Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
– Ты это кого? Мать или себя? – ее голос звучал сейчас так, что Егорка почувствовал себя провинившимся мальчишкой. – Ложись, говорю тебе, дурак!
Не отдавая себе отчета, Егорка послушно лег и уткнул голову в подушку. «Не зашиб ли насмерть Настюшку? – с ужасом подумал он и успокоился, расслышав ее плач. – Коли ревет, значит, жива осталась».
Когда к Мошевым прибежала соседская девчонка и закричала: «Настюшку Цыган бьет!» – старуха с воплем вскочила со стула, машинально заправила волосы в повойник, но Мошев оттолкнул жену от двери.
– Сиди… не смей идти… Нет у тебя дочери! – Густая, седеющая борода его от ярости затряслась. – Нет у нас дочери! Для кулаков рибушника дочь мою выкормила? – Старик грузно сел на излюбленное место под божницей и уставился выпуклыми глазами в угол печи…
Вечером Настя прибежала к сердобольной крестной Родионовой и, вместе с ней оплакав свою горемычную судьбу, без труда упросила ее сбегать за матерью. Чтобы старик не заметил ухода, старуха Мошева без шубы и платка по задворкам пробралась в дом Родионовой. Добрая старуха уже свыклась с мыслью, что ее зятем сделался Егорка… Час-другой прошел у матери с дочерью в слезах, горевании и взаимных жалобах. Потом, накинув платок хозяйки, старуха поплелась домой вымаливать милость мужа.
– К дочери бегала? – отрывисто спросил Мошев, едва старуха переступила порог дома. – Не утерпела.
– Прости ее, Кузьма Степаныч, – повалилась на колени перед мужем старуха. – Егорка колотил ее за то, что ты их не прощаешь…
– Не дыхни! – затопал ногами Мошев. – Не дыхни! Пусть до смерти забьет, а прощенья вовек не будет! Так и скажи. Нет им надежды на меня вовек!
Настя не захотела идти обратно к мужу и осталась ночевать у Родионовой. В избе Егорки всю ночь тускло светилось окно. Он то с ожесточением валился на жесткую кровать, то вскакивал и, словно полоумный, бегал по улице, прислушиваясь под окнами, не услышит ли в какой избе голос жены. Его мучил страх: не удавилась ли она?.. В памяти еще не изгладилось прошлогоднее событие – из-за побоев мужа на третий день свадьбы повесилась молодуха Афоньки Матросова.
Рано утром Настя вошла в остывшую за ночь избу. Егорка дремал, измученный прошедшей без сна ночью, но сразу же очнулся.
– Где пропадала? Где была?
– Не согласен отец на прощение… Не велел и надеяться.
Сейчас одно то, что Настюшка жива, радовало Егорку, и он без злости ударил ее в грудь. Настя отскочила в сторону.
– Запомни, Егорка! – блеснули вновь навернувшиеся слезы, но голос Насти звучал предостерегающе спокойно. – Один раз еще ударишь, так и знай, удавлюсь, как Танька Матросовска.
– Дура ты, Настюшка, дура… – Полный страсти шепот напомнил ей тот вечер святок, когда она поддалась его уговорам. – Да разве не люблю я тебя… Ведь тебе же хочу жизнь наладить!
Как ребенка, поднял он ее на руки и опустил на еще теплую кровать… Весь этот день Настя была счастливой.
5
Хмуро поглядывая по сторонам, Егорка лениво жевал картошку, предварительно обмакнув ее в кучку соли, насыпанную на столе. Он понимал, почему мать недобро косится на молодуху: самим есть нечего, а тут еще корми лишний рот… Так хорошо задуманный план явно не удался – женился, а не добыл приданого богачихи. Получился только убыток! Егорка вовремя не учел, что по стародавнему обычаю только от доброй воли отца зависело – отдать дочери приданое или в наказание за самовольный уход оставить его у себя. Что же оставалось делать Егорке?
Как-то вспомнил он о политическом ссыльном Александре Александровиче Двинском, общепризнанном знатоке законов. Егорка оделся по-дорожному и отправился верст за двадцать в Сумский Посад просить совета у Доки – так прозвали Двинского поморы.
