Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
После долгого молчания кто-то очень тихо пробормотал:
– Будто ты один такой, все мы такие!
– А вы не бойтесь. Ежели у всех станут продавать, так кто же купит? – попробовал утешить Двинской.
– А никто не купит, как Трифон в уплату долга все себе заберет… Ему это недолго. На его стороне закон: забрано у него, он вправе требовать возврата…
– Э-эх, Лександра! – взвизгнул Ерофеич. – Лучше бы ты не приезжал с неводом… Всем нам только сердце растравил!
Он по-петушиному взмахнул руками и, словно изба загорелась, выбежал на крыльцо. За ним, кто торопливо, кто медленно, стараясь не глядеть на снасть, ушли другие. В избе остались хозяева и Двинской.
– Стели им, – смертельно усталым голосом приказал жене Терентий. – Время позднее.
В эту ночь ни Двинской, ни Терентий, ни Алешка не сомкнули глаз.
С утра в избе каждого трифоновца побывали соседи, а кто побойчее, тот забегал к Терентию, чтобы лучше убедиться в чуде – на полу сухопайщиковой избы продолжал лежать заветный невод.
К вечеру Трифон отправил своего племянника Серегу к Терентию с приказом немедленно звать сухопайщиков к нему. Мрачнее тучи вернулся Терентий домой. Он всячески избегал встречаться взглядом с Двинским.
По зову Терентия опять собрались к нему все трифоновцы. Они вяло здоровались, с опаской поглядывая то на невод, то на Двинского.
– Так что, рыбаки, делать будем? – на правах старшего спросил Терентий.
– А что делать? Кому не ясно, что делать! – словно чем обрадованный, зачастил скороговоркой Ерофеич. – Ведь не зря ко мне Оксентий Петрович забрел. «А не заловишь, говорит он, сосед, к кому за забором пойдешь? Будто Трифон откроет его тебе? Да нипочем… С голоду со старухой сдохнешь». А скажи, ребята, что он неправ?
Тягостным молчанием присутствующие подтвердили правоту слов старика.
– А може, заловим так, что разбогатеем? – моляще прозвучал голосок Алешки.
– Молчи ты, дурак. – Терентий размахнулся и ударил его по скуле. – Ты, дурак, надумал, а другой послушался.
Двинской понял, к кому это относится, и густо покраснел.
Плача от боли и незаслуженной обиды, Алешка выскочил из избы.
– Э-эх, Лександра, – продолжал Терентий, – растравил ты нам всем сердца! И во вред ты нам невод-батюшку приволок. Теперь Трифон еще крепче зажмет нас! – Терентий говорил так медленно, словно подбирал незнакомые ему слова. – Брюхач вызвал меня к себе и приказал: «Если сейчас же невод из своей избы не выбросишь, то в свою артель вовек тебя не приму!» Уж ты не обидься на меня, а вывози невод от меня подальше. Кто из нас ослушается Трифона? Все перед ним в долгу ходим. Ослушайся, так с семьей с голоду сдохнешь, – и, не глядя на Двинского, помолчав, с досадой проговорил: – А ну, ребята, подсобите снасть на сани стащить.
– Уезжай, Лександра, – по-прежнему не глядя на Двинского, глухо заговорил Терентий, возвратясь в избу. – Прости, что так получилось. Не по моей доброй воле! Трифон велит тебя гнать… Уж прости, а ослушаться его мне нельзя. От него мы зависим. Уезжай с богом. – Терентий растерянно ковырял ногтем обмазку печи. – Будто я сам не понимаю, что неладно такого человека из дому гнать? Но пойми и ты, что семья у меня сам-пят. Без забора нам не прожить, а забор нам от Трифона только получать! Пойдешь супротив его – всем с голоду сдыхать! Пойми это… и уезжай от меня.
– Ночевать-то идите-кось в ямскую. Терентий говорит – у вас подорожная, и в ямской вам отказу не будет, – произнесла жена Терентия, запирая за Двинским входную дверь.
Двинской сел на невод. Дул мягкий ветерок с юга, он освежал его разгоряченное лицо. «Если стыдно людей, так можно уйти от них, но куда уйдешь от стыда перед самим собой?» – думал Александр Александрович. Он привез рыбакам заветный невод, о котором они мечтали всю жизнь… А рыбаки сами же вытащили снасть на улицу и даже не смеют пустить на ночлег того, кто издалека без корысти привез им подарок.
