Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
– Отмените… Отмените! – загудела толпа.
Старик управляющий от испуга даже рот приоткрыл. Агафелов покосился в его сторону, усмехнулся и вновь поднял руку.
– Последняя уступка – плату за общежитие на этот раз отменяю! Это даст вам в год еще восемнадцать рублей экономии! Да где же вы такие условия еще найдете? Нигде не найдете! Положите соглашение на стол, – сухо приказал он управляющему. – Кто хочет на таких условиях работать, пусть подпишет соглашение. Это будет оправданием перед инспекцией: в соглашении указывается, что рабочие сами предложили такой выход…
– Впишите, что плату за общежитие отменили, – раздались голоса, – а то забудете…
– Пусть кто грамотный, тот впишет, – сходя с помоста, ответил Агафелов, делая вид, что не замечает испуганного выражения на лице управляющего.
– А принять на работу уволенных… А изменить штрафы? – раздались голоса.
– Уволенных принять; по системе штрафов составьте комиссию – двое от конторы и двое выборных от рабочих, – крикнул Агафелов, залезая в кибитку.
Кучер дернул вожжи, и тяжелые сани плавно скользнули на лед реки.
6
В Сумском Посаде Агафелов остановился в доме сестер-стороверок, у которых постоянно гащивал Александр Иванович. Записочка от Александра Ивановича словно омолодила старух. Чуть не сутки отлеживался и отъедался у них Агафелов после «сорокской кутерьмы».
Быстро была истоплена сверкающая чистотой баня. Пока Агафелова мыл и парил его ямщик, потешая рассказами о похождениях у Саломаньи, были согреты комнаты Александра Ивановича. Из обильных запасов постояльца старухи приготовили вкусный обед, за которым Агафелов выпил бутылку шабли, а кучер – графинчик водки. После этого оба легли вздремнуть.
Утром старухи сообщили, что приходил Двинской, но они не посмели будить. Агафелов сам пошел к нему в музей.
Александр Александрович уже получил по почте денежный перевод и обширное письмо от Александра Ивановича с извещением, что Агафелов проездом передаст ему казенные бумаги. В письме была подробная инструкция – в каких селениях проводить собрания хозяев.
Агафелов вручил незапечатанный конверт, в котором было официальное разрешение от архангельского губернатора на выезд из Сумского Посада и на посещение прибрежных селений Беломорья, а также «открытый лист» на право пользования лошадьми земских станций.
Агафелов лишь мельком осмотрел экспонаты, но зато от карты промыслов долго не отходил и нет-нет да и оглядывал Двинского, точно борец, примеривающийся, как бы удобнее схватить своего соперника.
– А вы, Александр Александрович, попутно не учитываете – какие судовладельцы, из каких селений и сколько вывозят в Норвегию накатника и елойниц? – спросил он наконец. – Вы ведь не только подписи хозяев собирать будете, но и некоторые сведения?
– Конечно, – ответил Двинской.
– Так вот попутно и соберите для меня данные о вывозе леса в Норвегию. Буду большим вашим должником.
– Можно, – сухо ответил Двинской, понимая, что капиталисты хотят превратить его в своего прислужника.
– А должником я буду недолго. У моего тестя в числе множества всяких предприятий есть типография. Вы, конечно, разразитесь экономическим исследованием? Через меня нетрудно будет его напечатать. – Агафелов сдержал улыбку, видя, как залилось румянцем лицо собеседника. – Так могу надеяться?
– Можете. – Пытаясь справиться с усиливающимся румянцем, Двинской отошел к окну.
– Еще один вопросик, – пристально глядя на карту, сказал Агафелов. – Как вы думаете, на сорокском лесозаводе сильна революционная организация?
Двинской рывком повернулся к нему:
– Не знаю. Я в Сороке не жил. Но если б и знал, так неужели вы думаете, что сказал бы вам!
– Ершист. А какой вы партии?
Двинской пожал плечами:
– Пока – никакой.