Если в Сороке постройки были размещены на «сорока островах», как попало, то в старинном Сумском Посаде домина скупщика не стояла рядом с избушками бедноты. Вдоль берега реки высился ряд двухэтажных, нарядно окрашенных домов богачей, позади них тянулись избы, а еще дальше, иной раз вперемежку с банями, ютились лачуги бедноты. Оба берега соединял большой мост, где по вечерам собиралась молодежь. На нем, по древнему обычаю, в дни веселой масленицы обязательно происходил кулачный бой наподобие тех, что лет двести-триста назад бытовали по всей Руси.
Вблизи моста, на высоком берегу, среди темных елей белели приземистые шатровые храмы, но не деревянные, как всюду на севере, а каменные.
В зимних сумерках Посад еще сливался с далью, когда гул многих колоколов напомнил Егорке, что сегодня суббота и христианам положено идти ко всенощной. В церквах Сумского Посада всегда было пусто, но сумские старообрядцы, которых именовали раскольниками, откупились, исправно платя причту ругу[4]4
Руга – платежи населения духовенству своего прихода (обычно продуктами, реже деньгами).
[Закрыть] за то, чтобы «попы своим заходом не поганили хором». Церковники Сумского Посада жили богато, не принуждая своих прихожан бывать на исповеди. Посещение храма вменялось в обязанность лишь почтовому чиновнику, врачу, фельдшеру и учителям.
Егорка добрался до Посада уже в потемках, когда из церкви вышли полдесятка подневольных богомольцев и за их спиной тотчас раздался грохот запираемой двери зимнего храма.
Было совсем темно, когда сквозь двойные рамы Егорка увидел склоненную голову Двинского. Керосиновая лампа-молния ярко освещала его широкое с выпуклинами скул лицо, слегка прищуренные в задумчивости глаза и сжатые губы… Двинской закурил трубку и от дыма еще больше прищурил глаза. Глядя в окно, он вдруг кому-то лукаво подмигнул да так озорно усмехнулся, что Егорка растерянно оглянулся по сторонам, думая, что Двинской кого-то рассмотрел на улице. Смешливо морща короткий нос и широко раздувая ноздри, Александр Александрович опустил голову. Егорка понял, что он пишет.
Чувствуя обычную робость малограмотного перед пишущим, Егорка терпеливо простоял десяток-другой минут, переступая залатанными валенками и поеживаясь от холода.
Писанию Двинского, казалось, не будет конца. Прилипшая от быстрой ходьбы рубашка вначале приятно холодила тело Егорки, но вскоре ледяные иглы стали чувствительно покалывать влажную от пота кожу. «Застудиться можно, – забеспокоился он, – еще на всю жизнь хворь на себя напустишь… Доке-то в тепле любо зубы скалить да подмигивать, а мне через него болезнь принимать».
И хотя Егорка ни разу не бывал в этом доме, именуемом музеем, он в сплошной темноте нашел в сенях дверь, на пей скобу и, робея, вошел в комнату.
По стенам были развешаны рыбацкие снасти, карты и какие-то рисунки; на столах у стен, словно детские игрушки, расставлены совсем малюсенькие карбасы и ловецкие боты. Будто живой, лежал тюлень на прибитой к стене полке. Висевшие в простенках между окнами рогатые головы лося и оленя смотрели на Егорку блестящими от света лампы глазами… Это так удивило парня, что он совсем оробел и застрял на пороге, не прикрывая за собой двери.
Струя холода добралась до Двинского. Он досадливо обернулся и увидел стоящего в дверях парня.
– Ты что?
– К вам, Лександр Лександрыч.
– Первым делом – дверь прикрой. Вторым – садись и молчи, пока не кончу работу, – и, продолжая писать, Двинской пробормотал дружеским тоном: – Понимаешь, брат, расписался я сегодня вовсю. Кажется, давно такой стихии не было.
