кулака Александр Иванович оставил своего Воронка и сани в Поньгоме, а сам поехал на олене, запряженном в кережки.
Александру Ивановичу не удалось встретиться с возвращающимся Двинским. Тот проехал Поньгому, когда скупщик был в селениях, где жили прославленные зверобои, промышлявшие тюленей и белух. Собирая в каждом селении хозяев, скупщик втолковывал им, какую выгоду принесет съезд в борьбе с норвежскими рыбопромышленниками.
До Кандалакши Александр Иванович добрался не скоро. Лихой Воронок остановился у дома Трифона Артемьевича и, напуганный гвалтом в доме, настороженно повел ушами. Александр Иванович опустил высокий воротник оленьей дохи и, вслушиваясь в озлобленные выкрики, вылез из саней. Вдруг распахнулась входная дверь, и в клубах пара и табачного дыма на улицу выкатилась толпа, бесстрашно клявшая на чем свет стоит «окоянного кровопийцу», желающего погубить их семьи.
Александр Иванович взошел на крыльцо, на ходу достал электрический фонарик, чтобы не запутаться в темных сенях. На кухне никого не было. Сбросив тяжелую доху на лавку и повесив шубу на гвоздь, он вошел в горницу. Из второй горенки вдруг раздался выкрик:
– Моя снасть! Што хочу, то и делаю! Хошь на льду расстелю! Моя воля, хозяйская!
Александр Иванович отворил дверь и увидел в грубо сколоченном кресле тучного помора.
– Кого это еще лешак несет! – закричал помор, стуча кулаком по ручке кресла. – Это что за птица такая!
– Я не птица… – с усмешкой заметил Александр Иванович и назвал себя по имени, отчеству и фамилии. – А заехал я к вам о съезде промышленников поговорить.
Трифон Артемьевич злобно оглядел невысокую фигуру в пиджаке. «Приказчик какой-то! – решил он. – Был бы хозяином, так сюртучишко бы надел, был бы барином, так косил бы мундир! А этот в кургузом пиджачишке… Видать, норовит на ночлег прибиться да нажраться досыта».
– Вот что, любезный, – просипел он, – мне твой съезд нужен, как прошлогодний снег. Одного дурака я выгнал, катись-ко и ты вслед за ним… Я с вашим братом, шантрапой, знаю, как обращаться!
Чего-чего мог ожидать Александр Иванович от обозленного самодура, но не такой грубости. Всегда находчивый, он не нашелся, что ответить. А Трифон тоненьким голосом продолжал вопить:
– Хошь, чтоб я тебе зубы кулаком пересчитал! Може, это ты моих сухопайщиков на бунт натакал?
Он тяжело поднялся с кресла. Александр Иванович быстро повернулся и ускоренным шагом вышел на кухню. Там, держа чашку с замороженной клюквой, пожилая женщина почтительно рассматривала шубу неизвестного гостя.
Александр Иванович машинально надел ее и, волоча доху по полу, шагнул в полутемные сени.
– Ой, хозяин, – заговорила женщина, входя в спальню. – Гость-то какой богатый! Шуба на еноте, а воротник да шапка – бобровы!
Трифон хмуро по косился на нее, затем тяжело перегнулся к окну. Через двойные стекла был виден человек в богатейшей дохе, редкостной величины вороной конь и городские сани.
– Какой-то Лександра Иваныч, – начал он недовольно бурчать и вдруг, по-бабьи взвыв, схватил себя за голову. – » Лександрой Иванычем назвался, батюшки! Ой, старуха, погибли мы… Сам Лександра Иваныч к нам залетел! После Ремягиных, почитай, первейший человек в Поморье… Ой, горюшко нам пришло!
