Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
– А что ты ответил о затее Речного? – смущенно спросил он, не решаясь взглянуть на собеседника.
– Ответил, что, занимаясь организацией музея, – конечно, в письме, ради конспирации, я назвал музей не музеем,—
Речной сам собирается сделаться музейным экспонатом.
А Федин на это написал: «…Теперь о музейном экспонате. Это, конечно, рецидив народничества. Затея Речного лопнет. Но надо ли ему мешать? Есть люди, которые, не набив себе шишки на лбу, не могут поумнеть! От такого удара с него слезет его народническое прожектерство, и он станет нужным нашему делу человеком».
– Как же ты меня учить будешь? – несколько смущенно спросил Двинской.
– На твой экономический крен у меня есть лекарство. Из тебя надо вышибить мартыновский дух вот этим, – и Туляков протянул две толстые тетради в черных переплетах из клеенки. Двинской узнал руку Федина.
– Опять Федин? – удивился он.
– Не терял человек времени! Не зря себя называл «Сам себе типография». Вот и займись чтением с третьего раздела: «Тред-юнионистская и социал-демократическая политика». Там очень многое к тебе относится.
Двинской раскрыл тетрадь. Наверху страницы было выведено: «Что делать?», далее – мелкими буквами: «Наболевшие вопросы нашего движения», и покрупнее старательно написана фамилия автора – «Н. Ленин». Наконец, под фамилией, столбиком в десять строк – цитата из письма Лассаля к Марксу.
– Ведь не читал? А? – соболезнующе вздохнул Туляков.
– Нет. В городишке, где я учился, кружок был ни то, ни се, лишь песни разучивали да в лесу их распевали. Осенью в университет поступил, да всю зиму проболел, а в июне схватили жандармы на митинге по поводу разгона думы.
– А не жалеешь, что твоя жизнь по другому руслу пошла? – Туляков насторожился и, не спуская глаз с собеседника, подался вперед. – Будто не жаль, что в ссылку угораздило?
– Теперь знаю, куда силы надо приложить…
– Ну, тогда прочитай это письмо.
Федин писал, что Речной из тех, кто в будущем станет преданным бойцом за дело народа. Двинской почувствовал, как щеки заливает румянец. Глядя на него, Туляков ласково усмехнулся:
– Приятно?
– Очень! – искренне ответил Двинской.
– А теперь иди к себе и читай Ленина, – учительским тоном сказал Туляков. – Читай медленно, внимательно. Вот тебе бумага. Обязательно делай выписки.
Туляков довел Двинского до избы, где тот остановился. Хозяева, ложась спать, позаботились о постояльце – на столе стояла глиняная миска с молоком, картофельные калитки, деревянная чашка с еще не оттаявшей брусникой и зажженный фонарь.
Возвратясь в отведенную ему «мирскую», Дтшнской раскрыл тетрадь и задумался. Вспомнилась ночь, когда он читал брошюру, полученную от Федина.
Двинской лег под широченное одеяло и потушил фонарь. Но еще долго лежал он с открытыми глазами, раздумывая над словами Тулякова о том, что спячка кончилась, что начинается новая горячая пора.
Под полом боковушки был хлев, оттуда глухо доносилось звяканье ботала да приглушенное мычание коровы. Прислушиваясь к этим звукам, Двинской продолжал думать о пышущем несокрушимой энергией Тулякове. «Этот знает дорогу и мне покажет». Незаметно глубокий и здоровый сон охватил Двинского.
Проснувшись, Двинской еще долго лежал с закрытыми глазами, пока наконец солнечный луч не ворвался в окно. На улице было совсем светло. Александр Александрович потянулся за часами и даже присвистнул от удивления – стрелки показывали одиннадцатый час!
