Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Глава десятая
1
Нередко случается, что у человека вдруг нарушается порядок налаженной жизни и он теряет многое из того, чего с большим трудом удалось добиться. Вот такая тяжелая пора испытаний наступила для Двинского после возвращения его из Кандалакши.
До Сумского Посада Двинской добрался вечером… Утром он проснулся очень поздно. Встав, порадовался, что так хорошо выспался, что сейчас будет крепкий чай с горячими шаньгами. Предстояло любимое занятие – чтение накопившихся за полмесяца газет в тишине музея. Но не успел Двинской сделать и двух глотков сладкого, словно кофе, темного чая, как в комнату вошел урядник. Он не вытянулся, как обычно, во фронт у порога, а, широко расставив ноги и размахивая руками, развязным тоном объявил:
– Мировой судья велит вас немедля доставить к нему.
Двинской сразу понял, что перемена в обращении урядника означает надвинувшуюся грозу.
– Доставлять меня не надо. Это пьяных городовые доставляют в участок. Отправляйся и доложи, что допью чай и приду.
Но урядник не ушел, а еще более наглым тоном начал пояснять, что ежели сам мировой…
– Н-ну! – гаркнул Двинской, приподнимаясь со стула.
Это помогло – холоп втянул голову в плечи и исчез.
Двинскому уже не хотелось больше пить чай. Просидев в раздумье минут пять, он отправился в канцелярию мирового судьи. Тот, поблескивая пенсне, читал газету, облокотясь о стол, покрытый зеленым сукном.
– Вы заставляете себя ждать, – сказал он, иронически кривя тонкие губы. – Урядник давно вернулся…
– Бегать собачонкой в мою обязанность не входит.
– Но… в обязанность вашу входит сидеть безвыездно в Посаде, а вы пол месяца пропадали! – ехидно улыбаясь, погрозил мировой пальцем.
– Имею разрешение вице-губернатора.
– Предъявите.
Двинской нехотя подал документ.
– А что говорит этот документ? – и мировой протянул Двинскому лист плотной бумаги.
Это было распоряжение губернатора – отобрать у Двинского разрешение на объезд побережья Белого моря.
– Смею надеяться, что теперь вы будете паинькой сидеть на месте?
Тощее, словно иссохшее, рябоватое лицо мирового светилось торжеством. Двинской направился к дверям.
– Я не кончил! – задержал его мировой. – Кто дал вам право…
– Когда мировой судья начинает лепетать детские слова, вроде «паиньки», мне ясно, что его официальный разговор со мною окончен, а панибратство с ним мне не к лицу!
И, не дожидаясь ответа, мельком взглянув на озадаченного чиновника, Двинской вышел на улицу.
Итак, теперь приходилось быть «паинькой» и безвыездно сидеть в Посаде. Губернатор находился в приятельских отношениях с Александром Ивановичем. Изъятие разрешения он сделал, скорее всего, по прямому желанию скупщика.
Двинской направился в музей. Он надеялся, что по письмам и по характеру поручений поймет – знает ли Александр Иванович, что губернатор лишил его права выезда. На столе лежало два перевода – на 6 и 8 рублей 25 копеек – из редакций газет, но не было ни одного письма от мецената.
– Зловещий симптом, – пробормотал Двинской.
Не хотелось сидеть в холодной, полмесяца не топленной комнате. Хозяйка с недовольным видом стала растапливать печь, а Двинской отправился на почту получать деньги по переводам.
– Куда мои письма делись? – спросил он у начальника почты. – Мне известно, что одно письмо было направлено, а его нет!
Почтовый чиновник скосил глаза:
– Раз мы не доставили, значит, не было.
Возвращаясь в музей, Двинской встретил почтальонку,
радостно заулыбавшуюся ему.
– Куда мои письма дела?
– Почтовик все ваши письма задерживает и куда-то направляет, – зашептала девушка. – Пригрозил, проклятый, если скажу вам, сослать меня за раскрытие служебной тайны на каторгу… Вот поганец какой!
«Круто взялись!» – подумал Александр Александрович, машинально шагая не в сторону музея, а домой.