Александр Иванович был в житейских делах поопытней Двинского. Посадив в сани какого-то мальчонку, он подъехал к дому приходского священника. Он рассказал священнику, как принял его Трифон, и тут же добавил, что решил трифоновским сухопайщикам выдать забор, чтобы могли выкупиться от хозяина, и что сам он будет промышлять здесь, а Трифона – за противодействие постановлению правительства, а значит, и за ослушание самого царя – в кандалах в Сибири сгноит.
Под предлогом исповеди умирающего поп немедленно отправился к Трифону Артемьевичу, который уже напяливал сюртук, собираясь бежать к попу, чтобы вымолить себе прощение всесильного скупщика. Когда священник передал ему из слова в слово угрозы Александра Ивановича, провинившийся снова схватил себя за голову, а жена его, заголосив, повалилась на пол.
– Може-е-т! – простонал Трифон. – Он все может… У губернатора первейший дружок!
– Может, – убежденно подтвердил поп. – Благочинный говорил, что он в столице ко всем министрам вхож.
Круглые глаза лавочника совсем округлились, а губы так дрожали, что трудно было с ними сладить.
– Одевайся ты, старая кобылища, – через силу наконец прошептал он жене, – может, хоть ты вымолишь пощаду? Батюшка, задержи ты гостюшку!
Попик засеменил домой, чтоб задержать отъезд разгневанного гостя. Александр Иванович понял, у какого «умирающего» был хозяин. Его очень смешила эта игра. Он все время повторял, что надо ехать, а священник умильно отговаривал его, не подозревая, что гость и сам решил не уезжать отсюда, не обуздав самодура.
– Ехать, ехать, – громко и решительно повторял Александр Иванович.
Дверь из кухни отворилась, и на пороге показались Трифон Артемьевич в сюртуке и его жена, разна ряженная, как на свадьбу. Не входя в комнату, оба бухнулись на колени:
– Не вели казнить, вели слово вымолвить!
Попик молитвенно сложил ладони, навел на лицо постную мину, видимо, означавшую призыв к милосердию, и скромно удалился в спальню. Попадья сделала вид, что ничего не видит, ничего не слышит, и лишь зрачки ее, как мыши в клетке, судорожно метались от коленопреклоненной четы к почтенному гостю.
Хотя Александр Иванович никак не ожидал такой сцены, по все шло так, как ему нужно было. Едва удерживаясь от смеха, он с оскорбленным видом встал, подошел к окну и повернулся спиной к Трифону.
– С бунтовщиками, идущими против паря и его правительства, я не веду разговора, – величественно проговорил он.
– Батюшка, защити! – взвыл Трифон Артемьевич толкая в бок жену.
Та заголосила и стала отбивать земные поклоны:
– Не погуби, милостивец! Не погуби, милостивец! Не погуби-и…
Из спальни высунулась голова священника. Он помахал рукой старухе, тараторившей одни и те же слова. Трифон опять ткнул ее кулаком в бок, и она замолкла. Тогда служитель церкви елейно кротким голосом заверил гостя, что почтенная пара к исповеди ходит и являет пример истинно христианского образа жизни.
Полсотни рублей не пожалел бы Александр Иванович, если бы кто сфотографировал эту коленопреклоненную пару, одуревшую от страха.
– Дозвольте, почтеннейший, – не вытерпел священник, – подняться старикам с коленок?
– Батюшка, – удивился Александр Иванович, – да разве я их на колени ставил?
Толстяки не без труда поднялись, по Fie посмели ни сойти с места, ни сесть.
Немного потребовалось времени, чтобы с помощью догадливого священника Трифон Артемьевич сделался самым ревностным сторонником съезда. Великой милостью для него прозвучало согласие Александра Ивановича посетить через час его дом, куда надлежало собраться и всем хозяевам Кандалакши.
Вечером четыре владельца снастей поставили подписи на чистом листе бумаги. Однако в знак того, что провинившийся лавочник все же не получил полного прощения, Александр Иванович отказался у него ночевать и отлично выспался на поповских перинах.