На улице никого не было. Затянутое облачной пеленой небо сливалось со снегом в сплошное серое пятно. Скупо светились окна домишек, в которых жила беднота, заметно посветлее были окна изб середняков – там жгли не коптилки, а пятилинейные лампы. Над крышами тех и других прорезал тьму свет сорокалинейной молнии во втором этаже трифоновского дома. В соседней избе слышался детский плач. Видимо, никто не успокаивал ребенка, а тот так привык к своему крику, что уже не мог замолчать, и крик его, не повышаясь и не понижаясь, тянулся без конца. В этих жалобных звуках было столько тупой безнадежности, что Двинской подумал: «Вот он – символ местной жизни!» Ярко освещенные окна трифоновского дома сверкали торжеством, свет лился ровным мощным потоком, затмевая подслеповатые окошки бедноты и напоминая всем, что он, Трифон, а не кто иной, властвует над этой округой.
– Дяденька, ты что не в избе? – раздался вдруг голос Алешки.
– Я привез твоему отцу невод, а он, но приказу Трифона, выгнал меня на улицу.
– Ой, еретик! – по-бабьи взвизгнул мальчонка и бросился к дверям.
– Заперты, заперты…
– А я через хлев…
– Вздует, лучше не суйся.
Но Алешку не испугало это предостережение, оказавшееся пророческим. Вскоре в сенях послышался тяжелый топот, затем щелкнула задвижка, и паренек, по-щенячьи растопырив руки, шлепнулся на снег.
– Паршивец! – раздался прерывающийся голос Терентия. – Батьку учить… Будто я меньше твоего понимаю…
Дверь снова захлопнулась, и звякнула железка.
– Вздули?
– Ага, – и, деловито ощупывая уши, Алешка уточнил: – Но не шибко.
– Беги-ка домой – без шапки простудишь голову…
– А я обмотаюсь. – И Алешка окутал шарфом голову. – Ты чего же, дяденька, делать будешь?
Двинской ответил не сразу. Об этом он еще не думал.
– Давай думать! – предложил Алешка.
– Давай.
Алешка сел рядом с Двинским на невод.
– Надумал? – некоторое время спустя спросил Двинской.
– Наполовину.
– Это как же – наполовину?
– Езжать тебе по нашим селениям нечего. В каждом сидит где Трифон, где Трофим.
– Правильно рассудил, – ответил Двинской. – Хочется мне в Корелу попасть, там у меня дружок живет.
Оба замолчали. Вдруг Алеша вскочил на ноги.
– Позову Кольку. Он у нас – голова!
Алешка убежал.
«Надо ехать к Туликову», – решительно подумал Двинской. Гнетущий стыд давил его при воспоминании, как торопил он ямщиков, как погонял лошадей, когда днем и ночью за четыреста верст вез невод в Кандалакшу, торопясь порадовать рыбаков…
Хотя ветерок был мягким, Двинскому казалось, что на улице холодно, и он съежился, дожидаясь возвращения паренька. Вскоре послышались голоса, а затем появились бегущие подростки.
– Поморин, – тяжело дыша, отрекомендовался юноша, на голову выше Алешки и года на три старше его.
– Двинской, – ответил Александр Александрович.
Щелкнула задвижка, и на улицу вышел Терентий.
– Колька, отведи приезжего к себе ночевать, – скомандовал он. – Сани со снастью к себе закати. А ну, поможьте, – Терентий беззлобно выругался, – сзади пихните, одному-то мне с места не тронуть, вишь, примерзли.
Дружный толчок, и сани легко покатились по накатанной дороге. Двинской, идя рядом с Терентием, тянул за оглоблю.
– Ты, Лександра, душу мне стравил, – бормотал Терентий. – Думаешь, я в это время на печи сидел? Я, ровно пес, на холодной лестнице сидел и с вами обоими одну думу думал. Олешка мои слова сказал: всюду у нас – где Трифон, где Трофим. Не вини ты меня, Христа ради, горемычного! Подневольные мы все люди. Еще деды да прадеды наши запутались в заборе… и нам не выпутаться вовек.
