Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
Двинской не читал статей Кривенко, напечатанных в «Русском богатстве» чуть не двадцать лет назад. «Не зная этого Кривенко, пожалуй, не разберешься в споре», – досадливо подумал он, перелистывая первые страницы рукописи. Но Вот он наткнулся на место, где говорилось о промыслах.
Двинской насторожился. Автор брошюры доказывал, что люди, мыслящие так, как мыслил Двинской, принадлежат к типу «социалистов-народников». Дочитав этот абзац, занимавший две страницы, Двинской снова принялся за него.
Теперь Александр Александрович уже не листал страницу за страницей, а внимательно читал один абзац за другим, нередко бормоча вслух отдельные фразы.
Ложась спать, Софья что-то сказала ему, но Двинской лишь махнул рукой. Потом проснулась и заплакала Верунька. Позевывая, Софья подошла к ее кроватке. Но и на это Двинской не обратил никакого внимания. Пододвинув десятилинейную лампу к рукописи, он не отрывал глаз от страниц, на которых автор, как казалось Двинскому, вел с ним спор, доказывая его, Двинского, неправоту.
Часто просыпаясь, Федин бросал взгляд на сидевшего к нему спиной Двинского. «Эта ночь принесет ему пользу», – думал он, вслушиваясь в шелест переворачиваемых страниц.
Далеко за полночь Федин проснулся из-за приступа удушья. Откашливаясь, он увидел, что Двинской по-прежнему сидит за столом. Шелеста бумаги не было слышно. Казалось, Двинской спит. В комнате пахло табачным дымом, который стлался, как туман поздним летом по лугу. Федин подошел к столу. Прищуренные глаза Двинского были устремлены в темный угол, правая рука держала потухшую трубку, а указательный палец другой руки лежал на странице рукописи. Федин нагнулся и прочитал: «Из политической программы, рассчитанной на то, чтобы поднять крестьянство на социалистическую революцию против основ современного общества, выросла программа, рассчитанная на то, чтобы заштопать, «улучшить» положение крестьянства при сохранении основ современного общества».
– Есть над чем подумать, Двинской, – тихо проговорил Федин. – Эти строки написаны как будто про вас!
Двинской рассеянно взглянул на гостя, потом опустил глаза на страницу и снова перечитал последнюю фразу.
– Вы выспались? – словно он сам был во власти сна, спросил Александр Александрович.
– Нет, – ответил Федин, понимая, что Двинской просит не мешать ему. – Дочитывайте до конца, а днем поговорим. Пока же я сплю.
Федин лег и вскоре погрузился в небытие спокойного и глубокого сна.
Его разбудил возглас.
– Господи! Царица небесная! Угодники соловецкие! Значит, ты целу ночь на кровать еще не валился? Не рехнулся ли, горемышный?
Федин приподнял голову и увидел, что Софья стоит у стола и в неподдельном испуге глядит на воспаленные глаза мужа, на землистые тени, покрывшие его постаревшее за ночь лицо.
– Не браните его, Софья Тимофеевна, – тихо произнес Федин. – Он за сегодняшнюю ночь на голову выше стал.
Софья ошалело взглянула на гостя и, что-то бормоча, торопливо вышла из комнаты. Пользуясь ее уходом, Федин быстро оделся.
– Ну, товарищ, – положил оп ладонь на плечо Двинского, – не кажется ли вам, что еще вчера вечером вы скакали на воображаемом коне, а сейчас очнулись и видите, что у вас нет ни коня, ни волшебного меча, от прикосновения которого гибнет гидра капитализма, и что вы не сказочный рыцарь, освободитель угнетенных.
Двинской молчал. Федин быстро раскрыл рукопись и, водя пальцем по странице, медленно прочитал: «…копнуть по глубже, то увидите, что имеете перед собой чистейших идеологов мелкой буржуазии, мечтающей об улучшении, поддержке и восстановлении своего народного (на их языке) хозяйства посредством разных повинных прогрессов…» Разве это не про вас сказано, господин кооператор?
Федин хотел еще что-то сказать, но его охватил приступ затяжного кашля, и, закрыв рот вынутой из кармана тряпицей, он долго корчился в муках удушья.