Глава пятая
1
Недели две спустя вороной конь мчал Александра
Ивановича из Сороки в сторону Сумского Посада. На крутом повороте Воронок сшиб оглоблей какого-то пешехода. Александр Иванович остановил лошадь. Пострадавший был посажен в сани.
– Я тебя где-то видел? Ты по прозвищу Цыган? – чуть прищурясь, спросил его Александр Иванович.
Морщась от боли, Егорка утвердительно кивнул головой и сказал, что поручение выполнил.
– Помню, помню. Ты еще обнову нес? Ну как, удалось жениться на богатенькой?
Вскоре Александр Иванович узнал о горестной женитьбе Егорки на дочери Мошева.
– Значит, это ты мошевскую дочку самокруткой увел? Говорили мне, говорили. А денежки тю-тю? – добродушно посмеивался Александр Иванович, не без удовольствия глядя на красивого парня. – И Двинской не помог? Придется, пожалуй, мне вмешаться в это дело? Помолчи пока, авось что-нибудь да придумаю.
И Александр Иванович действительно придумал. На следующее утро Егорка пошел к Мытневу, с давних пор заклятому врагу Мошевых, и предложил взять Настю на работу. Богач держал работника и работницу, но чтобы взять в услужение дочь самого Мошева – не жаль было и денег… Егорка отказался от торопливо всучиваемого задатка и посулил на днях прислать жену. Мытнев не мог удержаться от похвальбы: мошевская дочь нанята им в казачихи! Тотчас его соседка – рыхлая Родионова, кума Мошевых – бегом бросилась к старику. Тот спокойно прихлебывал с блюдца дымящийся чай.
– Новая беда у тебя, Кузьма Степаныч, – забывая перекреститься и сделать поясной поклон образам, слезливо начала она еще с порога. – Подумать только! Настюшка-то в поденщину к Мытневу нанялась!
Красное лицо Мошева сразу посерело, с трудом собирая силы, он прошептал:
– Не пойму, чего говоришь? – и на лице его задрожали морщины. – Не пойму, кума…
– Говорю, мошевска доченька в поденщину к Мытневу поступает!
Блюдце выскользнуло из толстых пальцев и со звоном кусками разлетелось по полу.
– Ты не смейся, бога ради, Лукерья Федоровна, – бормотал старик, лязгая зубами, – разве не в ладах мы с тобою всю жизнь…
– Оттого-то и прибежала, себя не жалеючи, – простонала старуха, опускаясь на стул, – ноги от пережитого еле держут. Ужели, батюшка, допустишь такой страм? Свой честной род…
– Не допущу! Не допущу!.. – Мошев забарабанил кулаками по столу. – Не бывать Мошевым в батраках у Мытневых! Беги ты, старая дурища, – затряс он головой в сторону жены, крестившейся от испуга, – сейчас же зови еретиков ко мне. Господи, да за что это кары такие? – взмолился старик, падая на колени и колотя лбом о край стола. – Господи, что за испытания такие? Я ли в чем перед тобою согрешил?
Старуха Мошева застала молодых дома. Егорка едва удержался от торжествующего смеха, глядя, как она жадно хватала беззубым ртом воздух.
– Никак бежала, тещенька? – спросил он, стараясь принять удивленный вид. – Не беда ли какая, спаси господи, приключилась? Здоров ли Кузьма Степ…
– Идите, молодые… к тестю, – зашептала старуха, с трудом переводя дыхание. – Кличет… кличет! Немедля идите… Дайте только самой доплестись… во весь дух неслася! Ой, сердечушко-то колет!..
Дарья встала и, кланяясь на восток, начала шептать молитву. Наступило долгожданное «прощение».
Нарушая традиционный порядок, Мошева не сдержалась, преждевременно расцеловала плачущую от радости дочь и троекратно обнялась с зятем и Дарьей. Когда старуха отправилась домой, молодые принялись торопливо переодеваться в праздничные наряды.
