Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Глава четвертая
1
Кандалакша – старинное рыбацкое село. Когда-то здесь был небольшой монастырек, известный тем, что в семнадцатом веке в нем держали в заточении крупных деятелей раскола. Десятки крохотных домишек густо облепили мыс там, где река Нива впадает в Кандалакшский залив. На левом берегу белела летняя церковь, и это селение называлось деревней. Справа, на погосте, высилась зимняя церковь, и селение считалось селом. В четырех двухэтажных домах жили хозяева-богатеи.
Из кандалакшских хозяев самым крупным был бездетный лавочник Трифон Артемьевич. Трифон от отца унаследовал богатую лавку. Попробовали и другие хозяева завести свои лавки, да лишь разорились на них, не выдерживая конкуренции с Трифоном. Да и велико искушение, когда в своей кладовой лежат те или иные лакомства и, в особенности, выпивка. «Придет сухопайщик за солью, а ты, дуралей, не стерпишь и стакашку пропустишь, да еще пряничком дорогим закусишь. С него, голодранца, копейку наживешь, а сам себя на пятак разоришь! Вот четыре копеечки убытка и получил!» – плакались прогоревшие горе-торговцы. Хотя и Трифона тянуло к выпивке, но поскольку вся волость покупала в его лавке, эта слабость не приносила ему разорения. Во всем остальном он был очень бережлив.
И все же был один день в году, который, действительно, стоил Трифону немалых денег, – день своего рождения он праздновал очень богато.
На свою беду, Двинской приехал в Кандалакшу поздно вечером, как раз накануне этого разорительного для лавочника дня. Зная, что Трифон Артемьевич задает тон всему селению, Александр Александрович сразу же отправился к нему. На кухне пожилая женщина раздувала голенищем старого сапога самовар. Испуганно глядя на приезжего, она заявила, что хозяина нет дома и не будет весь вечер. Было бы не дипломатично начинать свою миссию с хозяев помельче. Богач мог обидеться, и это повредило бы делу.
От ямщика, который вез его в Кандалакшу, Двинской разузнал, что лучшим корщиком в этом селе считался Терентий, живший в другой половине избы, где помещалась «земская». В земских, где но очереди дежурили ямщики со своими лошадьми, обычно кишмя кишели клопы, и у Двинского был хороший повод приискать более приглядный ночлег.
Семья Терентия состояла, кроме жены, из шустрого паренька Алешки и двух девочек-двойняшек, почти не отличимых друг от друга. Терентий, как большинство поморов, был рослый, поджарый, стриженный под горшок и, конечно, бородатый. Он отличался общительностью, и вечер для Двинского не прошел безрезультатно.
Создавать кооперативные артели, по мнению Двинского, легче всего было по берегу Кандалакшского залива, где весной применялся подледный лов. Стоило только «сколотить» рыбаков, дать им невод, и вольная артель была бы готова. Подобно любому помору, не имеющему своего невода, Терентий начал жаловаться – мол, будь у него невод, и житьишко стало бы ладнее. Как и всюду, делались подсчеты, из которых становилось ясно, что рядовому рыбаку никак не раздобыть дорогостоящий невод.
– Вот ты, барин, и пойми, – Терентий от волнения потер длинный, словно сбитый на одну сторону нос. – Ни отцу, ни мне, ни моему Алешке не раздобыться неводом! А разве можно рыбаку без невода жить?
Попыхивая трубкой, Двинской сочувственно качал головой. Куда бы он ни приехал, всюду у поморов только и разговора, что о неводе, который позволил бы не зависеть от хозяина. «Владыка-невод, владыка-невод», – думал Двинской, и у него зарождался сюжет сказки о волшебном неводе, от которого целиком зависело счастье помора.
– Дать бы вам повод, – осторожно повел разговор в нужном ему направлении Двинской, – и Трифона Артемьича можно было бы побоку?
– А то как же! – оживленно подхватил Терентий. – На черта нам этот кровопийца. Брюхо-то у него, как у клопа. Во! Сколь кровушки нашей напился, а водку как хлещет – за мое почтение! Водку хлещет с доходов, а доход ему – с меня и других покрутчиков… Выходит, за меня мою же водку, сукин сын, хлещет.
– А ты спасибо скажи Трифону, что заместо тебя хлещет, – насмешливо вступила в разговор хозяйка. – А то бы совсем одурел! Ужо завтра каким мудрецом до дому доберешься!
