Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
Глава вторая
1
На восточном побережье Беломорья, после братьев Ремягиных и кемского Антонова, Александр Иванович считался самым богатым скупщиком. Изворотливостью, хваткостью и бережливостью Александр Иванович удесятерил небольшое отцовское наследство. К деньгам, как говорят, идут деньги, и вскоре он стал известен всему Беломорью. Свои дела он вел осторожно, не зарываясь, умел ладить с конкурентами.
Хозяева тщетно старались выведать тайну его удачливости в скупке и перепродаже. Он как будто ничего от них и не таил, но все же заслужил репутацию «хитрющего» – никто не мог разгадать его сноровки в торговых делах. Александр Иванович сумел стать своим человеком на севере и занимал почетное место за столом даже таких архангельских богачей, как Мерзлютин или Монаков. Кроме того, хозяева знали, что он дружок не только архангельским миллионерам, но и самому губернатору, который почитался ими за наместника царя. Поэтому хозяева считали зазорным для себя идти к Сатинину по-обычному, в рубахе и жилете, когда там находился такой именитый человек. Приходилось надевать добытую из сундука праздничную одежду из дорогого заграничного материала, навек изуродованную бродячим портным. С приходом гостей к Сатинину верхние его горницы заполнялись странным запахом, напоминающим аромат фиалки – так пахли привозимые из Норвегии какие-то травы, применявшиеся в Поморье вместо нафталина.
Стриженые под горшок мелкие скупщики вначале косились на аккуратно расчесанную бородку Александра Ивановича, накрахмаленные манжеты, воротничок с нарядным галстуком, на модный покрой пиджака. Им удалось отучить его от курения при них, и в беседе со староверами он очень охотно объяснял это своим глубоким уважением к их «строгому чину жизни».
В доме у Сатинина хозяевам приходилось держать себя по-иному, чем у себя или на развеселой Маргаритинской ярмарке в Архангельске. Федор Кузьмич признавал в своем доме лишь две темы для разговора: о делах, если они давали ему прибыль или спасали от убытков, и о чем-нибудь божественном, на что он не жалел денег.
Следуя местным правилам приличия, собравшиеся принялись за молчаливый обряд чаепития. Закуска была обильна и многообразна – кладовые Сатинина всегда славились запасами. На столе красовались даже заграничные вина, контрабандой вывезенные из Норвегии. Сам Федор Кузьмич всю жизнь капли не брал в рот, но, уважая гостей, всегда ставил на стол напитки.
Гостям было понятно, что их собрали по какому-то торговому делу. Предстояло обсудить что-то имеющее непосредственное отношение к их прибылям и убыткам. Это, конечно, волновало хозяев, но они не решались начать делового обсуждения и ждали, когда заговорит сам Александр Иванович.
Прошло не менее двух мучительных часов. Местные богатеи начали сердито коситься на приезжего, но тот приветливо улыбался, сверкая золотыми зубами, словно не замечая настороженности на озабоченных лицах собравшихся. В тишине то и дело раздавался дребезжащий голос хозяина, напоминавший по очереди каждому гостю, что его ждет медок и пряничек, вареньице, винцо и прочая снедь, которую Сатинин называл всегда ласкательно.
Когда собравшиеся, притомясь в ожидании беседы, явно пообмякли, Александр Иванович начал разговор.
– Неналаженность у нас, господа промышленники, чисто азиатская, – ласково поблескивая карими с поволокой глазами и прикладывая белоснежный платок к влажному лбу, заговорил наконец о деле скупщик, – ведь мы словно друг под друга подкапываемся, друг друга готовы в разорение ввести! Попадем в Архангельск – и кто во что горазд: один продает сельдянку за целковый, а другой тут же и на восьмигривенный льстится, а там, смотришь, сельдянку за полтину отдают… Убытки-то какие! Подумать страшно! Что ж получается? Оптовики и фирмы вначале жмутся, не берут, ждут, пока цена спадет, а мы, заготовители, от страха дуреем и рады хоть свою копейку назад вернуть, и за то спасибо говорим! А ведь жить-то надо? А капитал свой проешь, так новый не всегда добудешь! Разор так и висит над головой!