– И хорошо делаете. Держитесь за Александра Ивановича. С таким патроном не пропадете… Не забудьте о моем задании, а я опубликую ваши исследования. Я уже обещал свою помощь одному человеку вроде вас; он пишет историю политической ссылки. Впрочем, вы скоро увидите его сами,
он поработает и на моих заводах. К счастью, он не из ершистых!
Вялая улыбочка чуть тронула лицо Агафелова. Он еще раз словно приклеился взглядом к карте и, положив кулак ка норвежские острова Вестеролен, тихо проговорил:
– Ваш патрон начинает крупную игру. Пора бы и нам приняться за дело, но беляевским дурням это непонятно.
Рассеянно кивнув Двинскому, быстрой, словно танцующей походкой он направился к дверям.
Посещение Агафелова оставило на душе у Двинского неприятный осадок. Агафелов дважды назвал Александра Ивановича его патроном. «Пусть они принимают меня за своего холуя, а как создам промысловую кооперацию, – расхаживая по комнате, думал Двинской, – тогда-то они поймут, кто я!»
7
В списке селений, составленном Александром Ивановичем, первой значилась Сорока. Когда Александр Иванович проводил в Сороке собрание, ему не удалось получить подписи одного богача, который был тогда в Пертозерском ските.
Двинской выехал из Сумского Посада утром и уже к полудню был в Сороке. Сумрачно поглядывая на Доку, старец перечитал ходатайство и, видя знакомые подписи земляков, нехотя нацарапал свою.
– Будет этот самый съезд, так я о другом скажу.
– О чем же это? – спросил Двинской.
– О том, что у двух рыбаков моей артели сыновья на завод ушли! Старики не загодятся к лову, а сыновья их на заводе будут, так кто же мне промышлять станет? Вот о чем горевать надо… А в бумаге об этом ничего не сказано! Одни только рейсы и фрахты и всякая мудреность, а коли рыбаков не станет, так и все это ни к чему.
– Видно, молодежи выгоднее на заводе работать, – усмехаясь, сказал Двинской.
– Вот тут-то и корень заразы! Сей год двое, а на будущий, смотришь, пятеро сбегут, вот о чем подумать надо! Доброго вам пути! – Пряча руку за спину, старик согнулся в поясном поклоне, давая этим понять, что он старообрядец и потому с «мирскими» за руку не прощается.
Спрятав лист ходатайства в бумажник, Двинской вышел к реке, на противоположном берегу которой виднелись корпуса завода и множество крыш, слегка окутанных дымком.
Вспомнились слова Агафелова, что на завод скоро приедет какой-то историк политической ссылки, «не столь ершистый», как Двинской. Хотелось предупредить кого-нибудь об этом подозрительном человеке, но Двинской никого не знал на заводе.
Все же мысль о том, что революционной организации сорокского лесозавода (в том, что она существует, Двинской был уверен) грозит немалая опасность со стороны «историка», не давала Александру Александровичу покоя. Ему вспомнился учитель Власов, приехавший в Шуерецкое незадолго до перевода Двинского в Посад, и его воскресные походы на беляевский завод. Двинской решил обязательно заехать к учителю.
Село Шуерецкое расположено на полпути между Сорокой и Кемью. Сытая лошадь за три часа пробежала двадцать пять верст, и в сумерках Двинской еще издали увидел огоньки в двухэтажных домах шуерецких богачей.
Власов был дома и занимался проверкой тетрадей.
Двинской подробно рассказал ему о посещении Агафелова и о предполагаемом приезде на завод «неершистого историка». Учитель молча, но с чувством пожал Двинскому руку.
На вопрос Власова, с каких пор ссыльные стали разъезжать на почтовых лошадях, Двинской рассказал о цели объезда Поморья и о своих замыслах через съезд организовать промысловую кооперацию. Покусывая карандаш, учитель не спускал глаз с Двинского, и это настороженное внимание напомнило Александру Александровичу приемы следователя при допросах.
– А не превращаетесь ли вы в орудие капиталистов? – иронически усмехаясь, спросил Власов.