По обычаю молодоженов, они вновь пошли но середине улицы, взяв друг друга за руки. Теперь их не волновали надоедливые вопросы: «Не прощаться ли идете, горемычные? Ну, дай-то бог милости, авось прощены будете! Уж сколько раз ходите-е!»
Следом за ними, на некотором расстоянии, потянулись любопытные бабы и ребятишки, чтобы посмотреть, войдут ли в дом погрешившие против родительской воли. Ворота у Мошева на этот раз были распахнуты настежь.
Молодые, войдя в избу, чинно остановились у самого порога и начали креститься на образа. Под божницей, на чистой домотканной дорожке, сумрачно смотря на вошедших, стоял Мошев. Около него переступала с ноги на ногу жена, напрасно силясь согнать с добродушного лица радостную улыбку.
Начался нудный обряд «прощения». Егорка отошел к печке и заложил руки за спину. Настя, дойдя до родителей, упала на колени. После продолжительных земных поклонов она сделала попытку обнять колени отца, но тот оттолкнул ее руки. Тогда Настя поднялась и снова встала на колени перед матерью, прижимаясь лбом к плетеной дорожке. Искоса глядя на злое лицо мужа, старуха со вздохом отстранила от себя протянутые руки дочери. Настя снова встала и перешла бить поклоны к отцу. Но, не получив от него прощения, опять повернулась к матери. Прошло не меньше получаса, а Мошеву не надоедало смотреть, как отбивает земные поклоны дочь… У Насти от усталости кружилась голова, но она знала, что пока хватит у нее силы двигаться, она должна вымаливать прощение и за себя, и за мужа.
Кто знает, сколько времени издевался бы над дочерью Мошев, но скрипнула дверь, и в горницу юркнула сватья, самый вредный язык во всем селе.
– Именинничков принесла тебе, Кузьма Степаныч, – ласково пропела она, торопливо обегая быстро мигающими глазами избу и на ощупь вынимая из корзинки принесенные имениннички – рыбники и белые пирожки с изюмом, – не обессудь, Кузьма Степаныч, не обессудь, христовый…
– Спаси, господи! – Мошев люто покосился на непрошенную гостью, которая – как он знал – обязательно разнесет по селу все, что видела, да еще приврет всякой небыли. – Благодарствую тебе, сватьюшка…
– Будто и не вовремя я пришла-то? – притворно огорчилась старуха. – Вот кручинушка… Видать, доченьке прощение даешь?
Мошев нагнулся, насколько позволяла тучность, молча поднял Настю и, троекратно поцеловав ее, толкнул к старухе.
– Зятюшко, пожалуйста, садись, – с усилием ворочая языком, пробормотал он. – Красный угол по тебе соскучился…
Поздно вечером у Егорки с тестем наедине произошел деловой разговор. Прежде всего старик отдал денежную часть приданого – десять красненьких кредиток, истрепанных и побуревших от времени. Мошеву всегда было жаль отдавать новенькие, хрустящие и ярко расцвеченные кредитные билеты. Кузьма Степанович был уверен, что Егорка, как «цыганское отродье», начнет выклянчивать прибавку. Однако он ошибся – зять веско, неторопливо и с чувством поблагодарил Мошева и, даже не пересчитав, положил тоненькую пачечку денег в карман пиджака. О прибавке даже не заикнулся. Такое поведение Егорки выбило тестя из душевного равновесия. Он считал, что за невестой из мошевского корня надо дать больше сотни, и поэтому, сам напрашиваясь на добавку, заговорил обиженно:
– Не хватит, Егорка, так и быть, четвертную прибавлю, не пожалею! Ты скажи! – и тотчас же поторопился добавить: – А больше, вот хоть зарежь меня на месте, не дам… не дам… не дам!
– Благодарствую, Кузьма Степаныч, по своим ты средствам, уж сам знаешь свой капитал.
