Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
Александр Михайлович Линевский
«БЕЛОМОРЬЕ»
роман
Книга 1
Глава первая
1
Отзвонили позднюю обедню, и тотчас же заскрипели ворота – отовсюду на улицу выехали празднично разукрашенные сани. Косматых от холода лошаденок разубрали словно на свадьбу – позолоченные дуги пестрели атласными лентами и цветами из яркой бумаги. Золотом сверкали медные бляшки праздничной упряжи. Не зря так залихватски сидели парни на облучке саней – наступал день смотра женихов.
«Кто в езде боек, тот и на работу спорок», – повторялась приуроченная к этому дню поговорка.
Каждый парень старался с удальским присвистом промчаться по обочине дороги мимо сверстников, чтобы выбраться в голову «поезда». Но недолго тешился парень удалью, вскоре впереди него мельтешила позолоченная дуга других саней, и раздавался радостный, во всю глотку, выкрик:
– А вот и утерли нос Федюшке Мошевску!
Обычно в санях сидело по две, по три девушки, обычай позволял ездить парами лишь молодоженам. Но все односельчане знали, какая из девушек, сидевших в санях, была ямщику милее других.
Едва разукрашенные сани одни за другими выехали на дорогу, к тракту начали сбегаться сельчане. Кому по возрасту не полагалось кататься, тот шел любоваться удальством сынка, внука или вообще порадоваться долгожданному праздничку.
Но не всем этот праздник был на радость.
Среди оживленной толпы то там, то тут жались друг к другу небогато одетые девушки. Не от холода дрожали их губы. Глядя на смеющихся сверстниц, кто из них не думал: «Весело Веруньке сидеть в санях Ружникова. А я чем ее хуже?» Кого из парней не тянуло лихо промчаться мимо земляков? Но не у каждого в хозяйстве была лошадь! Словно в чем-то виноватые, старались они не встречаться взглядом с затуманенным грустью девичьим лицом. Молчаливо затаенное горе этой молодежи не замечали те, кто шумно радовался веселью катающихся.
– Ай да разудалый праздничек! – выкрикивали старики, глядя на дорогу, по которой, гремя колокольцами, блестя позолотой и многоцветным убранством, лихо мчались сани с молодежью. – Вот денечек пригожий… Гляньте-ко, крещеные, на Федюшку Мошевска. Э-эх, как форсит парень! В отцовский корень пошел. Мошевы завсегда форсунами были!
Одни за другими катились сани вдоль старинного поморского тракта. Бойко бренчали сотни бубенцов, сливаясь с заливчатым звоном колокольцев, смешиваясь со свистом, выкриками, раскатами смеха.
Из полутемных сеней на высокое крыльцо большого дома вышел старик Мошев. Застегивая ворот добротной шубы, вслушался в праздничный гул.
– Ишь, как развеселился народ, – усмехнулся он и, помолчав, добавил чуть слышно: – Эх, бубенчики родимые… И меня когда-то потешили!
Уже давно серебрилась его голова, а незатейливое бренчание бубенцов и звон колокольцев были такими же радостными, как и десятки лет назад. «И все же словно по-иному проходят ныне праздники», – подумал он. Мошеву, как и другим старикам, казалось, что прежде радостнее жилось на свете. «Люди, что ль, иными стали?» – не раз говорил он старикам, и те охотно соглашались с ним: «Правильно – говоришь, Кузьма Степаныч, правильно. Ровно в наше времечко все полюбее было. А теперь не то…»
Сойдя с крыльца, Мошев оглядел свой ярко-голубой дом. с большими, высоко поднятыми от земли окнами, крытые железом и обшитый тесом. Дом не был двухэтажным, в каких полагалось жить богатым хозяевам. «Одни старики еще помнят, какие в старину у Мошевых были хоромы, – вздохнул помор. – Мошевы наниз пошли, а мошевский приказчик, ворюга Мытнев, вверх взлетел, в двухэтажной домине зажил, на тятенькином несчастье разбогател!»
Разглаживая широкую с сильной проседью бороду, Мошев неторопливо направился в сторону, где непрерывное треньканье бубенцов и гул голосов заглушались взрывами хохота.
Старик степенно вышел к тракту. Толпа привычно расступилась, пропуская Кузьму Степановича к самой дороге.
