Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
– Безусловно, – ответил тот, сбрасывая на стул шинель с бобровым воротником и отстегивая шашку. Егорка увидел, что барин был одет в мундир с красными кантами и золотыми пуговицами.
– Богданов Егор? – спросил Александр Иванович, заметив Егорку. – Еще вчера узнал, что вы меня здесь ждете. Рекомендую, – обратился он к военному, – герой сегодняшнего дня во всем Поморье. Куда ни приеду, только о нем и слышу! Знакомьтесь. Исправник Валериан Бернгардович фон-Бреверн. Промышленник Богданов Егор… Егор, как по батюшке?
– Богданович, – тихо проговорил Егорка.
От волнения, что сам барин протянул ему руку, у Егорки ладони покрылись потом, и он торопливо обтер их о пиджак.
– Я тоже много слышал о вас, – исправник с таким нескрываемым любопытством стал разглядывать красивого парня, что Егорка застенчиво покраснел.
– Чаю! – потребовал Александр Иванович.
И на столе, заранее заставленном посудой и закусками, тотчас появился кипящий самовар.
– Егор Богданович, – тенорком проговорил Александр Иванович, – за стол!
Никогда Егорка не сидел за столом, где на белой скатерти блестело, сверкало и пестрело такое многоцветие посуды и закусок. Сначала непривычная робость, как в доме Сатинина, охватила его, но Егорка не растерялся. Зорко следя за господами, он в точности повторял все, что делают они, и потому чаепитие проходило вполне благопристойно. Находчивость Егорки понравилась Александру Ивановичу, и парень не раз ловил на себе его благожелательный взгляд. Из-под пушистых, неприятно белесых ресниц исправник искоса посматривал на Егорку и видел, как дрожит его рука, неумело держащая чайную ложечку, как бледнеет и краснеет его лицо, когда сдержанно и односложно отвечает он на вопросы Александра Ивановича.
Должно быть, тот, кто попробовал на своем веку едкую крепость «афонькина зелья», не скоро хмелел от других напитков. Егорка послушно пил все, что щедро наливали ему господа, но застенчивость парня не проходила. В конце концов он все же охмелел и только тогда начал деловой разговор.
Будь Егорка опытным в торговых делах, он знал бы, что не следует начинать деловой разговор напрямик. Надо бы только намекнуть Александру Ивановичу, что от него требуется, и терпеливо ждать решения богатого собеседника. Но Егорка не был опытным хозяином, его мучило нетерпение и тотчас, как только хмель придал ему смелость, он предложил Александру Ивановичу закупить у себя будущий улов.
В ответ скупщик пристально посмотрел Егорке в глаза, затем покосился на исправника, давая этим понять, что не время вести подобный разговор. Александр Иванович знал, что фон-Бреверн не гнушался знакомствами с крупными скупщиками и, в частности, со стариком Сатининым, нарушить дружбу с которым Александр Иванович остерегался.
– Надо подумать, надо подумать, – сухо проговорил он, замечая настороженное выражение лица исправника.
Все более хмелеющий Егорка, которому не терпелось узнать, скупит ли у него Александр Иванович улов, грубо оборвал его:
– Мямлить-то чего? Мои шнеки дадут верных…
Александр Иванович раздраженно почесал подбородок.
– С радостью! Нашлось бы место в моих посудинах. Боюсь, ох, боюсь, что пойду сей год на «Савватие» недогруженным. А все-таки не могу скупить… нельзя-с!
– Почему? Ежели насчет кредита, – во-время припомнил Егорка лишь недавно заученное слово, – так с нашим удовольствием, после ярмарки. Могу обождать.
– На оборотные средства пока не жалуюсь, – развел руками Александр Иванович, – хватило бы у меня и на вас. Честное купеческое слово держу, вот и вся причина.
– Это как? – бледнея, переспросил Егорка.
– Уговор существует между коммерсантами Беломорья, – Александр Иванович досадливо потянул в сторону крахмальный воротничок, словно тот давил ему шею: – ты не тронь моего района, а я не трону твоего.
– Так вы же на нашем становище скупаете?