– А я думал распутать вас! – задумчиво сказал Двинской.
– Одним неводом, Лександра, всю покруту не спасешь. А ведь как нам сейчас снасть нужна!
– Так вот же невод вам в руки дается! – удивился Двинской.
– Год на год не приходит. Бывает такой год, что рыба поди знай куда девается. Ты то до нового улова в забор нам и гроша не дашь, а у Трифона в кладовой, что под лестницей, на круглый год мешки с мукой позаготовлены. Нам супротив его не идти.
– А земский склад разве не обязан?..
– Все крысы в нем с голоду сдохли. Окромя соли, в нём ничего нет. Муку нам положено у Трифона забирать! Вся волость у него берет.
Изба Помориных в отличие от других бедняцких изб имела холодную пристройку, где в летнее время спали дети вдовы Лопаревой: старший – Колька Поморин и младший – Ванька Лопарев. В эту пристройку и втащили сани с неводом.
– Приюти-ко на ночь гостя, кума. В Корелу ему надо податься, – не глядя на хозяйку, глухо сказал Терентий. – Тебе Трифон не страшон, твой-то Сивков никакого наказа не давал. Хотел нам человек добро сделать, да не выходит для нас счастья. Своими руками от невода отмахиваемся! – И, выругавшись, Терентий выбежал на улицу.
– Вот до чего у человека душа стравлена! – покачала головой вдова. – Раньше за Терентием такой страм не замечался.
Не полагалось отказываться от чая, и Двинской сел за стол на почетное место, в красном углу, где блестела фольгой икона с двумя венчальными свечами. По бокам, невдалеке от гостя, разместились два подростка, оба теперь серьезные и молчаливые. Держа зажженную лучину в зубах, вдова полезла в подполье.
– Покличь-ка Дручина, – выкрикнула она оттуда. – К ним из Корелы сваты приехали. Аккурат попутная лошадь. Давеча Ниловна баяла, что не смеют они сватам отказать. Девка утониться грозит. Така незадача на стариков пала – ладили за почтовика, а вот господь присудил за кореляка!
Ставя на стол латку с куском соленой трески, вдова неторопливо рассказывала о том, что сейчас в доме Дручиных происходит пропой невесты.
Вскоре послышались у дверей голоса, но в избу вошел один Поморин. Двинской заметил, что Алешка взглядом что-то спросил у друга и тот утвердительно кивнул головой.
– Ну, а Дунька что? – жалостливо спросила вдова.
– А чего? – по-хмельному развязно ответил вошедший за Помориным Дручин. – Известно – ревет от радости! Сваты просят дозволения жениху раньше срока приехать. Батька еще ломается, да сваты, черти, запасливы, поди знай, котору бутылку достают из саней. Не устоять старику, – пояснил он Двинскому. – Матка уж на все согласная, а Дунька…
Брат невесты, не стесняясь, закончил фразу такой присказкой, что все рассмеялись, а Двинской густо покраснел.
Оба подростка наперебой пояснили, что гостя надо доставить в Корелу. Молодой Дручин, которому уже досталась его доля пропоя, решительно заявил:
– Свезут! Ежели я, брат Дуньки, прикажу, так разве меня ослушаются?
Невод, по предложению Алешки, Двинской решил оставить вдове ка хранение – в глухих лесах Карелии он был не нужен. Мать Кольки, не колеблясь, дала согласие приютить злополучную спасть.
Долго не спали в эту ночь у вдовы Лопаревой. Подростам было не до сна, потому что у них гостил «питерский». Не до сна было и Двинскому.
До самой полуночи рассказывал он подросткам о Петербурге: об университетском коридоре, таком длинном, что, стоя на одном конце, не рассмотришь, кто стоит на другом, о лекциях, о студенческих сходках, о своем аресте и тюремных мытарствах.
Перед подростками раскрывался неведомый мир, где в многоэтажных каменных, никогда ими не виданных домах люди вели жизнь, совершенно не похожую на рыбацкую. Хотя аудитория из подростков, казалось, была не стоящей серьезных разговоров, но столько доверчивости и понимания светилось в их широко раскрытых глазах, что Двинской, словно на митинге среди рабочих, незаметно для себя заговорил о наболевших вопросах времени: о зле самодержавия, о гнете капитала, о правде социализма.