Радушно кивая землякам, Мошев бездумно вслушивался в гул выкриков, смеха и неумолчного звона. И вдруг показалось ему, что он вновь бравый парень… Вот он вскакивает в сани и с криком: «М-их, родимые!» вырывается из вереницы саней… До чего же любо мчаться вдоль обочины дороги, обгоняя разукрашенную цепь саней, гордясь одобрительным смехом односельчан и криками: «Ай да Кузьма! И-их, пострел… вот женишок завидный!» А он, молодой, статный, радуясь, что все любуются им, несется вперед, и некому его обогнать! Разве мошевский конь в обиду себя даст? Напрасно Пашка Ружников от злости почем зря дубасит свою лошадь…
Кто-то прокричал старику в ухо: «Кузьма Степанович, наше вам!» Мошев очнулся. Вокруг него гудела толпа, а по дороге мчались сани с молодежью. Он покосился на стоявшую чуть впереди старуху. «Ну и страшилищем стала Дарья, – подивился Мошев, – а девкой что за ягодка была… Любо вспомнить!»
Ни с кем не разговаривая и не глядя на катающихся, Дарья беспокойно высматривала кого-то в толпе.
– Веселится народ! – Мошев пригнулся к ее уху, стараясь перекричать шум голосов. – Помилуй бог, как веселится… Глянь-ко, Дарьюшка, как Федюптенька мой красуется! Веселится народ! Крепко веселится…
– Да, да, – понурилась Дарья и снова принялась всматриваться в лица тех, кто толпился по сторонам дороги.
Поддаваясь царящему вокруг праздничному оживлению, Мошев по-молодецки распахнул шубу. Блеснул яркой белизной ворот шелковой рубахи, заструился золотистый в лучах солнца парок вокруг его каракулевой шапки. Мошев был хозяином среднего достатка, но не хуже богачей одевал себя и своих детей.
– А что, Дарьюшка, – опять заговорил Мошев, наклоняясь к ней, – вот и дожили мы, что сыновьями любуемся! Отгуляли мы свое времечко… покатались и мы в молодости… А? Не слышу!
– Ты-то досыта накатался, Кузьма Степаныч, – болезненно поморщилась Дарья. – Я-то не очень…
Слова Мошева напомнили ей годы далекой молодости, когда, подпирая спиной стену, ей с завистью приходилось глядеть на радостное бахвальство богатого одногодка. До чего же трудно было в те праздничные дни сдерживать слезы, думая об одном и том же – почему богатым парням неохота посадить ее, ради праздника, в сани? Почему днем им зазорно бывать С нею, хотя вечером каждый из них норовил затащить ее в темный угол?
Мошев не расслышал тихих слов Дарьи, да и не интересен ему был ответ. Старику хотелось поделиться, безразлично с кем, своей радостью за сына. Увидев его, Мошев приветственно замахал рукавицей. «Э-эх, господи, сынок-то какой ладный у меня растет! – умилился он и, словно был приятелем-одногодком, а не отцом, подмигнул ему: – А ну, форси, парень, форси! Покажи, что ты мошевского корня!»
– Доживем ли мы до времечка, Дарьюшка, чтобы внуками успеть покрасоваться? – вновь заговорил Мошев. – Время ведь, что ветер, – в руке его не удержишь! Правду сказать, и твой Егорка тоже ладным ростится!
Послышалась ругань, и невдалеке от них появился сын Дарьи. Грозя кому-то кулаком, Егорка пьяно выкрикивал непристойную брань.
Мимо него проезжал Санька Ружников. В его санях, в числе трех девушек, сидела Верунька. Ее разрумяненное лицо сияло от счастья, глаза, устремленные на парня, посадившего ее в сани, ласково светились. Проезжая мимо Егорки, Ружников сбил шапку на самый затылок, разудало подмигнул и, подзадоривая его, перегнулся с облучка к Веруньке. Он что-то кричал ей, а та, охваченная радостью, кивала головой в знак согласия, хохоча вместе с другими девушками.
Заметив робкий взгляд матери, Егорка озлобленно рванулся в переулок.
– Опять… – испуганно зашептала Дарья, слезливо морща покрасневшее от холода лицо. – Опять, как в прошлый раз, напился… Три чашки тогда расколотил, горшок на пол сронил. Пойти, что ль, да убрать добро от греха?
