Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
После слов «с одной стороны…» обязательно следовало: «но с другой стороны…» Читая жалобы кадетов на то, что в столице бастовало сто тысяч рабочих, что в губерниях опять «вспыхивают аграрные беспорядки», что «безрассудство ротмистра Трещенко – это урок для правительства» и т. п. Двинской понимал, что кадетов пугает подъем интереса рабочих к выборам в думу, что их страшит возросшая активность рабочих в защите своих политических прав. Перепуганная «Речь» без конца внушала своему читателю: «Пока не поздно… надо сделать» то и то…
– Пока не поздно? А может быть, уже поздно? – вслух спросил самого себя Двинской. – Хотя таких, как я, еще немало на Руси, но и они один за другим трезвеют и начинают понимать, что надо делать!
5
В летнее время нетрудно по морю попасть в Сороку… После полудня в присутствии писаря и волостного старшины Авдотья вывела дрожащей рукой на листах бумаги кресты вместо подписи. Писарь красивой росписью заверил эти крестики, старшина кое-как нацарапал фамилию, и на бумагу лег ярко-лиловый кружок печати Сорокского волостного правления. Награжденный целкашом писарь не поленился сделать елико возможно подробную запись содержания дарственного акта в журнал исходящих бумаг и еще в какую-то книгу.
«Ну, господин мировой судья, – выходя из волостного правления, усмехнулся Двинской, – ваш козырь для меня не страшен!»
Теперь на очереди была другая задача – найти кого-то из членов заводской организации. У Двинского были две зацепки. Он помнил из рассказов «историка», что на заводе есть старичок пилостав. Кроме того, шуерецкий учитель Власов, теперь перебравшийся на завод, видимо, имел отношение к организации, иначе как бы дошло предостережение Двинского о приезде шпика на сорокский завод? Александр Александрович решил прежде всего разыскать учителя.
Двинского за копейку перевезли на другой берег реки, где располагался лесозавод Беляевых.
Учителя он нашел в школе.
– Давненько ждем вас, – улыбнулся Власов, – неужто спесь мешала?
– Разрешение на право передвижения отобрано, а мировой с урядником, как псы, стерегут. На музей замок навесили, с неводом конфуз…
– Знаем, знаем, – дружелюбно улыбнулся Власов, – пожалуй, хватит попусту руками махать?
– Хватит, – признался Двинской, – хватит кустарничать, пришел к вам.
– Давно пора, товарищ Речной, – учитель обнял его, – три года назад я говорил об этом некоему студенту, присланному из столицы. Помните?
Двинской молча кивнул.
Пронзительно засвистел гудок: на заводе начался обеденный перерыв.
– Посидите, – шагнув к двери, проговорил учитель, – приведу верного человека. Он душа всему делу на заводе.
«Верный человек» оказался пилоставом Никандрычем.
– Знаю о вас, знаю, – старичок лукаво посмотрел на Двинского. – Сегодня суббота, завтра завод отдыхает. Есть о чем поговорить. А болтаться вам по заводу за зря нечего. Посидите-ко в моем домишке до конца смены. У воды он стоит… На ночь на острова переберемся.
Пилостав жил в своем домике в два окна по фасаду и по одному с боков. В домике, как и у всех, слева была русская печь, справа – кровать. Вдоль трех стен тянулись лавки. Справа, в красном углу, стоял стол, а слева, от печки до стены, висела ситцевая занавесь – место для стряпни.
– Вечером буду знакомить вас с нашими/ Сознательных на заводе, конечно, много, да мы всех сразу не собираем. Осторожность сейчас нужна, как никогда!
Пилостав вынул из кармана газету.
– Почитайте пока. А вечерком поговорим.
Лишь около полуночи солнце закатилось, и на полнеба запылало огромное зарево заката.
В этот час сонного затишья Никандрыч с дочерью, его сосед и Двинской втащили в лодку небольшой невод, девушка поставила на сеть большущий берестяной туес с пресной водой… Из устья Выга поплыли к группе недалеких островков.