– Завтра нам у Трифона гулять, – по-дружески подмигивая и сразу просветлев, пояснил Терентий. – Вот, значит, баба и ярится. А с чего бы это, барин, все бабы страсть как не любят, когда рыбак душу отводит? – начал рассуждать Терентий. – Старики бают – в бабе червяк такой живет, что водочного духу не терпит! Так ли по-ученому?
Поднялся семейный спор, и он надолго отвлек Двинского от нужной беседы.
Утром раздался колокольный звон, и со всех сторон к церкви потянулась многочисленная родня Трифона Артемьевича, а также и те, кому хотелось побывать на званом обеде лавочника.
Двинской вышел на улицу и направился к дому Трифона Артемьевича. Большой колокол перестал гудеть, и весело затрезвонили малые колокола. Это был условный знак, что в церкви собралось достаточно народа, и потому именитому земляку было время шествовать в храм.
Из дома, где висел громадный замок на дверных створках лавки, на улицу вышел толстый мужчина и не менее дородная женщина в топорщившейся ковровой тали. Они чинно перекрестились и, держа друг друга за руки, медленно направились к церкви серединой улицы.
Двинской подошел к лавочнику и заговорил о цели своего приезда, не замечая, что своим присутствием он нарушает чинное шествие пары.
– Не видишь, господин, что в церкву иду? – буркнул Трифон, даже не поворачивая к нему неестественно задранную вверх голову. – Отвяжись ты, Христа ради!..
Двинской отошел в сторону и от нечего делать тоже решил отправиться в церковь. Когда Трифон ступил на паперть, колокола затрезвонили еще задорнее. Не зря трудился звонарь – знал, что Трифону Артемьевичу очень нравится такая встреча, так ведь положено встречать архиереев!
В жарко натопленном храме на амвоне стояли приходский поп и дьякон, а ближе к входу толпилось до полусотни земляков, пришедших «уважить» богача. Раскланиваясь и называя зажиточных односельчан по имени и отчеству, а бедняков только по имени, Трифон неторопливо поднялся на амвон и, медленно приложась ко всем большим образам иконостаса, встал на левый клирос, где был расстелен коврик. Только после этого дьякон, предварительно гулко откашлявшись, начал обедню.
Во время «большого выхода», после поминания царской семьи, дьякон громогласно загудел:
– И господина нашего, высокопреосвященнейшего Михе-ея, епископа архангельского и холмогорско-о-о-г-о!
Затем, после длительной паузы, он усилил голос до предела:
– …и болярина Трифона со родственниками и со всеми здесь иже пребывающими и молящимися-я-я!
При этом причт чинно поклонился Трифону Артемьевичу, а тот, поспешно крестясь, откланялся им. Всем присутствующим в церкви вменялось перекреститься, и считалось лучше, если не один, а несколько раз. По окончании обедни, подойдя к кресту, именинник троекратно поцеловался со священником и пригласил:
– Просим вас с отцом дьяконом и матушками на угощение!
А каждому, кто прикладывался к кресту и затем поздравлял его, лавочник отрывисто повторял:
– На обед… на обед…
Обратное шествие Трифона Артемьевича сопровождалось веселым перезвоном колоколов, и этот звон длился до тех пор, пока лавочник не вошел в свой дом. Там началась суетня – хозяйке, по обычаю, бедные родственницы помогали накрывать на стол, а сам хозяин сидел в кресле под божницей и отрывисто рявкал:
– Батюшкино вино куды ставите? Да дьяконово поодаль поставьте, а то о прошлый раз дьякон батюшкино выхлестал. Под стопку Миколе Зосимычу блюдечко подложите… Чай, не сухопайщик сядет!
«Сколько добра, угодники соловецкие, сей день окаянные гостюшки стрескают, – думал он, сокрушенно вздыхая. – Ведь, поди, мне за полгода не съесть, что сегодня сожрут!» В это столь тяжелое для него время Трифон Артемьевич вдруг увидел входящего в горницу незваного гостя. «Еще один нахлебник, вертопрах какой-то!» – озлился он, узнав Двинского.
Александр Александрович уже заученными словами заговорил о съезде, его задачах и цели…
– Какой такой съезд? – недовольно буркнул лавочник, подозрительно косясь на незнакомого молодца в студенческой тужурке. Трифон Артемьевич всех студентов считал бунтовщиками.