Едва Двинской вышел в сени, как откуда-то вынырнул Яшка в праздничной из синего сатина рубахе. Хотя еще не было полудня, после чаепития сразу же сели обедать. Для гостя и Яшки была поставлена «мирская» посуда. Кроме ухи из сушеной рыбы и запеченной в тесто соленой трески, хозяйка подала овсяный кисель, скупо подслащенный сахарным песком, и наконец совсем еще свежий, недавно вынутый из печи творог, залитый молоком. По обычаю, ели молча. Предполагалось, что каждый про себя во время еды творит молитву.
После обеда Двинской вернулся в горницу и принялся конспектировать брошюру Ленина. Когда начало темнеть, появился подросток с лампой.
– От Савелия Михеича, – заявил он.
– Сбегай к Тулякову, отнеси ему эту записку, – попросил Двинской паренька.
Через десяток минут тот притащил тетрадь, на обложке которой была размашистая надпись: «Плодотворной работы».
Работа Двинского, если ее определять по числу исписанных листов, действительно была плодотворной. Попытался Яшка вечером позвать постояльца на гулянку, но тот лишь рассеянно махнул рукой. Совсем поздно парень опять заглянул в клеть, но гость даже не обратил на него внимания. На счастье, керосина хватило до утра, и, когда Двинской кончил конспектировать, в запасе осталось лишь два листа чистой бумаги. С чувством, что он сделал очень важное дело, Двинской, не раздеваясь, лег на кровать и мгновенно задремал. Дремота тотчас перешла в глубокий сон.
Поздним утром Туляков сам пришел проведать гостя. Тот спал. Григорий Михайлович по-учительски просмотрел выписки и конспект. Кое-что оказалось пропущенным. Туляков прогулялся до своей баньки, взял запас бумаги и снова вернулся к Двинскому. Сверяя рукописную копию книги с тетрадью Двинского, он сделал несколько дополнительных выписок. Александр Александрович продолжал безмятежно спать и был очень смущен, когда, разомкнув веки, увидел Тулякова.
– Давно здесь?
– Давно. Спешил, что ли? – недовольно ответил Туляков. – Еще десятком страниц твой конспект дополнил. Молока у хозяев похлебай, а обедать у меня будешь. Зная мое убогое хозяйство, Савелий Михеич замороженной рыбы прислал, накормлю ухой.
Когда Двинской пришел к Туликову, тот помешивал ложкой закипавшую уху. В комнате вкусно пахло лавровым листом и рыбой.
– Думал теби супом из сушеного мяса накормить, а старик свежей рыбой побаловал… Всю округу в руках держит, но не для себя, а на пользу земляков! Никак его кулаком не назовешь…
– Парни на него ярится.
– Знаю. А все же у молодежи в великий пост – вечоры! Доказал ему, и он, наперекор вековой традиции, ответил: «Пусть поют… на утро лучше работать будут!» Умный старик и честный.
Обеденным столом служила широкая доска подоконника. После еды стали пить крепкий чай.
– Зарядился? – наблюдая за Двинским, спросил Туляков. – А я так и не привязался ни к водке, ни к чаю, ни к кофе. Вот Савелию Михеичу без чашки кофе трудненько бывает…
– Любишь его… Часто о нем вспоминаешь…
– Когда он молча пожимает тебе руку в знак согласия, разве не радостно, что старик отказывается от дедовской дури… И нет у него упрямства, глупого и бессмысленного, ради одного принципа «раз я хочу, так и сделаю», как это делают некоторые!
Двинской побагровел. Последние слова были явным намеком.
– Мы за эти дни поняли друг друга, – ласково кладя руку на плечо Двинского, сказал Туляков. – Пора бы рассказать мне про свою попытку разбить кулацкую кабалу одним неводом…
Трудно было говорить о провале того, что казалось правильным и легко осуществимым. Но об этом нужно было рассказать, и Двинской, запинаясь и краснея от смущения, подробно поведал и о радужных замыслах, и о своих переживаниях, когда он очутился с неводом перед запертой дверью.
Сидя напротив, Туляков не спускал с него настороженного взгляда.
