Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
С робким жужжанием промелькнула муха, оживленная теплыми лучами солнца. Но больше всего о весне напоминала проезжая дорога, испещренная темными пятнами талой воды.
Трифоновцам приходилось ждать, когда хозяин пришлет лошадь за неводом. Впервые в жизни никому из них не хотелось поскорее попасть домой. Днем и бессонными ночами повсюду – в избушке и на берегу – только и слышался один разговор: чем же прожить год?
– А сколько же мы с хозяина убытку стребуем? – спросил Алешка у отца, лениво жуя опостылевшую рыбу.
– Сколько? Да столько, паренек, сколько ты назначишь, – съехидничал Ерофеич. – Ведь верно, ребята?
Рыбаки хмурились. Не было такого обычая, чтобы хозяин невода платил рыбакам за плохой улов. Нет такого закона, чтобы заставить хозяина возмещать покрутчикам убытки.
– Да нельзя же так! – чувствуя свою правоту, не успокаивался Алешка. – Пузан сам повел нас на проливы! Сам он и невод наставлял!
– А за неводом будто мы не по своей воле волочились? Будто он кнутом нас гнал? Верно ли наставил, плохо ли наладил невод, кому докажешь?
«Показать им луду… Показать, что ли? – до боли щипал себе бороду Терентий. – Ну, а толку что? Только потеряю две десятки, что Трифон о рождестве посулил, да навек лишусь его поддержки…»
И, опасаясь, что ему не выдержать молчания, Терентий толкнул дверь избушки, вышел и медленно побрел по льду.
У берегов на поверхности льда все шире и шире растекались лужи. Вначале они напоминали причудливой формы зеркала – так точно отражались на ровной поверхности луж желтоватые облака и голубизна неба с ослепительным кружком солнца. С каждым днем эти лужи ширились, сливались одна с другой, постепенно превращаясь в озерки. Когда ветерок пробегал по их поверхности, на огненной чешуе рассыпалось, горя и сверкая, великое множество солнц.
«Сказать или не сказать? – жмурясь от ослепительного блеска солнечной ряби, думал Терентий. – Сказать, так что получишь с артели? Смолчу, так на двадцать целкашей жратвой запасусь! А все-таки неладно молчать…»
Обдумывая, как же поступить, Терентий отошел от избушки и свернул в лес.
Был один из тех чудесных весенних дней, когда север кажется лучше юга. Теплый душистый ветерок покачивал блестящие лапчатые ветки елей. Одуряюще пахло смолой, вытекающей из стволов прозрачными и золотистыми, как мед, струйками. Лес неумолчно звенел, словно наступила пора летнего зноя. В воздухе слышались заглушенные расстоянием трубные звуки невидимых глазу журавлиных стай. Раздавалось гоготание гусей. Они летели под вечер совсем низко над лесом. Но больше всего голосов звучало в самом лесу. Отовсюду раздавался щебет, чириканье, посвистывание, неумолчные переливы журчащих под снегом ручьев…
Но Терентия не радовало оживление пришедшей весны. Сколько он ни обдумывал, так и не смог найти себе оправдания или набраться смелости, чтобы покаяться перед артелью…
Уже возвращаясь к избушке, он расслышал голосок Ерофеича:
Ну, ребятки, с чем пришли, с тем и домой пойдем! Вона хозяин и лошадь под невод шлет!
Действительно, на ослепительном снегу четким контуром чернела лошадь, розвальни и кто-то сидящий в них.
– Неужто сам, подлец, едет… Шею ему… братцы мои… наломаю! – скрипнул зубами Пушкарев.
– Не дурак он, чтоб самому ехать, – вздохнул Терентий. – Да и время ему теперь самое жаркое! Повсюду, поди, рыбу скупает.
Конечно, ехал не хозяин, а его племянник Серега. Боязливо переступая хлюпающими сапогами, мальчишка передал рыбакам хозяйский наказ: немедленно вытянуть невод и погрузить на сани.
– А рыбу куда денем! На льду бросить?
– Дяденька наказал бросить – дорога плоха, да и везти, почитай, нечего…
– Будто он ее видел? – всполошились рыбаки.
– А наднясь ночью подъезжал… Посмотрел, головой покрутил и назад поехал. Я с ним был…
– Побоялся, лембой, в избушку заглянуть… Знает, на ком вина.