– Правительством съезд одобрен, и решения его будут обязательны для всех…
– У меня, почтеннейший, обязательство вот где! – Трифон Артемьевич хлопнул себя по карману. – Чего моя мошна осилит, то мне и обязательство! А уж съездов с обязательствами мне не надо. Еще ли какое есть дело ко мне, али все? Коль все, так мое почтение! Скоро ко мне гости придут…
– Вот я и хочу воспользоваться и со всеми поговорить.
– Ну, уж уволь от такой радости. Не для разговора с тобой люди соберутся. Эй, кто там, проводите-ко господина.
Трифон Артемьевич не поленился встать и уйти в спальню, преднамеренно громко хлопнув дверьми.
Возмущенный Двинской отправился по домам других хозяев, не замечая, что его всюду опережает тощенький подросток. Получив в каждом доме один и тот же ответ: «Хозяина дома нет и весь день не будет», – Двинской понял, что в Кандалакше он провалился.
В тот день в доме Трифона Артемьевича обедали дважды. Днем приходило духовенство и хозяева, владельцы снастей. Но как только начинало темнеть, всякий из них, зная трифоновский обычай, спешил уйти домой:
– Сухопайщиково время пришло!
Вечером к Трифону Артемьевичу собирались все те, кто от него «кормился», – рыбаки его артели и неимущие родственники.
Угощение было обильным, и водки хозяин не жалел. Вначале собравшиеся конфузились, но вскоре хмель сбивал их застенчивость… Перебивая и не слушая друг друга, говорили о том, чем жили, о приметах – каким и когда должно верить, кто и где что замечал… Вспоминались случаи, происшедшие десятки лет назад с отцами и дедами… Рыба – кормилица поморов – была в основе всех их бесед…
Трифон из года в год рассказывал одно и то же, как он в прошлую ярмарку продавал в Архангельске рыбу и потерпел убыток, потакая бесчисленной ораве разных посредников, чиновников и санитарному надзору.
– А все-таки, братцы, живем? – разводя руками и обязательно делая удивленное лицо, повторял хозяин. – Через мою снасть и вам есть кусок хлеба. А случится беда, и помощь моя к вам придет… Уж Трифон Артемьич своего человека не оставит!
Поздно ночью, с громкими песнями, с гвалтом и криками, доказывая этим, что «порато было выпито», расходились гости по домам. В полузамерзших окнах белеющими пятнами появились засланные лица односельчан:
– От Трифона спать побрели!..
Утром, по заведенному обычаю, вчерашние гости отправлялись к Трифону и на этот раз без расспросов получали заранее приготовленный рубль «опохмелительных», который хозяином записывался в книгу расчетов.
2
Шестнадцатилетний Алешка в этот год впервые сидел за столом наравне с другими сухопайщиками и давился водкой, словно огнем прожигавшей непривычную к ней глотку. Вскоре за него стал пить отец. По настоянию матери, суетившейся в числе других женщин, помогающих рыхлой хозяйке, паренек лег на сундук и уснул под хозяйским тулупом. На следующее утро его мутило, но он, не отлеживаясь, принялся усердно начищать праздничные сапоги.
– Ты чего, Алеша? Куда собираешься? – удивилась мать.
– Дело у меня важнецкое есть… Такое важнецкое, что и сказать боязно.
Отца не было дома. Он уже давно отправился к хозяину за «опохмелкой» и где-то загулял в гостях. После обеда Алешка, одетый по-праздничному, оглядываясь но сторонам, не один раз подходил к трифоновскому дому, но, словно нарочно, кто-нибудь из сухопайщиков, перегоняя его, входил в хозяйский дом получить заветный целкаш.
Алешку не раз окликали подростки, но он убегал от них в какой-нибудь проулок, со злостью выжидая, когда ребята отойдут от дома скупщика.
– Ну, вот же беда какая! – чуть не плакал Алешка. – А вдруг хозяин уйдет из дома?
Стемнело. Зажглись огни, и окна засверкали чудесными узорами инея. У,пила опустела. Хлопьями, беззвучно падал снег. Наступило вечернее затишье. Но вскоре, назойливо пробиваясь сквозь двойные рамы, донеслись хриплые голоса. Их перебивали звонкие выкрики женщин – где-то сообща справляли «опохмелку».
Прислушиваясь к голосам и пытаясь по ним определить – кто «гуляет» у Помориных, Алешка едва ли не в десятый раз подошел к трифоновскому дому. Паренек остановился у крыльца, оглядывая улицу, затканную густой сетью снежных пушинок.