Вскоре вошла Софья, неся самовар, из которого упруго била струя пара. Испуганно косясь на задыхающегося в кашле гостя, она взяла все еще горевшую лампу и лежавшую рядом рукопись, чтобы накрыть на стол.
– Не тронь! – крикнул Двинской, словно от этого прикосновения рукописи грозила какая-то беда.
– Да ты совсем ошалел! – возмутилась Софья. – Ребенка испугаешь! – Действительно, через минуту послышался плач Веруньки, и мать бросилась к кроватке.
Успокоив девочку, Софья вышла из комнаты. Вернулась она с кринкой молока.
– Парное оно, пейте, – проговорила Софья, ласково глядя на гостя. – Парное, говорят, облегчает кашель.
Федин пил еще теплое молоко, когда раздался стук в дверь. В комнату ввалился «Юла» – урядник.
– Господин Федин? – спросил он.
Ну, Федин.
– Долго ли, беспокоюсь, изволите у нас пребывать?
– А тебе какое дело? – возмущенно спросил Двинской.
– Потому они личность весьма приметная и мне надлежит рапорт писать… А вы сами понимаете, Александр Александрыч, ежели писать, так я и вашу личность затронуть обязан.
– Господин Федин натер ногу и, пока она не заживет, не может следовать дальше…
– А сегодня вот-вот лавочник сына за товаром посылает. Вот бы им и ехать? Я уже сам обеспокоился за вашим гостем, а то Александр Иваныч опять в гневной претензии на меня будут.
– У господина Федина нет средств платить за лошадь…
– А зачем платить, я все наладил. Наш Савватий кой-какой товар заводскому лавочнику отправляет, а его Зосимка, сами знаете, сколь ненадежен! Так господин Федин присмотрит и груз сдаст, а расписку с Зосимкой отошлет.
– Скажи лавочнику, что через час господин Федин готов будет. Гостю еще позавтракать надо.
Козырнув, урядник исчез за дверью.
Наливая кирпично-красный чай, Двинской проговорил.
– Зачем вы хотите разбить мою веру в артель?
– Чтобы Двинской из либерального штопальщика дыр капитализма сделался революционером!
Александр Александрович ничего не ответил, только так взглянул на Федина, что тот подумал: «А ведь он из упрямых! Такого не скоро переубедишь!»
– Вчера я получил от Туликова записку, – продолжал Федин. – Пишет, что кончается сонное затишье, начинается подъем! Думал сразу на родину махнуть, а Туляков повернул меня на сорокский завод… Ваш срок тоже скоро кончается?
– Осенью, – Двинской настороженно посмотрел на гостя и добавил: – сразу же домой махну…
– А почему бы вам не остаться на Севере?
– Самому себе срок удлинять? – вопросом ответил Двинской.
– Что ж, если дело потребует…
– Дела и на родине много, – упрямо сжав губы, чуть слышно процедил Двинской, – разве там люди не нужны?
Отворилась дверь, и торопливо вошла Софья с залатанными валенками Федина и безрукавкой на заячьем меху.
– Мне надо снять белье Александра Александровича, – застенчиво глядя на женщину, сказал Федин. – Вы бы вышли…
– Ну, ну, зачем же снимать, оно теплое. А вот носки скидывайте.
Лицо Двинского залилось краской стыда. «Стаскивать с ног больного человека теплые носки», – ужаснулся он, не в силах трясущимися губами проговорить хоть слово.
– Конечно, конечно, – заторопился Федин и, словно ему жгло ноги, торопливо стащил сапоги, снял носки и сунул босую ногу в валенок.
– Да тут что-то есть? – пробормотал он, вытаскивая из валенка длинный, выше колена шерстяной чулок.
– В таких чулках ноги в дороге уж нипочем не промерзнут, – пояснила женщина, – заячий жилет тоже куда как крепко согревает. Покойный батя в пути никогда не снимал его.
– Да я вас разорю совсем… И белье, и чулки, и жилет!
– Не разорите, – тепло улыбнулась она, – у моего-то полушубок ладный есть, он и без зайчины проживет. А вам грудь никак застудить нельзя.
У крыльца остановились дровни с высокой поклажей, старательно обмотанной старым парусом.