Тихо было в комнате. Слышались лишь сопение да сочувственные вздохи гостей.
– Вот какое положение, господа промышленники, – после некоторого молчания вновь заговорил Александр Иванович, – бороться с этим злом надо. По-европейски жить надо! Сколько там миллионеров, и все благодаря умелой хватке… А у нас десяток-другой тысчонок уже за великий капитал идет! Мелко плаваем, тесним друг друга да себя же этим и душим!
Хмурились скупщики. Жить хотелось по-дедовски, а приезжий уму учит и, пожалуй, правду говорит.
– Не подскажете ли вы, хозяева, как же нашей общей беде помочь? – вдруг задал вопрос Александр Иванович и, насмешливо щурясь, стал бережно наливать из замысловатого кувшинчика маслянистую струйку в грубую водочную рюмку.
– Не придумать, милостивец! – за всех ответил Сатинин. – Отцы нам завещали жить, как деды живали, а вон какие времена настают. Что делать – ума не приложим!
Александра Ивановича очень тянуло закурить, но он сдержался. Часть собравшихся была из староверов, а те «табачников» не любили.
– Вот что, – продолжал он, – надо созвать съезд промышленников, да так сделать, чтобы всем нам, как на кулачном бою, дружной стенкой держаться! Тут-то и запрыгают фирмы и рыботорговцы! Им, а не нам, придется уступки делать. Без товара им не жить, а товары-то они из наших рук получают.
– Надо, надо… обязательно надо! – оживился Федотов. – А то мы, сироты, всем рискуем – и капиталом, и здоровьем, и на Мурмане жизнюшку окияну-морю доверяем. А фирмачи проклятущие в городах живут, на наших слезах радость себе строят… Надо, надо съезд этот созвать, Лександр Иваныч… Как, земляки?
Каждый из присутствующих считал себя обиженным фирмами. Когда наиболее говорливые хозяева поведали друг другу всем им давно известные обиды, Александр Иванович опять заговорил:
– Возьмите пример с меня. Начал я с грошей, а теперь, благодарение богу, на оборотные средства не жалуюсь. Хватает! Почему? По-коммерчески дело повел. Так и всем надо, а то заявятся два-три сильненьких, а вам, хозяевам, останется на мели сидеть и капиталы свои проедать! А проешь, так что дальше? С сумой идти побираться, что ли?
Долго говорил Александр Иванович, то запугивая хозяев, то соболезнуя им и наводя на них страх учеными словами. Много керосина выгорело в сорокалинейной молнии, немало вина и пузатых чашек душистого чая опорожнили собравшиеся, пока в конце концов их дрожащие руки не поставили вкривь и вкось подписи на ходатайстве о созыве съезда рыбопромышленников.
На следующий день Александр Иванович поехал дальше. Дело организации съезда он вел пока в сугубой тайне, и это очень смущало подписавшихся. При встрече друг с другом они озабоченно перешептывались: «Не будет ли от этого нововведения какого лиха?» Не часто приходилось им ставить подписи на бумагах – торговые дела велись ими обычно на веру, и подписывание своей фамилии казалось многим хозяевам опасным.
2
Бойко бежала лошадь Александра Ивановича. К вечеру ка горизонте забелел приземистыми храмами Сумский Посад, бывший в старину центром торговли Поморского берега. Через час вдоль берегов широкой реки запестрели двухэтажные домины.
Александр Иванович постоянно останавливался в хоромах двух сестер, старых дев. У них он жил, как дома, отдыхал и вдоволь отсыпался. На их адрес во время его разъездов со всего Беломорья присылалась для него корреспонденция, и уже много лег старшая сестра от его имени производила срочные расчеты с рыбаками Поморья.
Из предосторожности Александр Иванович денег с собой не возил; если бы они ему понадобились – денежная кубышка любого толстосума была в его распоряжении. Об этом знал каждый помор. И богатый скупщик безбоязненно, всегда без кучера, появлялся в селениях южного Беломорья, не опасаясь грабителей. Его шубу на еноте или орловского рысака разбойникам все равно некуда было бы деть.