– Да не от тех хозяев, что промышляют из вашего селения. Ими занимаются Сатинин, Федотов и…
– Я-то волен кому хочу продать! – рассвирепел Егорка. – Я что – сам себе не хозяин? Мои шнеки, мой улов, кому хочу, тому и продаю! Скорей сгною, чем Сатинину или Федотову… И так он, проклятущий, на моем горбу не один рубль…
Егорка запнулся и замолчал, чтобы не напоминать господам о своей недавней покрутчине.
Вынув платок, Александр Иванович провел им по усам и ничего не ответил. У Егорки была возможность продать улов агентам норвежцев, но об этом не хотелось напоминать неопытному хозяину. Александр Иванович рассчитывал через подставных лиц скупить у доведенного до отчаяния Егорки его улов.
– Я тогда сам судно понаймую! – пьяно выкрикнул Егорка.
– Для того, чтобы зафрахтовать судно, надо вперед деньги вносить, – вмешался в разговор исправник, который забавлялся тем, что ловко пускал друг в друга кольца табачного дыма.
– Есть у меня деньги! – и Егорка хвастливо ударил себя по боковому карману. – Есть! Здесь тысяча, да еще дома найдется!
– Тогда ваше дело обеспечено, – успокоил его исправник и с любезной улыбкой обратился к Александру Ивановичу: – Вот и появился у вас новый конкурент…
Пока продолжалось чаепитие, внизу собрались все рыбаки села, с которыми имел дело Александр Иванович, и скупщик отправился к ним.
– Егор Богданыч, – вдруг проговорил исправник, – пожалуй, я удружу вам, я знаю, у кого можно зафрахтовать надежное судно. Раз деньги есть, вы еще, пожалуй, прикупите улов у других, да заодно и продадите.
Егорка просиял от радости.
– Окажите милость… вот уж подмога неожиданная.
– Катим? – исправник, как заговорщик, шутливо подмигнул Егорке. – А то один промышленник очень уж хотел это судно взять.
– Да с нашим удовольствием, – вскочил Егорка. – Я готов!
Но исправник не торопился. Щуря глаза, опушенные густыми белесыми ресницами, он ласково рассматривал парня и медленно допивал чай.
Вскоре кучер исправника запряг свои и Егоркины сани. Отъезжающие нашли Александра Ивановича, окруженного поморами. Он просматривал бумаги, щелкал на счетах и одновременно весело разговаривал с толпящимися вокруг него людьми. Прощаясь с исправником и Егоркой, он нахмурился, посмотрел на Егорку с усмешкой и вновь принялся за подсчеты.
Сопровождаемые лаем разозленных собак, двое саней лихо вынеслись из тихого, уже погруженного в сон рыбацкого села.
10
Часа через три во мгле блеснули освещенные окна кемских домов. Тройка исправника остановилась, и фон-Бреверн подбежал к саням Егорки.
– На твоей лошади поеду, – усаживаясь поудобнее в широченных санях, заявил исправник, – моих кучер сведет на кузницу, пристяжная расковалась. У меня сегодня ночевать будешь. Говорят, что я занимаю в Кеми лучшую квартиру, а в Питере в таких лишь мастеровщина живет… Все, брат, в этой дыре погано. Ссылка, одним словом!
– Вот в Архангельске, там богато живут, – нерешительно заметил Егорка, – дома там каменные.
Тоже дыра! Да к тому же там на шею губернатор сядет, вице-губернатор, да много там чинодралов. А здесь, брат, я сам по себе! Кто здесь не знает исправника? Только скучно.
Миновали Попов остров и, проскакав еще пяток верст, въехали в безлюдную улицу, а затем во двор двухэтажного дома, где исправник занимал верхний этаж.
Егорка, как заправский хозяин, хотел сам распрячь лошадь, но исправник нетерпеливо удержал его за локоть.
– Брось мараться, Савватий распряжет, как вернется из кузницы. А тебя я сейчас кое с кем познакомлю.
«Ну, Егор Богданыч, высоко ты залетел! Вот какой почет деньги делают! – думал Егорка, шествуя вслед за позвякивающим шпорами исправником. – К большим господам в гости попал! Держаться тебе, Егор Богданович, надо поаккуратнее!»