– Может быть, на берегу шпики стоят да на нас в бинокль смотрят, – усмехнулся старик. – «Интересно бы знать, о чем они говорят?» – вздыхает, поди, главный шпик. «Да как узнать? – отвечает младший. – Место здесь открытое, не подберешься!» А мы тем временем душеньку нашу отводим, о чем хотим говорим и привольем любуемся…
– Куда править? – спросил сидевший на руле сосед.
– Давай на Семужный, на Александрово счастье на сей раз закинем. Може, побалуемся семужкой?
Семужный островок отличался от других тем, что посредине его высилась скала, со всех сторон защищавшая сидящих от ветра. Тут же оказалась аккуратно сложенная поленница дров.
– Приволье какое! – сказал Двинскому Никандрыч. – Я-то забрался сюда из Подмосковья совсем молодым. Ну, думаю, дай боже год протянуть – одни скалы да болота! А вот уж тридцатый год живу, да и останусь здесь до гробовой доски…
Чтобы не привлекать к себе внимания, расположились к востоку от скалы. Сидя под ее прикрытием, видели лишь небо, море и уходящие вдаль островки. На самом горизонте синел еле видимый Большой Жужмуй, ближе темнел Малый Жужмуй, а невдалеке виднелся островок Осинка, на котором в темные ночи поблескивал огонек маяка… Уже более полусуток стоял штиль, и вода в Сорокском заливе казалась стеклом. Ни одна морщинка не бороздила поверхность воды, лишь узенькие блестящие полоски отделяли островки от их опрокинутых отражений в зеркальной глади залива.
Надо было дождаться подхода второй лодки. Беззвучие так заворожило людей, что, хотя прошло немало времени, никто – ни пилостав с дочерью, ни их сосед, ни Двинской – не проронили ни одного слова. Каждый уселся поудобнее– кто на камень, кто на галечник – и молча смотрел вдаль.
Но вот издали донесся всплеск весел. Вскоре кто-то окликнул: «Э-эй! Тут ли?» Пилостав ответил: «Сюда, ребята!» И только тогда, словно чем-то испуганные, все зашевелились: Надя торопливо побежала за дровами,
сосед начал разжигать хорошо просохшие поленья, старик принес забытый в лодке туес пресной воды, а Двинской, подойдя к самой воде, всматривался в лица прибывших.
– Едва отвязались от Афоньки, – заявил рулевой, как только лодка с хрустом врезалась в прибрежный песок. – Привязался к нам: возьмите, мол, на рыбалку да возьмите. Только и спаслись, что на шкалик, проклятому, дали!
– Это и есть главный шпик, – вполголоса сказал пилостав Двинскому. – Ладно, что пьяница лютый, хоть винищем от него откупаемся. Ну, товарищи, знакомьтесь. Этого человека будем звать Речным, а про другую фамилию его нам дела нет.
Приехавшие были рабочими лесозавода. Двинской обменялся с ними рукопожатием и узнал их имена.
– Это, конечно, не все, – предупредил пилостав. – Зато каждый из присутствующих за другого поручится, как за самого себя. Ну, а теперь мы сперва сети прополощем, а то, неровен час, могут с берега к нам понаехать. Попытаем счастье товарища Речного!
Все вновь уселись в лодки, и пилостав стал равномерно разматывать и опускать снасть в воду. Улов был невелик, но ценен: добыли две большие семги. Одну надлежало съесть тут же на рыбалке, а другую предложили учителю, у которого на днях жена родила первенца. Свежая семга, по местному поверью, хорошо действует на здоровье кормящих матерей.
Громадное ярко светящееся зарево, незаметно перемещаясь вдоль горизонта, предвещало скорый восход солнца. Сети развесили сушиться на козлы. Надя стала чистить рыбу. Все уселись у костра, пылавшего под навесом скалы. В лучах золотистого зарева даже Никандрыч казался помолодевшим. На лица сидевших легло выражение настороженной торжественности: начиналось то, ради чего люди выехали на рыбалку.
Старик водрузил очки на кончик носа и, наклонив голову, зорко оглядел сидевших.
– Сегодня, товарищи, у нас два вопроса. Первый – об управляющем. Агафелов отменил на сей год плату за общежительство, а старик, под видом ремонта, все же норовит в свой карман складывать целкаши… Спрашивается, как поступить поумней?