В канун приезда Александр Иванович по телефону поручил почтовику предупредить старух. Утром они испекли любимые им пироги с семгой, а также сочни – блины из сметанного теста, наскребла в запас замороженных сливок и, начиная с полудня, едва ли не десяток раз подогревали фасонистый самоварчик, зная привычку своего гостя, едва сойдя с саней, требовать самовар.
Скинув оленью доху, надетую поверх шубы, Александр Иванович успел лишь расчесать бородку и щегольские усики, как одна из старух уже принесла кипящий самовар. За одним концом стола уселся гость, а за другим, покрытым особой, «не мирской», скатертью, поместились староверки. На их скатерти стояла «христианская» посуда, в том числе вазочка с медом (пить с сахаром считалось грехом) и постная стряпня. Была пятница.
Во время чаепития Александр Иванович просмотрел записи старшей сестры: кому, за что и сколько было уплачено. Не проверяя старательно подведенного итога, он своей рукой записал, какой остаток денежной суммы числился за старухой, и лег отдохнуть. В доме воцарилась тишина. Скупщик уснул, зная, что обязательно проснется через час. После сна он встал не сразу. Покуривая, обдумывал, что надо сделать за этот приезд.
Разговаривая с мелкими скупщиками о съезде, Александр Иванович призывал их бороться с фирмами, которые прижимали скупщиков, стремясь подешевле закупить у них товар.
Сам Александр Иванович не собирался вести с рыбопромышленными фирмами борьбы, уже много лет тайно он был пайщиком одной из таких фирм и получал прибыль и как скупщик, и как совладелец фирмы. Его доход был немалым, и уже начинали скапливаться деньги, которые не получали оборота. Копить их в дедовских кубышках, как делали многие мелкие скупщики и владельцы снастей, Александр Иванович считал преступлением.
Общегосударственной целью съезда беломорских промышленников – как это значилось в поданной правительству докладной записке – являлась рационализация рыбного хозяйства Беломорья.
Усиление деятельности норвежских промышленников все ощутимее чувствовалось во всем Поморье. Норвежцам были известны районы подхода рыбы к побережью, они лучше выявляли места ее скопления, и снасти их были приспособлены к глубинному лову. Все это снижало торговые обороты русских капиталистов и подрывало доходность мурманских промыслов. Бороться с этим злом в одиночку было не под силу.
К организационной работе по созыву съезда Александр Иванович задумал привлечь политического ссыльного, Александра Александровича Двинского, четыре года назад сосланного в Беломорье за участие в студенческой демонстрации.
Еще осенью 1911 года Александр Иванович, прибыв в Сумский Посад на своем судне, обменялся с Двинским мыслями об организации съезда промышленников Беломорья. С января 1912 года Александр Иванович начал собирать подписи промышленников под ходатайством о созыве съезда. Но самому проводить собрания со скупщиками в каждом селении Александру Ивановичу не хотелось. Было выгоднее привлечь к этому делу Двинского. Вот почему Александр Иванович и направился сейчас к ссыльному.
Когда скупщик вошел в сени большого дома, навстречу ему выбежала Верунька, дочь Двинского, и повисла на шее «дяди Сашеньки». Александр Иванович торжественно вручил девочке плитку «Миньона». Шоколад с орехами был самым любимым ее лакомством.
Приветливо улыбаясь, жена Двинского, по облику типичная поморка, сообщила, что «хозеин» в музее.
Неслышно ступая меховыми подошвами щегольских пим, Александр Иванович вошел в комнату, где спиной к дверям сидел Двинской, исполнявший обязанности заведующего музеем.
Рассеянно теребя густые волосы, он медленно писал очередную заметку в «Русское слово» о нуждах Беломорья. Умные глаза Двинского часто щурились – приходилось писать очень осторожно, обдумывая каждое слово, чтобы не разозлить местную администрацию и не навлечь запрета цензора. За каждую напечатанную строчку редакция этой богатой газеты платила 15 копеек. Для семьи Двинского это были большие и крайне нужные деньги.