Когда Двинской замолк и стал машинально посасывать потухшую трубку, Туляков, после некоторого раздумья, спросил:
– А как думаешь, результат твоей неудачи практически скажется на ком-нибудь?
– Никто не разорился, никто и не разбогател, – пожал плечами Двинской.
– Только ли?
– Как привез невод, так и увезу…
– Про людей спрашиваю! – раздраженно выкрикнул Туляков.
Хмурясь, Двинской еще раз пожал плечами.
– А не получилось ли, что ты помог Трифону доказать закабаленным свою силу, заставив их самих отказаться от невода? – Ладонь Тулякова тяжело легла на плечо собеседника. – И беднота еще раз убедилась в могуществе кулака… Получился один вред. Или есть в чем-нибудь польза? – вновь с явным нетерпением спросил он. – Как думаешь?
Опустив голову, Двинской промолчал.
Этот день и весь следующий прошли в разборе ленинского сочинеиргя. Нередко между Двинским и Туляковым возникали споры, яростные и настойчивые…
3
Следующий день был субботний. К вечеру задымили бани. Париться карелы любили, и бани в Карелии строили на славу.
Не меньше часа длилось взаимное мучение – в облаке горячего пара Двинской и Яшка неистово хлестали друг друга распаренными вениками. Наконец, измученные и вместе с тем очень довольные, они добрались до избы и жадно принялись за кисло-сладкий брусничный сок.
Взяв с гостя слово, что он придет на вечору, Яшка торопливо исчез. Полежав немного, Двинской направился к Туликову, но по пути решил зайти на гулянку молодежи. Место вечоры легко было узнать по гулу голосов. Двинской подошел к большой бане, где толпилась группа парней. Он вынул коробку папирос, купленную им на всякий случай, для угощения.
– Курите, – предложил он, протягивая коробку.
– Выходи, ребята, табакур пришел! – радостно крикнул один из парней, повернув лицо к бане.
Из бани выскочило несколько парней, увидев Двинского, дружно потянулись за папиросами. Судя по тому, как они курили, Двинской понял, что к 1 абаку ребята еще не привыкли и дым пускали ради форса.
– А разве на самой вечоре не курят? – удивился Двинской.
– Не. Поди знай, девки наговорят, так дома томить начнут. У нас старики куда как старозаветны. Иной за всю жизнь еще куска сахару в рот не клал. Коли меду нет, так пареную репку посасывает…
– Вот этот парень своему дедке тайком сахар в чашку бросил. Тот хлебнул… Ну и была Евсею выволочка! Парень сколько дней на лавку не присаживался.
Все расхохотались.
– Пошли на вечору! – побагровев от смущения, предложил Евсей. – Мы тебе кадрель спляшем. В гармошку старики не дают ради поста играть, так мы под песни девок пляшем.
Вечора считалась праздничной, поэтому баня, кроме двух березовых лучин, воткнутых в расщелину очага, освещалась тусклым фонарем, подвешенным к потолку в дальнем углу. Две лавки и нижняя ступенька полка были заняты сидящими. Чтобы усадить почетного гостя, один из парней освободил место и уселся на колени к девушке.
Ты пляши, нога, не жалей сапога! —
входя за Двинским, выкрикнул Евсей.
Ты спляши, Евсей, не жалей катанцей! —
тотчас пискнул в ответ девичий голосок. И хотя это одностишие пелось каждый раз, все же раздался общий смех.
– Олена Тимофеевна, пожалуйте, – пригласил Евсей девушку, выкрикнувшую одностишие.
Соблюдая приличие, та ничего не ответила. Тогда Евсей подошел к ней и, взяв ее за руку, сильно рванул к себе. Девушка послушно встала рядом. Еще минута, и напротив встала другая пара.
– Первую! – скомандовал Евсей, шевеля чуть согнутыми коленями.
Жила Машенька на свете,
Горюшка не знала…—
зачастили сидящие девушки. На лица танцующих легло напряженно суровое ыражение, и они дружно, в такт частушке, задвигались, почти не сходя с места.