– Объявить забастовку! – нетерпеливо выкрикнул самый молодой из рабочих.
– И жалобу написать Агафелову, – дополнил его сосед.
Пряча усмешку, Никандрыч обвел взглядом других, как бы приглашая их высказаться.
– Так ли сейчас надо поступать? – глядя на рабочего, предложившего забастовку, спросил он. – Или лучше по-иному? Ведь не всем убыток от стариковой хитрости. Нельзя забывать и о тех, кто домишко на хозяйской земле имеет. Вспоминаю, как-то недавно управляющий мне жаловался на Агафелова: «Видать, что помнит, как он у меня бегал рассыльным, да как я его за уши драл, – печалился старик, – вот и сживает меня с завода… А куда я денусь? Ведь не на государство работал. Вдруг наследники пожалеют мне пенсию определить?» – И совсем по-отцовски пилостав спросил: – Так что же надо сделать, ребятки?
– Пригрозить забастовкой все же надо, – произнес Власов, – старик побоится ослушаться приказа главноуправляющего.
– Ну, а теперь о другом, – после некоторого молчания заговорил пилостав. – Прошедший раз я читал вам письмо о товарище Речном… – Старик протер подолом рубахи очки. – Мы постановили согласиться с советом товарища Тулякова. Так вот, товарищ Речной, познакомь нас с собой. Говори все как есть: какой ты человек, что путного и что непутевого, – Никандрыч сделал ударение на этом слове, – сделал ты на своем веку? Времени у нас много, рассказывай подробно, чтобы всем нам стало понятно, что ты за человек.
Двинскому никогда не приходилось кому-либо подробно рассказывать о себе. Поэтому, когда семь человек насторожились, ожидая, что он скажет, Двинской смутился. Но вскоре это состояние прошло, и он рассказал о детстве, проведенном у крестного, о гимназической жизни в глухом городке, о поступлении в Петербургский университет, о тюрьмах и побеге, о неудачах с читальней в Шуерецком, об организации музея и, наконец, упомянул о своей злополучной затее с неводом.
– Затея? – тотчас переспросил Власов. – Значит, теперь сам не одобряешь?
– Да, – признался Двинской, – теперь не одобряю.
Тяжело рассказывать о том, что любовно вынашивалось с полной убежденностью в несомненном успехе, а закончилось таким постыдным крахом. Но правды нельзя утаивать от товарищей, хотя было не только обидно, но и стыдно. И Двинской подробно рассказал, как он задумал перехитрить Александра Ивановича и, провернув на съезде промышленников внешне безобидную резолюцию, организовать сеть промысловой кооперации. Его рассказ, то плавный, то поспешный и скомканный, когда дело касалось личных переживаний, все слушали с настороженным вниманием. Надя, помешивая уху, не сводила с Двинского светлого и чистого взгляда.
Закончив рассказ о себе, Двинской развел руками, как бы говоря: «Ну, вот и все».
– Не чуждался бы ты пас, мы бы тебе, парень, кое-что вовремя подсказали, – заметил пилостав.
– Жизнь не зависит от твоих придумок. Она по своим законам идет, – добавил молодой рабочий.
– Оторвался от народа и впросак попал, – медленно, как бы вбивая каждое слово, произнес Власов.
Не поднимая глаз, Двинской молча слушал горькие, но справедливые упреки люден, которых он уже мысленно называл товарищами, друзьями.
– Ну, накостыляли тебе по шее заслуженно, – более мирным тоном произнес пилостав. – Что заслужил, то, приятель, и получил! А раз молчишь и голову повесил – значит, сознаешь свою глупую ошибку. Есть ли у кого вопросы к Речному? – обратился он к слушателям.
– Тебе когда кончается срок высылки? – смущаясь, что говорит Двинскому «ты», спросила Надя.
– Через полгода, в декабре.
– А тогда куда? – осведомился Никандрыч.
– Думаю остаться на севере.
– Почему?
– Здесь я, пожалуй, нужнее.
– Теперь все ясно. Кто за то, чтобы принять в состав нашего кружка товарища Речного? – и, улыбаясь, пилостав поднял руку. – Будет нашим представителем в Сумском Посаде.