Гость послушно сел на табурет, прижимаясь спиной к натопленной печи. Тепло разморило Егорку – сказалась ходьба, – и через полчаса Двинскому долго пришлось трясти незваного гостя, пока тот с трудом резлепил веки.
С излишними подробностями, не утаивая ничего, рассказывал Егорка историю своей женитьбы. Двинской так внимательно рассматривал парня, точно тот был не человеком, а чем-то вроде занятной и редкостной зверюшки.
– Словом, пшик вышел, – нетерпеливо оборвал он говорливого парня.
– Чего? – не понял тот.
– Пшик. Думал капитал загрести, а вместо него только нахлебника нажил.
Уловив нотки издевки, Егорка растерялся и теперь не знал, что ответить Доке.
– Ничем не помогу в твоем просчете, – явно торопясь отделаться от посетителя, резко сказал Двинской и поднялся со стула. – Нет закона о норме приданого. Хочет отец – даст приданое, а захочет – и не даст. На Востоке, наоборот, девушек даже выкупают, вносят калым. Скажи спасибо, что тебе калыма не надо вносить за нее тестю… Одним словом, прогорела твоя – комбинация. Паутину-то сплел, а все-же чужим трудом тебе не зажить. Видать, самому придется работать!
Егорка опускал голову все ниже и ниже. Гибла смутная надежда, что всезнающий Дока поможет его беде… Сорвавшись с места, Егорка выбежал на улицу, выплевывая слова брани. Его тотчас же подхватил такой порыв ветра, что он машинально повернулся к нему спиной, втягивая голову в плечи.
Пережидая, пока ветер стихнет, Егорка стоял напротив окон музея. Ему было видно, как Двинской сел за стол и задумчиво стал набивать трубку. Вдруг лицо Двинского искривилось в гримасе, словно он увидел что-то омерзительное. Чуть повернув голову в сторону, Двинской, судя по движению губ, плюнул. «Обо мне думает, – прошептал Егорка, – и на меня, поди, плюет… Недаром сказал: «Паутину сплел, а все же чужим трудом тебе не зажить!» Не выбиться мне из покрутчины! Неужто и в самом деле не выбиться?»
Непреодолимый ужас перед нищетой сковал Егорку. Зубы застучали, как в лихорадке, а мороз ледяными иглами заколол все тело. Раздумывая, что же ему делать, Егорка побрел к Дуровым, где обычно в Посаде останавливался на ночлег.
Но на этот раз у Дуровых к нему отнеслись настороженно. Прежде радушно поили чаем, кормили и заботливо расспрашивали про житье-бытье. По множеству мелочей Егорка не без основания предполагал, что если посвататься за их дочь, пожалуй, не было бы отказа. Перебрался бы он из материнской хибары в дом тестя, а затем, после его смерти, сделался хозяином скудного хозяйства. В последний раз, когда Егорка был у Дуровых незадолго до своей неожиданной женитьбы, старуха не случайно посадила его рядом с дочерью.
Войдя в дом и остановившись у порога, Егорка трижды перекрестился, а затем шагнул к красному углу, первый протягивая руку хозяину, хозяйке и явно всполошившейся девушке. Здороваясь, хозяева не сказали ни слова. Это означало, что посещение его считается нежелательным. Начать разговор полагалось хозяевам, и поэтому Егорка молча сел на скамью.
Дочь тотчас набросила на голову платок, а на плечи поношенный полушубок и, не говоря ни слова, вышла из избы. «Так-с, – усмехнулся Егорка, – видно, не ко двору пришелся? Пожалуй, здесь не ночевать!» Словно читая его мысли, хозяйка проговорила нарочито язвительным тоном:
– По ошибке, Егорка, залетел к нам. Мошевской родне разве наши хоромы подходят? Иди-кось лучше к Савватею Николаичу. Узнает лавочник, что мошевский зятек у нас ночевал, прогневается на нас, а ведь мы ему люди подначальные… как смеем прогневить своего милостивца?
Эти слова были прямым отказом от дома. Вместо того, чтобы согреть самовар, хозяйка достала прялку, а хозяин шагнул к прилавку у противоположной степы, взял топорище и начал его обстругивать.