Распахнув дверь, хозяин учтиво пропустил его вперед. Егорка очутился в жарко натопленной комнате, обставленной разнообразной мебелью. Но ему не пришлось рассматривать потрепанную и обветшалую or времени обстановку. На пестром диване он увидел освещенную лампой, обложенную подушками женщину в диковинном наряде – плечи барыни были совсем голыми!
– Вовка зовет меня в Поволжье, – женщина не подняла головы от книги. – Это, кажется, лучший выход для нас обоих, – раздраженным голосом продолжала она и замолкла, увидев Егорку.
– Разреши, Софи, представить тебе. Местный промышленник Егор Богданович Богданов, – и, подведя Егорку к дивану, исправник внушительно добавил: – Мадам Софи Блюмкорс.
– Садитесь сюда, Егор Богданович, – внимательно разглядывая парня, проговорила женщина, – расскажите про Себя и про Беломорье! Это, вероятно, очень интересный край, но я почти не выхожу из дома из-за ужаса к этим ветрам и бесконечному снегу, снегу и снегу. – Она вопрошающе взглянула на исправника и продолжала привычную болтовню.
– Егор Богданович приехал фрахтовать судно, – внушительным голосом проговорил исправник, – и я взял на себя миссию познакомить его с судовладельцем. Ночует он у нас. Садись, Егор, и будь как у себя дома.
Осторожно присев на краешек кресла, Егорка продолжал рассматривать декольтированную барыню. «Ну и сахарная баба, – восхищенно думал он, – а барин еще о девках спрашивал! Видать, обожрался добром».
– Ты, вероятно, привез Егора Богдановича мне в подарок? – засмеялась она и закурила тоненькую, как соломинка, пахитоску. – Если бы вы знали, Егор Богданович, как мне здесь скучно! Развеселите меня. Вы ведь хороший?
Софи искренне залюбовалась ладным парнем. Дрогнули уголки ее подкрашенных губ, и это усилило заметные морщинки отцветающего лица. Словно нечаянно положив руку на колено гостя, она почувствовала, как по нему пробежал трепет. Егорка ничего не ответил.
– Я очень много путешествовала, – продолжала Софи, – правда, по Европе, а не по этим заснеженным углам. Но я понимаю, что и они имеют свою прелесть. Расскажите мне про них и про себя! Я чувствую, мы будем друзьями!
Но о чем мог рассказывать парень, сидя вблизи зазывно улыбающейся барыни, которая не снимала руки с его колена?
Оставив Егорку с Софи, исправник ушел распорядиться насчет ужина. За столом водка постепенно разогнала молчаливость Егорки. Когда фон-Бреверн предложил багровому от выпитого вина Егорке покартежничать, тот с бывалым видом стал выкидывать на стол медяки и серебро. Выиграв у гостя сорок копеек, исправник прекратил игру, заявив, что надо ехать на следствие, но что утром он вновь будет дома и отправится с Егоркой к судовладельцу. Барыня пошла проводить исправника, но задержалась в дверях и, взглянув на Егорку, вдруг подмигнула ему совсем так, как это делала гулящая баба Саломанья. «Ой, барынька, – забилось у того сердце, – видать, и ты тоже стосковалась с барином?» Пока ее не было, Егорка вынул круглое зеркальце и торопливо расчесал упругие кольца волос. «Не сравняться барину со мной, он-то белобрысый, а я ровно жеребец вороной», – рассматривал Егорка свое румяное лицо с масляной поволокой в полупьяных глазах. – Не зря барынька с меня глаз но сводит…
– Ну, вот я опять в одиночестве, – вернулась Софи в комнату и направилась к дивану, – но вы будете хорошим, и мне не придется скучать? Когда вернется прислуга, она постелит вам… А пока дома никого нет, давайте болтать! Садитесь. Ну?
Она легла на диван и показала ему на место рядом с собой. Теперь Егорка чувствовал себя как на вечоре. Он сел, тесно прижимаясь к лежащей перед ним женщине. Барыня подвинулась к спинке дивана и с тихим смехом запустила руку в только что расчесанные Егоркины волосы…
В темной спальне Софи вдруг начала осыпать его пощечинами, угрожая обо всем рассказать мужу.