– Скажи, Серега, но совести, много ль сей год рыбакам рыбы попалось?
– Хорошо шла, больше прошлогоднего…
– Во! – затряс кулаком Пушкарев. – В прошлогоднюю весну без двух десятков две сотни пудов мне в пай пришло. А теперь? Разве что в кармане принесешь? А я сам восьмой, шестеро ребят, один другого меньше. Чем кормить буду?
– Стребовать, рыбаки, с хозяина. – Алешка побледнел от волнения. – Его вина, пускай и расплачивается.
– Дяденька не велел на него серчать… Говорит, что в положение ваше войдет, – проговорил Серега, зябко переступая с ноги на ногу.
– Врет он, твой дяденька, – сердито крикнул самый тихий из всей покруты Копалев. – У моих ребят и то сапоги лучше, чем у тебя.
Мальчишка шмыгнул носом и всхлипнул:
– Дяденька меня не боится. Отец с матерью, поди знай, который год померли… А вас здорово опасается. Так и сказал мне: «Эка орава зла на меня. Всех, поди, придется умасливать!»
Озябший Серега остался в избушке греться и жарить для себя сельдь. Рыбаки пошли вытягивать невод. Вскоре, растянутый на козлах, он начал дымиться под лучами солнца. Дожидаясь, пока невод просохнет, рыбаки договорились дружно стоять друг за друга.
– А то хозяин живо по своему манеру поступит, – лукаво подмигивая, усмехнулся Ерофеич. – Прибежит ко мне, целковый выложит на стол и уговор поставит: «Будешь молчать, против меня не пойдешь при людях, на другой день заходи за трешницей. От меня, поди знай, убежит к Терентию, а там – к Миколе.
– Да что греха таить! – чего-то стыдясь, подхватил Копалев. – Когда созывает нас Трифон, то сидим мы с хозяйским целкашом в кармане, а в уме память о трешке держим и молчим… Молчим, песьи души! Каждый думает: «Трешку на полу не найдешь!» А хозяин нас же, дураков, таким манером порознь на десятку-другую в свою пользу обсчитывает! А мы-то четырем рублям рады…
Начался спор – сколько же требовать с хозяина. Просить немного – обидно за себя, зимой мором-голодом семьи насидятся. Требовать много – боязно. Кое-кто из маловерных даже рукой махнул: «Все равно копейки не даст!»
Алешка требовал получить с хозяина не меньше, чем в прошлогоднюю весну.
– Сдохнет, а не даст, – уверенным тоном сказал Копалев.
– А нажмем, так даст, – волновался Алешка, по ребячьей привычке хватаясь то за одного, то за другого рыбака. – Ведь сколько денег он сей год нахватает. Почти всю соль один скупил! Все рыбаки ему поневоле рыбу отдадут. Пугнуть пузана только надо посурьезней: «Не дашь добром, так душу твою выбьем».
– Верно твое слово, Алешка, – замахал руками Ерофеич. – Да только как это сделать, парень?..
– Как? Окружить пузана со всех сторон, – Алешка для наглядности выпятил живот, – и грянуть хором: «Давай, а то дух вон!» Сразу вынет деньги и отдаст на руки.
– Нет, сынок, – медленно покачал головой Терентий, – не отдаст, извернется…
– Не извернется! Не извернется! – не очень-то веря своим словам, настойчиво убеждали друг друга рыбаки. – Где же ему супротив всех извернуться?
– Ежели зараз всей артелью вместях взяться, – без устали твердил Ерофеич, – то пузан не отвертится…
Чтобы не гневить артель, Терентий молчал, хотя в душе был убежден, что Трифон сумеет уберечь свою мошну.
Дорога была дальней и уже настолько тяжелой для лошади, что рыбаки решили тронуться в путь под утро, когда подмерзал, покрываясь стеклянной корочкой льда, верхний слой снега.
Обычно последнюю ночь в промысловой избушке спится всегда тревожно. Кто холост, того тревожит мысль о гулянке, а молодожен думает о встрече с женой. Одним многосемейным не до того. Всю ночь, шевеля губами, рыбаки подсчитывали – сколько причтется на пай и как бы половчее заткнуть прорехи в хозяйстве… В последнюю ночь на путине сон долго не забирает рыбаков.