– Вторую! – нетерпеливо выкрикнул Евсей, и хор, словно в испуге, заголосил:
Мой тятенька догадлив был,
Из беседы погонялкой проводил.
Я на то не раз сердилася,
Отцю в ножки поклонилася…
– Третью! – заорал Евсей таким голосом, словно надвигалась беда.
Ты меня-то не послушалсе,
Зелена вина накушалсе.
Он пошел домой, налопалсе…
– Ты цего, дурак, дураниссе,
Надо мною ты капризиссе…
Окончив фигуру, сделали передышку. Парни уселись на колени запыхавшихся девушек и обтерли блестевшие от пота лица.
Отдохнув, опять выстроились пара против пары. Четвертая фигура прошла под пение протяжной песни:
Полно, полно вам, ребята, чужо пиво пити!
Не пора ли вам, ребята, свое заводити.
Пятая фигура исполнялась в приподнято оживленном темпе:
Я газеты полуцала,
Распецатала, цитала…
Между пятой и последней фигурой почему-то опять полагался перерыв.
Последняя фигура шла в веселом темпе русской песни;
Ах вы, сени, мои сени,
Сени новые мои…
Шестой фигурой кончалась карельская «кадрель». Она тянулась долго, и танцующие но-настоящему устали.
Двинской сидел, сжатый двумя парнями, и молча смотрел, как незатейливо проходило время на вечоре. Двое парней посильнее некоторое время ломали о колено палки. Один из них взял палку непосильной для себя толщины и долго пыхтел, отчаянно бранясь от досады и боли. Затем двое уселись на пол и начали тянуть палку, пока, всем на потеху, один не опрокинулся на другого.
«До чего же все это однообразно!» – думал Двинской, глядя на танцующих. Ему хотелось уйти, но он боялся обидеть молодежь.
Выручил Яшка.
– Политик тебя кличет. Он в твоей горенке сидит.
Первое, что Двинской увидел в комнатушке, был большой конверт, отмеченный внизу громадным номером и вверху надписью: «Совершенно срочно»… Мировой судья требовал немедленного возвращения «состоящего под гласным надзором» и т. п. в Сумский Посад.
– Кончилась гулянка, – сердито усмехнулся Туляков. – Предвижу, кто-то тебе соли на хвост крепко насыпал. Начинается бурное времечко для тебя.
– Некому…
– Прежде всего, твой просвященный меценат Александр Иванович покажет свои волчьи клыки. Теперь у тебя ходатаев перед губернатором не будет, а уж нагадить он постарается! Что думаешь с неводом делать?
– Конечно, повезу назад, – удивился внезапному вопросу Двинской. – В Сумском Пссаде из женок собью артель. Ведь они у моря сидят и почти круглый год соленые тресковые головы вываривают да вымоченную трещину хлебают… А что?
– Я немного по-иному думал, но это, пожалуй, лучше, – улыбнулся Туляков. Помолчав немного, он добавил: – Староста обязан под личную ответственность отправить тебя. Подводить старика не будем. Придется завтра отправляться. Ведь пакет вручен ему под расписку, а на старика и так зубы кое-кто точит… Ну, пошли к Савелию Михеичу.
Старик не спал. Он вполголоса читал рукописную, побуревшую от времени старопечатную книгу.
– Поди, хошь товарища проводить, так езжай с богом, – лукаво усмехаясь, сказал своему поднадзорному староста.
Семь рублей с копейками, что выдавала казна каждому политическому ссыльному, не имеющему высшего образования, не позволяли Туликову «богато» жить, но в одном себе он не отказывал – по вечерам всегда зажигал пятнадцатилинейную лампу.
Туляков решил воспользоваться оказией и начал готовить письма и какие-то посылки с номерами газет.