Обалдев от такой неожиданности, Егорка подобрал в сенях одежду, выкинутую ему вслед, кое-как оделся, плюхнулся в сани и погнал лошадь со двора.
На безлюдной улице смятение Егорки усилилась, превращаясь в безотчетный страх перед исправником. «Не такой свинье, как мне, в калашный ряд лезть», – изнывал парень, не понимая, чем он так сильно рассердил барыню.
Выехав из города, Егорка вдруг тоненько, по-бабьи, взвыл и повалился в сани: из пиджака исчезла пачка денег! Он припомнил, что пиджак был выкинут барынькой в сени вместе с прочей одеждой.
Егорка повернул лошадь назад. Но едва он подъехал к воротам и соскочил с саней, как перед ним вырос исправник.
– Ты опять здесь? – свистящим шепотом проговорил он. – Что тебе надо?
– Барии, – Егорка готов был повалиться на колени, – деньги… ведь тысяча!
Он по-мальчишески всхлипнул и, стянув шапку, обтер ею глаза.
– Что ты сделал? Да еще какую-то тысячу требуешь? Я украл у тебя, что ли?
В морозном воздухе раздалось «взж-жиг», и шашка, блеснув над самой головой Егорки, тоненько пропела где-то около уха и вновь свистнула у самой груди, словно грозя проткнуть его.
Егорка оторопело попятился к саням.
– Если, сукин сын, попадешься хоть раз на глаза, зарублю, как собаку… Понял? – фон-Бревери говорил очень тихо, но Егорке казалось, что голос исправника гремит на всю улицу. – Хочешь в остроге сгнить?
Сквозь заиндевевшие окна изб уже виднелись огненные зевы растапливаемых печей, когда у лукьяновского дома остановилась лошадь с тяжело опадающими боками. Распрягала ее перепуганная Настюшка. Сам Егорка разделся, бросился в кровать и только обалдело мычал на все расспросы встревоженных женщин.
11
Не находя себе покоя после потери тысячи. Егорка поехал к Двинскому. Со всеми подробностями, не упустив ни одной мелочи, рассказал он о своем горе Александру Александровичу.
– Фон-Бреверн не тебя первого обделал. Правда, в Питере, а не здесь. За такие штуки он и из гвардии вылетел… Барыня не жена ему, попросту панельная девка, шлюха, но только господская… Дело твое совсем безнадежное! Ухнули денежки, словно в печи сгорели.
Бледное лицо Егорки побелело до синевы. Порывисто дыша, словно после длительного бега, он вынул двадцатипятирублевую бумажку.
– Бери! Бери! А спасешь мои деньги, – зубы у Егорки стучали, – еще не пожалею! Вот ей-богу!
– Смекалист, брат, – Двинской подмигнул парню, с интересом наблюдая за его лицом, – за тысячу, конечно, не жалко полсотни отвалить? Да разве кто видел, как она у тебя деньги взяла? А может, и исправник сам вытащил их… Словом, пропал твой капитал, хозяин…
Слезы повисли на ресницах Егорки, но он попытался улыбнуться:
– Давай… хоть пополам!
«Вот яркий образец рыцаря наживы, – подумал Двинской, – вначале четвертную посулил, а теперь и пятисот не жалеет! Понимает, что лучше пятьсот потерять, да зато столько же назад вернуть. Ему хочется плакать, а он улыбается, чтобы не показать своей беспомощности. По таким типам можно хорошо душонку хищника изучить!
Егорка молчал, заискивающе поглядывая на всезнающего Доку.
Двинской поднялся со стула:
– Нет, Егор, не помощник я в твоем деле, грязное оно… Иди…
После ухода Егорки Александр Александрович закрыл дверь и задумался. Из оцепенения его вывел тревожный звон колокольчиков – мимо окон музея промчалась тройка исправника. В санях, втянув голову в бобровый воротник, сидел фон-Бреверн, а рядом с ним – закутанная в меха женщина. Позади них виднелись поставленные боком два чемодана, ярко-желтая фанерная коробка и кожаный баул.