– Я хочу быть троянским конем, – отпарировал вопрос учителя Двинской, чувствуя, что неуместно багровеет. – Хочу капиталистические мероприятия направить не во вред, а на пользу поморской бедноте…
– Почему же до вас никто не спас таким простым способом рыбаков? – снова спросил Власов.
Двинской нахмурился:
– Скорее всего потому, что многие любят у нас философствовать и для облегчения своего человеколюбия постонать о страдающем брате. Но от удобного для бездельников сочувствия легче бедноте не делается. Надо действовать!
Не отвечая, Власов задумчиво перекладывал тетради из одной стопки в другую, и Двинской заметил, как путает собеседник проверенные тетради с непроверенными. «Что, приятель, молчишь? Видимо, не так уж я неправ?» – думал он.
Молчание затянулось.
– Почему вы действуете всегда один, как будто живете в безлюдном пространстве? – спросил наконец Власов. – Почувствовали свой долг предупредить товарищей о грозящей им опасности и, конечно, сделали открытие – никого не знаете на заводе… Анархисты и те признают коллектив.
– Чем же я виноват, что власти держат меня, как редкого зверя, в одиночестве, – смущенно заметил Двинской.
– Федина изолировали сильнее вас, а он все равно рвется к людям.
– Потому-то я и предпринял этот объезд. – Чувствуя себя обиженным, Двинской поторопился распрощаться с Власовым.
– Письмо от Туликова получили? – спросил вдруг учитель.
– Получил. Доберусь до Кандалакши, постараюсь махнуть к нему.
– Добре! – И, не спуская с Двинского глаз, Власов повторил: – Добре, хлопче. Обязательно загляните.
В Шуерецком Двинскому делать было нечего. Подписи здесь были уже собраны. Поэтому он уселся в сани и уже вечером приехал в Кемь.
Остановился Двинской у Вячеславова, бывшего ссыльного, после окончания срока поступившего в акциз. Во время своих разъездов Вячеславов не раз бывал у Двинского. Не виделись они почти полгода, и потому разговоры затянулись до поздней ночи.
Гостя уложили в передней комнате на диване, жестком и очень неудобном. Двери на ночь заперли на громадный крюк.
– Зачем такая крепость? – удивился Двинской.
– От любопытных. Есть у нас в Кеми один опричник, что велит иной раз своему холую плечом дверь вышибать.
Двинской с удивлением взглянул на хозяина, но не успел расспросить об опричнике, – Вячеславов, позевывая, ушел в спальню.
Ночью раздался громкий стук в дверь. Двинской встал, спросонья нащупал крюк и открыл дверь. Его ослепил яркий свет электрического фонаря. Оттолкнув Двинского, в комнату вошли люди. Александр Александрович рассмотрел лицо исправника фон-Бреверна.
– Фамилия?
– Двинской.
– Вам полагается сидеть в Посаде, а застаю вас в Кеми?!
Глаза исправника сладко сощурились, губы сложились в дудочку и причмокнули.
– Сладко? – съязвил Двинской.
– Сладко. Итак, господин Вячеславов, на этот раз я не зря нанес вам визит. Одевайтесь, – грубо скомандовал исправник Двинскому. – Каталажка по вас соскучилась.
– Марья Васильевна, – крикнул Двинской жене Вячеславова, – не входите, пожалуйста… А, собственно говоря, почему я должен одеваться?
– Могу и в кальсонах вас по Кеми провести. Жаль, что ночь и все спят.
– Не удастся вам, господин исправник, водить меня по улицам. Ведь в губернии не вы хозяин, а губернатор!
Двинской подал ему бумагу.
Исправник медленно прочел губернаторское разрешение и осветил электрическим фонариком бумагу в тех местах, где был штамп, подпись и печать, чтобы убедиться – нет ли здесь подчистки. Возвращая Двинскому лист, он уже по-иному сложил губы и издал другой звук.
– Это означает – горько? – с той же иронией спросил Двинской.