Наступила та весенняя пора, про которую говорят: «ни пройти, ни проехать». Ни один хозяин теперь не рисковал гнать коня. Нерадостно было и пешеходу пробираться по разбитому пути. Кто мог, тот не выходил за околицу своего селения. Лишь охотники спозаранку отправлялись на лыжах гнать лося, да горемычные почтальоны, с трудом передвигая закоченевшие в ледяной воде ноги, кое-как брели от селения к селению.
Первое мая 1912 года было по-весеннему ярким и солнечным. В этот день почта порадовала сумчан. На санках, которые волочил вместо лошади почтальон, лежали четыре сумки из черной, пахнущей дегтем кожи.
Во всех полученных Двинским газетах за 12 апреля был помещен подробный отчет о вечернем заседании Государственной думы. Министр внутренних дел давал разъяснение, по запросу эсдеков, о применении 4 апреля огнестрельного оружия на Ленских золотых приисках, что «вызвало смерть 163 лиц». Оправдывая действия полиции, министр Макаров заявил: «Так было и так будет впредь!» После справочного доклада министра торговли начались прения. Депутат рабочей группы выразил министру внутренних дел благодарность за произнесенную речь, которая являлась, по словам депутата, лучшей прокламацией, поскольку сам министр заявил, что рабочий класс расстреливался и будет расстреливаться, пока существует политический строй во главе с нынешним правительством.
В газетах от 17 апреля сообщалось, что 15 апреля семь тысяч студентов и рабочих собрались у сквера Казанского собора на демонстрацию в связи с событиями на Ленских приисках. Арестовано 123 человека. Того же числа наложен арест на рабочую газету «Звезда», а редактор привлечен к судебной ответственности. Даже в этих предельно скупых строчках Двинской чувствовал, что в Питере забурлила жизнь.
В газетах от 18 апреля публиковалась речь вождя черносотенцев Маркова второго. Этот ярый защитник царизма с трибуны думы заявил, что «Биржевики и крупные капиталисты являются истинными виновниками ленской катастрофы». Значит, монархисты испугались взрыва народного возмущения и стараются свалить всю вину на капиталистов, пытаясь обелить этим царский строй.
Двинской взволнованно курил трубку за трубкой. Его охватила уверенность, что ленский расстрел рабочих явится толчком к развертыванию больших, скорее всего – очень больших событий. Захватив все газеты, он торопливо вышел на улицу и остановился на крыльце.
Дул мягкий влажный ветерок, и по-особому резко чернел горизонт, означая наступление оттепели. Двинской прислушался: в большом селе не раздавалось ни звука. Рыбаки давно были на Мурмане, женщины и ребятишки уже спали. Кое-кто из служащих, конечно, бодрствовал, но Двинскому идти было не к кому.
В селе жили два учителя, присланные на место арестованных в девятьсот девятом году. Младшим учителем числилась богомольная старая дева, организатор церковного хора из школьников. Попробовал Двинской как-то поговорить с ней, но она сразу же убежала, а через полчаса пожаловала к нему ее мамаша и пригрозила, что на него будет написана жалоба губернатору. Еще более не подходящим для политических разговоров был заведующий школой. Правда, он сам не раз заходил к теще Двинского. Из задаваемых учителем вопросов Александр Александрович понял, что охранка прислала его выискивать корешки разгромленной организации. У Двинского не было сомнения, что почтовый чиновник также был из числа этой продажной своры. Правда, в селе жил врач, но это был странный, чем-то запуганный обыватель, «принципиально ни с кем не говорящий о политике», как он к месту и не к месту заявлял каждому при знакомстве. Был и фельдшер, подобно сорокскому собрату, горький пропойца. С ним можно было говорить только о выпивке и картах.
Как хотелось сейчас увидеть Тулякова! «Загнали беднягу за десятки болот, – думал Двинской, охваченный сожалением. – Как бы переслать ему эти газеты?» Но сейчас дороги в карельские селения уже не было.
Двинской направился к Дуровым. По старой памяти в их доме устраивались сходки. Старуха уже давно страдала глухотой, зато старик был большим любителем бесед. Он никому не мешал и лишь изредка просил: «Ребятки, говорите понятнее! Право слово, не разберу – что к чему?