Ни Александр Александрович, ни его слушатели не замечали, что, лежа на печи и пристроив голову к печной трубе, внимательно прислушивалась к их беседе пожилая женщина.
Разговора хватило бы на всю ночь, да в лампе выгорел керосин, и уже в потемках Двинской лег вместе с Колькой на рассохшуюся кровать, а Дручин повел к себе на ночлег Алешку и брата Кольки.
Дручин сдержал обещание. На следующий день он вместе с Алешкой прибежал звать Двинского – наступало время отъезжать сватам.
Семья Дручиных была середняцкой. Дом имел по фасаду не три, а шесть окон, и внутри изба была перегорожена на две половины – избу, где стояла печь, и горницу, где принимали гостей.
В горнице за столом сидел сват, он же тысяцкий – старичок с острой, бородкой, проницательным, если не сказать колючим, взглядом. На его кафтане белело богато расшитое полотенце, надетое через плечо. Рядом с ним был дружка, олицетворявший жениха, – молодой парень с красной повязкой на правом рукаве. И полотенце и повязку они надели утром в знак того, что сватовство завершилось успехом. Невесты в горнице не было.
Еще не вполне отрезвевший хозяин дома по обычаю предложил Двинскому откушать. Чтобы не задерживать отъезда уже торопившихся сватов, Двинскому пришлось обжигать глотку чаем. Едва он поблагодарил за угощение, как по знаку хозяина молодой Дручин и Алешка опрометью бросились из избы, и тотчас под окнами зазвенели колокольцы. Сани и лошади были разукрашены, словно на праздничном катанье – на каждой дуге было по три колокольца, а на упряжи навязаны десятки бубенцов. На звон колокольцев и бренчание бубенцов отовсюду сбегались к невестиному дому односельчане.
Приезжие сваты, а за ними и все остальные встали и долго крестились, кланяясь убранным по-праздничному иконам. Двинской подметил, что старичок кланяется не на образа, а куда-то в сторону, на восток. Потом старичок и дружка по-родственному трижды обнялись с хозяином и хозяйкой. Сваты надели полушубки и поверх них – знаки сватовства.
Предстояла последняя церемония проводов. Сваты впереди, за ними родители невесты и все, кто был в горнице, вышли на улицу. Держа шапки в руках, сваты сделали десяток шагов, а затем повернулись лицом к крыльцу дома невесты. Провожающие встали по сторонам крыльца. В сопровождении подруг вышла невеста в шелковой шали поверх полушубка. На голове девушки красовался ажурный венец из бисера, на лоб свешивались фестоны из местного жемчуга. Коснувшись рукой земли, тысяцкий отвесил ей поясной поклон.
– Что велишь, княгинюшка, передать молоду князю? – торжественно, громким голосом проговорил старик заученную фразу.
Хотя за минуту до этого подруги повторили ей слова наказа, невеста, смущенная тем, что все на нее смотрят и ждут, растерялась.
– Пусть… пусть приедет! – прозвучал дрожащий голосок.
Старый сват недовольно развел руками. Девушки одновременно со всех сторон зашептали позабытые ею слова, по невеста, бесцеремонно растолкав подруг, побежала домой. Тысяцкий не пошел к своей лошади и продолжал стоять, держа шапку в руке, тем самым требуя доведения обряда до конца. Мать невесты и кое-кто из подруг побежали за девушкой и под руки вывели ее обратно.
– Скажи молоду князю… что жду… его, ясна сокола, – запинаясь на каждом слове, исполнила невеста узаконенный обычаем обряд расставания.
Оба свата вновь отбили поясной поклон невесте, а она и окружающие ее родные ответили тем же. Каждый из сватов уселся в свои сани. Застоявшиеся кони рванулись вперед, и по всему селу разлился звон несущегося «поезда». Выехав за село, сваты остановили коней, дожидаясь отправившегося пешком Двинского.
– Садись ко мне! – Дружка по-приятельски подмигнул ему и тихо добавил: – Старик малость туговат на ухо, ты с ним стоскуешься. Сотню верст ехать надо.
Двинский уселся рядом с дружкой.