Егорке оставалось только уйти. Когда он, перешагнув порог, закрывал за собой двери, до слуха его донеслись слова хозяйки:
– Никола угодник, до чего люди пошли бесстыжи? Пихаются, куда их не зовут!
Егорка в растерянности остановился у крыльца, думая: «Куда же теперь податься?»
«Экой чести добился, как породнился с Мошевыми, – злобно подтрунивал он над собой, – из домов, как собаку, стали выгонять! Куда денусь-то?»
В Сумском Посаде жил дядя, брат матери. Но из-за позорного прошлого Дарьи старик неоднократно отрекался от этого родства, и у Егорки не хватило смелости отправиться к нему. Оставалось вновь отмахать двадцать пять с лишним верст.
Егорка изнывал от злости на всех: неудавшийся разговор с Двинским и неслыханное для поморов отношение хозяев к гостю, пришедшему на ночлег, словно зарядили парня свежими силами. Вскоре он выбежал за околицу, не обращая внимания на сильные порывы ветра, вновь заледенившие его разгоряченное лицо.
Между Сумским Посадом и селением, в котором проживал Егорка, – находилась деревня Вирма. В это не позднее еще время в избах повсюду светились окна. На плохой конец можно, было бы остановиться здесь у бездетной вдовки Анфисы, но Егорке, теперь женатому, остаться у нее на ночь – значило совершить непристойный поступок. За такой позор строптивый тесть распалился бы пуще прежнего. И Егорка решил добежать до дома. Когда из-за поворота дороги зачернела глыба Росстанного камня, Егорка почувствовал, что совсем выбился из сил. «Назад, что ли, вертаться?» – испуганно подумал он, чувствуя, что ноги у него наливаются свинцовой тяжестью. Нет, в этом не было смысла. Он находился на полпути от своего дома.
И он упрямо пошел вперед. Ноги тяжелели после каждого шага. Неудержимо тянуло лечь на снег, забыться, отдохнуть. Но из века в век, от дедов к внукам передавался проверенный столетиями опыт – не поддаваться этому роковому желанию. Лечь и отдохнуть – значит, наверняка погубить себя! Усталого тотчас охватят сон, и человек неминуемо замерзнет. Следя, чтобы не слипались веки, Егорка внушал себе: «Если лягу – не встану».
Наконец с правой стороны дороги показался покосившийся крест. Когда-то здесь был зарезан польский купец. «Значит, версту прошел», – лениво подумал Егорка, ловя себя на том, что начинает дремать. Он попытался запеть, упрямо выкрикивая одно четверостишие за другим. Но и это не помогло…
Очнулся он от ожога щеки и, приподняв голову, понял, что лежит у края дороги. Встать было очень трудно, но он все же встал и, пошатываясь, как пьяный, двинулся по дороге, не замечая, что пошел назад…
– Ты куда, Егорка?
Перед ним словно из-под земли вырос кто-то.
– Домой, – едва прошептал он, – дойду ли?
– Чудак, да ты к Посаду подался… Пьян, что ли?
Только сейчас Егорка понял, что перед ним Васька Бобров, с которым он не один год работал в лесу.
– В Посад ходил, а сейчас назад пробираюсь… Да притомился… Сил больше нет… С утра не ел.
Егорка снова повалился на снег.
– Вот незадача, – озабоченно забормотал Васька, – кругом беда получилась. На спине тебя потащу, так ты на мне замерзнешь… За лошадью сбегать, так кто ее даст, да и заледенеешь ты за это время. Разве что труп привезу…
– Поесть бы, – еле прошептал Егорка. – Утром одни тресковы головы хлебал. – И, прижимаясь головой к бедру сверстника, он задремал.
Васька растерянно молчал, не зная, что придумать.
– Ну, Егорка, никак смерть за тобой пришла! – в отчаянии, каким-то чужим, по-бабьи тоненьким голоском, вдруг выкрикнул он.
Выкрик дошел до сознания Егорки.