Но как заснуть рыбаку, когда приходится отправляться домой с пустыми руками? Там его давно ждут с нетерпением – взятый в забор мешок муки уже съеден, а денег, конечно, нет. Если в самое промысловое времечко и рубля не заработано, разве весело вернуться в семью? Что, кроме грубого слова, вырвется у рыбака, когда на все лады загалдят дети: «Сколько, тятька, галли наловил? Мамка исть совсем мало дает, говорит: «Ждите тятьку, ужо он вам корма навезет!»
Всю ночь скрипели нары под трифоновскими покрутчиками…
Утром у всех были вспухшие веки – у кого от бессонницы, у кого от слез, по-мужски скупых… Немало голов скосит в этот год неизбежная голодовка, немало забелеет новых крестов на кладбищенской горке.
Не дрожали в этот раз от нетерпения руки, когда складывали невод («скорей бы попасть домой»), не переминались ноги («скорей бы тронуться в путь, к семье»)… Может быть, впервые в жизни не тянуло рыбаков в свою избу! По-праздничному будет в эти первые весенние дни в домах удачливых рыбаков. А каким словом встретят трифоновцев их семьи?
Рано поутру затеяли спор, не зная, что делать с посиневшей на солнце сельдью. Бросить? Так ведь дома и одной селедочки на столе нет! Нести с собой? Много ли пронесешь, когда нога по колено уходит в жидкое месиво воды и снега? Но как ни тяжела была ноша, сельдь брали все, чтобы хоть несколько дней да покормить детвору, с голодным нетерпением ждущую свежей рыбы.
Без сожаления оставили проклятый островок и без обычного оживления зашагали рыбаки позади невода. Пройдя верст пять проливом, они вышли на новый островок и, обессиленные, повалились на камни.
4
Весь месяц, пока трифоновцы жили на островке, солнце не радовало их – жизнь им казалась мрачней зимней ночи. Сейчас, когда они возвращались, солнце, как бы смилостивившись над ними, зашло за тучу. Тотчас поблекли по-весеннему нарядные краски. Все кругом – снег, скалы, лес – потускнело. И только талая вода по-прежнему неугомонно журчала под снегом, да изредка раздавались крики птиц, стаями пролетавших на крайний север. Но вот солнышко выглянуло вновь, и в один миг все окрасилось в неповторимо чудесное, лишь одному северу свойственное многоцветье нарядных и нежных красок.
Белеющую вдали на утесе церковь трифоновцы увидели к полудню. Часа через два, с трудом вытягивая ноги из хлюпающего месива, рыбаки стали выбираться на берег.
– А не лучше ли прямо к пузану шагнуть? – прислонясь к прибрежной бане и еле дыша от усталости, предложил Алешка. – А то как разбредемся, тогда…
– К хозяину! К хозяину зараз идти! – тяжело переводя дыхание, загалдели трифоновцы. – А то, проклятый, каждого поодиночке обкрутит.
Как только рыбаки вышли из переулка к трифоновскому дому, они увидели, что хозяин медленно спускается с высокого крыльца.
– Здорово, Трифон Артемьич! – сипло гаркнул Копалев.
Трифон обернулся и, пугливо передернув плечами, остановился у крыльца.
– Вот, братцы, – торопливо заговорил он, не глядя на рыбаков, – как огорчили вы хозяина… Ведь зря только невод в воде прогноили! Разорили совсем меня!
Изумленные такой наглостью, рыбаки молча подошли к нему и, не сговариваясь, окружили. Прижатый к крыльцу, Трифон растерянно взглянул на усталые лица и зажмурился: в выцветших от старости глазах Ерофеича и по-ребячьи выпуклых глазах Алешки самодур увидел одно и то же выражение гнева и понял, что сейчас не он хозяин.
– Экая неудача сей год вышла! – уже примирительным тоном забормотал Трифон. – Сколько ночей-то я от горюшка не спал.
Рыбаки по-прежнему молчали.
«Чего у них глаза не мигают? Языки поотнялись, что ль? И в кольцо сдавили. Того и гляди, под окнами насмерть задавят… Олютела голытьба… – чередовались обрывки мыслей. – Долго ли до греха? Микола милостивый!»
– Верю я вам, братцы… верю, что горестно, – испуганно зашептал Трифон. – Ужо сколько-нибудь в печали помогу… Не откажу в своей поддержке.