– Ты, Яшка, ему во всем помоги, – строгим тоном наказывал Дручин молодому свату, укрывая сеном ноги Двинского. – Это такой человек, что другого такого на свете нет!
Вскоре Двинской понял, почему Яшка посадил его в свои сани. Парень был из разговорчивых, и к вечеру Двинской уже имел ясное представление о стариках и молодежи, о той борьбе, которая тлела между ними. Ехавшего впереди тысяцкого звали Савелием Михеевичем.
– Всем командует. Все старики его слухаются и нам велят, – десятки раз жаловался на тысяцкого молодой дружка. – Не отец он, не дед, а управы нет на него! Олонясь меня палкой отдул – не моги курить! И откуда у него такая права? Только и спасается молодежь от него, как на завод уйдет. Только там волю, горемычные, видят.
Уже надвигались потемки, когда вблизи дороги вдруг показалась приземистая, с крышей на один скат, но довольно просторная избушка.
– Вот и ночевка! – объявил Яшка, направляя лошадь к избушке. Старик дальше не поедет, волков опасается. Оленей из Лопи немало спустилось, а теперь их нет. Вот волки и стали по зимнику кружиться. В деревне почти всех собак переловили. В овчарню к нам забрались. Скажи спасибо, я услыхал, так только одну овцу успел задушить, еретик. Поленом его зашиб. Огромаднейший, зубы желтые, матерый уж был.
Распрягать лошадей надлежало Яшке, а старик занялся более почетным делом – разведением огня в очаге, в котором были аккуратно сложены мелко нарубленные дрова.
Когда Яшка с Двинским вошли в избушку, потолок был уже затянут белесым слоем дыма. Избушка не имела трубы и отапливалась по-черному. Старик негодующе заговорил о чем-то. Двинской подметил усмешку, покривившую губы парня. Речь шла о каком-то человеке. Когда старик вышел, Яшка торопливо зашептал Двинскому на ухо:
– Ругается: парень один на лесозавод сбежал. Ведь, как воры, на заработки бегаем! А то все по его команде живем. Подумай, какой вредный старик!
Парень поспешно отодвинулся, услышав покашливание возвращающегося Савелия Михеевича.
Из берестяного короба старик достал какие-то темно-бурые куски и с полдюжины хлебных лепешек, выпеченных в виде толстых блинов с дырой посередине. Потом вынул мешочки с мукой и солью и толстую пачку, обернутую в газету и аккуратно перевязанную бечевкой.
– Никак книги? – удивился Двинской.
– Так просто, – недовольным тоном ответил старик, кладя пачку обратно в короб. – Яшка, воды!
Парень набил снегом котелок и повесил его на крюк над огнем. Старик сиял с пояса ножик и раскромсал темно-бурые куски, оказавшиеся сушеным мясом. Когда они разварились в соленой воде, Савелий Михеевич, помешивая ложкой, всыпал в котелок три горсточки муки. Получилась густая, вкусная и сытная похлебка.
У Двинского не было ложки, и поэтому он хлебал из чашки парня по очереди с ним. Старик ел из своего котелка. По старообрядческому обычаю, он никогда не ел из «мирской» посуды. За едой Двинской хотел было начать разговор, но Яшка толкнул его в бок:
– Молчи, за едой нельзя говорить!
После похлебки выпили кипятка, причем вместо сахара клали в рот кусочки сушеной, чуть сладковатой репы.
Двинского отчаянно тянуло курить, но закурить – значило бы разгневать старика. Заговорщически дернув Яшку за рукав, он вышел из избушки. Отойдя поодаль, Александр Александрович закурил трубку и, втянув в себя раза три дым, отдал ее польщенному Яшке.
– Ну, табак! – восхищенно глядя на дымившуюся трубку, едва проговорил парень. – Видать, что господский крепче задунаевки! Мы ведь тоже малость покуриваем, тайком только от баб и стариков, – и, помолчав, добавил: – Коль курить больше не станешь, пополощи рот снегом, а то старик учует. Страсть как табачного духу не терпит.
Двинскому пришлось полоскать рот снегом до тех пор, пока Яшка с видом знатока не решил, что теперь можно идти в избу. Но, видимо, у старика нюх был действительно очень тонкий. Двинской сел вблизи него, и тот, направив палец ему в грудь, спросил:
– Курил? – и сам утвердительно ответил: – Курил!