«Ей-богу, исправник свою стерву куда-то сплавляет», удивился Двинской.
В самом деле, на добытую от Егорки тысячу фон-Бреверн избавлял себя от смертельно надоевшей ему Софи Блюмкорс.
12
В районе Сороки начинало заметно теплеть. Старики, хмуро поглядывая на своих домочадцев, все чаще и чаще вылезали из теплых изб на улицу, к чему-то присматривались, прислушивались, медленно бродили по склону речного берега и даже уходили в лес.
Случалось, что старожил, занятый таким таинственным делом, встречался с другим стариком.
– Примечаешь, Зосима Фролыч?
– Как не примечать, Савватий Миколаич, и ты, чай, смекаешь?
– Смекаю, смекаю помаленьку.
Старики расходились, и на обратном пути кто-нибудь из них обязательно заглядывал к другому.
– Заприметил ли, Зосима Фролыч, с какой стороны ветер? Ворона-то как кричит?
Оба понимающе кивали головой.
– Снег через дорогу переносит, – шепотком, как будто тая от кого-то секрет, добавлял Савватий, – это примета верная-а-а, крута весна будет…
– Хосподь с тобой! – Зосима сокрушенно разводил руками. – Будто не приметил ты, каки воды? Помяни меня, еще льду стоять…
– Ой, ошибсе ты, Зосима Фролыч.
– Не ошибсе, Савватий Миколаич. Помяни мое слово!
Разойдутся рассерженные друг на друга старики и не один раз, даже ночью, озабоченные, выйдут из дома во двор. Но вот наступит, а затем пройдет весна, а старики, встречаясь, еще долгонько будут поминать, кто же из них ошибся. При случае оказавшийся правым пренебрежительно скажет о другом:
– Не шибко знаткой… Во какой случай был, – и неторопливо, со множеством отступлений, поведает об ошибке земляка.
Так из года в год, из поколения в поколение старые поморы всего Беломорья следили за приходом весны. Много суе верного было в приметах, но в то же время много верных и правильных наблюдений накапливалось веками у рыбаков. Но едва ли не самым надежным признаком наступления весны было появление утомленных «вешняков», идущих из разных селений Беломорья к Мурману.
Конечно, такие партии мурманщиков не останавливались у богатого лавочника Трифона Артемьевича. Тому и без них было много хлопот или, как он говорил жене, убытков по горло. К его дому подъезжали только покойные, увесистые сани. И, подчиняясь законам поморского гостеприимства, Трифону приходилось покорно кормить и поить проезжающих хозяев.
– Нет горестней доли, чем на проходной дороге жить! – каждую весну сокрушался Трифон. – Это же не дом, а постоялый двор! Всех-то благотвори задарма, да еще ручку жми стервецу и благодари, сам не зная за что! Переехать бы куда, что ли?
Но проходили эти тягостные для него недели, и Трифон забывал о своем решении переехать подальше, чтобы спастись от разорения.
Поморы, идущие на Мурман, всегда останавливались в приземистых избах бедноты. Рыбаков встречали, как родных, а хозяйка всегда топила баню – испытанную исцелительницу помора от всех недугов на свете.
Распаренные, в одном нижнем белье сидели затем гости за самоваром. Хозяин до одури курил их табак и, благодушествуя, слушал рассказы о том, какие происшествия случились в истекшем году.
В числе главных новостей этого года были рассказы о сказочном превращении заугольника Егорки Цыгана в большие хозяева.
Всем было понятно, что округлился он благодаря Настюшкиному приданому и что хозяйничает теперь на деньги умершего Лукьянова. Нет ничего сказочного в том, что красивый парень женился на богатой невесте и вместо непонятливой в делах старухи взялся за хозяйство покойного. И все же это казалось неправдоподобным.
Закабаленный Трифоном, всю жизнь наивно мечтавший разбогатеть, Терентий места себе не находил в ту весну. Он готов был без конца говорить о Егоркином счастье и без устали повторял одно и то же:
– Вот же ловкач, ой, ловкач! – ив восторге, как петух крыльями, бил себя руками по бедрам, – Богату девку улестил, дом закупил, богату вдовку вокруг пальца обернул и стариковым хозяйством заправлять стал! Вот, мать, – укоризненно обращался он к жене, как будто она была в чем-то виновата, – вот как жить надо!