Александр Иванович оглядел свой дар музею – рогатые головы лося и оленя, тюленье чучело – и стал внимательно рассматривать новое приобретение – модель шхуны, над которой немало повозился и сам Двинской, и местный псаломщик, большой мастер токарного дела.
«Надо будет заказать модели рыбацкой ёлы и моторного бота и продемонстрировать их на съезде», – подумал скупщик.
– Вовремя, вовремя, почтенный меценат, жалуете, – поворачиваясь к гостю и разгибая спину, произнес Александр Александрович.
– Чего пишете?
– Трех зайцев бью: общественную мысль бужу, сумчанам авось помогу, да себе трешку или пятерку в карман положу. Смотришь, неделю прокормлюсь… Ну, а как дела съезда?
Начался деловой разговор. Двинской понимал, что хлопоты скупщика прежде всего направлены к его личной выгоде – норвежские скупщики уже не первый год стали появляться среди поморов, промышлявших на Баренцевом море. Хозяева снастей могли сбывать им свой улов, минуя русских скупщиков.
В министерстве торговли и промышленности дополнили программу съезда рядом мероприятий, действительно содействующих расширению рыболовства, и часть их казалась Двинскому пригодной для осуществления его широких замыслов.
В задачу съезда входило улучшение техники рыбного промысла и упорядочение перевозки рыбных грузов путем организации новой линии рейсов Архангельско-Мурманского пароходства и понижением фрахта. Установление регулярных пароходных рейсов и понижение стоимости перевозки развязывали руки поморам, не имевшим своих судов. Двинской надеялся путем организации промысловой кооперации объединить часть рыбацкой бедноты в артели. Но кооперацию, в особенности промысловую, разрешалось создавать только земству. Реализуя через земство постановление съезда, Двинской мечтал осуществить тайно от Александра Ивановича свой замысел создания промысловой кооперации.
– В Кеми я успешно договорился с двумя тузами – Ремягиным и Антоновым, – продолжал Александр Иванович. – Ремягин взялся сговориться с шуерецкими богачами. Я, не будь дурак, повез его в Шуерецкое. А вот севернее Кеми не был, чтоб не всполошился Антонов. Придется, тезка, вам, как Чичикову за мертвыми душами, прокатиться по Карельскому берегу и заглянуть на Кольский.
– Ссыльные, как нам известно, прикованы к определенному селению, Александр Иванович.
– Ну, это я через вице-губернатора устрою. Ему явно импонирует быть покровителем прогресса на севере.
– А не забудете?
– Разве точность не одно из моих свойств? А кстати, кто-нибудь здесь мешает вам?
– По-прежнему – урядник и становой.
Александр Иванович вынул из кармана сигарную коробку со стеклянной крышкой.
– Можно уладить и это, – проговорил он, отрезая перочинным ножичком кончик «манилы». – На урядника подействует окрик, а станового надо вначале взять тоже на испуг, а потом посулить через моего приятеля, вице-губернатора, награду… Пошлите хозяйку за урядником. А когда он придет, сделайте любезность, не поленитесь постоять. Будьте на пять минут чиновником перед грозным начальством. Это будет внушительнее для идиота.
Быстро явился урядник. Даже в зимней мешковатой шинели он выглядел тощим. Пугливо мигая глазами, он вытянулся у дверей.
– Господин Двинской доложил, что ты только тем и занят, что ему помехи делаешь! А? – Александр Иванович топнул ногой. – Да как ты смеешь?
Урядник молчал и только усиленно моргал глазами.
– Я вот расскажу губернатору, что ты бунтуешь! Его распоряжения отменяешь… Царской власти не повинуешься?.. Ты что? – Александр Иванович грозно двинулся на прижавшегося к двери урядника. – В Сибирь захотелось? На каторгу? Ты звание урядника носишь, а сам смуту сеешь?
Костлявое лицо урядника то багровело, то бледнело, покрываясь бисеринками пота. Помучив служаку страхами и напомнив о своем недавнем приезде с вице-губернатором, Александр Иванович зыкнул:
– Если господин Двинской пожалуется мне еще раз – испепелю! Мое слово знаешь… Ну, а теперь – вон!