– Да, это не сладость. Сами виноваты… Следовало бы заявиться и предъявить разрешение. Я бы сейчас спокойно спал. Ну-с, господин Вячеславов, вам неизменно везет! Честь имею, господа. – Фон-Бреверн звякнул шпорами, лихо повернулся на каблуках и вышел из комнаты.
Двинской понял, что это и был опричник. Фон-Бреверн уже целый год преследовал Марью Васильевну и всюду при встрече напевал ей:
Полюби меня, обними меня
Хоть в последний рая на прощание!
Так как Марья Васильевна не обращала на него внимания, исправник стал устраивать ночные набеги…
Собрания хозяев, посвященные созыву съезда, и сбор подписей Двинской начал с Поньгомы.
Слова: «Я от Александра Ивановича но делам съезда», – производили сказочное действие. Тотчас в доме, где останавливался Двинской, начиналась отчаянная суетня. Гостя оставляли «поскучать», пока хозяин торопливо облачался в сюртук или в поддевку, а хозяйка начинала поспешно накрывать на стол.
– Раз уж Александр Иванович с Ремягиным и Антоновым порешили, так мне ли прекословить, – говорил обычно хозяин. Видя фамилии этих именитых людей, хозяева послушно ставили вкривь и вкось свои подписи на листке, адресованном министру.
В Ковде собрание хозяев и сбор подписей прошли так же легко, как и в соседних Чупе и Керети. Магическую роль здесь сыграла четко выведенная мелкой вязью подпись Ремягина.
– Ежели сам батюшка подпись дал, так где уж мне, убогому, насупротив идти? – заявил главный из ковдских хозяев. Он встал, перекрестился двумя пальцами, кланяясь позолоченному, в яркой эмали кресту, и подписал петицию. За ним послушно поставили подписи трое других односельчан.
Утром с выездом произошла заминка. Лошадь была отправлена за сеном, и от нечего делать Двинской пошел побродить по улице. Не прошел он и пяти изб, как из школы выбежала женщина и тихо окликнула:
– Товарищ Двинской!
– Вы политическая? – удивился он.
– Нет. Я местная учительница. Я о вас слышала. Зайдите ко мне.
Двинской вошел в учительскую квартиру – маленькую комнатушку при школе. Стены были выбелены мелом. У одной стены стояла койка, покрытая серым одеялом. Около другой – столик и табурет. Простыней прикрыто не то пальто, не то платье. Под посудником чернел небольшой сундучок. На столе лежала пачка книг, перевязанная бечевкой.
«П. Милюков. Очерки и о истории русской культуры», – прочел Двинской. Тут же лежала почтовая обертка из Петербургской книжной лавки Базлова, адресованная в Ковду.
– Зачем вам очерки? – удивился Двинской. – В сельской школе этого не проходят!
– Врагов надо изучать, чтобы лучше бить, – наставительно проговорила она, почему-то озабоченно глядя на гостя.
Двинской не любил вглядываться в лица. У него была плохая зрительная память. Но ответ девушки насторожил его, и он внимательно посмотрел в бледное лицо учительницы; большие выразительные глаза и гладко зачесанные волосы с пробором посередине врезались ему в память. «Некрасивая, но душевная», – подумал он.
На столе стояла тарелка с остатками овсяной каши и следами конопляного масла.
– Наверное, невкусно? – откровенно заметил он.
– Зато дешево, – так же откровенно ответила она.
– А на очерки, поди, трешку истратили?
– А хотя бы и больше? Они нужны для развития, – запальчиво сказала она и затем другим тоном спросила: – Вы куда едете?
– Еду в Княжую, потом в Кандалакшу…
– А после Кандалакши – никуда?
Обдумывая что-нибудь или принимая какое-либо решение, Двинской обычно прищуривался. И сейчас, щурясь, он решал: стоит ли ему заезжать к Тулякову? Судя по сдержанному тону письма, тот против промысловой кооперации. Пока спорить было преждевременно и бесцельно. Вначале надо осуществить свой план, а уже затем принимать бой! И, рассеянно смотря в настороженное лицо девушки, Двинской ответил:
– Больше никуда.