– Никто не идет! – пробормотал он. – Авось не потревожат нас?
Очистив рукавицей прилипший к сапогам снег, Алешка перекрестился и толкнул дверь в сени. Она с грохотом ударилась об стену. Тотчас из глубины неосвещенных сеней раздался протяжный голос хозяйки:
– Кто та-ам?
– Это я, Алешка, Терентьев сын… По делу пришел. Хозяин-то дома?
– Куда выйти ему? Весь день долбит ягоду – со вчерашнего!
Трифон Артемьевич, с мокрым полотенцем на голове, сидел в купленном у вдовой попадьи кресле и неторопливо глотал по одной ягодке замороженную клюкву.
– Алешка, что ль? – разглядел он в полумраке подростка.
– Я, хозяин, я…
– Не дам опохмелки, отец забрал…
– Не за тем, хозяин!.. Я по делу к тебе! – забормотал Алешка, переступив с ноги на ногу. – По важнецкому делу! Сурьез есть большой!..
Хозяин насторожился. Из заплывших щелей сверкнули глаза.
– А чего такое знаешь? Ты говори… От убытка меня спасешь, и тебе прибыль хорошая будет! Не о Пашкином ли замысле что узнал? Не зря грозился, подлец… Зависть, чертяку, берет, что я богаче его живу.
Алешке жутко было начинать. Он засопел и, переминаясь, быстро забормотал что-то под нос.
– Ничего не пойму! Со вчерашнего голова, парень, трещит, а ты что-то лопочешь шепотком. Выпей рюмашку… Она глотку продерет, голос даст, и мысль получишь…
Водка заколола в груди сотнями игл. Торопливо заедая полубубликом, Алешка глухо заговорил, глядя на ноги:
– Дело очень сурьезное! Уж как и сказать – не знаю…
– Вали, браток, вали… Ты мне, а я тебе во всем помощь окажу.
Алешка с трудом проглотил неразжеванный кусок бублика.
– Вот что, хозяин… Ты вчера рожденник был, уж будь сегодня добреньким. Покажи доброту свою! Ты дай мне с тятькой на невод, а мы тебе уплатим рыбой! – залпом выпалил Алешка и, переводя дыхание, совсем по-детски взглянул на хозяина.
Трифон Артемьевич, сидевший настороже, мотнул головой.
– Не пойму, ребенок, чего баишь? – забормотал он. – Рожденником я вчерась, паренек, был… Перепил сильно…
– Говорю, – Алешка постарался говорить медленнее, – ты дай денег, чтобы я с тятькой справили себе невод! А мы, значит, рыбой весь долг уплатим… Денег-то у нас нет сейчас, – Алешка так осмелел, что даже подмигнул, подражая отцу, – а рыбу наловим, ну и рассчитаемся…
– А ты это всурьез говоришь? – хозяин, как от удара, покачнулся. – По-деловому?
– Ну, а то как же? – оживился Алешка. Страх прошел, и он, по привычке, стал размахивать руками. – Прямо неторговому! У тебя деньги есть, а у нас их нет… А ты дашь, так мы себе невод справим, а тебе долг… рассчитаемся аккуратно товаром! Вот крест святой… – Алешка, для большей убедительности, торопливо закрестился на божницу.
Приоткрыв от удивления рот, богач вытаращенными глазами смотрел на паренька. Побледнев от волнения, Алешка попытался улыбнуться.
– Уж ты не откажи, хозяин, в просьбе, – с ребячьей ласковостью застенчиво шепнул подросток, – будь такой добренькой!
– Вот же до чего я дожи-ил! – с неподдельным сокрушением простонал Трифон Артемьевич. – Ребят издивляться над своим хозяином шлют! Ах ты, господи, страм-то какой мне, горемышному-у!
Хозяин, упираясь обеими руками в ручки кресла, с трудом оторвался от места. Сделав шаг к Алешке, он пошатнулся, рука его пудовой тяжестью легла на ворот Алешкиного полушубка и стащила парнишку со стула.
– Ты чего? Ой, больно! – закричал Алешка, ударяясь затылком об угол стула. – Ой… ой!
Другая хозяйская рука уцепилась за Алешкино колено. Тяжело сопя от усилия, хозяин поволок незваного гостя из комнаты.
– Скотина дохлая! – хрипел Трифон Артемьевич, приостанавливаясь на секунду, чтобы передохнуть. – Я думал о Пашкиных кознях узнать! А он на мои любезные… хотит себе невод справить! До чего народ дошел, Микола милостивый!..