Не слушая, что говорит Мошев, опа выбралась из охваченной весельем толпы и, прихрамывая, заторопилась домой.
– Оно конечно, – бормотала Дарья, от волнения еще сильнее припадая на ногу, – обидно парню! Да будто я виновата?.. А посуду бить – только к бедности подбавлять нищету… О-ох же, на горе нам эти праздники!
Весь этот день, по-зимнему недолгий, неустанно кружились вокруг села разукрашенные сани. После полудня послышались тягучие звуки «досюльных» песен захмелевших рыбаков. Пожилые поморы, те, кто толпился вдоль дороги и смотрел на веселье молодежи, мало-помалу разбрелись и расселись на бревна, сваленные под окнами изб. У тракта оставались только женщины. Неутомимыми были старухи, соперничавшие с молодухами в лихорадочном запоминании – «кто из парней какую девушку сколько кругов подряд провез и какую опять возит». Бабий стрекот не смолкал ни на минуту. Уже давно ныли у женщин ноги, но любопытство пересиливало усталость. Переминаясь, они досадливо косились на тех, кто, сидя на завалинках, благодушествовал, покуривая и слушая бывальщины, что случились десятки лет назад и с каждым годом разукрашивались новыми выдумками рассказчика.
«Время не удержишь, дня не остановишь», – говорит народная поговорка. Еще час, другой, третий – и вот уже солнце скрылось за высокими крышами селения.
Искрящийся на солнце снег начал розоветь, а тени на нем, еще недавно голубые, стали фиолетовыми. Серые, словно грязные, избы разнарядились ослепительными бликами солнца на выпуклинах неровных стекол. Скрылся багровый шар за лесом, и металлическим блеском зазеленел горизонт. На темно-голубом небе золотом сверкнули редкие бусины крупных звезд. Вскоре поперек небосвода протянулась белесая полоса Млечного пути. Заиграла, заискрилась, мерцая красными и зелеными огоньками, звездная россыпь. Наступила тихая и студеная, по-зимнему долгая ночь.
Кончилось катание, наступала другая радость – праздничное чаепитие с лакомой сдобой и оживленный обмен новостями. Не зря женщины маяли себя, стоя у тракта и следя за молодежью!
– Егорка Цыган хозяйство рушит! – выкрикнула с порога Настя Мошева. Запыхавшаяся от быстрого бега, румяная и сияющая еще не сошедшим праздничным оживлением, она казалась сейчас особенно красивой. – Ну, маменька! Люди бают, что Цыган все горшки расхлестал. – От смеха у Насти жемчужной нитью блеснул ровный ряд зубов. – А Санька Фомичев байт, что Дарьюшка, как и в прошлый год, на карачках ползала, черепки подбирала да во весь голос ревела. Я и то с Дуняшкой сама слыхала, как…
– Здорово нахлестался Цыган, – входя в горницу, все еще по-уличному громко подтвердил слова сестры Федюшка. – Утром сам видел, как Егорка свою часову цепочку на водку у Афоньки сменял. Это оттого сейчас парень горшки хлещет, что Санька его Верку почитай все гулянье подряд катал. Теперь Егорке в кулак свистеть, на парочку поглядывая… Санька за зря весь праздник не стал бы ее катать. Вот помяните меня, этот парень своего не упустит!
Шинкарь Афонька сильно разбавлял водку крепким настоем хмеля, и от этого его питье становилось, как говорили пьющие, злее. Поморы догадывались о проделке, очень выгодной шинкарю, но товар его ценили – сотка «афонькинова зелья» действовала сильнее сотки, взятой у сидельца в казенке. Правда, голова болела больше обычного, но даже это засчитывалось в пользу шинкаря. «Что за питье, ежели башка опосля не трещит? – рассуждали любители выпить. – Сколь крепко выпито, значит, должно голове трещать!»
Егорка очнулся от тяжелого забытья только поздно вечером. Отчаянная боль раскалывала череп. Егорке казалось, что он наглотался чего-то раскаленного – так жгло «под вздохом». Матери в избе не было. На столе чадила коптилка, возле белели черепки разбитой посуды и блестела вода в ковше. Было понятно, что черепки разложены матерью для укора, а вода подготовлена ею для смягчения неизбежной изжоги. Выпив залпом стылую воду, Егорка вышел на улицу и направился к дому Веруньки.