– Сидеть будет удобно. В спину не надует. К тому же опора хорошая, – по-хозяйски осмотрела поклажу Софья. – А вот шубного, жадюга, пожалел. И уж я не я буду, а застыжу чертягу.
Как только лавочник вошел в комнату, Софья проговорила:
– Ой, Савватий Николаич, ну сколь же ты неловок! Такого приметного человека в путь натакаешь, а шубного в ноги не кладешь! Ну, скажи, будто не срамишь себя?
Лавочник побагровел.
– Да боюсь я, Софья Тимофеевна, что еще потеряет на обратном пути мой дурак-то. Сама знаешь, век с ним маюсь…
– Уж коли лошадь сынку доверяешь, так будто он шубное прогуляет? Не ложь греха на душу, чай, ведь за твою поклажу такому человеку маяться.
Сердито бормоча что-то, лавочник вышел из комнаты. Двинской с гостем уже кончали закусывать, когда вновь появился лавочник. Позади него шел с овчинным мешком на плече парень. «Гуляка, это и на роже написано», – подумал. Федин, разглядывая ямщика. Начались несложные сборы. Присутствие лавочника и его сына сковывало язык обоим, но ведь и пожатием руки можно сказать очень многое…
Когда постепенно уменьшавшиеся дровни затянуло зимними сумерками, Двинские вернулись домой.
– Спасибо тебе, Сонюшка, за доброту, – порывисто обнял жену Двинской. – Спасибо, родная.
По простоте душевной Софья не поняла, за что так горячо и обрадованно благодарил ее муж.
4
Перемахнув через реку, дровни вскоре остановились у двухэтажного дома, стоявшего по дороге к Выгострову. На звон колокольца вышел лавочник.
– Получайте тятенькин товар, – вместо приветствия, проговорил Зосима. – Политик его сдаст, а я утречком за росписью понаведаюсь. Недосуг шибко сейчас.
Не успел лавочник и слова ответить, как парень бегом направился в сторону, где тускло поблескивал свет в избушке Саломаньи.
– Видать, господь за грехи послал Савватию Николаичу такого наследничка, – покачал головой торговец. – Пожалуйте, господин, в горницу.
С помощью жены и Федина он перетащил три аккуратно перевязанных тюка в кладовку, затем хозяйка повела гостя по скрипучей лестнице наверх, а лавочник, кляня разгульного парня, сам стал распрягать лошадь.
В теплой, по-городски обставленной комнате лавочник просмотрел переданный Фединым список посылаемых товаров. Хозяйка налила гостю крепкого чая, принесла из кладовой мятных пряников и неизменную в Поморье закуску – нарезанную толстыми ломтями свежепросольную семгу.
– Во, хрещеные, на кушаки пятиалтынный накинул, а на сапоги, скажи што не весь четвертак, – сокрушенно бормотал хозяин, – а мне за труды, скажи хорошо, если гривенничек оставил! Во жадера, за копейку задавиться готов, а все куда? Непутевому Зосимке, что Саломаньям всю отцовску наживу спустит!
Лавочник долго вздыхал, кляня беспутного парня, затем принес чернильницу и перо и написал под счетом: «Товар полностью получил».
– Но вы же не проверили тюки? – удивился Федин.
– Савватия Николаича проверять не надо. Этот человек но ошибется. Коль пишет двадцать, значит, двадцать. Барышом тебя обидит, а числом завсегда правилен, – с явной гордостью за своего компаньона ответил хозяин, – какой десяток годов друг с другом дело имеем…
Федина очень тянуло пойти к пилоставу, но было бы неблагоразумно показать, что у него есть на заводе знакомые. Оставалось поблагодарить хозяев и лечь на перины гостевой постели.
Рано утром появился Зосима. Умиленно щуря заплывшие глазки, он долго молил хозяев «не говорить тятеньке, что дома не ночевал». Взяв расписку, он тотчас покатил обратно, ожесточенно нахлестывая лошадь.
– Теперь того и гляди коня загонит, – безнадежно махнул рукой лавочник. – Микола милостивый! Ну, скажи, что за дурак растет?
Федин знал, что шуерецкий учитель уже переехал в Сороку, и прежде, чем посетить Никандрыча, он решил побывать у Власова. Оставив свои пожитки у лавочника, Федин направился в школу – небольшой одноэтажный барак, в конце которого находилась комнатушка учителя.