В тишине слышался хрип тяжелого дыхания измученных людей. Они по-прежнему молчали. Вот это больше всего и страшило кулака. Он глянул поверх их голов, в оба конца улицы. На ней, как нарочно, не было ни одного человека.
«Как сдавят зараз, и помощи не успеешь скричать, – думал он, изнывая от страха и чувствуя, как все сильнее и сильнее напирают на него рыбаки.
– Ну, я, братцы, пока но делам пойду, – неуверенно пробормотал Трифон, – а с вами вечерком завтра столкуюсь по-доброму. Приходите… Не обижу я… Мы по-доброму…
Трифон с трудом пошевельнулся в толпе, тесно сжимавшей его со всех сторон, и положил тяжелые руки на плечи Алешки, думая, что его легче, чем кого другого, сдвинуть с места.
– Никуда, хозяин, не уйдешь, – изжелта-бледный, прошептал Алешка, – мы не пустим!
– Да что вы, братцы? Где это видано, чтобы хозяину путь загораживать, – пытался сохранить спокойствие Трифон, – чай, не арестант я!
– Убьем тебя, сами арестантами будем, – медленно проговорил Копалев. – Дождешься ты этого!
Рыбаки все сильнее и сильнее наваливались на Трифона. Кто-то наступил ему на ногу.
– Что вы, братцы, – едва дыша под тяжестью напиравших тел, зашептал он, – что вы?.. Ведь… по-хорошему… Православные, бога хоть…
– Как рассчитаешься с нами? – едва шевеля обсохшим языком, проговорил Копалев. – Как рассчитаешься? Лучше не тяни! Исстрадались мы за месяц… Терпеть больше силы нет.
«Убить, убить могут – обступили так тесно… Ой, сколько вреда от моей выдумки!» – изнывал, покрываясь холодной испариной, Трифон, пытаясь сообразить, как же спасти себя от крупных убытков.
– Я, братцы, по… десяти ведер галли… на пай задаром отпущу, – с трудом выдавил он из себя, – До ивановской сельди прокормитесь.
– Одной рыбой не проживешь, Трифон. На что хлеб купим? – медленно заговорил Ерофеич. – Будто кто даром хлеба даст?..
– И денег дам! Обязательно дам! – натужным голосом, словно кто-то уже давил его за горло, прохрипел хозяин. – По трешке дам.
Кто-то скрипнул зубами под ухом Трифона, у кого-то так блеснули глаза, что он опять зажмурился.
– А… когда… выйдут деньги, – едва переводя дух, забормотал он, – еще пятерку дам. А то могу зараз выдать…
– Врешь! – крикнул Алешка. – Не надо твоей сельди и рублишек… Отдашь на пай столько, что артель о прошлу весну заработала!
Немеющий от страха перед рассвирепевшими рыбаками Трифон вздрогнул, как от удара.
– Две тыщи? – заплетающимся языком пробормотал он.
Покрутчики молчали.
– Две тыщи?! – от изумления уже выкрикнул хозяин и вдруг крутым движением плеч сразу раздвинул тесный круг.
Рыбаки по-прежнему молчали.
– Две тыщи хотите получить? – хозяин грозно глядел на рыбаков. – А не много ли будет?
Теперь не он, а рыбаки потупились под яростным взглядом хозяина. «Две тысячи», – думали они, пугаясь величины суммы. Подавленные нищетой, они не в силах были сообразить, что разделенная на число членов артели эта сумма как раз и будет той, на какую они жили в обычное время. Беднота оробела, и уже не нашлось человека, посмевшего возразить хозяину.
– Что, ребята, с ума, что ли, спятили? – теперь по-хозяйски выкрикнул кулак. – Не в пьяном виде, чай, толкуем, говорю последнее: десять ведер рыбы и десять целковых на каждого.
– Мало! – взвизгнул Алешка. – У Пушкарева восемь ртов. Где ему на это прожить?
– Проживет, – упрямо мотнул головой хозяин. – А на ивановскую да на осеннюю сельдь даю вам свой запасной невод! Ловите одни, как знаете! От своих паев на сей раз отказываюсь.
Такое решение было необычным. У артели будет свой невод! Пусть только на одно лето и осень, но все-таки, хоть временно, да свой! Кроме того, весь улов целиком останется у них, а не поплывет в хозяйский карман.