Урядник юркнул за дверь, и когда за окнами захрустел снег под его торопливыми шагами, скупщик рассмеялся:
– Хороша была сцена?
– Хоть в театре ставь…
– Такую-то цензура не пропустит, и автору комедии попадет… А в жизни это крепко получается. Со становым будет другой разговор, а тактика все та же… Ну, займемся денежными делами.
Расходы по подготовке съезда Александр Иванович брал на себя.
– Здесь лишние тридцать рублей, – подсчитывая деньги, удивился Двинской.
– Почему лишние? Вот уж никогда в деньгах не просчитываюсь. Тут подотчетная сумма и тридцать рублей – месячное жалованье секретарю комиссии по организации съезда. Невелик, конечно, оклад, да, как говорится, по нашим убогим прибылям…
Двинской пристально посмотрел на коммерсанта:
– Покупаете меня?
– Бросьте, Александр Александрович, вы же не институтка. Вы меня знаете, и я вас знаю. Мы оба понимаем жизнь… Есть ли что почитать? А вам, кстати, подарочек от меня – номерок вашей любимой газеты. И ваши начали поговаривать о предстоящих выборах в Четвертую думу.
Двинской жадно схватил сложенную в трубочку газету и, мельком прочитав заголовки, спросил:
– Ну, а вы как реагируете, господин капиталист, на подъем?
– А я не испугался! Сами же говорите, что царский строй – это пережиток феодализма. Франция из феодализма более ста лет назад в капитализм перешла – и ничего? Живут неплохо… Авось и мы, русские, столько-то лет проживем в капиталистической республике! А когда помрем, голубчик, честное слово, ну хоть потоп залей всю мать сыру землю, – надевая шубу, говорил Александр Иванович. – Спокойной ночи.
Он уже перешагнул через порог, когда Двинской крикнул ему вслед:
– А вы не учитываете, что в момент революционного подъема масса делается всесокрушающей силой, не дожидаясь столетнего срока?
Но Александр Иванович уже вышел на улицу и, может быть, потому не ответил.
Хотя газетная заметка была не закончена, Двинской не сел к столу. «Если мне удастся через земство добыть средства на рыболовецкое оборудование и сколотить вольные артели, – думал он, взволнованно шагая из одного угла комнаты в другой, – то рыбаки смогут сами продавать артельный улов рыбоскупательным фирмам. Все дело в батюшке-неводе!»
– Начинаем борьбу за невод! – вдруг вслух произнес он, прислушиваясь к торжественным интонациям своего голоса. – Будет у бедноты невод, и кулацкая паутина забора станет не страшна рыбакам!
Раскуривая трубку, он подумал, что, может быть, есть смысл побывать у Федина, такого же, как и он, ссыльного, упрятанного властями в далекую Нюхчу, но тотчас же махнул рукой: «Начнет опять свои теоретические рассуждения. Ничего этот интеллигентки в практической жизни не смыслит».
Припомнился и другой ссыльный – Туляков. «Вот этот горбом на заводах хлеб добывал. Этот поймет, что значит невод для рыбака!»
Отодвинув лист с недописанной заметкой, Двинской принялся за письмо к Туликову, находившемуся в таком глухом карельском селении, что весной, летом и осенью но топким болотам к нему нельзя было добраться даже пешком.
«…Заворачиваю, брат, с известным тебе меценатом большое дело. Только бы удалось осуществить задуманное. Тогда паучкам будет осечка. Минуя их лапы, все пойдет организованно, и прибавочная стоимость не осядет но карманам тунеядцев…
Не думаешь ли ты зачитать 24-й номер «Социал-демократа»? Или хочешь в карельской деревушке положить начало революционной библиотеке? Сосед ругается, требует возврата газеты. Вышли ее при первой же оказии, иначе сосед перестанет высылать газету мне, и тогда ты, не получая через меня свежей пищи для ума, превратишься в нечто двуногое. Ну, vale!
Твой знакомец.»