Власов был в классе. В комнате сидела его жена и шила распашонки.
– Наследника ожидаете, – улыбнулся Федин.
– Первенца, – застенчиво прошептала женщина. – Да вот боюсь чего-то. Старшая сестра умерла от родов. А моя мать чуть жива осталась, рожая ее.
Вскоре в сенях зазвенели детские голоса, и в комнату быстро вошел учитель. «Бородка, длинные волосы, рубашка, подпоясанная ремешком, – рассматривал его Федин, – вероятно, «окает». Но Федин ошибся. По скороговорке и «аканью» можно было легко догадаться, что учитель откуда-то из Замосковья.
– Давно пора, давно, – проговорил Власов. – Я писал Туликову, что опыта у нас нет, кустарничаем, кто во что горазд… В Поморье жить вам, Кирилл Афанасьевич, не запрещено?
– Нет. Запрещен въезд в столицы и промышленные центры.
– До прихода Никандрыча посидите с моей благоверной. Она вам подробно расскажет, что ее старшая сестра умерла от родов, а мать чуть жива осталась, ее рожая… Уже рассказала? – заметив улыбку гостя, всплеснул руками Власов. – Вот проворная…
– А тебе бы только смеяться. Сам виноват, сам и в стороне…
– Бегу, бегу, а то волноваться тебе вредно. Через час освобожусь.
«О чем я с ней разговаривать буду? – подумал Федин и, сияв пенсне, стал тереть переносицу. – Вот несчастье». Но жена Власова оказалась приветливой, умной женщиной, и в беседе с ней время пролетело незаметно.
– Вот не думал, что вы оба так разговоритесь, – удивился учитель, входя в комнату. – Ну, побегу Никандрыча предупредить. А ты пока сообрази… Мариночка, – обратился он к жене. – Ведь соловья баснями не кормят.
В сумерках взвыл заводской гудок, и скоро на пороге учительской комнатки появился старичок с бородкой клинышком и в таких больших очках, что они чуть не целиком закрывали его сморщенное лицо.
– Заочно давно знакомы, а руки пожать не удавалось, – заговорил он, сперва здороваясь, а затем обтирая запотевшие с холода стекла. – Хорошо, хорошо сделали, что заехали. Спасибо товарищу Туликову. Поди, это он вас натакал в наши палестины направиться?
– Да, он, – признался Федин, – опоздало бы письмо на час, и я бы уже двигался на Малошуйку.
– Нельзя, Кирилл Афанасьевич, сперва нам помочь надо. На одном месте топчемся, а жизнь вперед идет. Хорошо понимаем, что вас на родину тянет, да и здоровьишко этого требует… Мы уж надолго не задержим вас… А пока что надо вас к какому-то занятию пристроить. Вы какой специальности человек?
Узнав, что до перехода на нелегальное положение Федин был статистиком в земской управе, пилостав обрадовался:
– Словно по заказу. Нашего статистика неделю назад паралик разбил. Управляющий слезы льет, не знает, что делать. Прямо к нему шагайте.
Прочитав справку, что «податель сего… был статистиком с такого-то и по такое-то число, в службе аккуратен, точен и исполнителен», управляющий, опасливо поглядывая на Федина, спросил:
– А забастовки нам не устроите?
– Не моя это специальность, – усмехнулся Федин.
– Вот и хорошо, а то, батюшка, такие пришли времена, хуже не было. И с чего все эти заварухи начались?
Федин молча развел руками…
Служба занимала у Федина не так много времени. Он взял на себя еще ряд обязанностей, получив возможность бродить по всему заводу и выезжать на лесозаготовительные участки. С Иваном Никандровичем и учителем Федин первое время не встречался, поэтому никто не мог сказать о нем что-либо предосудительное, сам же он получил довольно точное представление о рабочих завода.
Как-то в субботу, когда Федин проходил мимо школы, его тихонько окликнула жена учителя.
– Приходите завтра в девять вечера, – шепнула она. – Вас будут ждать.
«Завтра начнется то, ради чего я задержался в Поморье», – глядя на миловидное лицо молодой женщины, подумал Федин.