– Мало этого, – снова крикнул Алешка. – Сам дурил, а нам теперь убытки терпеть.
Но хозяин уже почувствовал силу.
– А коли мало тебе, так ты и дави меня! – загремел он во весь голос и, широко раздвинув локти, властно оттолкнул обступивших его рыбаков. – Кому я нелюб? – заговорил Трифон, поворачивая уже не бледное, а багровое лицо то в одну, то в другую сторону. – Тебе… аль тебе?
Схватив Алешку за ворот, он отпихнул его и спокойно вышел из круга рыбаков, растерявшихся от необычного решения хозяина.
Когда его плотная фигура исчезла в проулке, в тишине радостно задребезжал голос Ерофеича:
– Ребятки мои милые! Полсотни годов рыбачу, а ни разу своего невода не было… А теперь-то! Вот диво какое! Господи, угодник Микола милостивый!..
– Да ведь невод осенью обратно отдашь? – удивился его радости Алешка. – Не на жизнь…
– А все-таки хоть летось и осеньку да будет вроде как мой! – подмигивая всем, смеялся Ерофеич. – Ведь вот как дивно… Отродясь его у меня не было, а ведь всю жизнюшку долгую о нем думу держу…
– Да ведь он же временный? – упрямо повторял Алешка.
– Ты, Алешка, глуп, молод еще. Не понять тебе сердце сухопайщика. – Старик повернул к нему светящееся радостью лицо. – Правда, братцы?
– Правда, старче, вроде как не покрутчиной будем! Сами похозяйничаем неводом… Теперь, Ерофеич, тебе-кось летом и в могилу не захочется лезть?
Широко раскрытыми глазами смотрел Алешка на рыбаков, точно сбросивших с себя тяжесть прожитых дней. Угроза полуголодной жизни была забыта. Ими владела мысль: «Будет, пусть хоть на время, да вроде как свой, а не хозяйский невод!»
Алешка по малолетству не понимал еще многого… Зато как хорошо знал затаенные мысли рыбацкой бедноты богатый земляк Трифон!
Глава девятая
1
Беспокойная мысль – дойдет ли запрос? – долго мучила Тулякова. Наконец пришел ответ. Партия собирала свои силы, люди были нужны. Его запрашивали, откуда он думает сняться. Туляков отправился к своему надзирателю – Савелию Михеевичу.
В избе, кроме старика, никого не было. Равномерно взмахивая рукой, он вязал сеть. Пытливо взглянув на взволнованное лицо Тулякова, старик участливо спросил:
– Ты чего, Григорий Михалыч, такой встревоженный?
Туляков прямо объявил старику, что с открытием навигации ему обязательно нужно выбраться на побережье, чтобы попасть в Питер.
Савелий Михеевич низко опустил голову и не ответил ни слова. Молчание длилось очень долго, и все же Туляков даже не подумал: «Он мне не поможет, он мне помешает…» Наконец старик поднял голову и посмотрел на портрет сына, загнанного на каторгу.
– Как получил я извещение, что сынка упрятали на каторжные работы, словом не сказать – какая боль мне была, – медленно и очень тихо проговорил он. – Ты тоже ровно сын для меня… Вот же незадача какая мне пала!
Туляков объяснил, что в Питере сейчас очень нужны люди и совесть не позволяет революционеру оставаться в стороне.
– Ты человек справедливый. Раз считаешь это нужным, значит, оно так и есть, – ответил старик. – Я тебя в Ковде к Митрию Петровичу пристрою. Его дедка да отец век свой бегунов[15]15
Бегуны – члены старообрядческой секты, отказавшейся иметь паспорта.
[Закрыть] укрывали. У них в доме в подполье горница такая есть, там тебе и поджидать подхода корабля. Да у него и сын в помощниках капитана ходит. Может, отцовско слово послухает…
– А пустит?
– Ежели говорю, так пустит. Мы ведь одной веры, оба мы с ним поморского согласия. Завсегда их род был милостив. Годов десять назад он сам старца Мефодия на лодке привез. Прямая дорога – к нему. Так и отпиши своим товарищам. Эх, Григорий Михалыч, эко горе ты мне принес!
Комитету вновь было отправлено письмо с оказией. Настало самое мучительное – ждать, когда солнце растопит льды и пароходы заснуют по Белому морю.