Александр Александрович подметил, что Туляков заготовляет две пачки корреспонденции. На одной он надписывал адреса, а на другой не надписывал. Видимо, эта пачка отправлялась каким-то неизвестным Двинскому способом. «Вот конспиратор, – обидчиво подумал Двинской, – доверять доверяет, но не до конца».
– Я домой пойду, – сказал он, – у тебя, вижу, много дела.
– Пойди, пойди! – словно обрадовался Туляков. – Я редко выезжаю в Кандалакшу, и поэтому надо многое обдумать, что и как сделать. Ведь как растает снег, мне уж никуда не попасть, да и оказии окончатся. Из наших селений никуда не выберешься… Вот это-то и есть самая ужасная для меня пытка! Был бы я на твоем месте, в Сумском Посаде… да бодливой корове, говорят, бог рог не дает!
Двинской добрался до Яшкиной избы. Настала пора собираться в путь.
Савелий Михеич принес гостинцы. В берестяном небольшом пестере были сложены вареные яйца, туесок с топленым маслом и еще теплая сдоба.
– На дорожку, а что останется – твоей хозяюшке…
По пути заехали к Туликову, и вскоре втроем – Яшка за ямщика, а Двинской и Туляков как седоки – выехали на зимник. Летом сюда дороги не было. Добраться до Поморья можно было с превеликим трудом лишь по тропинкам, обходя озерки и переправляясь через речушки…
Из лесной избушки выехали нарочно попозже, чтобы в Кандалакшу попасть в потемках. Подъезжая к ней, сняли с дуг колокольцы, со звоном обычно ездило одно начальство, и не было смысла попусту полошить людей.
Бушевавшая весь день метель стихла. Бесшумно падал снежок. Не слышалось даже лая собак, обычных предвестников жилья. Полное безмолвие царило в Кандалакше.
Решили остановиться в доме Помориных, где хранился невод. Хозяйки не оказалось дома, и младший сынишка, Ванька, опрометью бросился разыскивать мать. Туляков сразу же куда-то ушел, а Двинской отправился в ямскую предупредить, что утром потребуется подвода.
В душной избе, пропахшей потом и кислятиной овчин, широко расставив колени, похрапывал на лавке дежурный ямщик. Пришлось ею разбудить. Зевая, ямщик нырнул в сени, и вскоре появился длинный, как жердь, помор, который отрекомендовался станционным смотрителем. Документ на право пользования станционными лошадьми был в исправности, и так как Двинской не мог толком пояснить, у кого он ночует, было решено, что подвода будет ждать у ямской избы.
– Крестной! Тятька просит в склянку керосинцу налить, – раздался за спиной Двинского голос подростка. – Вот те крест святой, отдадим, а то рыбаки собравшись, а коптилка аккурат вся выгорела… Ой, дяденька, назад обернулся! – обрадованно выкрикнул парнишка.
Это был Алешка, прибежавший из другой половины избы. Забыв, ради чего он пришел, паренек тотчас убежал назад.
Через минуту в дверях показался Терентий.
– Вот, Лександра, какое дело, – поздоровавшись, сказал он, – велит окаянный пузан ловить в проливах! А что там добудешь?.. – Терентий понурился. – Как ни кинь, все клин. Что делать – ума не приложу! – Он досадливо выругался и, не дождавшись ответа, вышел из ямской.
– Дяденька, Лександр Лександрыч, помоги тятьке! Сам не свой стал… Мамка все плачет: свихнется тятька… Что мы тогда делать будем? – зашептал Алешка.
– Пойдем на улицу.
Они вышли из сеней.
– Отзови тятьку от людей и скажи ему, пусть пойдет с тобой к учителю. Там ссыльный Туляков из Корелы. Может, он что и посоветует тятьке… Только никто об этом не должен знать.
Вскоре Терентий с Алешкой торопливо направились вниз к берегу, где виднелось приземистое здание школы.