На следующий день Федин в назначенный час зашел к учителю. В комнате были плотно занавешены окна и, кроме хозяев и Ивана Никандровича, находилось еще шесть человек. С двоими из этих людей Федин уже успел познакомиться на заводе. «Так и знал, что они наши! Не утратил еще умения распознавать людей», – мелькнула мысль.
– Не подумайте, что нас так мало, – заговорил Никандрыч. – Это только гвардия, это те, что друг за друга головой поручиться могут… А так нас куда больше. Васенька, – обратился он к пареньку, – поброди вокруг школы, вдруг какое свиное ухо к окну прижмется? Зазябнешь, так кто другой сменит.
Паренек приосанился и вышел. Все уселись за стол. На нем кипел самовар, в металлической корзиночке лежали ломти белого хлеба домашней выпечки. Никандрыч начал рассказ о революционной работе на заводе. Изредка его дополнял то один, то другой участник собрания. Когда старик кончил, Федин понял, что на заводе есть около десятка революционно настроенных рабочих, что наберется десяток-другой сочувствующих им. Но настоящей революционной работы на заводе еще нет.
– Чем вы закрепили февральский успех, когда администрация уступила по всем требованиям? – после некоторого молчания спросил Федин.
Пилостав переглянулся с учителем, а тот лукаво подмигнул Федину.
– Прямо сказать, начисто все возможности промазали. Нам от него, – пилостав кивнул в сторону учителя, – за это крепкая взбучка была.
– А связь с рабочими других заводов есть? – спросил Федин.
– Нет. Там еще хуже, чем у нас, – ответил учитель. – Не считая кемского завода, там больше на сезонниках выезжают. Рабочего костяка больше всего у нас да в Кеми.
– С ковдскими заводами связь можно установить, – перебил Власова Никандрыч. – Там пмлоставом мой выученик. Толковый парень, когда не пьян. А заливать горазд, жена крепко с ним мается. Детишек куча, а он все пропить норовит. Опасный попутчик нашему делу – пьянка. Сам попадет и других погубит, как в Сумском Посаде три года назад приключилось.
Неожиданно в комнату вошел Вася.
– Вокруг школы биржевой мастер крутится. Я за ним брожу, к окнам подойти близко мешаю. Едва лембой в сени не заскочил. «Ты чего, Васька, на улице городовым торчишь?»– спрашивает меня. Говорю, что ребят жду, на вечорку в село ладимся. «А ты чего, – спрашиваю, – Федот Макарыч, около школы потерял?» Плюнул и ушел. А сейчас опять к школе бежит.
– Выйдите-ко, ребята, в кладовку. Я зазову гада, а вы тем временем на улицу выскользнете.
Вскоре, бесшумно ступая, в сени вошел старик, вытягивая голову и прислушиваясь. Власов вынтел ему навстречу.
– Никак до ветру зашел, Федот Макарыч? – почти в ухо крикнул он мастеру. – Или погостить захотел?
– Погостить, погостить, – заговорил тот, – погостить, голубок.
– Ну, входи, коли так соскучился. – Власов распахнул дверь и почти втолкнул старика в комнату. – Заведи, Марина, граммофон ради почетного гостя… Веселиться старец пришел!
Когда раздались хриплые звуки «На сопках Маньчжурии», участники беседы один за другим вышли на улицу. Каждый отправился к себе, раздумывая над тем, откуда пронюхала старая лиса о сходке в школе.
Когда Федин подходил к дому, кто-то окликнул его. Он обернулся и увидел паренька, охранявшего собрание. С ним была какая-то девушка.
– Не простынете, Кирилл Афанасьевич? – спросил Васька.
– Пока холода не чувствую.
– Все о сегодняшнем думаете?
Федин в упор взглянул на паренька, потом на девушку.
– Это наша. Дочь Ивана Никандрыча, Надя. Надумали что-нибудь?
– Надумался, как будто.
– Так пойдемте к нам? – и девушка приветливо взглянула на Федина. – Отцу, поди, не до сна.
В тот вечер долго не спали в домике пилостава. Разговаривали вполголоса. Вася и Надя нет-нет да и выскакивали “на улицу, проверяя, нет ли вблизи «свиного уха».