– Курил, – признался Двинской.
Старик почему-то с довольным видом кивнул головой, насмешливо косясь на дверь, за которую юркнул парень.
Двинской рассказал о своем замысле организовать артель, о неудаче, постигшей его в Кандалакше. Старик не спускал с его лица блестевших, словно насквозь пронизывающих глаз. Когда Двинской замолк, Савелий Михеевич спросил:
– Тулякову ты дружок?
– Да, – глухо проговорил Двинской, предполагая, что они друг друга должны не взлюбить.
– Значит, ты тоже против царя?
– Тоже, – признался Александр Александрович. – Царские власти сослали меня в Поморье.
– Цари пошли за еретиком Никоном и потому христиан мучают. Павла Коломенского сожгли, великого Аввакума казнили. Цари антихристовой печатью мечены и род человеческий к окончанию века ведут! – сердито поблескивая из-под косматых бровей угольками глаз, нараспев говорил старик. – Сколько соблазна от мирской докуки! Вот пойдет такой, как Яшка, на завод и вернется уже не человеком…
В избушке наступила такая тишина, что каждый слышал дыхание соседей. Савелий Михеевич сменил догоравшую лучину на новую. Вдруг послышались громкие голоса, раздался женский смех, дверь распахнулась, и в избушку стремительно вошла женщина, а за нею двое парней.
– Ой, вой-ой, во-ой! – рассмотрев Савелия Михеевича, взвыла она.
Парни растерянно переглянулись. При виде их Яшка озадаченно почесал в затылке. Савелий Михеевич что-то отрывисто спросил по-карельски. Никто из вошедших не ответил. Старик повторил вопрос, и тогда один из парней нехотя промямлил:
– Ляхеммя заводалла[12]12
Пошли на завод.
[Закрыть].
Савелий Михеевич ударил кулаком по скамье и что-то крикнул, после чего оба парня, как по команде, понуро опустили головы, а женщина заплакала, вытирая глаза кончиком головного платка.
Лавки в избушке были такой ширины, что ложиться можно было вдвоем. Старик улегся на короткой боковой, у противоположной стены легла женщина, а на длинной лавке, головами друг к другу, попарно разместились Двинской с Яшкой и двое парней. Первым уснул старик, затем Двинской, а остальные чуть не до рассвета не могли угомониться, в потемках долго шелестел их шепот…
Утром, позавтракав, старик приказал парням садиться в сани.
По приглашению старика Двинской уселся в его сани. Помахивая большущей головой, лошаденка неторопливо затрусила по слабо накатанной безлюдной дороге, которая вела в одну из самых глухих волостей Кемского уезда.
Двинского не удивляло, что Савелий Михеевич ненавидел уездных чинуш, любивших при случае показать себя перед мужиком. Но рассказ старосты о том, как он из села купчишку выжил, показал Двинскому, что старик не был и прислужником богатеев.
Как-то зимой приехал из Кандалакши торгаш и по обычаю пристал к старосте. Задумал он в глуши открыть лавку и разбогатеть.
– «До Кандалакши полторы сотни верст, а до волости и того более, – рассказывал Савелий Михеевич, – зачем вам, горемычным, туда да сюда за солью и всяким товаром мыкаться, – уговаривал он меня. – Пособлю вашему горю, открою лавку, у кого денег не будет, пусть, горемыка, пушниной расплачивается…» «Ну, – подумал я, – заберешь ты моих земляков в лапы, кого водкой споишь, кого обновкой разоришь». Встал, отдал ему земной поклон: «Спаси тя, – говорю ему, – что выкупишь нас от волостных мироедов. Ведь за каждым нашим домохозяином считай на круг сотня долга числится. Выплати, батюшка, за нас долги, авось внучата наши когда-нибудь с тобой рассчитаются». Вижу, заскучал мой купчина: «И тут забор оказывается, а я-то на другое надеялся». Ночь проспал, а утром укатил купчина обратно… Так-то выручил я земляков от мироеда.