Одно из освещенных окон ее избы не было задернуто занавеской. Сквозь узоры промерзшего стекла Егорка увидел тень девушки. Ритмичное взмахивание руки указывало, что она вяжет сеть, а по движению губ он понял, что она с кем-то разговаривает. Наверно, у нее был Ружников. Верунька сидела у незадернутого окна в доказательство ее верности Егорке. Но заходить к Веруньке сейчас было поздно и бесполезно. «Двум волкам в одну овчарню не пихаться», – учит в таких случаях поморская пословица.
Нездоровая дрожь все чаще и чаще пробегала по телу Егорки. Мысленно обругав девушку и посулив ей всех бед, Егорка побрел сам не зная куда. Так он дошел до околицы села, где в это время появилась группа подростков, скупо освещенная огнем двух фонарей. Считалось, что им еще рано заводить в селе вечору, потому они проводили свои посиделки в соседней деревушке, где одинокая старуха уже не первое десятилетие сдавала избу под вечеринки.
Не желая встречаться с подростками, Егорка укрылся за часовенкой.
– Давай, Маринка, спляшем на прощанье, что ли? – проговорил один из пареньков.
– Хочу, да не с тобой, Санька. Шибко долго ответы подбираешь! Давай ты, Зосимка, как вчерась?
В знак согласия Зосима заломил шапку и уперся кулаками в бока щегольской куртки.
– Давай, – радостно тряхнул он головой. – Расступись, ребята. Чай, Федотовы за ответом не стоят.
Освещаемая фонарями, в середину круга встала девочка в сшитом по росту тулупчике и с такими пышными сборками, что они от каждого движения, как живые, шевелились вокруг ее тоненькой талии. Гармошка лихим перебором негромко проиграла начало плясовой. Озабоченное лицо девочки оживилось усмешкой. Она кокетливо подбоченилась и тоненьким голоском зачастила:
Погорюй, моя головушка,—
Потерять тебе зазнобушку,—
и, показывая пальцем на Зосиму, изменила веселый тон на грустный:
Только святошна наступит… —
и, сделав поклон Саньке, слезливо закончила:
С Санькой поп меня окрутит!
Все в компании, один громче другого, рассмеялись. Каждый из них знал, что Санька безуспешно ластился к Маринке, а она «голубилась» с Зосимкой. Эта частушка обидела Зосиму, и он, ревниво тряхнув головой, тотчас отчеканил:
Свое счастье потеряешь,
За меня коль не пойдешь!
Я один денек проплачу,
Ты – навеки пропадешь!
Приплясывая, Маринка раздумывала – чем бы ответить. Наконец задорным голоском она пропела только что сочиненную частушку:
Милый, сватайся, не сватайся,
За тебя не выйду я!
Сиротиночка ты бедный —
Богач тятька у меня.
Опять раздался хохот. В действительности все было наоборот – отец Зосимы был самый крупный богач селения, а Маринкин отец, хоть не белен, но вековечный приказчик, и только теперь, на старости, начал хозяйствовать, занимаясь по соседним деревням кое-какой скупкой. Зосиме понравился смех сверстников. Он был в его пользу. Не дождавшись конца перебора гармошки, озорно ухмыляясь, он проплясал вокруг Маринки круг, разудало выкрикивая:
Не любишь – наплевать,
Без тебя найдется пять.
Неужели из пяти
Такой дряни не найти?
На этот раз гармошка промолчала – так удивился гармонист грубости ответа. «Маринка – и вдруг дрянь? Да Маринкой каждый любоваться рад!» Девчонка даже побледнела – простить такую дерзость она не могла. Подыскивая подходящий ответ, Маринка медленно закружилась вокруг ухмыляющегося пария.
– Ну, Маринка, чего скажешь? – пискнул тоненький голосок. – Не спусти-и!
Девочка круто остановилась, нарочно стоя спиной к дерзкому пареньку. Голос ее заметно дрожал:
Кабы был хорошенький,
Казался б век коротенький,—
и, показывая на Зосиму пальцем, плаксиво закончила:
А пьяница навяжется —
До о-лог век покажется!
Теперь все вдоволь посмеялись над парнем. Ведь Маринка пропела ему такое, на что Зосиме было невозможно подобрать ответа – быть пьяным считалось для пятнадцатилетних подростков завидным ухарством.