Дуровы не спали. Сын прилаживал к каблуку железную подковку, отец точил шило.
– Ну, большие дела! – проговорил Двинской, входя в избу. – Надо созвать людей.
– Я с охотой! – весело ответил старик, радуясь, что ему нашлось бойкое дело – обежать село.
Вскоре в избу один за другим пришли четверо.
«Была бы зима, – с досадой подумал Двинской, – вдвое больше бы собралось народа!»
– Вся команда в сборе! – вспоминая солдатчину, вытянулся во фронт старик.
Карту полушарий повесили на два уже давно для этой цели прибитых гвоздика. Занавесили старыми парусами четыре окошка, зажгли лампу и заперли двери. Двинской показал, где находится река Лена, и рассказал все, что ему было известно о Ленских золотых приисках.
Затем, понизив голос, Двинской начал читать газетные статьи о расстреле. Его слушали с напряженным вниманием, не перебивая, и когда старик внезапно произнес дребезжащим голоском: «Ребятушки, да как бы попонятнее…» – на него зашикали.
Когда Двинской кончил читать, молодой Дуров в досаде сплюнул.
– Вот бы «Звезду» достать! Там-то все, как на ладошке, поди, разъяснено… Не зря заарестовали газету…
Но эта газета по почте до Сумского Посада не доходила, а ее разрозненные номера привозились лишь теми, кому удавалось съездить в Питер.
– А крепко рабочий депутат сказал. Прочти-ка еще раз, Александрыч!
– «…свидетельствует о солидарности всего рабочего класса с ленскими рабочими и заверяет, что расстрел ленских рабочих послужит известным толчком к организации рабочего класса».
– А министр сказал о расстреле лихо: «Так было и так будет впредь!»
– Не зря кто-то из депутатов говорил, что 75 процентов акций находится в руках англичан, – произнес один из слушателей. – Говорят, они в японскую войну и нам, и японцам снаряды доставляли. Не ихним ли снарядом мне ногу срезало и жизнь навсегда исковеркало?
Наступило молчание. Вдруг послышался сильный стук в дверь.
– Чего, черти, заперлись! – раздался с крыльца голос урядника. – От добрых дел, чай, не запираются!
Вмиг потушили лампу и сорвали парусины с окон.
– Носит тебя лешак по ночам, – отпирая дверь, орал старый Дуров, чтобы заглушить шаги тех, кто уходил в хлев. – Покоя от тебя мирным людям нет…
– А мне покой есть? Мировой, как собаку, гоняет. Не уходит, дьявол, домой и меня держит, ровно на привязи! Чего накурено? – грозно спросил урядник, войдя в избу и оглядываясь по сторонам.
– Уж прости, Христа ради, что позабыл от тебя дозволение взять в своей избе покурить, – старик язвительно развел руками, – в следующий раз, крест святой, спросим…
– А чего карта висит?
– А чего б ей не висеть? – вмешался в перебранку младший Дуров. – Не твой ли натрет, ваше благородие, велишь повесить? Вот тут вывесим царской, а рядышком – твой!
Пока они переругивались, участники кружка благополучно вышли из хлева во двор.
«Выслеживает мировой», – думал Двинской, проходя мимо ярко освещенных окон канцелярии. Самого мирового не было видно. Его скрывал простенок, но по облачку табачного дыма Двинской догадался, что тот сидит в канцелярии.
С последней почтой, кроме объемистой пачки газет, мировым судьей был получен конверт с надписью «Строго секретно», на обороте конверта краснела сургучная печать. Бумага имела в верхнем конце крупный заголовок: «Совершенно конфиденциально». Она очень обрадовала одуревшего от безделья чиновника. По официальной обязанности ему полагалось «опекать» крестьян. Но те, кто судится, делит отцовское наследство или, на худой конец, в пьянке дерется, ежегодно бывали в полугодовой отлучке на мурманских промыслах… Прибывший в этот день из Архангельска пакет губернского жандармского управления давал толчок для деятельности. Перечитывая предписание, мировой не раз поблагодарил «историка политической ссылки», который объезжал политических ссыльных не только ради сбора материалов для своей книги. Проезд и другие его расходы оплачивала одна инстанция, которой «историк» аккуратно представлял обстоятельную секретную информацию. Увеличивалась в объеме не только рукопись о политических ссыльных Севера, скапливались материалы и в Архангельском жандармском управлении.