Глаза учительницы, горевшие каким-то внутренним светом, погасли. Она опустила голову и разочарованно прошептала:
– Жаль.
– А куда бы вы хотели, чтоб я поехал? – спросил вдруг Двинской.
– Из Кандалакши – в Корелу.
– К Тулякову? – сразу сообразил Двинской.
Она утвердительно кивнула.
– Я сейчас об этом думал и решил, что теперь не поеду. Вначале осуществлю задуманное, а уж затем встречусь с ним… А вы его знаете?
– Видела один вечер, когда жандарм вез его из Архангельска…
– Долгонько вы в Ковде… Словно наш брат, политический, ссылку отбываете. А куда летом ездите?
– Никуда.
– Деньги бережете? – пошутил Двинской, разглядывая ее когда-то черное; полинялое от стирки платье.
– А я бы на вашем месте поехала в Корелу, – по-детски задушевно, робко касаясь рукой его плеча, сказала учительница.
– А вам что мешает навестить Туликова летом?..
– Туда только зимой попасть можно, летом не проберешься. А зимой ребят надо учить… Зря не хотите ехать. Ведь ему, бедняге, так скучно без товарищей.
Слова учительницы тронули Двинского. В раздумье он прошелся по комнате.
– Мы друг друга пока еще не поймем, – признался он наконец. – А я не хочу ехать к нему приготовишкой… Хочу поехать победителем!
Так как она явно не хотела дать на прощание руку, он взял ее за локоть.
– Не сердитесь, женщинам этого не понять.
Двинской вышел на улицу. Над крыльцом соседней избы синела дощечка с белой надписью «Почта». Двинской решил зайти. Он написал коротенько Александру Ивановичу, как идут дела, и подал письмо чиновнику.
Пока почтовик выписывал квитанцию на заказное письмо, Двинской заметил на его столе конверт с непогашенной штемпелем маркой. Почерк показался очень знакомым. Александр Александрович вынул из кармана конверт с письмом Туликова. Адрес был написан той же рукой.
– Это чье письмо? – спросил он.
– Монашки. Сказать понятней – нашей учителки. Безвыездно в Ковде сидит. Который год в лавке, кроме пшена да конопляного масла, ничего не покупает, а на книги денег не жалеет! Поди, вся горница у ней книгами завалена?
Никаких полок с книгами в комнате учительницы не было, и это заинтересовало Двинского. Выйдя с почты, он постучался к учительнице, но на стук она не отозвалась.
8
Хозяин дома, где Двинской провел собрание, из-за особого уважения к гостю велел ямщику запрячь свои сани. Двинской вначале не понял, почему так нахмурился ямщик и, недовольно сбив шапку на лоб, с ожесточением зачесал затылок. Но, увидев сани, Двинской понял, чем был озабочен ямщик. Это было тяжелое сооружение – кибитка с верхом, в каких ездили сто лет назад, когда на Руси не было железных дорог. Лежать в кибитка было удобно – как в достели»»
Хозяин заботливо закутал гостя в громадное из оленьих шкур дорожное одеяло и показал, где отстегивать навес.
Едва выехали на сжатый скалами тракт, как в лицо ударил колючий ветер. Двинской опустил навес, и в кибитке сделалось совсем темно, а вскоре даже и тепло. Навес из мягкой кожи плотно облетал колени ездока, не пропуская морозного ветра. «В такой кибитке, наверное, Пушкин ездил и стихи сочинял», – подумал Двинской, припоминая одно из любимых в детстве стихотворений. Но вскоре он задумался о другом. Федин писал, что Пантелеев в обывательщине погряз и хозяйчиком становится… А ведь на пересыльном каким бунтарем прослыл и потому-то, как особо опасный, был направлен в отдаленную Княжую Губу… Вот чудо!