Савелий Михеевич был словоохотлив, и Двинской на многие часы погрузился в сказочный мир, заселенный лешими, водяными, домовыми, о которых старый карел рассказывал с таким видом, словно лично видел их десятки раз. Он рассказывал о свадьбах леших, о похищении водяными девушек и парией» о сделках пастухов с медведями, о прилетающих в виде огненных змеев духах – полюбовниках одиноких женщин, о ревнивой хозяйке лесов, ради которой удачливые охотники вели в селениях строго монашеский образ жизни и не обзаводились семьей… Чего-чего не узнал Двинской от старика, твердо верившего, что мир населен множеством духов, таинственно влияющих на судьбу человека, затерянного в бесконечных лесах севера.
К деревушке подъехали уже поздно вечером. Из-за леса еще не было видно огоньков селения, но уже слышались частушки:
Кому в сем году жениться —
Тому надо работать!
Кому в сем году в солдаты—
Тому надо погулять!
И сразу же в ответ, слегка заглушаемые расстоянием, зачастили девичьи голоса:
Рекрута, вы, рекрута —
Отчаянны головушки.
Долго, долго не видать
Родимой вам сторонушки.
– Пущай себе поголосят. Не в избе, чай, а в бане греховодничают, – пояснил Савелий Михеевич. – Сам понимаю – маленько не по правилам: пост идет, да что толку народ морить? После вечоры каждый из них на другое утро веселее работает!
Не ругайте нас за песни,
Мы не долго пропоем! —
словно в ответ старику задорно прокричал запевала.
Скоро мы пойдем в солдаты…
Сильный порыв ветра отнес в сторону последние слова частушки.
– Молодыми были – нам старики послабления не давали, строго по чину держали, – вздохнул Савелий Михеевич, – а я послабляю. Сам понимаю, что не то времечко! А ты не брезгуй, зайди-кось на вечору, не чурайся народа. Без него и ты так себе человек будешь, а с народом ты и товарищи твои большие горы сдвинете! Это мне понятно, хоть и век свой в диком лесу живу.
2
Двинского поместили в доме Яшки, где сбоку была пристроена «мирская горенка», на случай приезда того или иного табакура, как звали здесь всех нестарообрядцев, приезжавших по казенной надобности.
Причитая, словно случилась какая-то беда, хозяйка принялась ставить самовар. Двинской хотел сразу же пойти к Туликову, но пришлось остаться, чтобы выпить хотя бы одну чашку чая.
Однако вместо чая хозяйка налила гостю кофе. Его заваривали не часто, по воскресеньям и праздникам, а также при появлении гостя. Пить кофе полагалось с кусочком сахара во рту, и Двинской не раз доливал в чашку пареного до красноты молока, чтобы смягчить цикорную горечь. От второй чашки он отказался и попросил проводить его к Туликову.
Идя вслед за шустрым мальчуганом, Двинской вдруг почувствовал, что его охватила робость, не раз испытываемая им в детстве. «Что сказать Туликову? Как рассказать про свой позор?» – думал он, поминутно сбиваясь с протоптанной тропы и по колено проваливаясь в снег.
– Он, что же, в другой деревне живет? – раздраженно спросил Двинской, оступаясь едва ли не в десятый раз.
– Не, он в Якорой бане. Учителка назад не вернулась, он за нее ребят учит. А жалованье, говорят, не дают ему. Приехал аккурат о зиму учитель, да на том же коне и назад уехал. А наш-то… удивительный человек! – с типичным для карела акцентом говорил мальчуган. – Политик! И учит не только ребят, но и парней, когда кто свободный от хозяйства. Сам Савелий Михеич приходит его слухать.
Вскоре под ветвистым навесом громадной ели забелела односкатная крыша.
– Спит, наверное? – не видя света в окне, сказал Двинской.
– Зачем спит? Вишь, вверху окошко маленькое светится? Он занавешенный сидит. Парни раньше все под окно бегали смотреть, что политик делает, он и стал окошки прикрывать. Он, брат, керосину не жалеет! Поди знай, всю ночь не спит.
Отпустив мальчугана, Двинской остановился. «Ну – была не была», – подумал он и толкнул тяжелую дверь.
– Кто там? – раздался низкий голос.
Двинской шагнул в сени, нашел скобу второй двери и, распахнув ее, остановился на пороге, удивленный обилием света и необычным для деревни помещением.