2
Прошла еще неделя, и в Поморье стали жить ожиданием первого парохода. Едва ли не каждый чиновник считал своим долгом покрутить ручку телефона, чтобы вновь, как вчера, услышать, что в горле Белого моря скопился лед, что ждут ледокол. Затем оказывалось – ветер продолжал забивать горло льдинами, и капитаны не решались выйти из портов в море. Вот почему в тот год протяжные пароходные гудки у Сумского Посада раздались только 19 мая.
У берега собрались все, кто мог ходить. Ослепительно золотели ризы духовенства. Полагалось отслужить благодарственный молебен, дабы навигация прошла благополучно.
Не подходя к берегу, остановилось судно с громадной вызолоченной надписью «Савватий». Александр Иванович, владелец судна, открывшего в этом году навигацию, стоял на мостике и приветливо махал шляпой.
После краткого молебствия скупщик сошел с лодки первым. Здороваясь со знакомыми, он медленно продвигался по пристани к берегу, уводя за собой праздный люд… Увидев Двинского, скороговоркой произнес:
– Идите в музей. Скоро приду.
Не прошло и часа, как Александр Иванович появился, по своему обыкновению жизнерадостный и разговорчивый. Рассматривая карту, вычерченную Двинским, он за пять минут успел рассказать много разных новостей. Затем снял кнопки и свернул карту в трубку.
– Говорят, вы ездили опять в Кандалакшу? – неожиданно спросил он, глядя в упор на Двинского.
– Да.
– Причина?
– Желанно осуществить свою идею кооперированной артели.
Александр Иванович некоторое время молчал.
– Я же вам разъяснил, почему таким артелям не быть! – очень медленно, отчеканивая каждый слог в каждом слове, проговорил он. – А зачем вы наперекор пошли?
Обычно приветливые глаза скупщика сейчас угрожающе поблескивали.
– Разве я должен делать лишь то, что вам выгодно?
– А вы намерены делать то, что мне невыгодно? Вы забыли надпись на значке судейских, господин юрист. Она гласит: «respice finem» – помни о конце!
Двинской молча пожал плечами.
– Я думаю, тезка, что вы попали в просчет. Это неравная борьба, но уж не обижайтесь. Прошу всегда помнить: вы ее начали, а не я!
Александр Иванович повернулся и вышел на улицу. В окно Двинскому было видно, что он дружески помахал рукой идущему навстречу мировому судье.
– Это неравная борьба, но не обижайтесь. Вы ее начали, а не я! – повторил Александр Александрович только что сказанные скупщиком слова.
Он сел и, сжимая подлокотники кресла, стал думать, что же у него могут отнять в этой неравной борьбе. И сразу понял – прежде всего музей. Было очень жаль терять эту большую комнату, где так хорошо думалось и работалось. Двинской порадовался, что жена за это время кое-что справила себе. Теперь будет опять туговато. В этот день он долго не уходил из музея, любовно перебирая папки гербариев, застекленные ящички с образцами пород и энтомологическими коллекциями.
На следующий день из Архангельска пришел первый пассажирский пароход. В числе многих с парохода сошел старичок в соломенной шляпе. Рассматривая его, Двинской почему-то подумал: «Не он ли приехал отбирать музей?» Это опасение почти перешло в уверенность, когда появившийся вскоре урядник передал вызов мирового судьи. Увидев старичка в его кабинете, Двинской понял, что горестный час настал. Действительно, правление «Общества по изучению Архангельского края» предлагало А. А. Двинскому сдать помещение музея и все в нем находящееся действительному члену общества, господину Иванову, которому «надлежало поступить согласно данным ему инструкциям».