Хотя письмо отправлялось не почтой – тогда бы не избежать его вскрытия, – а так называемой оказией, с попутчиком, Двинской выражал свои мысли, на всякий случай, иносказательно или, как модно было говорить, на языке Эзопа.
Отправить Туликову письмо с оказией означало – запечатав его в два конверта, адресовать на нмя шуерецкого учителя Власова. Как доставлялось оно затем адресату, знал лишь один Власов, с которым Двинской познакомился, когда жил в Шуерецком.
3
Власти не случайно загнали Григория Михайловича Туликова в одно из самых глухих и отдаленных мест губернии. Читая характеристику Туликова, составленную следователем,
губернатор безошибочно определил, что перед ним большевик. питерский пролетарий, неугомонный организатор рабочих масс. Он решил поселить Туликова в небольшой, затерявшейся среди болот и лесов деревушке, на сотню верст удаленной даже от небольших населенных пунктов.
– Тут, небось, сразу забудешь о классовой борьбе и низвержении существующего строя, – бормотал губернатор. – Отсюда, брат, никуда не денешься, разве что в Финляндию податься можно. А сбежишь, стервец, в Финляндию, туда тебе и дорога…
Но Туляков не собирался бежать. Вместе с тысячами других политических ссыльных он рассматривал ссылку как школу для лучшей подготовки к борьбе. Тяжелые годы столыпинской реакции не прошли без пользы для разбросанных но медвежьим углам большевиков. Туляков и его единомышленники набирались знаний, готовились к решающим схваткам с царизмом.
Почта Туликову скапливалась у Кандалакшского учителя, и тот пересылал ее чаще всего с почтарем, выезжавшим в Корелу раз в месяц. Поэтому приезд почтаря был для Туликова большим праздником.
– Опять живешь, Григорий Михалыч? – всякий раз говорил старик почтарь, лукаво поглядывая на коренастого питерца.
– Опять живу, Иван Иванович, – поглаживая небольшие подстриженные усики, неизменно отвечал Туляков. – Не забудь заехать на обратном пути.
На этот раз корреспонденции было много: и письма, и пачка книг от ковдской учительницы Нины Кирилловны.
«Добрая душа, – растроганно подумал об учительнице Туляков. – Сколько денег на меня тратит! Эта книга – два двадцать, эта – рубль восемьдесят, а эта – рубль двадцать… Ну-с, почитаем, почитаем вас, господин профессор… Чай, не одни годок сидели вы за своим ученым трудом?»
Полученные письма Туляков прочитывал залпом и устанавливал им черед для ответа. Пробежав письмо Двинского, он поморщился от развязного тона: «…не получая через меня свежей пищи, превратишься в нечто двуногое». Туляков усмехнулся и подобревшим взглядом обежал расставленные в ряд книги.
– Благодетель какой выискался! – досадливо проговорил он вслух. – Отправил две газетины и уже возомнил, что спасает меня от отупения? На грош дела – на рубль шума.
В письме Федина сообщалось о затеваемой Двинским рыболовной промысловой кооперации.
– Треба рассудить, – покачивая головой, вслух пробормотал Григорий Михайлович.
В третьем конверте оказалось два номера газеты, заголовок которой был вырезан и заменен заголовком питерской газеты «Копейка». Вскрыв конверт, любопытствующие могли бы успокоиться: бульварная газетка не вызывала у начальствующих лиц подозрений.
– Ювелирная работа, – рассматривая на свет места склейки, улыбнулся Туляков.
В следующем письме оказалась брошюра по пчеловодству. Она была в картонном переплете. Разводить пчел Туляков, конечно, не собирался. Расслоив переплет на две части, он добыл сложенную вдвое прокламацию, озаглавленную – «За партию!»