– Не дай помереть, – чуть слышно выдохнул он, – не дай!
Васька схватил Егорку за плечи и стал подымать.
– Да ведь саввинская келья рядом, – у Васьки от радости даже голос осекся. – В келью… говорю тебе… да ну, подымайся!
Он с трудом взвалил Егорку себе на спину и, поддерживая его за перекинутые через свои плечи руки, поволок в лес.
– Аккурат по просеке выйдем к келье… Ну, переступай ногами… в мои следы ступай!
Было бы легче пройти оставшиеся четыре версты по накатанной дороге, чем полверсты брести по глубокому снегу, но расчет во времени не позволял целый час тащить по морозу легко одетого Егорку.
– Двигай ногами… двигай! – твердил Васька, следя, чтобы лежавший на его спине Егорка передвигал ногами. – Близко ведь… совсем близко!
Хотя келья была действительно близко, оба порядком измучились, пока не раздвинулась узкая полоса просеки и у самого ручья, на фоне черных стволов и еловых ветвей, забелела крыша домика, где еще год назад в уединении доживал свой век древний старец Савва.
По священному закону севера, в печи были чем-то аккуратно сложены высохшие дрова, а на божнице лежал коробок спичек, надо было лишь поджечь приготовленные для растопки куски бересты. Егорка стоял, прислонясь спиной к печному зеву, и чувствовал, как спасительное тепло обволакивает его тело. Вскоре келья прогрелась. Егорка задремал.
Как только дрова в печи прогорели, Васька перетащил дремавшего Егорку на скамью, а сам пошел в селение добыть кусок хлеба. Василию нельзя было заходить домой, так как предстояло бурное объяснение с отцом, которому надо было объявить о принятом решении навсегда уйти из родительского дома. Поэтому Васька пошел к Дарье и рассказал ей о происшествии.
– Головы тресковы есть, а куска хлеба и в помине нет, – не глядя на него, проговорила старуха. – Оттого-то парень и занемог гораздо, ведь третьи сутки хлеба не видел. Болела я…
Дарья не докончила, но Васька понял: некому было идти «по кусочки».
– А где Настюшка? – отрывисто спросил он.
– Как всегда, у Родионовой спасается. Пойди к ней.
Войдя в дом зажиточной старухи Родионовой, Василий успокоил Настю и, обильно нагруженный стряпней, вновь отправился к Егорке.
В келье было тепло. Егорка еще спал. Васька подвинул его к стене и лег рядом.
Уже совсем рассвело, когда он проснулся от удара Во сне Егорка откинул руку на его лицо. «Хорошо, что хоть нос не проломил. Не понять, как Настюшка с этаким зубов не лишилась?» – Василий опасливо ощупал нос и губы. Уснуть больше не удалось. Лежавший на аналое перед божницей узелок со снедью манил так сильно, что Васька не вытерпел и, кусок за куском, проглотил две шаньги. «Вкусно, черти, едят», – вздохнул он, не решаясь снова протянуть руку к узелку. Он нерешительно окликнул спящего, но Егорка даже не пошевельнулся. Спешить было некуда. Ваську страшило предстоящее объяснение с отцом, и мысли, горестные и тревожные, надолго захватили его.
Егорка очнулся лишь к полудню, некоторое время лежал молча, соображая, почему он здесь очутился.
– Выходит, что ты меня от смертушки спас? – хриплым после сна голосом заговорил он.
– Выходит.
– Как ты подоспел?
– В Вирму с Федькой да с Васькой Долгим да с Васькой Меньшим ходил договариваться. На беляевский завод ладим поступать.
– А как старик?
– Воевать будет, пожалуй, кулаки в ход пустит, а все же не закабалюсь! Жизня моя вся впереди! Почитай все сорокские ребята ладят от покрутчины отбиться… А ты чего в Посаде мастерил?
Хотя Васька был надежным товарищем, Егорка все же не захотел рассказывать ему правды.