Действительно, жизнь этого серпуховского мещанина из разорившейся семьи лавочника сложилась очень странно. Быть бы ему фельдшером, годами мечтающим о прибавке рубля за выслугу лет, если бы в день Первого мая в пьяном виде он не треснул по уху городового, а в участке не плюнул на портрет царя. За совершенное он получил пять лет поселения в «местах не столь отдаленных». В пересыльной тюрьме Пантелеев показался администрации опасным бунтовщиком и потому был отправлен в Княжую. Там он не то касторкой, не то валерьянкой «вылечил» местного хозяина и, должно быть, за это вошел в его семью, женившись на уже немолодой дочери. У старика сыновей не было, и зять стал единственным наследником. Фельдшер настолько опоморился, что уже думал и рассуждал, как самый заправский рыбак.
Двинской ошибся, предполагая, что его приезд в Княжую будет неожиданностью для Пантелеева. Когда громадная кибитка подъехала к большой избе и Двинской вылез из-под шубного одеяла, навстречу выбежал молодой бородатых! рыбак.
– Сашка, здорово! – крикнул он, и лишь но этому выкрику Двинской понял, что перед ним Пантелеев.
– Ну, я бы тебя не узнал: бородачом стал…
– Бородачом, бородачом, – целуя его, подтвердил тот. – Я, брат, теперь не фельдшер, а заправской помор.
– Да ты и окать начал, – удивился Двинской.
– Это новая родня меня переработала… Что тесть, что жена – серьезные люди и любого под свой манер переделают. Заходи в избу, Феофил Савватьич, – здороваясь с ямщиком, проговорил он.
Двинской заметил, что ямщик поздоровался с фельдшером почтительно, чуть сдвинул, шапку на затылок и вильнул спиной, как бы кланяясь. «Видимо, Пантелеев среди местных пользуется уважением», – подумал Двинской и спросил:
– Ты и ковжан всех знаешь?
– Будто княжегуб ковдского не знает, – совсем по-поморски ответил тот. – А где твоя кладь? Не гостю же нести…
– Да я сам. – Двинской подхватил заплечный мешок. – Невелика поклажа.
В избе, в красном углу, восседал седой, с большой плешивой старец, а у печи стояла не первой молодости женщина, высокая, сухощавая, с постным лицом и поджатыми губами.
– Проходите в горницу, – сухо проговорила она, еще сильнее поджимая тонкие губы.
Старик дождался, когда гость подошел к нему, и, не сказав ни слова, подал руку. «Ну, видать, здесь люди тяжелые», – подумал Двинской, вешая полушубок на гвоздь.
– А я, брат, который день тебя жду, – произнес Пантелеев.
– Откуда же ты знал, что я еду?
– Николай Пантелеич все знает! Ты, брат, еще в Керети заседал, а я уже знал, что мой сокол сюда катит. Боковушку уже который день топлю, дров для тебя не жалеючи.
С дороги полагалось прежде всего чаепитие. По убранству стола и угощению Двинской понял, что хозяева живут вполне исправно.
За столом старик сказал лишь два-три слова. Его дочь была в него, и только Николай Пантелеич, как его величали за столом, говорил за всех. Сообщив ямщику, как олопясь галли[5]5
Галла – поморское название сельди.
[Закрыть] ловилась, он перешел на тему, которая, видимо, его интересовала больше всего.
– Хочу в двухэтажном доме тестюшкину старость покоить, – заявил он, – слонясь мужики весь лес сполна подвезли. Летом, глядь, в Княжой домина появится… Уж не скажут добрые люди, что у Митрия Прокопьича зять беспутный! Поймут, что за человек Николай Пантелеич!
«Вот бы Федину сейчас посмотреть на этого «политика», – подумал Двинской, глядя, как заблестели у того глаза и как он, кому-то подражая, размахивает руками, подчеркивая свою уверенность в том, что добрые люди не назовут его беспутным.
После чаепития ямщик решил ехать домой.
«– В кибитке, как на печи, засну, а лошадь сама довезет до родного дома, – сказал он.
Следуя поморскому обычаю, хозяева ложились спать рано. Тотчас после ужина Двинского проводили в боковушку. Но перед тем, как уйти в отведенное ему помещение, Александр Александрович заметил молодому хозяину, что накопилось много тем для большого разговора.