– «Оживляется в стране интерес к политической жизни и заодно с этим настает конец кризису нашей партии, – вполголоса читал Туляков. – Мертвая точка оцепенения начинает проходить. Состоявшаяся недавно общепартийная конференция – явный признак возрождения партии…»
Поставив ногу на стул и опершись на колено, Туляков шепотом, словно ребенок или малограмотный, читал строчку за строчкой: «Но оживление в умах и сердцах не может замкнуться в себе самом. При нынешних политических условиях оно неминуемо должно перейти в открытые массовые выступления…»
Пощипывая усы, Туляков дочитал прокламацию до конца. Вдруг ему показалось, что в комнате стало слишком мало воздуха. Накинув полушубок и нахлобучив смушковую шапку на голову, он шагнул за порог.
У крыльца высилась громадная ель. Снег под ней был покрыт опавшей хвоей – первый признак приближения весны.
Туляков сел на высокий порог и вновь прочитал прокламацию от первой до последней строчки.
– «Наладить партию пролетариата… вот что особенно необходимо для того, чтобы пролетариат мог с достоинством встретить грядущие революционные выступления», – читал он и думал: «Ля что могу сделать?»
В прокламации говорилось о необходимости укрепить местные партийные организации, чего Туляков не мог сделать, так как в селениях, отдаленных друг от друга на десятки верст, можно было подобрать всего лишь несколько чело век, подходящих для революционной работы. Для создания сплоченной партийной организации этих одиночек было недостаточно. На ковдских лесозаводах в основном работали сезонники, мечтающие как можно скорее сколотить несколько рублей для уплаты подати и вернуться в свои родные края. Только в Сороке, на беляевскях заводах, сложился костяк из кадровых рабочих, живущих там с конца прошлого столетия. Но об этом уже пронюхали власти, и потому шпики шныряли среди рабочих, словно крысы в поисках пищи.
Туляков не расслышал мягкого поскрипывания снега под валенками и слегка вздрогнул, когда за спиной раздался выкрик:
– Я человек отчаянный! Я жизни своей готов, Михалыч, лишиться!
– Ну, тогда Дуня за другого замуж выйдет, – повернулся к парню Туляков. – Видимо, тебе, Мишка, этого очень захотелось?
Бранясь, парень вытащил из кармана смятую бумажку. Это было письмо кандалакшского учителя, писавшего, что девушку, на которой собирался жениться Мишка, родители не хотят отпустить в Корелу, надеясь выдать ее замуж за почтовика.
– Убью почтовика! – тряхнув головой, заявил Мишка. – Я ему и так в прошедший раз пригрозил…
– Если убьешь, тебе же хуже будет, пойдешь на каторгу, а Дуня станет женой другого… У меня тоже не все клеится, а я не кричу, что убью кого-нибудь.
– Григорий Михалыч, ты с Савелием Михеичем в ладу живешь. Скажи ему, а он моему отцу велит.
– Савелий Михеич своим умом живет… Впрочем, попытаюсь, – пообещал Туляков. – Только не серди его.
– Ангелы-хранители! Да я, ровно пес голодный, ему в глаза гляжу. Говорю ему как-то, что крепко благодарный за его любовь, а он, лешак его забери, в ответ мне: «Вот и хорошо, женись на Настюшке, и я тебе благодарный буду». Я не знаю, как из избы выскочил. Ты подумай: на Настьке, заместо Дуняшеньки!
Обнадеженный обещанным заступничеством парень ушел. Туляков хорошо знал нетерпеливый характер Мишки. Предстояло сосредоточиться на серьезных делах, а незадачливый влюбленный мог снова помешать, поэтому Туляков отправился к сельскому старосте, признанному односельчанами за «хозяина». Савелий Михеич, как некий библейский патриарх, действительно ворочал делами всего общества, состоявшего из ряда деревушек.
Его изба ничем не отличалась от других. Такие же три окна по фасаду и по одному сбоку. Вблизи нее стояли еще две избы. Старик выстроил их для старшего и младшего сыновей. Сам он жил со старухой и с семьей среднего сына, осужденного в 1905 году на десять лет каторги за участие в матросских волнениях на Балтийском флоте.
Старик со снохой пилили на дворе сухостой.
– Проходи в избу, – не отрываясь от работы, крикнул Савелий Михеич гостю.