13
Много ли на свете людей, жизнь которых все время течет радостно и безмятежно? Двух месяцев не прошло, как Егорка добился счастья, а благополучие его было уже нарушено. Первым ударом была неудавшаяся попытка запродать Александру Ивановичу будущий улов, не удалось и судно зафрахтовать, а тысячу рублей молодой хозяин словно в огне сжег.
Но это было только началом последующих бед. Вскоре после возвращения с севера, уступая назойливым приставаниям Авдотьи, Егорка ночью пошел к ней, не заметив, что Настя проснулась. Вскочив с кровати, она вслед за мужем прокралась на половину вдовы.
Началась обычная в таких случаях взаимная потасовка. У Лукьянихи оказалось расцарапанным лицо, под глазом у Настюшки зачернел синяк, но сильнее всего пострадал Егорка. Защищаясь от его кулаков, Настюшка тяжелым подсвечником вышибла ему два передних зуба.
На следующее утро после ночной потасовки к Егорке неожиданно пришел Сатинин. Старик хотел проверить правильность слуха, будто Егорка пытался продать улов Александру Ивановичу. Он тотчас подметил Настюшкин синяк и выбитые зубы Егорки, но промолчал.
– Ты же, Егор Богданович, мне продать сулился, – холодно сказал он. – Не по-торговому поступаешь! Слово дал, так держись.
Весь этот день Егорка изнывал от раздражения, ощупывая языком непривычную пустоту между зубами. Он понял, что старик догадывается о его драке с женой, и еще пуще разозлился.
– Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше…, Неохота что-то задарма свои капиталы в твою мопшу перекладывать!
Злым было лицо у Егорки, но злость эта не передалась Сатинину. Наоборот, лицо старика даже подобрело от грубых слов Егорки.
– Слово дал, так держать надо, – тихо прошелестел старец, укоризненно покачивая головой. – Неловким ты оказываешься, Егор Богданович, неловким. Ну, прости тебя Христос за обиду меня, беззащитного!
Не сказав больше ни слова, Сатинин тихо ушел. Егорка не обратил внимания на его слова. Сейчас для него самым важным была дыра между зубами, раздражавшая до неистовства.
Но не случайно весь этот день заходили односельчане то в Егоркину половину, то к Лукьянихе. Царапины на лице одной, синяк под глазом у другой женщины и выбитые зубы у Егорки были доказательством для всех понятным.
Не учел Егорка, что все односельчане, кроме тестя, были настроены против него. Беднота не могла примириться с неожиданным превращением парня, рожденного гулящей девкой, в хозяина, перед которым приходилось снимать шапку. Богачи, кое-как ладившие между собой, дружно возненавидели Егорку за нарушение их вековечного правила не перебивать сухопайщиков друг у друга. Вначале их ненависть сдерживал Сатинин, которого хозяева уважали и слушались, как самого старшего. Старик рассчитывал, что сумеет прибрать Егорку к рукам, заставит свой улов продавать только ему.
Но поездка Егорки к Александру Ивановичу доказала скупщику ненадежность таких расчетов. Александр же Иванович, чтобы заручиться расположением старика, не упустил случая написать ему о предложении Егорки.
Вернувшись домой, Сатинин сел за стол с кипящим самоваром и стал неторопливо обдумывать, как навсегда выжить из села своего обидчика.
Наступил великий пост – время говенья и молитв. Но беднота говела на первой и второй неделе поста. На третьей неделе им уже было не до замаливания грехов. С шести часов утра и почти до полуночи покрутчики были заняты работой вокруг хозяйского дома. За эти двенадцать, а иногда и восемнадцать часов труда люди получали лишь еду и ни копейки денег.
Для хозяев эта пора весенних работ была одной из самых доходных. Дрова, разный поделочный материал, жердняк – все это, заготовленное руками покрутчиков, погружалось на судно, уходившее на крайний север Норвегии. Там судно нагружалось норвежской рыбой и шло в Архангельск. Вот почему хозяева всегда следили за тем, чтобы их даровые работники вовремя успели отговеть. Вот почему на третьей неделе христианский долг выполнялся в церкви лишь одними хозяевами. Неделя, когда говели богачи, была для причта особо утомительной. Богатым прихожанам было некуда спешить, и службы тянулись значительно дольше, чем вначале.