Нести шестнадцатилетнего оказалось Трифону Артемьевичу не под силу. Он выпустил Алешкину ногу и, ухватив его за рукав, вытащил на кухню.
– Ой, хозяин, ребенка убил ника-ак, – заверещала перепуганная хозяйка. – Ой, под ответ попали! Ой, горюшко!
– Спроси, мать, – от напряжения шипел Трифон Артемьевич, – кто ребенка… издивляться научил? Хочет хозяином… на мои деньги заделаться! А мне, знать, в сухопайщики к нему… идтить?
И, передохнув, хозяин снова поволок Алешку к сеням. У Алешки бессильно моталась голова.
В темных сенях Трифону Артемьевичу снова пришлось сделать передышку. Поддерживая Алешкино тело полусогнутым коленом и дыша ему в лицо водочным перегаром, хозяин спросил:
– Ты признайся, ребенок, какая вражина тебя научила? Полтину дам – не пожалею!
Но Алешка молчал, подавленный провалом затеи. Да и кто учил его! Он сам придумал такой простой и такой выгодный для себя план. Кто не знает, что у Трифона Артемьевича в запасе деньги без толку лежат. Хватая широко раскрытым ртом морозный воздух, хозяин вытащил Алешку на крыльцо.
– Сделать тебя, голытьбу, хозяином, так ведь самому в батраки пойтить останется, – просипел он, чуть дыша. – Э-эх ты, хозяин новый!
Давно говорится, что одна беда влечет за собой другую. Едва Алешка растянулся на сугробе, как к нему подбежали земляки и стали расспрашивать – что случилось. Не отвечая ни слова, паренек убежал домой.
Там в пьяной тоске, по обыкновению, словно слепой, натыкаясь на стол, скамьи, печь, бродил вдоль стен отец и монотонно повторял одно и то же:
– Ну скажи, друг, на милость! Трифону, ежели захочет, можно весь год пить, а мне – раз-другой за весь год! Почему так жизнь устроена? Ты только скажи, любезный?!
Алешка незаметно пробрался на теплую печь. Лежа на пахнувшем кислятиной полушубке, он тихонько плакал. Не будет у него невода, и тятьке вовек не разбогатеть!
Стукнула входная дверь, вошла Алешкина мать, а вскоре кто-то другой. В избе раздался шепот. До Алешкиных ушей долетели обрывки фраз:
– Алешка твой чего выкинул… Сказать страшно-о… Говорит хозяину: «Давай денег на невод…» Рассерчал до чего хозяин… Самой подойти боязно… Шапку-то Алешкину принесла, в горнице у нас осталась, возьми-кось.
Поздно вечером, когда Алешка уснул на печи, над ним наклонилась мать. Осторожно подложив под голову спящего подушку, она поцеловала сына в лоб. Слезинка упала ему на щеку.
– Такой дельный был парнишка, – прошептала женщина. – Неужто на беду дураком вырастет?
Невеселым для Алешки был следующий день. Люди расспросили Трифона Артемьевича, и тотчас разнеслась по всему селу весть об Алешкином замысле. Отец, выйдя из дома, вскоре вернулся обратно.
– Да коли Трифон, – озлобленно твердил Терентий, ухватив сына за волосы и тряся его голову, – всех нас на ноги поднимет, разве богатеть ему? Коль ума нет, так не страми родителев почтенных, а спроси у них совета… спроси совета… спроси!
Долго «учил» отец, и не скоро прошла боль. Еще острее мучила обида. Алешка ли не хотел отцу добра? Но уж совсем лихо сделалось мальчугану, когда он вышел на улицу. Ванька Лопарев, его недруг, подкараулив его, запрыгал на одной ноге.
– Ребята, глянько-о, – заорал он, – новый хозяин идеть!
Со всех сторон набежали ребята и окружили их. Запрыгали, заскакали – один по-козлиному, другой лягушонком, кто как умел – вокруг растерявшегося Алешки, выкрикивая на разные лады:
– Новый хозяин! А, новый хозяин! Возьми нас в сухопайщики!
С этого дня для односельчан исчезло имя – Алешка, Терентьев сын. На всю жизнь присудили ему прозвище «Новый хозяин». Теперь до гробовой доски, хотя бы он сотню лет прожил, в селе и по всей волости, и в промысловых становищах его будут звать «Новым хозяином».