Внутри изба была как и у всех: под красным углом, украшенным медным крестом, низенький стол, по бокам широкие лавки, справа от двери широкая кровать, слева громадная русская печь, на которой в зимние морозы могли спать трое.
Вскоре замолк визг пилы, и в избу, еще за порогом сняв ушанку, вошел старик, стриженный под горшок, с бородой, к которой никогда не прикасались ножницы. Стоя у дверей, он отбил три поясных поклона кресту. Туляков молча ждал, когда хозяин произнесет слова приветствия. Таков был обычай.
– Ну, чего, Мишкин защитник, скажешь? Аль я ошибся, Григорий Михалыч?
– Не ошибся, – улыбаясь, подтвердил Туляков. – Парень-то совсем в отчаянии…
– А будто корельских девок мало? Выбирай, какую хоть! Мишка – парень подходящий, за лосями, поди, самой бойкой, буде разве Евсей его попроворней? А чего ему поморку к нам приводить? Кореляку надо на корелке жениться, поморка наших обычаев не знает.
– А в Княжой твой земляк Дмитрий Прокопьич разве не женился на русской? – возразил Туляков.
– Тот, поди, и родной язык позабыл! – Савелий Михеич с ожесточением плюнул. – Назови его кореляком, так он и застыдится… Такой нам не в пример! На жульничанье разбогател, а теперь русским купцом думает заделаться.
– А этот? – Туляков показал пальцем на карточку матроса. – Он ведь карел, а вместе с русскими на одной каторге хребет свой ломает. И меня, русского, к вам отправили… А ты, карел, мне баню перестроил под спокойное жилье.
Старик ничего не ответил.
– Ты пойми, Савелий Михеич, в чем дело. Мы с тобой оба против – царя, – а вот "твой-земляк – Дмитрий Прокопьич да кандалакшский лавочник Трифон тем соединены, что беднота на них трудится. А трифоновского корщика Терентия да, скажем, тебя – что сплачивает? Оба вы трудом своим кормитесь.
Туляков знал – если старик слушает молча, значит, он соглашается. По глазам Савелия Михеича, ясным и зорким, было видно, что доводы оказывают нужное действие. Когда Туляков собрался уходить, старик протянул ему руку. «Значит, убедил», – подумал Туляков.
– Башковитый ты, Михалыч, – добродушно усмехаясь, проговорил старик. – Был вы ты нашей веры – и цены б тебе не было! Оженил бы тебя, избу сообща поставил бы, и помер бы я спокойно. Знал бы, что моим землякам не пойдет разорение. Позаботишься о них!
– Спасибо на добром пожелании, Савелий Михеич, – тепло сказал Туляков. – Только не то сейчас время! Скоро воевать будем. За хорошую жизнь для всего трудового народа воевать будем.
– А разве у нас воевать не надо, – оживился Савелий Михеич. – Разве в нашем обществе мироедов нет? Будто не я Митрия Прокопьича от нас выжил? Жил у нас лет пятнадцать назад старец, инок. Его слово законом было. Вижу я, что начал Митрий Прокопьич себя показывать. Как придет земляку в деньгах заминка, так Митрий Прокопьич у него тотчас задешево лошаденку купит, на Беломорье сведет и хорошие денежки за нее получит. Пошел я к иноку и говорю, будто я сон видел, что за грехи Прокопьича всю деревню спалило. «Пораздумь, говорю, что за притча?» Тот как стал пораздумывать, так и в самом деле такой сон увидал. Вот старец возьми и расскажи мужикам, а те собрались на сходку да всем миром и зачали просить Митрия Прокопьича: «Уедь от нас добром, а то, пожалуй, останешься разве что с душой». Тот ни в какую! Вот амбар его и погорел! И тогда Митрий скорехонько перебрался во Княжую и, как говорят люди, года три назад дочку за политика сбыл. Чем это не война, Михалыч? А еще знаешь, как сей год от приезжего купчины своих земляков отбил. Пропали бы они от лавки, что он открыть заводил… В волость по делам поедешь, так только и чуешь, как стоном стонут мужики от своих мироедов! А в нашем обществе пока бог милует, как могу – отбиваюсь.