Проделав замысловатые коленца, Зосима зашатался и, подражая взрослым парням, как пьяный, затянул в нос хмельным голосом:
Четвертная – мать родная,
Полуштоф – отец родной,
Половиночка – сестрица.
Проводи меня домой.
Звонко смеясь и вновь повеселев. Маринка первой пошла в селение. К ной торопливо подскочил Зосима. Приплясывая и присвистывая, подростки двинулись вдоль села.
Давно уже разошлась компания, и заглохли переборы гармошки, а Егорка, словно окаменев, долго стоял на одном месте. Как он завидовал сейчас Зосиме, Подрастет он, поженится и сам примется за ведение хозяйства: весной будет снаряжать работников на лов в далекий Мурман, а зимой, в тепле и сытости, станет подсчитывать добытые его работниками барыши. Егорка завидовал каждому, у кого был хоть какой-то достаток – у него даже хлеба не было досыта…
2
Тусклый рассвет еще не пробивался сквозь зимнюю муть ночи. На предутренне черном небе смутно белели крыши селения, и над ними вздымался чешуйчатый шатер церкви. Разрисованные инеем окна не багровели отблеском растопленных печей – поморы еще спали. В ночном беззвучье издали послышался скрип чьих-то шагов. Он затих, когда из проулка к церкви вышел Егорка Цыган. С детства привыкнув к поморскому обычаю – при выходе из родного села обязательно помолиться, – он остановился, кланяясь и торопливо крестясь на древнее слюдяное окошечко и покосившийся над ним крест. Поеживаясь от озноба – одет Егорка был не по-зимнему, легко, – парень быстрее зашагал по тракту.
Еще не было полудня, когда Егорка подошел к раскинувшейся на многих островах Сороке. Широченное устье реки Выга отделяло старинное рыбацкое село от лесопильных заводов братьев Беляевых. На скалистых островках левобережья серели домишки, между которыми вразброс, то там, то тут высились двухэтажные дома хозяев, обязательно в дощатой обшивке и покрашенные в голубую или желтую краску.
Перейдя по льду реку, Егорка вышел на скалистый берег, густо покрытый постройками беляевских заводов. Здесь слышался непрерывный визг пил, превращавших любое бревно в пахнущие смолою доски. Вдоль длинной заводской улицы кое-кто из женщин, а еще чаще ребятишки, тянули на саночках бочки с водой. Воду приходилось возить на себе издалека, где она была проточная и не отзывалась гниющей древесиной.
Пройдя мимо двухэтажного здания конторы и унылого ряда длинных приземистых бараков для сезонников и холостяков, Егорка вышел на дорогу, соединявшую лесозавод с селением Выгостров. По обеим сторонам дороги группами раскинулись крохотные домишки семейных рабочих, за десятки лет сколотивших себе убогое жилье. В стороне от заборчиков и оград, почти на краю болота, покрытого редкими сосенками, виднелся одинокий домик. Около него не было хозяйственных построек, и, полузаваленные снегом, кругом громоздились горбыли, бесплатно отдаваемые заводом населению.
Степенные люди не заглядывали в этот домик, а замужние женщины уже многие годы грозились сжечь «клоповник». Домик не сгорел, но года два назад в нем была убита гулящая женщина. Вскоре в домике поселилась некая Саломанья. Она держала себя осторожнее предшественницы, умела ладить с полицией, к себе впускала только «чистую публику», да и то с выбором, чтобы не пострадать от ревнивой жены посетителя. У Саломаньи водились деньжата, и в сумерках нередко к ней кто-нибудь забегал, чтобы под залог какой-нибудь вещи раздобыть до получки целкаш.
Красивое лицо Егорки победило житейские расчеты Саломаньи. Попав раз в ее келью, парень не забывал заходить к ней, когда оказывался в Сороке.
Разузнав, что она заполучила от кого-то норвежскую фуфайку из тонкой шерсти – излюбленный наряд богатой молодежи, – Егорка поторопился пойти в Сороку.
Привычно заглянув в окно, чтобы узнать – одна ли Саломанья, Егорка просунул в щель дверей припрятанный для этих случаев железный прут, отодвинул задвижку и через крохотные сени вошел в комнату. Там, как всегда, было жарко и после свежего воздуха по-особому удушливо пахло потом, водкой и дешевым табаком. На столе было много объедков – видно, гость был из щедрых.