Как-то вечером, когда Туляков, сидя на пороге домика, обдумывал свой заезд на сорокский завод, неслышно ступая валенками по хорошо просохшей тропе, пришел Савелий Михеевич.
– Пора? – вскочил на ноги Туляков.
– Пора, Михалыч, собирайся, – вздохнул Савелий Михеевич. – С утра в путь трогайся.
Старик сел на порог и пригорюнился.
– А как мне лодку обратно доставить? – спросил Туляков.
– Будто тебя одного пущу? Да ты запутаешься и с голода сгинешь. Мишка свезет. Он готов хоть голову за тебя сложить.
Тулякова уже давно тревожил один вопрос, но задать его старику он решился только сейчас.
– А как ты, господин надзиратель, перед начальством за меня отчитаешься?
– А все придумано. Месяца через два отпишу старшине в волость, что у тебя в кишках боль приключилась, и ты на лодке без моего ведома съехал на Ковду. А пока тот пишет в уезд, так еще месяц-другой пройдет. А на случай чего, коли зимой полицейские приедут, подушка да одеялишко на койке здесь останутся, да уж зимняя шапка и полушубок тоже пусть лежат. Будто все добро нетронутым осталось. Видать, мол, сгиб человек, запутался в дороге, и все… Мишка-то не сболтнет. Корельского рода оп человек – ни меня, ни тебя не выдаст. Книжки, поди, с собой повезешь?
– Придется, Савелий Михеич. Жаль почтаря подводить – как без него ссыльному в этих местах столько книг накопить?
– Я вот и принес пару мешков – поди, хватит. Эх, Григорий Михалыч, уедешь ты, и не будет мне советчика! Прими-кось мою благодарность, справедливый человек.
Савелий Михеевич поднялся с порога и согнулся в поклоне, касаясь вытянутой рукой земли.
– Что ты, что ты, Савелий Михеич? – растерялся Туляков. – Это мне тебя за отеческую заботу благодарить надо.
– А ты и был у меня за сына. Может, кто и о моем Андрюшке на каторге в эту пору заботится? Может, и ему за мою заботу легче мучение принимать? Оба вы ведь одной веры!
– Крепко ты его любишь, больше других сыновей?
– А будто нет? Остальные-то каждый под своей крышей спят… Ну, укладывайся, а я пока уйду…
По-старчески шаркая подшитыми валенками, сгорбленный и словно больной, Савелий Михеевич медленно побрел по тропе.
Немного потребовалось времени, чтобы выкопать из тайника «сейф» и уложить книги.
Перевязав мешки, Туляков присел на кровать. В этой аккуратно выбеленной комнатке прошли годы жизни. Но эти годы не были прожиты зря. Он не только не растерял того, что было у него с детства – волю и энергию, но накопил новые силы для борьбы, приобрел немало нужных для дела знаний.
Тулякову очень хотелось попрощаться с жителями деревни. Много хорошего он видел от них. Но нельзя было побег превращать в отъезд. Приходилось крадучись покидать деревушку гостеприимных карел. Пройдет час, другой, третий, и он тронется в путь.
Волнение сказалось на снах… Одно причудливое сновидение сменялось другим. Просыпаясь, Туляков удивлялся: «Что за чепуха мерещится?» – и тотчас же вновь засыпал. Но вот наступил глубокий сон, и он увидел событие, близкое тому, что действительно случилось в его жизни.
В декабрьскую пургу вечером он идет с Иваном Васильевичем Бабушкиным по Невской заставе. Вдоль широченного Шлиссельбургского проспекта тянутся приземистые, как в большом селе, двухэтажные дома вперемежку с подслеповатыми хибарками, над которыми то там, то тут высятся каменные домины-«корабли» – огромные заводские казармы. На скользких деревянных мостках под зелено-желтыми вывесками питейных заведений кишмя кишит народ. Здесь всегда шумно: песни и ругань, хохот и пьяные выкрики. Тут же невдалеке, в глубине темных проулков зазывно рдеет красный фонарь публичного дома. Трезвые люди вечерами не ходили по мосткам, где была давка, толкотня и нередко драка, а шли по середине проспекта, где поблескивали сталью рельсы, по которым две тощие лошаденки уныло катили конку.