– До смерти жрать хочется, – и Егорка выплюнул набежавшую слюну. – Пожалуй, сдохнешь от тресковых голов…
– Ваша новая сродственница Лукерья Федоровна Родионова, чтоб вам не сдохнуть, гостинцы прислать изволила. – И Васька комично поклонился, развертывая узелок со снедью.
Чавканье двух жадно жующих ртов лишь изредка перебивалось репликами о райском житье богачей, о горькой доле обоих пирующих, которые по злой воле судьбы обречены были весь век вековать в рибушниках.
– Мой дедко старику Федотову спину гнул, батька – самому Федотову, а мне к Ваньке Губошлепу в кабалу идти… А вот и не выйдет! – Васька с силой стукнул кулаком по лавке. – Зубы мне старик вышибет, а все равно на завод уйду! Там набор объявлен.
– Не пустит тебя старик…
– Ног моих ему не связать. К федотовской снасти я пальцем еще не коснулся. Прибивайся к нам, а? За тобой у Федотова долгов нет? – Васька невольно усмехнулся: – Твой-то батя самовары лудил, а на тоню носа не называл.
Егорка резко отвернулся, он не терпел, когда ему напоминали, что отец его был не помор, а бродячий цыган.
– Пустое говоришь, Васька. – Егорка старался подавить в себе раздражение к сверстнику, только что спасшему ему жизнь и добывшему еды.
– Чего злишься? – добродушно удивился гот.
– А скажи на милость, в чем разница: что покрута, что заводский! Тот же холод, та же грязь. На становище хоть свежей тресковой печени досыта жрешь, а на заводе от черной корки зачахнешь!
– Па заводе жизнь вольнее. Захотел и ушел с него, иди по бел свету счастье ищи…
– Пока ищешь, с голоду одряхлеешь!
– А ты хоть и породнился с Мошевым, но тоже чуть с голоду на дороге не замерз!
Это было горькой правдой, и Егорке нечего было ответить. От сытной еды утомленных и изголодавшихся парней снова стало клонить в сон. Егорка улегся на лавке и почти тотчас заснул. Подвинув его к стенке, Васька улегся рядом и тоже вскоре захрапел.
Проснувшись, Егорка торопливо вскочил на ноги. Морщась и замысловато сквернословя, он стал осторожно ощупывать ноющие мышцы ног.
Сытная пища и сон придали парню силы, и только острая боль в ногах, чрезмерно натруженных за предыдущий день, напоминала, что вчера он прошел больше полусотни верст.
По своим следам, старательно опуская ногу носком вниз, парни выбрались на дорогу. Шли молча. Васька в бессчетный раз мысленно вел разговор с отцом. Егорка обдумывал предложение сверстника уйти на завод, зарабатывать там полтины, век гнуть спину перед мастером, да день-деньской смотреть, как ползет осклизшее от воды бревно в грохочущую раму. Другого хотел Егорка! Он покосился на Ваську, словно опасаясь, что тот узнает его заветные, самой матери не сказываемые, помыслы. Идти вместе пришлось недолго. Со стороны селения кто-то быстро шел им навстречу.
– Вроде как твоя баба? – удивился Васька.
– Вроде как моя, – согласился Егорка, – и в обеих руках несет чего-то.
Действительно, это была Настюшка. Озабоченная, что муж не возвращается, она побежала к нему навстречу, захватив от крестной туес с молоком и теплой праздничной стряпни.
Васька завистливо посмотрел на позабывших о нем молодоженов и, не попрощавшись, быстро зашагал вперед.
К вечеру во всем селении только и было разговора, что о событий в семье Бобровых. В эти же часы медленно сгущавшихся сумерек Васька шагал к Сороке. Кроме вовремя сдернутого с гвоздя полушубка и шапки, у него ничего с собой не было.
6
Перед управляющим сорокским лесным заводом лежал лист толстой бумаги, на левом углу которого золотом блестел издавна знакомый ему штамп торгового дома братьев Беляевых. Главноуправляющий Агафелов предписывал немедленно добрать недостающее число рабочих «согласно устно данных инструкций». Это значило, что нанимать в рабочие следовало только местных жителей, а не пришлый люд. Таким путем хозяева хотели уберечь завод от «забастовщиков».