Саломанья дремала, сбив к ногам одеяло. Она лениво повернула к Егорке отекшее лицо, приоткрыла слезящийся глаз и, еле шевеля распухшими губами, сонно пробормотала:
– Рубаху припасла. Так и знай – задарма не отдам, не с неба и мне свалилась!
Делая вид, что не замечает недовольного взгляда женщины, Егорка налил в стакан водки и стал неторопливо пить, соображая, как начать деловой разговор. Хотя денег у Егорки не было ни гроша, но он твердо решил, что без обновы отсюда не уйдет…
Уже были густые сумерки, когда Егорка весело отправился домой со свертком под мышкой. День оказался удачным– фуфайка была совсем как у Федотова! От выпитого на дорожку славно кружилась голова, и радостно билось сердце, когда он представлял себя форсящим обновой на вечере. Какая девушка теперь не заглядится на него? «Вот вам и Цыган, – заранее торжествовал Егорка. – Что у меня в печи, то мое горе, а зато на людях быть мне первым форсуном!»
Не дойдя до перекрестка, где на тракт выходила дорога из Корелы, Егорка быстро отскочил в сторону, спасаясь от оглобли нагнавшей его крупной, не местной породы лошади, запряженной в легонькие городские сани. Лошадь сразу остановилась, привычно тормозя раскатистые сани сильными ногами.
– Ты откуда? – крикнул седок.
Рассмотрев его, Егорка торопливо сдернул ушанку. Вопрос был задан Александром Ивановичем, самым крупным скупщиком Поморья.
– Ну, в самый раз, – едва Егорка назвал селение, заговорил тот. – К Федору Кузьмичу Сатинину зайди да скажи, что через день-другой заеду к нему. Пусть подумает старик о съезде рыбопромышленников… Запомнишь ли слова – «съезд промышленников»?
Егорка торопливо повторил наказ скупщика.
– Так и передай. Как звать-то?
Пришлось назвать себя ненавистным прозвищем. Егорок в селении было четверо, а быть может, придет время просить у богача милостей…
– А что, ты и вправду от цыгана, что ли?
Ослепляя Егорку, ярко вспыхнул электрический фонарик.
– А верно, вроде цыгана, – залюбовался его лицом Александр Иванович, – красив парень! Из Сороки бежишь? Что делал?
Егорка рассказал про покупку,
– Ну, форси, форси… Поди, невесту побогаче подыскиваешь, а?
Не дожидаясь ответа, Александр Иванович дернул вожжами. Лошадь рванулась вперед и, свернув с тракта, понеслась по зимнику в Корелу.
Егорка завистливо поглядел вслед, удивляясь быстроте коня. Теперь мысли парня надолго занялись Александром Ивановичем, которого хозяева уважали за богатство, а начальство – за всем известную дружбу с самим губернатором. «Едет один, сам и за ямщика», – укоризненно покачал головой Егорка, вспомнив рассказ сверстника, пытавшегося наняться ямщиком к скупщику. Богач его не взял: «Моей лошади изо дня в день тебя возить, а мне еще деньги на это тратить? В каждом селении и без тебя запрягут и распрягут моего коня, а с дороги я не собьюсь, еще не ослеп».
Егорка не пробежал и трех верст, как позади него раздался скрип тяжелых саней.
– Здорово, Кузьма Степаныч, – поздоровался Егорка с Мошевым, соображая, под каким бы предлогом попасть к старику в сани.
Тот мотнул головой и проехал мимо него.
– Кузьма Степаныч! – выкрикнул вдруг Егорка. – Лександр Иваныч что мне сказал…
Мошев тотчас остановил сани, и Егорка уже без приглашения примостился на облучке. Они проехали версты две, пока Егорка пространно рассказывал о своей встрече со скупщиком.
– Слышал я про затею Лександра Иваныча, слышал, – чем-то недовольный, проговорил Мошев, – он ее затевает, значит, и прибыль ему будет. А вот нашему брату, рыбаку-хозяину, то ли холодно, то ли горячо – никак не разберешь! Смекаю, что в убыток, иначе чего бы скупщику так хлопотать?
Старик остановил лошадь. Егорка без слов понял – надо слезать.
– Матке скажи, что везу пряжу, завтра заходи за ниткой, и пусть она за вязание зараз примется. Плата прежняя.