За ним дружно подняли руки и все остальные.
Налетел ветерок, и зеркальная поверхность воды чуть дрогнула, отражая в плавных изгибах то золотистое зарево, то бархатную голубизну неба.
– Э-эх, и благодатное утречко! – воскликнул Никандрыч. – Только бы жизнь поскорей наладить… А ведь будет, будет это времечко! Сердцем чую – скоро оно настанет!
После еды Двинской сказал, что написал прокламацию и хотел бы прочесть ее вслух.
– Правильно! – ответил пилостав. – Такое дело надо сообща делать! Один не додумает, так другой его подправит. Читай.
Вначале неуверенно и почти скороговоркой, затем окрепшим голосом прочитал Двинской свою листовку.
Ему очень понравилось одно место из брошюры Ленина «Что делать?», и им он закончил свою прокламацию: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступиться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения».
– Хорошо, – с чувством произнес Власов.
– Что надо! – подтвердил кто-то из рабочих.
Никандрыч медленно поднял голову, и от его взгляда у Двинского радостно стало на сердце. «Довольны! – понял он. – Не осрамился».
– Вот ты и внес свой первый пай в наш кружок, – тихо сказал старик. – Видать, крепко выстрадал! Без этого так хорошо не получилось бы.
– Прочти-ка еще раз, – проговорил вдруг учитель. – Теперь будем по-судейски слушать: кое-что, кажется, нужно подправить. Поменьше символических уподоблений, это мешает содержанию.
Двинской медленно, как учитель во время диктовки, вновь прочитал прокламацию. Действительно, кое-где остались литературные красивости, которые лишь затемняли смысл. Обменялись мнениями и решили содержание листовки одобрить, окончательную обработку текста поручить Двинскому, Власову и Никандрычу.
Затем старик попросил Двинского прочесть вслух газету, которую привез моряк.
У Двинского была хорошая память, и он рассказал все, что знал из газет о Ленском расстреле.
Когда Двинской закончил обзор, учитель вынул из кармана только что доставленную «Звезду» от 19 апреля. Ее передовая была озаглавлена одним словом: «Тронулась!»
– «Закованная в цепях лежала страна у ног ее поработителей, – нараспев, словно стихи, читал учитель, и голос его звенел гневом. – Ей нужна была народная конституция, – а получила дикий произвол, меры «пресечений» и «усмотрений».
Слушающие насторожились.
– «…Ей обещали «благоденствие» и «преуспеяние», а крестьянское хозяйство все падает, десятки миллионов крестьян голодают, цинга и тиф уносят тысячи жертв… А страна все терпела, терпела…» – глухо рокотал голос чтеца.
– «…Ленские выстрелы разбили лед молчания, и – тронулась река народного движения. Тронулась!.. Все, что было злого и пагубного в современном режиме, все, чем болела многострадальная Россия, – все это собралось в одном факте, в событиях на Лене».
Язвительно прозвучали строки передовой: «Октябристы «запрашивают», прогрессисты просто «спрашивают», кадеты «находят своевременным» говорить о каких-то Трещенко, жалких марионетках в руках событий! И это в то время, когда Макаров уже бросил им свое хвастливое: «так было, так будет!»
Прочитав взволнованной скороговоркой абзац о забастовке десятков тысяч рабочих, о приведении войск в боевое положение, учитель быстро встал. Поднялись и те, кто слушал его чтение.
– «Слепые! – выкрикнул он слова концовки передовой. – Не видят, что в эти дни слово принадлежит пролетариату, а не представителям власти!»
Взволнованные вещими словами, смотрели люди друг на друга, словно желая, но не решаясь что-то спросить…
– Тронулась река народного движения! – охваченный радостью, как будто революция уже свершилась, выразил их мысли Власов. – Тронулась, товарищи!
Не сговариваясь, они запели торжественную песню пролетариата, звучащую призывом к битве с врагами народа:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!..
Из-за горизонта медленно выплыло солнце, золотя море, далекий берег, завод. Начиналось ясное утро воскресного дня, когда трудовой люд мог хоть сутки не чувствовать цепей своего подневольного труда.