Набирать рабочих из числа местных жителей значило прежде всего вербовать их из Корелы. Но оттуда старики не отпускали сыновей, так как заводы пользовались там худой славой. Поневоле приходилось принимать на завод поморскую молодежь. И это сильно озадачивало управляющего. Четверть века прожил он в мире с богачами Поморья, распихал чуть не полдюжины своих дочерей за их сынков и либо прямо, либо косвенно состоял в родстве едва ли не с каждым семейством богатеев. Теперь приходилось принимать на завод бедняцкую поморскую молодежь, которая от рождения предназначалась в покруту этим богачам.
Управляющий снова взглянул на решительный росчерк Агафелова под словами, которыми заканчивалась бумага:
«В последний раз вынужден предупредить вас о личной ответственности за неоднократный срыв предписания и предупреждаю о могущих произойти для вас нежелательных последствиях».
«Видать, на свою беду расхвалил я хозяину мальчишку, – в который раз вздыхал старик. – Подумать только, вот этими руками драл Агафелова за уши, а теперь он, тою и гляди, меня с места сгонит!»
Действительно, судьба Агафелова была необычной Родом с Северной Двины, он подростком, лет двадцать назад, поступил рассыльным к управляющему сорокским заводом Тот как-то расхвалил смышленого паренька заводчику Беляеву, начавшему свою карьеру приказчиком и заканчивавшему жизнь миллионером. У Беляева было трое сыновей, самим отцом прозванных дурнями. Не на кого было оставить громадное состояние! И он взял подростка к себе в Петербург, отправил его в коммерческое училище, а затем послал в Лондон изучать лесное дело. Прошло несколько лет, и у совсем одряхлевшего Беляева оказался энергичный управляющий. Агафелов женился на дочери волжского миллионера, взяв в приданое большой пароход и несколько предприятий тестя.
После смерти Беляева Агафелов сделался главноуправляющим фирмы «Беляев с сыновьями». Получать жалованье стало для него унизительным, и он предложил братьям Беляевым произвести реконструкцию их заводов, а разницу увеличенного дохода делить пополам – половину суммы им, а половину – себе.
«Не сам ли я на свою беду расхвалил мальчугана хозяину? – сокрушался старик управляющий. – Теперь, того и гляди, даст он мне пинка, и вылечу я под забор…»
Вдруг раздался осторожный стук, дверь приоткрылась, и кто-то баском спросил:
– Можно к вам?
Подталкивая друг друга, с шапками в руках в контору вошло несколько оробелых парней. Среди них был и Васька Бобров. Стыдясь полученного «родительского благословения» – огромною синяка под глазом, он старательно прятался за стоящих впереди товарищей.
Разговор был недолгий. Всех парней управляющий принял на работу.
На следующий день на завод пришли два наиболее почитаемых в волости богатея и посоветовали управляющему вернуть парней в село. На этот раз старик отказал – не хотелось ему кончать дни под забором.
Убедившись, что напуганного предписанием старика к рукам не прибрать, хозяева обратились к заводскому начальству пониже. С теми договориться оказалось легче.
Вначале вновь принятых парней раскидали кого куда. Но это не помогло, новичков взяли под защиту старые рабочие, помогая им освоить несложную технику. Тогда начались «дела» – за один день почти одновременно вышли из строя три пилорамы. В трех бревнах оказались вбитыми по самую шляпку барочные гвозди, а смена пил в раме требовала немалого времени, и простой сказывался как на количестве выработанной продукции, так и на заработке рабочих. Кроме того, за поломку пил рабочие платили штраф.
Вечером к управляющему пришел пилостав Иван Никандрович, старичок в круглых очках и с бородой клинышком. Приехав более четверти века назад на завод, он пользовался авторитетом у рабочих и уважением служащих. О чем говорил пилостав с управляющим, было неизвестно, но на следующий день вновь принятых парней направили на биржу укладывать доски. Трудно злому человеку навредить тем, кто складывает душистые доски в ровные ряды штабелей.