Парень соскочил. «Вот жадюга, лошади жалеет, нет чтоб еще маленько подвезти! А за вязку норовит гроша лишнего не передать. Все на Федюшку копит. Поди-ка, и Настюшке знатное приданое припас?»
Егорке вспомнились взгляды девушки, пугливо отводимые от его лица, когда он настойчиво смотрел на нее. «Вот Марфушка Федотовска, хоть час какой на нее гляди, а лица не отвернет, ровно не парень, а баран какой на нее смотрит. А Настюшка – та не то… Она вспыхнет, потупится, она чувствует…»
Не заходя к себе, Егорка отправился в хоромы Федора Кузьмича Сатинина. Одинокий старик выстроил дом поодаль от односельчан и, несмотря на скупость, крышу покрыл самым дорогим железом. «Може, все селение погорит, а уж моя крыша ни в век не запалится», – повторялись в селе хвастливо сказанные им слова. Егорка в его доме никогда не бывал – в дом такого именитого земляка беднота без зова не входила – и сейчас с детским любопытством шел к богачу.
Войдя в сени, ярко освещенные фонарем, Егорка решил воспользоваться случаем и пробраться в верхний этаж, об убранстве которого среди бедноты ходили сказочные слухи. Но едва он шагнул по лестнице, любуясь ярко-голубой краской, которой была окрашена обтягивающая стены парусина, как откуда-то выскочила работница Сатинина Феклуша.
– Куда это ты, лембой! Кто тя вверх кличет? – закричала она. Однако, узнав парня, сразу понизила голос: – Егорушко, – торопливо подалась она к нему, – родимый мой… ты к кому?
Сердитый окрик обидел Егорку и, поворачиваясь к девушке спиной, он сухо ответил, что Александр Иванович дал поручение к хозяину.
– Не велит хозяин народ наверх пускать, – виновато зашептала она, – постой гут-то…
Работница робко положила ему ка плечо руку, но парень сбросил ее. Вздыхая, девушка пошла звать хозяина.
Сатинин вниз не спустился, но и парня наверх не позвал. Он вышел на лестницу и задал Егорке всего три вопроса, и, отвечая на них, Егорка высказал все, что должен был передать.
– Ну, спаси тя хосподи за добрую весть… Феклушка! – визгливо крикнул старик, хотя она стояла тут же. – Проводи-ка Егорушку. Парень к нашим запорам не бог весть как привык.
Девушка шмыгнула за входную дверь и порывисто прижалась к Егорке, но тот грубо оттолкнул ее.
– За зря топчешься, – проговорил Егорка и, чтобы пояснить, что прежних отношений с ней не возобновит, добавил обидное для чести девушки слово.
Точно спасаясь от удара, Феклуша метнулась за дверь.
– Спасибо, что хоть концы валенок своих показал, – бормотал Егорка, торопливо шагая по улице, – а приедет Лександр Иваныч (припомнил парень один из приездов скупщика) – старче сам на крыльцо, ровно мальчишка, выскочит. Знать, богаче тот старика.
Свернув с тракта, Егорка через узенький переулок вышел на улицу, по обеим сторонам которой тянулись избы поплоше. Свою лачугу парень увидел издали. Одна стенка прогнила сильнее других, изба привалилась набок, и навес крыши высовывался вперед, словно выглядывая из ряда других построек.
Хотя света в окнах не было, Егорка знал, что мать дома. Спасаясь от холода, проникавшего через щели прогнивших стен, она с наступлением темноты забиралась на теплую печь и до утра оставалась там. Передав матери наказ Мошева, Егорка зажег коптилку – трехлинейную лампу, на которой ради экономии керосина не было стекла, – и стал торопливо надевать обновку. От его движений огонек коптилки дрожал, и тень Егорки – громадная и нелепая – дико металась по стенам тесной избы.
– Да глянь же ты! – досадливо крикнул он, едва справляясь с дрожью в пальцах. – Видала ли ты когда такой наряд?!
Даже при тусклом свете чадящей коптилки золотом заблестели яркие изгибы атласного якоря, пришитого на груди синей фуфайки. Дарья опустила выцветшие глаза. В доме уже неделю не было свежего хлеба, они жили на куски, собираемые ею Христа ради у соседей, а у сына вдруг откуда-то нашлись деньги на такую обнову из тончайшей шерсти. Не смея попрекнуть Егорку, мать осторожно сказала:
– Опять парни раздерут твой наряд.