6
По окончании школьных занятий Нину Кирилловну вызвали в город на учительские курсы. Она так долго не видела ничего, кроме ковдских изб, серых и унылых, что Архангельск показался ей достойным называться «северной столицей». Пока извозчичья лошаденка бойко потряхивала пролетку по мощенным булыжником улицам, Нина Кирилловна с некоторой радостью рассматривала каменные хоромы купцов, губернаторский особняк и внушительные дома присутственных мест.
В общежитии духовной семинарии Нина Кирилловна сразу же попала под опеку смешливой и такой же, как она сама, молоденькой учительницы из Мезенского уезда. Мезенская учительница хорошо знала Архангельск и сразу же повела свою подопечную «экипироваться». Новая приятельница попыталась также затащить Нину Кирилловну к парикмахеру, чтобы соорудить из ее гладких волос модную прическу, но здесь ковдская учительница проявила твердость, и коса, которую она закручивала на затылке, была спасена от ножниц и щипцов.
В свободное от занятий время приятельницы ходили по кинематографам. В них демонстрировались порядком потрепанные картины «Золотой серии» Ханджонкова. На экране Вера Холодная и красавец Максимов неизменно страдали от непонятой и неоцененной любви.
После кинематографа в общежитии учительниц всю ночь велись задушевные разговоры о неудавшейся любви, о печально сложившейся жизни…
Как во сне промелькнул месяц жизни в Архангельске, и Нина Кирилловна вновь очутилась на пароходе. Было пасмурное утро, когда, вызывая гудком лодку, пароход подошел к Ковде. Учительница тоскливо смотрела на серенькие домики, разбросанные по безлюдному серому берегу. Еще год жизни пройдет в этом глухом медвежьем углу. Еще год! Только что покинутый губернский город показался незабываемо чудесным и радостным…
Открыв свою комнату, Нина Кирилловна распаковала вещи и принялась кипятить чай, нет-нет да и посматривая на привезенную пачку книг. Наступило лето, время разлуки с тем, кто был отделен от Ковды не одной сотней верст глухого леса, непроходимых болот и озер. На почту идти было рано. Несомненно, там уже лежало письмо от родных, как всегда, звавших ее погостить. И хотя Нине Кирилловне удалось скопить сотню рублей, эти деньги считались не своими, а «его», и тратить их на себя казалось ей смертным грехом. Поездка к родным отменялась. Не успела Нина Кирилловна выпить чашку чая, как кто-то постучал в дверь, и на пороге появился старик Матросов.
– Эка беда, – по-бабьи запричитал он, – уж я ль не торопился? А ты, глянька-ка, разложиться успела. Тебе ведь ехать надоть!
«Неужели с мамой что случилось?» – подумала Нина Кирилловна, не спуская глаз с вошедшего.
Тот разгладил усы и, подмигнув, вполголоса сказал:
– Григорий Михалыч вас в Питер зовут, вот и письмецо от него. – Старик подал побледневшей девушке бумажную трубочку.
Дрожащие пальцы с трудом развернули столь необычного вида письмо. Из первых же строк Нина Кирилловна поняла – Туляков бежал.
– Он был здесь, – едва смогла прошептать она, – он был здесь.
– Не печалься, вот и адресок его. Сынок наизусть заучил и мне наказал не записывать: «Петербург, Загородный 12, квартира 1, Анна Павловна Милютина». Сказать ей: «Михаил просит вас купить билет на Евгения Онегина». Записывать нельзя. Велено заучить. А еще Григорий Михалыч оставил у меня книги и железный ящик. Ящик велел в землю закопать. Там шибко важные бумаги хранятся.
Старик так и не дождался ответа от «учителки». После долгого молчания, лукаво усмехаясь, он добавил:
– Завтра пароход на юг пойдет. Поди, за сутки что-нибудь обмозгуешь? Понадоблюсь, сей день ищи меня у бани, пол прогнил, так я новый ставлю.