Когда через некоторое время Пантелеев вошел в боковушку, на нем была парадная тройка, шею сдавливал целлулоидный воротничок, повязанный огненно-красным галстуком. Тема горячих споров в тюрьмах – «кому быть хозяином русской земли?» – ею уже не волновала. Пантелеев начал разговор о том, «что полезнее народу – заграничная техника или опыт рыбака, идущий от дедовских времен». Вскоре этот разговор сменился рассуждением – «чем грамота в наши дни полезна народу и чем она вредна». Не меньше часа слушал Двинской разглагольствования приятеля. Наконец разговор перешел на текущие нужды Поморья. Это было то, чем интересовался Двинской, и он стал внимательно следить за словами собеседника.
– Посуди сам, – размахивал руками Пантелеев, тесть которого каждый год отправлял на Мурман две ватаги, – допустим, будет у меня свое суденышко. Зайду на становища, а тут мои матросы загуляют да и перейдут к другому хозяину, что ж я сам, один, по окияну пойду? Или бездельникам плату нагонять прикажешь? Или рыбу гноить? Вот ты и посуди!
– Так ты за кого ратуешь?
– За порядок! У Постникова рыбы о прошлый год сколько пропало! Каких он убытков-то натерпелся!.. А с кого будешь требовать! Тебе налить?
– Хватит… и так голова от твоих разговоров кругом идет!
– Надо ввести в обычай письменный контракт и за самовольный уход матроса описывать его имущество… Ну – за твое!..
Двинскому не хотелось чокаться, но это обидело бы хозяина. Оба молча закусывали семгой.
«Да у тебя, дружок, совсем кулацкая философия стала, – думал Двинской, разглядывая собеседника. – Ты не только защищаешь мироедов, но и сам стал настоящим мироедом… до контрактации додумался!»
Двинской качал разговор об организации кооперативной артели в селе. Озабоченное лицо Пантелеева было красно.
Купленный много лет назад воротничок резал разжиревшую шею, галстук все время вылезал из-под жилетки, и франт то и дело поправлял его.
– Скажи, что надо трудовому люду? – в упор спросил Двинской.
– Невод, говорю, надо! Промысловое оборудование надо!
Двинской встал и чуть пошатнулся. От выпитого вина слегка кружилась голова, и он облокотился на комод, машинально разглядывая на нем бутылку с узким горлышком. Внутри бутылки помещалось судно с распущенными парусами.
– Это ж чистая экономика..»
– Без экономики сдохнешь, а политика-то, брат, еще за горами. – Бывший фельдшер со страхом вспомнил пережитое в тюрьмах, на допросах, мытарства по пересыльным пунктам. – О куске допрежь всего заботиться надо! Мой тестюшка – палата ума – каждый день творит молитву: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», и живем мы хорошо благодаря батюшке-неводу. В неводе все дело!
Двинской почувствовал, что краснеет от стыда перед самим собой. «В неводе все дело!» – сколько раз повторял он эти слова. «Значит, мои мысли – это мысли хозяйчика?..»
Дверь из сеней раскрылась, и в комнату вошла хозяйка. Она тревожно оглядела стол – много ли съедено семги…
– Не хотите ль всю ноченьку пробалакать? – начала она ворчливо. – Добрые люди, поди, скоро выстанут, а наши соколы еще и не ложились!
Чтобы грубостью жены не осрамиться перед гостем, Пантелеев торопливо вышел. Хозяйка унесла тарелку с остатками рыбы и недопитую бутылку. Пустая осталась на столе.
…Один из основных устоев гостеприимства поморов – беречь сон гостя. Поэтому Двинского никто не тревожил, и он проспал до полудня. Быстро вскипел самовар, и вся семья, из уважения к гостю, снова села чаевничать.
Двинской попросил собрать хозяев села для беседы о съезде. Пантелеев торопливо переглянулся с насупившимся тестем и не более веселой женой.