– Ну-ну, от денег-то, дурак, не отказывайся, – старик чувствовал себя виноватым за обсчет. – Денежки-то когда излишни? Всегда они годятся! Я от прибавки четвертной не отказываюсь! На! На, бери! Бери их… Грешно мне, при бедности твоей, обсчитывать.
Поблагодарив тестя, Егорка положил радужную четвертную к десяткам. Если бы Мошев не был смущен тем, что чуть-чуть не обсчитал зятя, он подметил бы, что парень, побледнев, нервно покусывает губы.
Оба молчали, словно не решаясь нарушить тишину. Наконец Мошев вновь угрюмо взглянул на Егорку.
– Жрать ведь вам нечего? – сердито сопел подвыпивший Мошев. – Так чем по Мытневым меня позорить, перебирайтесь-ка оба в дом… Только, чтобы матка твоя у себя жила! Не впущу ее в свой честной дом, себе на страм.
Перейти к тестю в дом означало для Егорки – жить в тепле и в сытости, но быть батраком.
– А Федюшка, – осторожно напомнил зять, – станет хозяином, вот меня с Настей и выгонит… Куда мы тогда денемся?
Мошев молча кивнул головой. За Федюшкой было неотъемлемое право – после смерти отца прогнать из хозяйства свою сестру и ее мужа. При этом он мог ничего не выделять им, хотя бы те проработали в его доме не один десяток лет.
– Так чего же делать, зятюшка? – горестно усмехнулся Мошев. – Ужели на одной картошке ладишь с дочерью моей жизнь прожить? Неспривычна ей такая жизнь! Не вынесет она, горемычная. Рано, ох, рано зачахнет!..
– Помоги снасть да шнеку оборудовать. – Егорка едва шевелил обсохшими от волнения губами. – Заживу хозяином… помаленьку обстроюсь!
– Ишь ты! – у Мошева дрогнули густые пучки бровей. – Шестьсот рубликов велишь вывалить из кармана? Нот у меня таких лишних… Уж какие есть запасы, так тех пи в жизнь не потревожу на старости… Не хочется, на случай чего, за куском чужие пороги обивать. К своему куску привык! А может, об эту весну, как сорок лет назад, мои шнеки затонут? Как тогда новые заведу… Нет, не потревожу своих капиталов, как хошь!
У Егорки так заколотилось сердце, что шум в ушах заглушил слова тестя, – сейчас решалась судьба всей его жизни.
– Може, у Сатинина достанешь? Ведь крестный он тебе? Не откажет он Мошеву!
Тесть низко опустил белеющую сединой голову и, прежде чем ответить, долго молчал. Старику самому очень хотелось обеспечить жизнь единственной дочери.
– Да о деньгах я ни с кем разговору не вел… Даст ли?
– Даст! – убеждал Егорка, откидывая все время падающую на лоб прядь курчавых волос. – Вот увидишь – по твоему слову даст!
– Ну, приходи, что ль, завтра, – вздохнул старик, думая: «Неужели крестный Мошеву в таком деле откажет?» – Пойдем. Попробуем.
Тревожную ночь провел Егорка после этого разговора. Уснуть он не мог ни на минуту и много раз будил жену, чтобы робко, с незнаемым прежде суеверием, спросить полусонную женщину:
– Как сердце говорит тебе – даст ли Сатинин денег?
– Даст! – через силу шептала она. – Обязательно даст… – И, не в силах побороть сон, вновь засыпала.
– Настюшка, – измученный сомнениями, снова будил он жену, – ну, скажи же, как попу на духу говоришь, что сердце подсказывает? Даст ли Сатинин денег?..
Как бесконечно долго может тянуться ночь! И еще медленнее проходили утренние часы, пока Егорка дожидался полудня, чтобы идти к Мошеву.