Когда он ушел, Нина Кирилловна подумала: «Уж не сон ли это?» Она вновь перечитала письмо, и только теперь дошел до нее глубокий смысл написанного: «…всегда думал о вас. Если говорить о личной жизни, то в ней место вам, и только вам. Ваше согласие сделает меня самым счастливым». Вот когда произошел коренной перелом в ее жизни!
Проще всего было бы закопать ящик с литературой в землю до лучших времен, а самой сесть на пароход и добраться до Питера. Но можно ли закапывать в землю то, что нужно раздать по рукам, чтобы учить людей правде, учить бороться за нее?
Туляков ничего не писал, как поступить с литературой, но Нине Кирилловне было понятно, что ее долг переправить литературу на сорокский завод. Только кому доверить перевозку ящика в Сороку? Почти на каждом пароходе шпики, а на больших пристанях жандармы. Они шныряли по судну, проверяя едущих. Нина Кирилловна решила ехать сама и лично передать «сейф» надежному человеку. Она знала лишь двух человек, которым можно довериться, – шуерецкого учителя Власова, переселившегося на сорокский лесозавод, и Двинского, живущего в Сумском Посаде. Ехать в Сороку к Власову было опасно. Можно было подвести не только его, но и раскрыть всю заводскую организацию. Зато в Сумском Посаде других ссыльных, кроме Двинского, не было. Нина Кирилловна решила ехать к нему.
Квадратный жестяной ящик нельзя было замаскировать ни под чемодан, ни под вещевой мешок. Проще всего было вынуть из него содержимое. Однако Нине Кирилловне казалось, что «сейф» нужно передать в том виде, в каком он был оставлен Туликовым. Чтобы необычный вид ящика не привлекал внимания постороннего глаза, учительница смастерила из наклеенных на картон учебных картин нечто вроде картонки для шляпы. К счастью, модницы носили шляпы с громадными полями и страусовыми перьями. Пусть все думают, что учительница – франтиха не хуже других! Чтобы самодельная картонка не сломалась от тяжести ящика, Нина Кирилловна попросила Матросова вставить внутрь картонки фанерные пластины. После долгой возни злополучный ящик был надежно замаскирован и перевязан несколько толстоватым для картонки белым шнуром от штор.
Чтобы не вызвать подозрения, Нина Кирилловна сообщила, будто уезжает на летние каникулы. Громоздкую картонку взял провожавший ее Матросов, у нее же в руках осталась плетеная корзинка, куда почти полностью уместилось все ее несложное имущество.
Нине Кирилловне досталось место в каюте вместе с лавочником, возвращавшимся в Архангельск. Разговор у них не клеился. Нина Кирилловна занялась чтением, а ее компаньон налег на крепкие напитки, сердито носясь на весьма строгого вида спутницу. Захмелев, он то и дело поминал «холеру в юбке, которая поди знай зачем ездиет?) Наконец водка свалила купца с ног, и он заснул.
О том, что пароход подходит к Кемской пристани, пассажиров известили продолжительные свистки. Вскоре послышался шорох выдвигаемых мостков и раздался топот спешащих сойти на берег людей.
Нина Кирилловна прислушалась, кто-то остановился около ее каюты. Щелкнул замок, и распахнулась дверь. На пороге появился жандарм. Он козырнул, пробормотал извинения и предложил предъявить документы. Обшаривая каюту, он задержался взглядом на шляпной картонке, стоявшей под столиком. Нина Кирилловна заметила это.
– Вот паспорт, а папаша, как видите, спит, – торопливо проговорила Нина Кирилловна. – Лучше не будить его.
«Боже мой, – в ужасе подумала она, – что я говорю, что будет теперь?» Жандарм перевел взгляд на багровую физиономию спящего и, не взглянув на паспорт, возвратил его учительнице.
– Пьян? – деловито осведомился он.
– Пьян, – проговорила Нина Кирилловна. – Замучилась с ним. Все пьет и пьет!
Жандарм козырнул, шагнул назад и бесшумно затворил за собой дверь.
В полдень пароход остановился вблизи Сумского Посада. Вероятно, от радости, что спутница покидала каюту, купец сам предложил вынести к лодке ее корзину. Нине Кирилловне пришлось взять картонку. Когда лодка причалила к берегу, девушка взяла картонку двумя руками и, откидываясь назад, пошла за купцом.