– Руки коротки, – лихо тряхнул головой Егорка и, не стесняясь матери, выругался. – Опричь Ваньки Федотовска разве у кого такая есть? У-ух же и озлятся хозяйски ребята, на меня глядючи… Теперь девки глаз с меня не спустят!
Старуха только вздохнула – Егорке ли тягаться с хозяйскими сынками? Пока мать бережно складывала свитер, Егорка повалился на тряпье, прикрывавшее кровать, и тотчас уснул. Дарья распустила на спящем ремень, стащила валенки и заботливо прикрыла его стареньким одеялом.
Не хватило у Егорки терпения дождаться святок, и уже на следующий день, отправляясь на вечору, парень надел обнову.
«Знай Цыгана, – торжествовал он, пробираясь сквозь метель к избе, куда собиралась молодежь, – и мы форсим не хуже Ваньки Федотовска!»
Едва Егорка, распахнув шире куртку, вошел в избу, как золотистый якорь на синем фоне шерстяного свитера был сразу замечен всеми. Многоголосый шум затих, и кто-то не удержался от выкрика:
– Цыган-то! Н-ну и Цыга-ан… Во, ребята, форсун!
Молодой Федотов даже побагровел от досады, увидев на
Егорке свитер, похожий на его собственный, носимый им лишь по большим праздникам.
Чтобы покрасоваться на виду, Егорка нарочно задержался около входа и стал расспрашивать восхищенно глядевшего на него подростка, о чем ему пишет отец из Питера.
И без того огневые глаза Егорки блестели. От волнения лицо его побледнело, губы сузились, и до того красив был Цыган, что Верунька, с которой он не разговаривал после катания, так и подалась к нему. Подруга негодующе зашептала ей что-то на ухо. Девушка потупилась, ревниво поглядывая на соседок, которые даже рты приоткрыли, любуясь парнем.
– Эй, Цыган! – крикнул Федотов, подмигивая друзьям. – Батя опять хочет наймовать тебя в лес… Только заранее говорю тебе, какой ты есть рибушник[1]1
Рибушник – одетый в лохмотья («рибуши»).
[Закрыть], таким и оденься. А то старик сослепу подумает – не мой ли ты наряд подгреб?
Выкрик был глуп, но федотовские приятели угодливо захохотали. Егорка понял, что хозяйские сынки будут раззадоривать на драку, чтобы опять, как это было недавно, разодрать его наряд в клочья. Злобно раздувая ноздри, Егорка отошел подальше от них в толпу бедняцких парней. «Понадежнее, – думал он, косясь на перешептывающуюся пятерку богачей, – на плохой конец, свои помогут». Войдя в круг небогатых сверстников, Егорка заметил, что они хмурятся, глядя на его обнову.
– Не понять тебя, Егорка, – высказывая общую мысль, заговорил Федюнька Матросов. – Сам ты из покрутчины[2]2
Покрутчина – организуемая богатым хозяином артель из поморов, не имеющих своих рыболовных снастей. После промысла покрутчики делили улов но числу участников артели, хозяин же снасти получал до пяти паев.
[Закрыть] не вылазишь, дома у тебя корки никогда не сыщешь, а форсишь, ровно ты родной брат Федотовым…
Егорка понял, что сейчас все парни на него злы. Он промолчал и только упрямо тряхнул лежавшей на лбу курчавой прядью.
– Где капиталы-то берешь? – выкрикнул вдруг на всю избу одногодок Егорки Поморов, судорожно подергивая головой. – Быдто я не бьюсь? Бьюсь в покрутчине, а и на сатиновую рубаху не сколочу целкового, так век свой в ситцевой щеголяю… Из каких же ты капиталов разоделся? – Его лицо искривилось от обиды. – Князь ли ты какой аль купец богатеющий? Откель деньги сколачиваешь?
На этот выкрик из угла, где толпились богачи, ответил Санька Ружников. Не удавалось ему подружиться с Верунькой, и в досаде решил он отомстить своему сопернику. Подбирая слова пообиднее, он неторопливо заговорил про мать Цыгана. Все знали, что в молодости она бродила по становищам Мурмана, жила там стряпухой и неизвестно от кого родила Егорку. Косясь на смеющихся, Егорка торопливо вышел в темные сени – один не полезешь на всех с кулаками.