По инвентарной книге была проверена наличность экспонатов и составлен акт о сдаче и приеме. Старичок запер двери на ключ, а мировой судья, посмеиваясь, опечатал их своей печатью.
Проверив оттиски сургучных печатей, он долго не спускал глаз с потускневшего лица Двинского.
– Не кажется ли вам, милейший, что вам определенно не везет? – с наигранным участием сказал он на прощание. – Ваш музей полезен только моли и мышам. Видимо, вы из неудачников!
В другое время Двинской нашел бы, что ответить, но сейчас, глянув на красные кружки сургучных печатей, он смолчал…
Время, незаметно проходившее в музее, теперь потянулось для Двинского невыносимо медленно. Попреки жены и ее слезы раздражали. Ему некуда было уйти от ссор, которые возникали дома одна за другой.
Как-то после очередной ссоры, чтобы не ухудшать отношения с Софьей, Двинской отправился побродить по лесу.
В начале июня стояла холодная и ветреная погода. Все еще не было настоящих теплых дней, и листья не распускались. 9 июня потеплело. Кустарники, покрытые легкой серо-зеленой дымкой, к полудню ярко зазеленели малюсенькими, остро пахучими листиками. В лесу слышался тихий шелест – то в одном, то в другом мосте с шорохом приподнимались слежалые листья, и из-под бурого гнилья показывались зеленые иглы молодой травки.
На северной стороне склонов и на дне ложбинок все еще лежали небольшие пятна полупрозрачного снега. Двинской наступил на край такого пятна. Раздался еле слышный звон, и снежный пласт рассыпался, блестя стеклоподобными льдинками.
Немало часов пробродил в тот день Двинской по весеннему лесу, прислушиваясь к кукованию кукушек и приглядываясь к суетне неугомонных муравьев. Когда Двинской вернулся домой, жена встретила его ласково. Днем она побывала на могиле Веруньки и сменила, как говорила теща, гнев на милость. В семье воцарилась прежняя дружба.
Вечером Двинской рассказал жене о своем замысле – создать из поморок артель и промышлять у берега.
– Неугомонный ты какой-то, – с удивлением глядя на него, проговорила Софья, – столько попусту с неводом бьешься…
– Собери-ка женок посговорчивее да победнее, у кого ребят побольше. Чем им ребят соленой трещиной пичкать, так не лучше ли детишек свежей рыбой кормить? Всем будет радость! Один лавочник затоскует, что соленых голов у него будут меньше брать.
К вечеру весь Посад знал, что Дока откуда-то невод добыл и из женок артель сколачивает. Желающих оказалось так много, что вместо одной артели образовалось две. Двинской сговорился с утра вывезти невод на тоню.
Встревоженный сумпосадский лавочник чуть не опрометью бросился к мировому судье. Видимо, тот не успокоил его, и лавочник побежал к теще Двинского.
– Черт ли сладит с таким зятьком? – отмахнулась старуха. – Музей придумал, а его, нам на срам, закрыли, ну так он в другую затею бросается! Эта не выйдет – поди знай, что другое придумает?
Но сила была за лавочником. Если платежные расчеты, по обычаю, производились по возвращении рыбаков с Мурмана, то закрыть дальнейший кредит – целиком зависело от него. Лавочник, его жена да сынок разошлись по домам бедноты. Настало утро. Двинской, одетый по-промысловому, не заметил, что теща, встретив его в сенях, иронически ухмыльнулась. Лишь по выражению лица жены он догадался, что снова случилась неприятность.
– Что такое опять? – он стал торопливо набивать трубку. – Ты что-то знаешь?
– Мать говорит, что лавочник всех женок пристращал. Кто с тобою ловить будет, тому забор прекратит… Вот и не смеют к тебе пристать. Что заловишь – одни бог знает, а без Савватия Николаевича как проживешь?
«Значит, и здесь, в Сумском Посаде, нашелся свой Трифон!» – подумал Двинской и сел на свернутый в кучу невод, как в тот горький вечер перед запертой дверью Кандалакшского рыбака…
Такая скорбь отражалась на лице Двинского, что Софья торопливо подошла к нему и пригнула к себе его голову, ласково перебирая густые пряди русых волос. Потом она села рядом и прижалась лицом к его плечу. Так просидели они долго, словно ожидая, что кто-нибудь из рыбачек не побоится лавочника и придет к ним. Но никто не шел. Разве можно прожить без забора?