– Их, и тяжела же шляпка у барыни, – ухмыляясь, выкрикнул какой-то старикашка, стоявший в толпе встречающих.
Этот выкрик словно обжег Нину Кирилловну. Она выпрямилась и взяла картонку в одну руку, всем своим видом показывая, что картонка совсем легкая. В числе толпящихся оказался и Двинской. Нина Кирилловна еще издали узнала его и, проходя мимо, многозначительно толкнула его картонкой.
Двинской не растерялся.
Подождите минуту, – шепнул он и нырнул в толпу.
Вскоре к Нине Кирилловне подошел какой-то бородач, молча взял ее картонку, корзинку и двинулся к выходу.
Когда Нина Кирилловна вошла со своим провожатым в дом, там уже сидел Двинской, а по горнице к дверям тянулась голубая пелена табачного дыма.
– Это «сейф» Тулякова? – спросил он, здороваясь с девушкой.
– Да, и его надо переправить на завод.
– Как бы, Никита, эту штуковину к Дуровым снести, да незаметно. Когда наша гостюшка по сходням спускалась, мировой так въелся в нее глазами, аж рот приоткрыл, – обратился он к бородачу.
Нина Кирилловна покраснела, стыдясь своей неловкости.
– Скажи Дурову, чтобы в лесу в стог запрятал, – и для ящика и для людей будет лучше.
Никита вышел, постукивая деревяшкой, заменявшей ему правую ногу.
– А вы вслед за Григорием Михайловичем? – участливо спросил Двинской.
Нина Кирилловна молча кивнула.
– Скажите ему, что я прочно связан с заводом и, если меня не вышлют, обязательно останусь после срока в Поморье. Вы сейчас на пристань?
– На пароход, конечно, – торопливо ответила она, – зачем мне зря время терять!
Двинской хотел взять ее корзинку.
– Не стоит, вы под наблюдением, а это значит, что и за мной тоже начнется слежка. Туликову все передам.
Александр Александрович задержал ее руку в своей.
– Помните, вы просили меня зимой съездить к нему… Сколько раз я раскаивался, что не послушал вас!
– Обидно мне тогда было. Но все прошло. Теперь у всех у нас начинается новое!
Их взгляды встретились. «В самом деле, – подумал он, – у всех начинается новая жизнь!» И, не спуская глаз с ее помолодевшего лица, тихо сказал:
– До чего же мне хочется пожелать вам и ему не только новой, но и радостной и навсегда дружной жизни.
Девушка благодарно улыбнулась и молча сжала его руку.
Нина Кирилловна подходила к лодкам, когда раздался второй гудок. «Ну, сядет», – издали следя за ней, вздохнул Двинской и направился домой, обдумывая, как правильнее поступить с доверенным ему кладом. Если бы Двинскому пришло в голову проследить за маячившим у избы Никиты мальчонкой, он увидел бы нечто для себя многозначительное. Едва только Никита вернулся от Дурова, мальчишка бросился бежать вдоль села и юркнул в дом мирового судьи…
На следующий день к Двинскому пришел встревоженный Дуров и рассказал, что вот уже почти сутки, как мальчишка урядника, словно пугало, торчит на изгороди перед избой. Стоит лишь кому-нибудь выйти из дома, мальчонка исчезает в канаве, а затем вновь водружается на изгородь.
Двинской понял, что глупый парнишка как умел, так и нес порученный ему дозор.
– Я уведу мальчонку к себе, а ты тем временем отнесешь мешок в лес и запрячешь его в стог сена, – сказал он Дурову. Они вышли на улицу. Подросток при виде их тотчас юркнул в канаву.
– Ты что, жуков ищешь? – спросил его Двинской.
– Ага, – испуганно пискнул мальчишка.
Двинской поднял его на ноги и взял за руку.
– Пойдем ко мне, я тебе разных жуков покажу, а то ты их ловишь, а названий не знаешь.
Мальчишка не посмел ослушаться, и Двинской, достав «Определитель жуков», долго показывал ему бронзовок, жужелиц, дровосеков, рогачей, майских и прочих жуков. Отпустив его, Александр Александрович выглянул в окно. Мальчуган побежал к дому Дурова и снова уселся на изгородь.