Мошев, по заведенному им самим обычаю, стоял, как всегда, в простенке между вторым и третьим окнами, уступая впереди себя место Сатинину, Федотову, Ружникову и Жилину. С этими богачами он не тягался и себя в один ряд с ними не ставил. Однако те здоровались с ним, как с равным, и он отвечал им, не прибедняясь. Хотя тесной компании с ними он не водил, но бывал на их именинах, и все богачи в день мученика Кузьмы сходились к нему.
Издавна было известно, что у Мошева хранятся деньги на черный день, что он не пойдет к кому-нибудь выпрашивать себе заем. Однако своих денег Мошев никому никогда не давал ни в долг, ни в оборот – капитал его считался неприкосновенным. «Бережливый хозяин – чужой копейки не возьмет, но и своей никому не отдаст», – говорили про него и хозяева и та беднота, что крутилась в его артели. Таким из года в год, из одного десятилетия в другое, жил Кузьма Степанович, ревностно оберегая полюбившуюся ему репутацию справедливого хозяина.
В пятницу с говения Мошев вернулся из церкви хмурый и озабоченный. Его смутил необычный вопрос священника.
После трех часов дня началась исповедь. Очередь к священнику для покаяния грехов шла в том же порядке, как стояли говельщики – вначале на амвон прошел Сатинин, затем Федотов, за ним двое других богачей и, наконец, не спеша, сосредоточенно крестясь и кланяясь образам, поднялся Мошев. Как всегда, старик деловито перечислял священнику обычные всем людям грехи – гордыню, лютость, чревоугодие, сквернословие… Но вдруг, перебивая его неторопливую речь, поп неожиданно спросил:
– Скажи, духовный сын, перед ликом спаса нашего стоя, сколько ты зятю приданого дал?
Мошев опешил от неожиданности и пробормотал, что дал сотню с четвертью, что думал еще дать, да Егорка сам отказался…
14
Денежные дела фон-Бревериа были из рук вон плохи. На Егоркину тысячу ему удалось только выпроводить Софи, которая из Петрозаводска отправилась в Поволжье, где было немало миллионеров, не жалевших денег на развеселую жизнь.
Проводив ее, фон-Бреверн устроил в Петрозаводске «мальчишник», после которого ему пришлось подписать заемное письмо на четыреста рублей человеку, обыгравшему его.
Живя на небогатое жалованье да фиктивные суточные и разъездные, исправник с трудом сводил концы с концами. Тройка лошадей, лучшего качества табак, заграничные вина – вот и вся радость вынужденного прозябать в Поморье удаленного из гвардии офицера.
В начале четвертой недели поста Сатинин поехал в Кемь вносить в уездное казначейство причитающиеся с него платежи. Закончив дела, он прежде чем заночевать у своего приятеля, купца Ремягина, заехал к исправнику.
После неторопливой беседы о том, о сем Сатинин осторожно повел разговор об Егорке. Белесая бахрома длинных ресниц чуть-чуть дрогнула, когда исправник услышал фамилию обкраденного им человека. Но в следующий же момент лицо фон-Бреверна сделалось небрежно равнодушным и явно скучающим.
Невинно поглядывая на исправника зоркими глазами, Сатинин рассказал, как тяжело переживал Егорка какое-то недавно случившееся с ним горе. Хозяин зевнул, показывая, что ему совсем неинтересны дела какого-то рыбака.
Ласково глядя на него, касаясь холодными пальцами рукава полицейского мундира, старец высказал удивление, что Лукьянов умер вскоре после его, Сатинина, отказа в ссуде Егорке. Покойник скончался в ужасных мучениях, а Егорка уже на следующий день после похорон поселился в его доме и сразу же разбогател, сделался хозяином и причинял много вреда степенным людям селения.