За четверть века работы на сорокском заводе Иван Никандрович превратился в живую летопись местной жизни. Он знал на заводе каждою человека, его характер, привычки и слабости. Предложенный Фединым план иметь в каждом бараке своего человека был одобрен. Из этих людей решили создать кружок. Нашли подходящее место и для занятий – церковную сторожку в селе. Церковным сторожем состоял одинокий старик, целью жизни которого была выпивка. Опорожнив шкалик, он беспробудно засыпал. В сторожку никто не ходил, ютилась она в стороне от жилья, в тени церкви, стоявшей за высокой оградой на скалистом берегу. Шкалик стоил недорого, и кружковцам до утра обеспечивалась полная безопасность.
Занятия кружка проводились по воскресным дням, когда полагалась гулянка и люди разбредались по гостям. Теоретическая часть занятий была поручена Федину, его иногда заменял учитель. Затем следовала «практика». Пользуясь замечательной памятью, пилостав рассказывал подходящие к теме занятий случаи из жизни завода. Услышанное на занятии кружковец рассказывал живущим в его бараке. Занятия обычно затягивались на много часов. Редко когда люди добирались домой ранее полуночи.
Федин быстро втянулся в заводскую жизнь, и неделя за неделей проходила незаметно. Открыто разговаривать с рабочими он не решался, так как заметил, что за ним настороженно наблюдал биржевой мастер.
Биржевой мастер жил со своим пасынком Толькой Кяньгиным. Когда Васька предложил своему другу следить за отчимом, Толька немедленно согласился. Он считал старика худшим человеком на свете. Вскоре Толька сообщил Никандрычу, что мастер ведет какие-то записи в книжке, с которой не расстается ни днем, ни ночью. Только в субботу, отправляясь в баню, старец прятал книжку на божнице за образами. Попариться мастер любил, поэтому в один из субботних вечеров Власову удалось прочесть все его записи. Мастер подробно записывал, кто из рабочих поносит администрацию, непочтительно отзывается о царе, с кем эти рабочие встречаются. В заметках были упомянуты Никандрыч, учитель, Васька Бобров и ряд рабочих, участников кружка. Последняя запись гласила, что эти рабочие, а также политик уходят по воскресным вечерам с территории завода.
Это открытие насторожило Федина и Никандрыча. Видимо, биржевой мастер вел свои записи не ради простого любопытства. Поэтому Тольку попросили усилить наблюдение за отчимом.
Однажды мастер, обычно спозаранку загонявший пасынка спать, стал настойчиво выпроваживать его из дома. Удивленный этим, Толька притворился больным и лег. Вскоре он увидел, что старик уселся за стол, снял с полки медную чернильницу, достал бумагу и конверт. Это еще больше удивило Тольку. Отчим никогда не писал писем. Неторопливо перелистав свою книжицу, истово крестясь, мастер поклонился образу. Затем повернулся в сторону пасынка и прислушался. Толька равномерно задышал. Почистив перо о бумажку, старик громким шепотом стал бормотать то, что выводил на бумаге.
Уже первые слова: «Ваше высокоблагородие», которые мастер произнес нараспев, убедили парня, что отчим пишет начальству. Как ни прислушивался Толька, но ухо улавливало лишь обрывки фраз. Все же он понял, что старик писал какому-то начальнику про Никандрыча, Ваську, учителя. Что делать парню, если отчим пишет начальнику на закадычного друга? Как уберечь товарища от беды?
Толька с ненавистью смотрел на блестящую лысину отчима, думая, как бы помочь Ваське.
Наконец старик кончил писать и поставил под письмом замысловатую подпись с завитушками.
– Ну, а все прочее, господин исправник, при личном свидании, – пробормотал он и, вложив письмо в конверт, написал адрес.
Затем, кряхтя, поднялся из-за стола и подошел к печке. Убедившись, что Толька спит, он засеменил к божнице и сунул письмо за икону.
– Сла-а-ва тебе-е, хо-осподи, слава те-бе-е! – нараспев проговорил он и стал раздеваться.
«Бога славит, а сам на людей исправнику пишет, – возмутился Толька, – вот шкура барабанная».