«Мировой ведет слежку, – усмехаясь, подумал Двинской, – только уж очень неважные у него помощники».
7
Тревожная трель пароходного гудка, вначале нарастая, затем постепенно спадая, разнеслась над Посадом. Жителей глухих портов с наступлением навигации всегда тянет встретить и проводить пароход. В начале Двинской подсмеивался над сумчанами, но прошел год-другой, и он сам, наравне с ними, всегда спешил на берег, хотя делать ему там было абсолютно нечего.
Однако на этот раз он пошел не зря. Когда пассажиры сходили с лодки, кто-то из приезжих выкрикнул:
– Есть ли Двинской?
Александр Александрович отозвался. Тогда ему протянули конверт без марки и почтового штемпеля – письмо, прибывшее по оказии.
Такие письма всегда интересны. Отойдя в сторонку, Двинской уселся на опрокинутый карбас. В конверте оказался листок, исписанный карандашом, внизу была приписка чернилами: «Умер в ночь на первое мая». Хотя подписи не было, Двинской сразу понял – Федин. И слезы затуманили его глаза.
«Сегодня окончательно понял, что надежда на выздоровление – предсмертная иллюзия, – читал Двинской. – Совсем скоро оставлю этот мир, но чувствую, что долгожданные нами события близки. Мы не смеем бесследно уходить из жизни. Умирая, твердо верю, что на мое место встанете вы и еще кое-кто. Значит, кое-что я успел… У вас есть все, что надо для бойца нашей армии. Слейте свою жизнь с коллективом, и от этого выиграет общее дело, ради которого только и стоит жить сознательному человеку. Уверен, вы будете активным участником боев за новую жизнь, за…»
На этом письмо обрывалось.
После трех продолжительных гудков пароход отошел от пристани, постепенно превращаясь в угольно-черную точку.
Обрывки мыслей с лихорадочной быстротой сменяли одна другую. В последнюю встречу с Фединым Двинской ясно видел, что тот скоро умрет. Но сейчас смерть его казалась неожиданной. «Умер… умер… – без конца повторял он. – Умер!» И хотя письмо было прочитано всего лишь раз, оно от слова до слова запомнилось Двинскому. «Умирая, твердо верю, что на мое место встанете вы», – повторял он, чувствуя, что слезы катятся по щекам.
Хрустя прибрежной галькой, кто-то подошел сзади и спросил, что с ним.
– Умер отец, – ответил Двинской. – Отец умер…
Известие, что у Двинского хранится для заводских собранная Туликовым революционная литература, очень обрадовало Ивана Никандрыча и тех, кому он сообщил об этом. Решили собраться в лесной избушке у Кетьмуксы.
За обедом, лукаво поглядывая на дочь и на Ваську, Никандрыч вполголоса рассказал о принятом решении послать человека к Двинскому за литературой.
– Я за сутки обернусь! – тотчас предложил Васька.
– А спросят меня, где твой ученик, что я отвечу?
– Да я без передышки…
– Где это видано – без передышки? – воскликнула Надежда.
Уловив насмешливый взгляд отца, она вспыхнула и потупилась.
– Опять осечка, – комически развел руками старик. – Сам слышал, Вася, что Надежда Ивановна грит: «где это видано?»
«Раз жалеет – значит, любит, – подумал просиявший парень. – Смелей надо быть. Сегодня же объяснюсь!»
– Ну, детки, хватит. Ты, Надя, в мать пошла. Покойница, бывало, тоже, что подумает, то и брякнет, а затем познает, куда глаза деть… Призналась, Ивановна, призналась! – Заметив, что у дочери выступили слезы, он заговорил серьезным тоном: – Василию к Двинскому не идти, потому что того самого надо привести сюда. А Вася встретит тебя и Двинского на лодке. Сегодня пятница, значит, придется, Надежда свет Ивановна, сегодня же отправляться в поход. На заре прибьешься к Дуровым, а через сутки утречком, пока все спят, выйдете с Двинским из Посада. Груз на шесте снесете.