Ясные глаза Федора Кузьмича предостерегающе глядели на исправника. У того выступила легкая краска на щеках, и вдруг так хищно вспыхнули округлившиеся глаза, что Сатинин оторопело откачнулся назад. Это был лишь миг. Фон-Бреверн медленно провел копчиком языка по губам и причмокнул, будто попробовал что-то очень вкусное. Выпуклыми розовыми ногтями он стал отбивать по ручке кресла какой-то марш. Старик стал прощаться. Хозяин не задерживал его.
«Ну, Егорушка, – посмеивался Сатинин, усаживаясь поудобнее в тяжелые сани, – попомнишь ты, как с Лександром Ивановичем сговариваться… Проглотит тебя этот барин, ровно треска мойву! Хосподи, да не вмени мне в осуждение содеянное!»
Несколько дней спустя, привлекая к себе внимание лихим звоном, к дому Сатинина подкатили тройка и три подводы. Из саней вышел исправник и врач уездной больницы, с дровней сошло пять полицейских. Врач с понятыми и двумя полицейскими отправился на кладбище, а фогт-Бревери с остальными полицейскими зашагал по улице, делая вид, что не замечает людей, выскакивающих из домов.
Егорка в то утро был дома и полуодетый задумчиво бродил по комнате. Накануне он ходил к Сатинину, обещая весь улов продать ему. Но Федор Кузьмич горестно посетовал, что у него теперь не будет места для Егоркиной рыбы, и рекомендовал запродать ее Федотову. Ласково потчуя гостя чайком. старик наотрез отказался от сделки. Идти к Федотову, бывшему своему хозяину, Егорка боялся: он знал, что у Федотова тяжелые кулаки, что старик умел драться. И вот, покуривая тоненькую папироску, – дома Егорка по привычке все еще курил дешевые «Тары-бары», – он мучительно раздумывал над тем, кому свалить будущий улов.
Егорка не слышал, как кто-то поднялся наверх. Распахнулась дверь, и в комнату вошли исправник и трое полицейских. Не успел остолбеневший Егорка опомниться, как ему скрутили руки за спину. Сидевшая в соседней комнате Дарья так и повалилась замертво со стула. Настюшка в это время была у родителей.
Обыскав карманы арестованного, полицейские нашли там связку ключей. Внимательно посмотрев на ключи, исправник остановился на самом большом и самом маленьком, связанных один с другим.
– Что это за ключи? – прищурился фон-Бреверн, настороженно глядя на бледного Егорку.
У того от ужаса расширились глаза – вор держал самые заветные ключи от его денег! Исправник подметил испуг арестованного.
– От каких сундуков эти ключи? – осматривая комнату, переспросил фон-Бреверн.
Егорка молчал, бессознательно уставившись глазами на сундук, стоявший у изголовья кровати. Исправник уловил взгляд Егорки и тоже, в свою очередь, побледнел.
– Бакулин, станешь внизу у дверей, никого не пускать в дом, – от волнения голос фон-Бреверна задрожал. – Демьянчук и Завилин, отвести арестованною в половину Лукьяновой, обоих стеречь и не давать им переговариваться. Я сей час приду.
Как только полицейские вытащили отчаянно упиравшегося Егорку, фон-Бреверн шагнул к Дарье и, убедившись, что она в глубоком обмороке, подошел к сундуку. Раздался мелодичный звон – наивное предостережение от воров, ценимая особенность сундуков стародавней работы северодвинских мастеров. Под пахнущей нафталином меховой рухлядью был ларец, скованный из железа, со слюдяной прокладкой между полосками металла. Маленький ключик пришелся по замку.
Руки исправника погрузились внутрь ларца. Отобрав в кучке радужных кредиток шесть пачек сторублевок, он запихал их в карманы брюк, затем закрыл ларец и сундук на ключ.
Лицо фон-Бреверна порозовело, глаза подернулись пленкой – право, не так уж часто бывают такие удачи в жизни!
Долго в тот день не ложились спать жители селения. Кое-кто рассказывал тем, кто не видел отъезда начальства, как рассадили по дровням с закрученными назад руками Егорку и неистово вопившую Лукьяниху, а на третьих дровнях увезли в вырытом гробу труп Лукьянова.