Вдруг на улице, под окнами той половины избы, где жила теща, раздался голос лавочника. Лавочник нарочито громко спрашивал старуху, не отдаст ли она ему амбар в аренду.
Сжимая кулаки, Двинской вскочил, но Софья повисла у него на груди.
– Брось, Александр! Разве кулаками делу поможешь? Ну, будто не дурная у тебя голова?
«Да. Кулаками, как и неводом, не поможешь! – подумал Двинской. – Пора начинать с другого!»
Чтобы успокоить любимого человека, нужно побольше дружеской ласки. Весь этот день Софья была ласковым другом. После полудня они пошли на могилу Веруньки.
Маленький холмик был заботливо убран неумело смастеренными из материи цветами. Поправляя один из них, Двинской нащупал пальцем что-то твердое. Копнув, он увидел фарфоровую голову куклы. Софья тайком от безбожника отца закопала куклу, чтобы девочка «не скучала». Александр Александрович сделал вид, что ничего не заметил.
3
На другой день Двинской проснулся до восхода солнца. За окном горело золотистое зарево. Осторожно, чтобы не разбудить жену, Александр Александрович слез с кровати. Как всегда после сна, потянуло закурить.
Пуская клубы душистого дыма и щурясь, Двинской долго просидел у стола, обдумывая новую неудачу с неводом. Что делать?..
Не докурив трубку, как был – босиком, в исподнем белье – он вышел в сени и по низенькой лесенке поднялся на сарай. Там, в дальнем углу под сеном лежала запрятанная жестяная банка из-под карамели, куда были положены выписки из рукописи, полученной от Тулякова.
Возвратись в избу, он начал перелистывать выписки.
На одном из листков рамкой были обведены строки: «…социал-демократы не только не могут ограничиться экономической борьбой, но и не могут допустить, чтобы организация экономических обличений составляла их преобладающую деятельность. Мы должны активно взяться за политическое воспитание рабочего класса, за развитие его политического сознания». Ниже были подчеркнуты строки о необходимости агитировать по поводу каждого конкретного проявления этого угнетения, а в скобках поставлены слога: «Как мы стали агитировать по поводу конкретных проявлений экономического гнета».
На память пришли слова Тулякова: «Нет ли в чем-нибудь пользы от неудачи в Кандалакше?» «Есть! – подумал Двинской. – Надо добиться, чтобы каждый помор узнал, что у кандалакшан в руках был невод и все же им пришлось отказаться от него. Надо объяснить, почему лавочник запретил женкам вступить в артель, угрожая прекратить выдачу в забор».
Двинской схватил карандаш, рука забегала по бумаге. Одна мысль так быстро сменяла другую, что он едва успевал их записывать. Солнечные лучи, золотившие край сваленного в кучу невода, лишь чуть-чуть передвинулись вправо, а за это время были исписаны уже три листка бумаги.
Двинской задумался, какую поставить подпись, и с особой старательностью вывел два слова: «Социалдемократ».
Перечитывая написанное, он заметил кое-какие стилистические неточности, повторения, отсутствие логической связи между абзацами. Час спустя три других листка покрылись строками нового варианта прокламации.
Проснулась Софья и, увидев, что муж пишет, позевывая и сонно потягиваясь, подошла к нему.
Листовка переписывалась набело полупечатными буквами, и потому Софья без особого труда прочитала написанное. Двинской искоса наблюдал за выражением лица жены. В утренней тишине отчетливо слышался ее шепот.
– Ну, как? – спросил он, когда она с запинкой прочитала подпись.
– Хочешь покруту на богатеев натравить, Хоть фамилии не ставишь, а разве какой дурак не догадается, кто писал, коль про невод да о Трифоне и Савватье описано? Да и буквины аккурат твои!