Вскоре старик заснул. Толька выждал некоторое время, бесшумно оделся, босой подкрался к божнице и вытащил письмо. «Отнесу учителю, – решил он. – Тот сообразит, что делать». Осторожно приоткрыв дверь, он выскользнул на безлюдную улицу и во всю прыть помчался к школе.
Прочитав письмо, Власов задумался.
– Звать… людей звать надо, – зашептал он.
– Кого собирать-то? – Толька даже пригнулся, чтобы быстрей бежать. – Кого надоть?
– Ночью людей всполошишь только, подозрение у соседей вызовешь, – вмешалась жена учителя. – Вложи в конверт чистый лист бумаги и запечатай понадежней, Анатолий письмо обратно положит, а завтра соберетесь и все обсудите.
– Правильно сообразила, Василиса Премудрая! – похвалил Власов жену. – Так и сделаем!
Он вложил чистый лист бумаги в конверт и осторожно заклеил его.
– Большую ты нам помощь оказал, парень, – крепко пожимая Тольке руку, сказал Власов, – добрый десяток людей от беды спас!
Запечатанный конверт Толька благополучно засунул за икону.
Утром парень пережил страшные минуты, когда отчим зачем-то попытался кончиком пера отодрать заклеенный клапан конверта. Бумага рвалась, и бережливый старик прекратил свою попытку, опасаясь испортить конверт. Утром, по дороге на завод, биржевой сделал крюк, чтобы опустить письмо в ящик, висевший на стене конторы.
В тот же вечер на радость церковного сторожа к нему неожиданно и незванно зашел рабочий с завода, распил с ним шкалик и споил ему другой. Через полчаса старик уже блаженно похрапывал.
Один за другим собирались встревоженные люди. Власов прочитал донесение биржевого мастера. Над десятком людей нависла опасность. Пришли к единодушному выводу – пока не поздно, немедленно убрать доносчика…
Отсутствие биржевого на работе вызвало общее удивление – старик никогда не прогуливал. После работы его пасынок пошел к управляющему и заявил, что отчим дома не ночевал. Через несколько дней началось следствие. Управляющий и ряд свидетелей подтвердили, что мастер поздно вечером пошел в село. Кемский исправник попытался связать исчезновение биржевого с полученным им конвертом, в котором оказался лист чистой бумаги, но никто не признал в каллиграфически написанном адресе почерка старика.
Многие знали, что биржевой носил в голенище деньги, решили, что его ограбили и убили… Эта версия вполне устраивала исправника. Заполнив протоколы и дав их подписать допрошенным, фои-Бреверн укатил в Кемь.
Теперь некому было мешать занятиям, и кружок вновь собрался в сторожке. Федин решил прочесть рассказ Короленко «Сон Макара», чтобы затем члены кружка сами прочитали его в общежитиях. Приучив рабочих к чтению легальной литературы, можно было бы прочесть им и такую рьяно разыскиваемую полицией нелегальщину, как известный памфлет «Пауки и мухи» Вильгельма Либкиехта,
Прочесть рассказ Федин попросил учителя. Власов был опытный чтец. Он словно рассказывал про жизнь горемык. Слушая его, едва ли не каждый думал: «А не про меня ли написан рассказ?»
Когда учитель дочитал последние строки, в избе долго царило молчание. Никому не хотелось нарушить тишину.
– Да, есть о чем поговорить, – сказал наконец Никандрыч, протирая краем рубахи очки.
Никто не откликнулся. Все были захвачены думами о своем, затаенном и выстраданном…
Как всегда, из сторожки вышли далеко за полночь. И на этот раз Федин возвращался вместе с Васей и дочерью пилостава, вполголоса отвечая на их вопросы. Его забавляло их детское удивление тому, что он «все знает». Вместе с тем он радовался, замечая, как ширится круг их интересов. «Славные ребятки, – думал он, глядя на них, – из таких-то и вырастают незаметные герои».
Едва Федин со спутниками поднялся с речного льда на заводскую улицу, как сзади послышался звон бубенцов.
– Исправницкая тройка гремит… Ночь ведь! Быть заварухе, – настороженно глядя на Федина, проговорил Вася.
– Зайду-ка я лучше домой, – грустно улыбнулся Федин, – а то вдруг ко мне пожалуют.