– Вчера арестовали Ильича, – сквозь свист и завывание ветра слышит Туляков сдавленный шепот Бабушкина. – Не ходи сегодня ко мне, может, уже за всеми нами слежка ведется. Зайди к Шелгунову, он тебе даст тетрадь… Опасается, что ее вдруг жандармы захватят. Ты-то в «стариках» еще не числишься.
И вот в руках Тулякова размноженная гектографом рукопись, о которой повсюду говорят так много и почти всегда шепотом, с оглядкой, зная, как рьяно охотятся за ней жандармы.
Свищет кругом ветер и неистово треплет края листков рукописи, которую он, Туляков, бережно прижимает к груди. Вдруг откуда-то на громадном вороном коне появляется и прямо на него мчится околоточный, размахивая шашкой.
– Отдай! – рычит он. – Зарублю!
– Не отдам, пока жив! – выкрикивает Туляков, каблуком выковыривает из вымощенной улицы булыжник и с размаху бросает его в голову полицейского…
Острая боль, словно огонь, опалила Тулякова… Он раскрыл глаза, не понимая, что за люди стоят перед ним…
– Уж и воевать начал, Григорий Михалыч. Ладил Мишка тебя будить, да я не дал. Вижу: человек с кем-то войну ведет.
Туляков опустил с кровати ноги, потирая сильно ушибленный локоть.
– Обуховская оборона снилась… Тогда я первое боевое крещение получил.
– Бери, Мишка, один мешок и неси в лодку, – приказал старик парню. – Другой Григорий Михалыч сам стащит. По моим силам и ящика хватит.
Когда парень вышел, старик сказал:
– Будет тебе натужно, так вертайся скорей назад. Я тебе такую избушку в лесу отведу, что начальникам век не сыскать… Сам тебя прокормлю и уберегу!
Столько было любви и заботы в словах старика, что Туляков с трудом сдержался, чтобы по-сыновиему не расцеловать его, но не положено к староверу прикасаться губами.
– Спасибо, – прошептал он, – спасибо.
– И тебе за все спасибо, справедливый человек, – торжественным тоном ответил Михеевич. – Если и товарищи у тебя такие же, справедливую жизнь устроите бедным людям! – И, помолчав немного, проговорил упавшим голосом: – Сядем перед дорогой. Чай, много годков под одной кровлей сиживали!
Они присели, по русскому обычаю, а потом Туляков молча сжал его сухонькие ладони. Так они простояли с минуту, глядя друг на друга, зная, что больше им не встретиться.
Туляков торопливо взвалил на спину мешок с книгами, старик взял в руки «сейф», а на спину кинул полупустой заплечный мешок, и оба вышли из домика. До самого берега шли молча, словно уже нечего было сказать на прощание.
У лодки стоял Мишка. На середину лодки поместили зеленый сундучок парня, два мешка с книгами и заплечный мешок Тулякова, а под кормовое сидение уложили большущий берестяной кошель с едой, чайник и небольшой котел. Мешки с книгами старик старательно укутал на случай дождя парусиной. Туляков уселся на корму, старик оттолкнул лодку, и она рывком скользнула от берега.
Савелий Михеевич почему-то по-карельски стал торопливо наставлять Мишку, как плыть.
– Муйстан, муйстан, ведь сиэ санойт…[16]16
Помню, помню, ведь ты говорил…
[Закрыть]
«Как много хорошего может сделать даже один человек, и как много иной раз зависит от него!» – думал Туляков, не отрывая глаз от берега, где белела рубаха старика и высилась громадная ель.
Провожая, Савелий Михеевич наказывал держаться левого берега: «Потеряете его – тогда и вовек не выбраться». Половину пути – около сотни верст – помогало быстрое течение. Вешние воды еще не спали, и не надо было грести, приходилось лишь все время внимательно следить, чтобы с размаху не удариться о какое-нибудь препятствие.
Весной, пока держится паводок, вода бывает до того жгуче холодной, что обжигает кожу. И надо иметь большое самообладание, чтобы войти в нее по пояс и на ощупь определить, что именно не пускает лодку. Когда в первый раз приключилась беда, Мишка, боязливо подергивая плечами, долго копался шестом, безуспешно пытаясь вытолкнуть лодку из скрытой под водою развилины сосны. Туляков решил проучить парня. За его спиной он тихо разделся и, крякнув, скользнул в ледяную воду.
– Михалыч! – испугался Мишка. – Да я бы сам?!