Мировому судье, желчному и подозрительному, всегда казалось, что сослуживцы хотят «свалить его в яму», поэтому он старался обезопасить себя «победой над врагом». Всюду, где бы он ни появлялся, на службе начинались склоки и дрязги. Наконец ему предложили или убраться в пустынный Сумский Посад, или подать в отставку. Пришлось поселиться в Посаде, но жена, под предлогом, что надо учить детей, очень скоро вернулась в Архангельск, ежемесячно отбирая на жизнь семьи две трети жалованья мужа.
Только в канцелярии, сидя за столом, покрытым зеленым сукном, и скуки ради «шугая» урядника, мировой чувствовал себя большим человеком. Но и в Сумском Посаде, томясь от безделья, он поневоле опасался, что вот-вот участок закроют, а его уволят в отставку.
В один из весенних дней ему показалось, что наконец повезло. Нюхчинский урядник нашел кем-то потерянное письмо, адресованное Федину. Кем оно было написано – так и осталось неизвестным, но немало строк там было посвящено Речному. Человека с такой фамилией найти не удалось, однако, судя по содержанию письма, можно было догадаться, что речь шла о Двинском. Но и тут мировой опростоволосился: во-первых, забыл запретить уряднику говорить о находке, во-вторых, излишне поторопился сделать обыск. Осмотр не дал желаемого результата; кроме немалого запаса чистой бумаги и библиотеки из вполне легальных книг, ничего иного у политического ссыльного Федина не оказалось. Месячная суетня не только не принесла мировому судье лавров, а наоборот, он даже получил нагоняй.
Недавняя поездка Двинского в Кандалакшу, его попытка сколотить артель из поморок Сумского Посада подтверждали предположение, что слова о Речном в письме относились именно к Двинскому.
Вот почему утром, когда Александр Александрович работал над прокламацией, стараясь отточить каждую фразу, к нему вновь явился урядник, сообщивший, что его приказано доставить к мировому.
На этот раз мировой судья не поленился надеть форменную тужурку и крахмальный воротничок. Стулья перед столом были убраны, и потому Двинскому пришлось стоять.
– От кого вы достали невод? – спросил чиновник.
– Я обязан ответить на ваш вопрос лишь в том случае, если кто-нибудь подал вам заявление, обвиняя меня в краже снасти. Такого заявления у вас нет.
Мировой не ожидал подобного ответа и машинально открыл заведенное на Двинского дело, где была подшита записка Александра Ивановича. Двинской сразу узнал характерный почерк скупщика. «Как бы прочесть записку?» – подумал он.
– У меня есть документ, что невод добыт вами от Авдотьи Лукьяновой…
– Видимо, вы не все слова разобрали, господин мировой судья, – весело расхохотался Двинской. – А это что написано? Разве не ясно?
И, обойдя стол, он стал рядом с креслом, в котором сидел мировой. Двинской вслух неторопливо прочитал записку от начала до конца.
– Я, кажется, грамотный! – озадаченно развел руками мировой. – Что же нового вы мне открыли?
Не отвечая ему, Двинской взял со стола листок бумаги и стал что-то писать.
– Вы что пишете? – раздраженно крикнул чиновник.
– Сейчас кончу, – спокойно ответил Двинской и, дописав, положил бумагу в карман. – Я записал от слова до слова текст этого документа…
– Зачем?
– Разве вам не понятно, господин горист, что он секретный? Теперь Александр Иванович будет иметь к вам основательные претензии… А ведь он приятель губернатора…
Мировой судья оторопело взглянул на Двинского.
– Опять опростоволосился! – свистящим шепотом пробормотал он, зачем-то прикрывая обложкой подшитые бумажки.
– Возможно, – любезно согласился Двинской. – Конечно, вам не к лицу так опростоволоситься… А вообще: почему бы вам не позабыть о Двинском?
Дружески помахав рукой, Александр Александрович вышел из канцелярии.
«Просвященный меценат не брезгует ничем, – думал он. – Надо поторопиться к Лукьянихе».
4
После того, как исправник увез Егорку в Кемь, в лукьяновском доме вновь воцарилась тишина.