Стены были чисто выбелены, и благодаря этому в комнатке было очень уютно. У окна стоял самодельный письменный стол, перед ним – грубо сколоченное кресло, а вдоль стен – койка и до полдюжины табуреток. Все это было покрашено белой масляной краской. К столу была прибита доска, заставленная книгами. За столом сидел коренастый, средних лет человек.
– Здорово, реформист! – весело воскликнул он, неторопливо поднимаясь. – Сразу догадался, кто приехал.
Он встал, взял гостя за руку и, как маленького, сдвинул с места, чтобы закрыть за ним дверь. Потом крепко пожал ему руку. Когда их взгляды встретились, Двинской торопливо опустил веки, словно был в чем-то виноват.
– Давненько тебя жду. – У Туликова чуть дрогнули короткие усы. – Ну, рассказывай о себе… победитель!
Но рассказывать о себе Двинскому было тяжелее всего, и, чтобы оттянуть эту пытку, он подошел к столу.
– Книг-то сколько! – искренне удивился он. – Набрать столько, живя в такой дыре?
– Есть малость. Учусь, товарищ, времени не теряю!
– Как набрал-то? – с нескрываемой завистью спросил Двинской. – Выходя из пересыльной, ты и газеты в кармане не имел.
– Одна душа добрая заботится, – с нежностью произнес Туляков.
«Душу эту я знаю, – подумал Двинской, понимая, о ком говорит Туляков, – и книги эти в Ковде видел».
– Богато, богато живешь, – просматривая названия книг, все более удивлялся Двинской. – Это же подбор по историческому факультету? Экстерном ладишь сдавать?
– Не выйдет. Все мор образование – четыре класса. Просто так, для будущей работы.
– Тронешься с места, тяжело везти будет, – усмехнулся Двинской.
– Думаешь, с собой поволоку? Здесь оставлю подходящему человеку, – ответил Туляков. – Разве жандармы не пришлют подкрепления нашему полку? А конца срока дожидаться не стану – раньше снимусь! К этому дело идет… В Праге в январе партийная конференция была. Друзья позаботились – брошюру вовремя получил… Серьезные дела ожидают большевиков!
Прошло всего два месяца, и в крохотной деревушке об этом уже говорил ссыльный большевик. Тысяча верст, отделявшая Тулякова от железной дороги, не смогла изолировать его от большой жизни… Двинской не спускал глаз с оживленно жестикулировавшего Тулякова, бодрого и жизнерадостного, готового вот-вот ринуться в бой со всеми врагами партии. «Такие всегда побеждают, – не скрывая восхищения, думал о нем Двинской, – не обмяк в ссылке, знаний набрался, еще опаснее стал для царизма!»
Долго говорил Туляков, пересказывая содержание листовки «За партию».
– Понимаю, что на выучку приехал, – обнял он Двинского, – верю, будет из тебя боец! Ну, а пока поскучай маленько, сейчас принесу свой «сейф».
Выходя, Туляков привычно нагнул голову. Двинской вновь стал просматривать книги. Вскоре у дверей раздался стук прислоненной к стене лопаты, и в комнату, вместе с облаком холодного воздуха, шагнул Туляков, неся железный ящик, покрашенный масляной краской.
– В земле держу. Пока зима и болота скованы, всегда может кто-нибудь налететь!
В ящике оказались тоненькие пачки писем, пожелтевшие номера газет, перевязанные веревочкой пачки толстых тетрадей, до десятка брошюр, на обложках которых стояли знакомые слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
– Да это целое богатство! – изумился Двинской обилию запретных изданий. – Откуда столько набрал?
– Кое-что из Сумского Посада, когда ты в Шуерецком был. При аресте сумчан не все попало в руки полиции. Кое-что переслали мне.
«Тебе, а не мне!» – обида обожгла Двинского, и он, стыдясь, потупил глаза.
– Вот прочти это. – Туляков подал Двинскому объемистое письмо. – Мы и тобой занимаемся!
Прочитав письмо, Двинской понял, что в поморских селениях то там, то тут живут, скрытые под различными кличками, неизвестные ему революционеры. Читая строки о том, что «Речной» замышляет неводом совершить целый общественный переворот, Двинской покраснел: он догадался, что речь идет о нем.