Двинской прошелся по селению. Около домов бесшумно сновали люди. Встречаясь с Двинским, они молча здоровались, старики снимали широченные шапки, парни только кивали головами. Так, ни с кем не обмолвившись словом, хотя встретился десяток людей, Двинской добрался до избы Помориных. По случаю приезда гостя хозяйка прочищала стекло большой лампы.
Как и следовало ожидать, вскоре появились юные друзья: Алешка, Колька и Дручин. Яшка ушел промышлять какую-то «удачу», не было до позднего часа и Тулякова. От пареньков Двинской узнал, что Трифон завтра утром везет свой невод к проливам, и потому к Терентию собрались рыбаки, решая – в который раз! – что же им делать?
Алешка, принятый Трифоном в артель, был на положении настоящего рыбака, самодурство хозяина касалось и его интересов. Подражая отцу, он яростно чесал всей пятерней голову и нет-нет да и бранился.
– Тятька совсем замучился, Лександра Лександрыч, из-за твоего невода. То ладит у тебя просить его обратно, то открещивается, словно черт от ладана… Бегал он к батюшке: «Может ли Трифон семью из дома выгнать?», а батюшка, поди знай, что у него на уме, говорит: «Может, раз дом на него будет отписан». Не от кого узнать; учитель, и тот не знает…
– Будет дом с аукциона продан, так, значит, и хозяином станет тот, кто его купит, – сумрачно ответил Двинской…
Туляков вернулся глубоко за полночь. В доме все, кроме Двинского, спали.
– Ну, надо уезжать, – вполголоса проговорил Туляков. – Чуть-чуть учителя не подвел. Видимо, кто-то заметил, что к нему зашел незнакомый. Только я уселся, как стук в дверь – поп пожаловал! Пришлось мне быстренько одеться да в сени, да в кладовушку. А пои едва ли не два часа сидел. Как учителю выгнать своего заведующего школой? Кашляни я ненароком, и было бы учителю плохо… И вообще, многое бы нарушилось! Шел сюда и радовался, что живу под наблюдением Савелия Михеича, он ведь не только староста, но и мой «надзиратель».
Туляков заглянул в окно:
– Можно говорить вполголоса. С улицы сквозь двойные рамы не услышат. Думаю, Двинской, что мы больше не встретимся. К этому дело клонится. Хорошо сделал, что приехал, еще лучше, если бы вовремя послушался совета Нины Кирилловны. Пожалуй, теперь не мытарился бы с неводом. Поди, и денег не хватит обратно довезти?
– В Кеми у приятеля перехвачу, так хватит.
– Вот то-то и есть. Так слушай же. Отправлять письмо с тобой опасно: тебя в любом селении обыскать могут. Я только что послал письмо в Сороку, на лесозавод. Рекомендую привлечь тебя к работе в организации. Наши товарищи введут тебя в курс дела. Через ххолгода кончится твой срок.
Мой совет – оставайся в Поморье. Здесь ты полезнее будешь. Развернутся крупные события, а дело к этому идет, и понадобишься ты здесь, что называется, до зарезу! Что скажешь на это?
Туляков не спускал глаз с Двинского – в такие минуты не раздумывают долго.
– Считаешь, что я здесь нужен, значит, другого выбора для меня нет.
Туляков порывисто обнял Двинского и, не говоря ни слова, вдруг крепко хлопнул его но спине.
Спать не хотелось обоим, и их тихий шепот до утра не умолкал в небольшой избенке.
Туляков решил уехать до пробуждения сельчан. Его примеру последовал и Двинской. Предрассветные сумерки застали его уже в пути. Ямщик попался из неразговорчивых, к тому же он вскоре задремал… Не один раз за весь многоверстный путь вспоминал Двинской прощальные слова Туликова: «Порадовал бы добрую душу своим рассказом про меня. Ведь мимо окон ее проедешь! Да, поди, теперь в каждом селении за тобою слежка налажена – «когда проехал, да с кем виделся»… Будь и сам осторожен. Помни – надвигается и на тебя немало бед… Не сдавай!»