Лукьяниха вскоре вернулась – слезы и вопли, видимо, убедили начальство в ее невиновности. Труп Лукьянова отправили для судебной экспертизы в Архангельск. Врачи установили, что смерть произошла из-за поражения кишечника толченым стеклом. Егорку присудили к каторжным работам. Настя перебралась в отцовский дом, но горек был там для нее кусок! Дождавшись навигации, она с первым же пароходом уехала в город и поступила в горничные. Дарье некуда было деться, и Лукьяниха приютила ее у себя.
С начала навигации Мошев, подобно другим хозяевам, отправился на становища, и Авдотья поручила ему свою ватагу, как это делал покойный Лукьянов.
Никто не знал, как жили две одинокие старухи. Большой дом Лукьянова казался вымершим. Только тоненькая струйка дыма по утрам указывала на то, что в нем живут люди.
Двинскому стоило немалого труда попасть к старухе в дом. Она заметно одичала в одиночестве и еле-еле припомнила, что приходила к нему советоваться. О неводе она совсем позабыла.
Как и предполагал Александр Александрович, Лукьяниха легко согласилась подтвердить, что невод отдан ею Двинскому в дар. Двинской вынул захваченную с собой бумагу и чернила и, не мешкая, написал два экземпляра дарственной записи – одну себе, другую для волостного правления.
Процедура заверки подписи неграмотной старухи требовала ее выезда в Сороку, где помещалось волостное правление. Но было уже поздно ехать туда, и Лукьяниха уложила непрошеного гостя спать в пустовавших теперь верхних хоромах.
В парадные горницы его повела Дарья, она постелила простыню из холстины и добыла из сундука широченное, простеганное узорами одеяло.
Вдруг старуха всхлипнула и повалилась перед кроватью на колени.
– Егорушка тут-та почивал, одеялышком этим покрывалсе-е, – еле разобрал ее причитания Двинской, – не дождаться мне ясна сокола.
Она долго не уходила вниз, пространно рассказывая гостю, какой у нее был ладный сынок, ласковый к ней да жалостливый. Эти рассказы казались ей опровержением попреков землячек, что Егорка погубил Лукьянова. «Злые люди всяко наговорят, а кто свечу светил, когда он лиходействовал?» После того, как Двинской пояснил ей, что решение суда отменить нельзя, Дарья, беззвучно плача, поплелась вниз.
Утомленный ходьбою, Двинской вскоре заснул. Когда он очнулся, стояло яркое солнечное утро, хотя часы показывали только четверть четвертого. Александр Александрович отворил все окна, и в комнату хлынул чуть солоноватый запах моря.
Ночью прошел кратковременный дождь, смыл пыль со стен изб, и дома казались наряднее обычного. В окно был виден стоящий на некотором расстоянии дом Сатинина. «Одинокий старик занимает такую домину!» – подумал Двинской. В другое окно виднелись дома Федотова и Мытнева. Небесно-голубой цвет сатининских хором и охряно-желтый федотовского дома резко выделялись на фоне серых низеньких срубов бедняцких изб.
– Царствуете? – почему-то вслух проговорил Двинской. – Ну, царствуйте… пока! Недаром «Речь» от слова «пока» трясется, как в лихорадке…
В этом коротеньком слове действительно таилось очень многое… По всей империи развертывалась предвыборная кампания – осенью предстояли выборы в Четвертую думу. Правительственные партии уповали на помощь святейшего синода – церковь, мол, соберет им голоса верующих. Российские либералы должны были выискивать иные средства для сбора голосов, и одним из таких средств была бесплатная рассылка кадетской газеты «Речь» по самым глухим закоулкам России. Беломорье тоже не было забыто. Кадеты, хотя очень мягко и осторожно, но все же позволяли себе критиковать правительство, поэтому из их газет можно было кое-что узнать, о чем молчали другие реакционные газеты. Читая «Речь», Двинской улавливал беспокойство, которое звучало едва ли не в каждой статье кадетского органа. Словцо «пока» действительно так и мелькало в их статьях: «пока правительство», – говорилось там и обязательно где-нибудь вблизи отмечалось: «пока рабочие».