Парень с девушкой вернулись на берег.
Тройка, лихо взлетев на берег, остановилась у заводской конторы. Размахивая руками, ямщик побежал к дому управляющего. Из кибитки вылез исправник. В доме зажгли лампу, затем другую, и вскоре на улицу вышел сам старик.
– Опять напасть какая-то? – хриплым со сна голосом спросил он исправника.
– Иначе бы ночью не прискакал. Пошли в контору.
Василий переглянулся с Надей. Не говоря ни слова, она куда-то побежала, а Васька залез в сарай с дровами.
– Вы политических ссыльных на работу берете? – спросил исправник, освещая лестницу электрическим фонарем.
– Только одного, да и то статистиком.
– Покорнейше благодарю! Я узнал об атом сегодня из письма Агафелова. Он связывает исчезновение биржевого мастера с пребыванием здесь ссыльного. Тот по его приказу вел наблюдения за рабочими, и, видимо, кто-то пронюхал об этом.
– Статистик едва на ногах держится, где ему…
– Боевую дружину и умирающий организует! – сквозь зубы процедил исправник.
Когда они вошли в кабинет управляющего, фон-Бреверн сбросил на диван шинель. Сутулясь, управляющий подошел к шкафу и вынул личное дело Федина.
– Ему повсюду разрешено жить. Читайте сами, – глухо проговорил старик. – Повторяю: человек едва на ногах держится, чахотка…
Щуря глаза, исправник прочитал справку земства и свидетельство из Архангельска.
– Каждый отвечает за свой участок. Я волен выслать из уезда любого, кто покажется мне подозрительным. Пошлите сторожа за Фединым, чтоб немедленно шел сюда.
Вскоре без стука открылась дверь, и в кабинет пролез сторож, за ним вошел Федин.
Исправник молча показал ему на стул. Федин сел, внимательно рассматривая полицейского.
– Догадываетесь, зачем вызвал? – спросил фон-Бреверн, барабаня пальцами по столу.
– Пока нет.
– По обвинению в политическом убийстве биржевого мастера! Уже есть данные.
– Никаких данных нет, – спокойно ответил Федин. – Во-первых, не доказано, что он убит, во-вторых, нет никаких улик против меня.
– Я арестую вас.
Федин молча пожал плечами.
– Опять заваруха на заводе пойдет, – возмутился управляющий. – Опять работа сорвется, а кому отвечать? Агафелову любо с меня ответ спрашивать…
– Это меня, милейший, не касается, – раздраженно отмахнулся от него исправник. – У каждого свое дело…
– А я свидетельствую, что господин Федин до позднего вечера в конторе занимался, а биржевой мастер прямо от меня в Сороку ушел. Вы сами в протоколе записали показания рабочих. Я свидетельствую, – и старик, как на присяге, поднял руку.
Это было неправдой. Федин весь вечер просидел у себя дома, но старик боялся, что арест политика нарушит работу на заводе.
– Это заявление существеннее первого. – В раздумье исправник вынул сигару и, выплюнув откушенный кончик, закурил ее.
Расхаживая по кабинету и дымя сигарой, он с любопытством посматривал на Федина, которого из-за дыма охватил приступ мучительного кашля. Остановившись перед Фединым, исправник осторожно сбросил в пепельницу столбик серого пепла.
– В конце концов я ротмистр, а не бурбон, – вполголоса заявил он. – Мурыжить вас не стану, вы и так на ладан дышите. Даю срок, чтобы в двадцать четыре часа в моем уезде вас не было. Иначе не взыщите, прямо по этапу отправлю в Архангельск «на предмет выяснения», как пишется в сопроводительной. Можете идти.
Федин встал.
– Жалея вас, – остановил его исправник, – даю полезный совет – отправляйтесь на родину, к папаше и мамаше. Сейчас такое время, что вам легко влипнуть в новую переделку.
Выйдя из конторы, Федин задумчиво побрел к дому, не замечая, что позади кто-то идет.
– Кирилл Афанасьич, – не выдержал, наконец, Вася. – Что случилось?
– Высылают меня. В двадцать четыре часа должен выехать из Сороки, – не удивляясь неожиданному появлению парня, вздохнул Федин. – Поеду на родину.