2
Угостив Егорку чаем с домашней стряпней, сумрачно молчаливый тесть вышел с ним на улицу. Все село знало, что Мошевы простили молодых. К темным, кое-где тронутым узорами инея стеклам надолго прилипали белесые пятна лиц, следя, как именитый старик идет рядом, плечо в плечо, с безродным заугольником[6]6
Заугольник – незаконнорожденный.
[Закрыть]. Иные, ради любопытства, выбегали даже на крыльцо и, зябко поводя на холоде плечами, долго смотрели вслед идущим, мучая себя догадками: «Куда ж это собрался Кузьма Степаныч с зятьком?»
Но всему селу со вчерашнего дня повторяли выкрик Мошева: «Не мытневскому ворью честной мошевский род в батраки нанимать!» И сельчане потешались все новыми и новыми рассказами, как Мытнев теперь на все лады клянет себя за болтливость, помешавшую Настюшке Мошевой хотя бы разок да вымыть полы в его хоромах…
У крыльца двухэтажного дома, окрашенного в излюбленный богачами Поморья голубой цвет, высокий старик в ярко-желтом тулупе неторопливо разгребал выпавший за ночь снег. Разглядев направляющихся к его дому людей, старик почему-то повернулся к ним спиной и опять принялся за работу,
– Ведь заметил нас Сатинин, – испугался Егорка. – Чего же он?..
– Заметить-то заметил, да норму блюдет горделивый старец, – усмехнулся Мошев. – Кабы Лександр Иваныч шел, так крестный сам побег бы к нему навстречу. Тот хотя раза в два моложе его, да зато капиталом во сколько раз крепче! Ну, а мне с таким, как ты, боярином надо подойти самому. Уважения к себе старичок требует, уважение гораздо любит! Сам понимаешь, во сколько побогаче он нас с тобою!
Когда подошли ближе, Мошев снял каракулевую шапку и крикнул:
– Божья помощь, крестный!
Старик выпрямил спину и, неторопливо сияв с головы ушанку из белого зайца, медленно, с чувством перекрестился.
– Спасибо, крестничек…
Трижды, как на пасху, поцеловался богач с крестником и затем потрепал по плечу Цыгана.
– Ну, здравствуй, паренек! Вот и попал к нам в родню… Мимо аль ко мне гостить?
– К тебе, Федор Кузьмич, к тебе.
– Вот и ладно! – Хозяин, казалось, очень обрадовался гостям. – На праздник-то медку бочонок привезли мне из Сороки, угощу досыта. Добреющий… Очень для груди хорош, липовый, не гречишный. Гостите, гостюшки. Не побрезгуйте наверх ко мне, милаи.
Приглашение подняться на второй этаж означало почет. Батраков и бедноту наверх не звали, им было место в нижнем этаже, наверх поднимались лишь «чистые люди». Егорка даже сконфузился от этой непривычной чести – еще ни разу не приводилось ему бывать у кого-нибудь в верхних горницах.
– Феклушка-а! Самоварчик поставь-ка-а! – звонко закричал старик. – А вы, гостюшки, поскучайте маленько, пока в кладовую схожу.
Гости разделись внизу и не спеша стали подниматься по лестнице. Егорка почтительно разглядывал стены, обитые парусиной, закрашенной голубой масляной краской. Стены в комнатах второго этажа, по городскому обычаю, пестрели узорчатыми обоями. Обитая дешевым бархатом мебель выделялась резкими пятнами в светлой комнате с потолком, оклеенным глянцевитой белой бумагой. На стенах блестели золоченые рамы покоробившихся от сырости портретов царей, архиереев и генералов. Два угла комнаты занимали вызолоченные иконостасы, разукрашенные гирляндами бумажных цветов и освещенные двумя неугасимыми лампадами.
– Словно в игуменских покоях. – Мошев с завистью оглядывался кругом. – Бывал я в таких! В Палеостровском монастыре трижды гащивал, а в молодости позван был к самому ключарю Соловков… Вот, к примеру, в Андрусовой пустыни у игумена совсем не богато и не сравнить с крестьянской…