– Брось, Саша, куда их! – принялся он усердно отговаривать Двинского. – Чего от наших хозяев толку… А съезд вы и без них куда как хорошо проведете.
– Подписи нужны, да растолковать, в чем значение съезда, – пояснил Двинской.
– Наши мужики темны, ничего не поймут, а я помаленьку им потом все объясню… И на угощение разоряться не нужно будет…
Двинской лишь теперь понял, что все трое не хотят созывать хозяев, чтобы не разорять себя угощением.
– Нет, Николай Пантелеевич… – Двинской не смог справиться с дрожью в голосе. – Лучше скажи прямо: во сколько угощение станет?
– Поди, в трешку, – подсчитал тот, – не меньше.
– Вот, закупи, что надо. – Двинской вынул зелененькую кредитку. – А дела срывать я не могу.
Вечером собрались пять бородачей, но уже не в сюртуках, как в южных селениях, а в поддевках. Обычай заводить городское платье еще не бытовал в Княжой.
Двинской ошибся в предположении, что и здесь подпись Ремягина окажет магическое действие. Начались сомнения и споры: отцы и деды без съездов жили, а нам чего самим в петлю лезть? К удивлению Двинского, Пантелеев горячился не меньше других, отстаивая старые порядки, «проверенные опытом жизни». Только к полночи Двинской добился того, что ходатайство о проведении съезда было подписано Пантелеевым и еще одним бородачом. Они же расписались за трех остальных неграмотных хозяев.
После ухода односельчан Пантелеев отправился в боковушку к гостю, неся на подносе бутылку и тарелки с закуской.
– Я, брат, не будь дураком, не все угощения на стол выставил, все равно бы сожрали… Как моя женка говорит: «Скажи спасибо, что хоть тарелки не сглодали!» Вижу, брат, что ты мною недоволен…
Двинской принялся усердно раскуривать трубку.
– Пойми, брат, иной раз говоришь не то, что думаешь, а старичка жалеючи. Ведь он свое единственное дите за меня отдал! Ну как против такого человека пойдешь? Будто не понятно? Человек меня куском обеспечил…
– Куском обеспечил?! – Двинской вскочил с табурета. – Значит, за кусок ты, как шлюха панельная, продался…
Хозяин опасливо покосился на гостя и, не спуская с него глаз, закричал:
– Продался – не продался, а живем-то мы раз! Поди, свой-го кусок куда слаще, чем у сухопайщиков. Мне доверие оказали, в дом хороший приняли, и я, как человек честный, не обману почтенного старца…
– Был ты сыном лавочника, а стал поморским кулаком!
– А хоть горшком назови, только в печь не ставь! – Хозяин взял поднос и шагнул к дверям, йотом вернулся и поставил его на стол. – На твои куплено – твое, значит.
Он повернулся и вышел. У Двинского от негодования дрожали руки, хотелось доказать когда-то товарищу но пересыльной тюрьме, что он пошел по неверному пути, изменил народному делу – переметнулся в стан врагов, что нельзя жить во имя одного своего благополучия…
Когда Александр Александрович вышел, чтобы позвать Пантелеева, тот уже лег и на тихий зов вначале не ответил, а затем крикнул:
– А ни к чему эти разговоры… Зря керосин палить! А он, сам знаешь, денег стоит!..
Двинской в тужурке и с непокрытой головой вышел на крыльцо и присел на перила. Вначале казалось, что на улице совсем не холодно. Он не знал, сколько времени пробыл на ветру, и только когда холод стал леденить его, вернулся в комнату. Даже в постели Двинской не сразу согрелся. «Не заболеть бы в пути», – подумал он, ворочаясь с боку на бок. Чувство досады и омерзения к Пантелееву не оставляло его всю ночь. Он едва дождался рассвета и сам пошел заказывать подводу.
Когда к дому подали земскую лошадь, Двинской, расставаясь с хозяевами, демонстративно положил на угол стола два серебряных рубля.
– За постой, – сказал он, – за убытки… за керосин!