Стиснув зубы, Туляков нашел прочную точку опоры и, раскачав лодку, дернул ее назад и в сторону. Бурная струя подхватила облегченное суденышко, и Туляков едва успел подпрыгнуть, чтобы навалиться на корму. Словно в отместку, сосновый сук до крови ободрал ему колено. Лязгая зубами, Туляков молча обтер ватником багровые ноги; а затем, не торопясь, стал одеваться, искоса наблюдая за спутником: «Ну, Мишка, теперь ты не станешь валандаться».
Действительно, когда лодка вновь наскочила на корягу, Мишка готов был хоть в одежде броситься в воду. Мысль, что Григорий Михайлович снова полезет в воду, была парню страшнее, чем самый лютый холод.
После проклятого речного пути, на котором десятки раз нависала угроза опрокинуться и погубить не только книги, но, пожалуй, и самих себя, какой радостной передышкой оказалось гладкое, как кусок стекла, небольшое озеро.
Невдалеке от ярко-зеленого луга темнела путевая избушка. Верстах в тридцати к востоку от границы Финляндии находилась группа карельских селений, и зимой здесь проходил зимник.
– Как хошь, Михалыч, а тут ночуем, – с отчаянной решительностью заявил Мишка.
Пришлось не только заночевать, но и прожить в избушке двое суток. Ночью ударил дождь и, словно это была осень, а не весна, лил не только все утро, но и весь день. Туляков и Мишка, лежа в избушке, смотрели в открытую дверь, как по небу, затянутому серой пеленой, низко-низко тянулись сизые тучи. Словно в погоне за кем-то, торопливым строем неслись они одна за другой. Казалось, их бегу не будет конца…
Тулякова мучили опасения, что он опоздает и не застанет связного. Нервничал и Мишка. Он также торопился добраться до Ковды. Но дождь лил и лил, и нельзя было тронуться дальше.
– Ума не приложу, как ты будешь возвращаться? – сказал Мишке Туляков. – Вверх по течению плыть…
– Да какой дурак это будет делать? – оторопело взглянул на него Мишка. – Поди, и до осени назад не доберешься. Вот доставлю тебя до Ковды и тотчас к Дуняхе заявлюсь. Тут уж дело тестюшки – при себе ли оставить аль как? На всякий случай Савелий Михеич сам свидетельство из волости мне выправил, могу на завод податься. Парии тайком бегут, без отпускного свидетельства, и когда на завод прибиваются – конторщика смазывают, а я теперь ровно господин большой. «Свидетельство?» – спросит начальник, а я ему в ответ: «Пожалте, берите в свое удовольствие…»
– А как же лодка?
Парень махнул рукой.
– Лето-то велико, чай, не одну лодку сработать можно, а для такого человека и десятка отдать не жаль! Савелий Михеич тебе и дома бы не пожалел. И звал-то он тебя не иначе как справедливый человек.
Томительно пережидать ненастье в лесной избушке, зная, что впереди предстоит борьба, что на Невской и Нарвской заставах, на Выборгской стороне и на Охте партия собирает силы для решительного боя с врагом.
Глядя на унылое, словно залитое солнцем озеро и ползущие над ним рваные и кудластые, будто из грязной пены, тучи, Туляков вспомнил Невскую заставу.
Много рассказал он своему спутнику о занятиях в воскресной школе за Невской заставой, о задачах революционных кружков, куда тянулись те, кто хотел избавиться от жалкого прозябания, кто не боялся борьбы.
Было о чем вспомнить Туликову, было что послушать Мишке… Не раз путники принимались подсчитывать – сколько же дней они в пути. Десятки препятствий спутали в памяти числа. Мешали также белые ночи. Ведь только два-три часа длилась ночь в начале июня, совсем светлая, как день.
Изменчива погода на севере! В дождливую погоду камни, мхи, вода казались бесцветными и унылыми. Но стоило перемениться ветру и рассеять покорные ему тучи, как небо, очистившись от облачной мути, заголубело такими нежными оттенками лазури, каких никогда не бывает на юге.
Вскоре выглянуло солнце, и тогда все, что казалось в дождь блеклым, вдруг засверкало неописуемым многоцветьем. Даже камни, покрытые лишайниками, и те запестрели на удивление красивой окраской. «Разве можно называть север угрюмым и скучным?» – думал Туляков, собираясь в путь.