У рыбацкой бедноты начиналась нора подсобного промысла – рыбаки стали мастерить бочата для упаковки сельди. Бочонки делались для хозяев и для себя. Хозяева платили иной год по двенадцать, а иной – по четырнадцать копеек, в зависимости от спроса. Если же накануне год был удачный и в запасе «сельдянок» не оставалось, на бочонок накидывалась копейка-другая.
Надо было торопиться. Заветные одна-две копейки доплачивались только вначале, а потом хозяева, сделав нужный запас бочат, снижали расценку…
Терентий прилежно садился за работу часов с шести утра и кончал не раньше восьми-девяти вечера. Приказчик принадлежащего земству магазина разослал всем повестки о внесении денег к сроку, грозя описать имущество. Приходилось расплачиваться с земством за хлеб, взятый года три тому назад из магазина, называемого в народе «комитетским». За две недели можно сделать сотню бочат и вовремя внести часть долга. Трифон же Артемьевич перестал давать деньги в долг.
– Нету, братцы, за зря свободных денег! Гоните сельдяночки, так зараз наличными платить буду!
Никто не знал о сговоре Трифона Артемьевича с приказчиком комитетского магазина. В этом году хозяин расширял свой оборот. Осенью в соседней населенной карелами деревне умер бездетный скупщик, у которого вся деревня работала в артелях. Раздав каждому рыбаку этой деревни деньги в долг, Трифон Артемьевич тем самым забрал их «под себя». Но в карельской деревне не делали сельдянок – люди на зиму уходили на лесопильные заводы. Чтобы обеспечить себя запасом бочат, Трифон Артемьевич «подмазал» приказчика, и тот послушно нажал на должников казны. Не получая от хозяина ссуд, рыбаки вынуждены были старательнее работать. Трифон Артемьевич по-хозяйски обходил своих земляков, зорко осматривая на свет готовые бочонки – нет ли где щели, – и пригодные метил синим карандашом.
Алешка не забыл хозяйского пинка. Он задумал несложную месть. Как-то утром, когда женщины брали воду из колодца, он спросил – правдив ли слух, будто кто-то из хозяев платит по пятнадцати копеек за сельдянку. К полудню уже по всему селу заговорили:
– Иные хозяева сулят по пятиалтынному за сельдянку! Не отдавать сельдянки по двенадцати!
На следующее утро к Алешкиному отцу раньше обычного заглянул Трифон Артемьевич. Терентий с Алешкой бондарили.
– Бог на помощь, Терентьюшка!
– Спасибо на слове, хозяин, – сухо буркнул Терентий.
– Ты бы сегодня сдал мне партию сельдяночек! Чай, с пол сотни уж готовых есть?
– Не знаю, как цена – подойдет ли тебе? – заволновался Терентий. – А только я, как все рыбаки… не отдам по старой цене! Людям пятиалтынный дают, а мне что убытку терпеть?
Хозяин стал кричать. Терентий – тоже. Алешка разгоревшимися глазами следил за ними: «Вот тебе твой пинок, – радовался паренек, – во сколько рублев обойдется!» Хозяин плюнул на один бочонок, другой пнул и, развалив его, выбежал.
Терентий сразу же стих.
– Как бы горя не нажить? – испуганно забормотал он. – Нельзя с богатеем ругаться… Пропадешь ведь без него!
– А ты, тятенька, не трусь, – Алешка вскочил, – коли никто из рыбаков не продаст бочат, так брюхач пятиалтынный отдаст. Ведь галли надо ему паковать? Шагни-ка ко Гручиным!
Накинув полушубок, Терентий пошел по соседям, а те вслед за ним разошлись по другим бондарям. К вечеру всем стало известно, что сухопайщики продают сельдянки лишь по пятиалтынному. От дружного сговора бедняков всполошились хозяева.
– Разор! Три копейки на сельдянке, значит, тридцать рублей на тысяче! Не покупать у бондарей!
На следующее утро по селу поднялась новая тревога. Рыбаки, забегая по пути в избы других, торопились в комитетский магазин, откуда раздавался неумолчный галдеж. Оказалось, что Трифон Артемьевич скупил и, видимо, ночью вывез к себе весь запас соли. Соль, как и хлеб, завозили в Поморье лишь пароходами, везти ее по тракту гужом было убыточно. Между тем, засолить рыбу и заделать в сельдянки требовалось еще до прихода первых пароходов. Теперь не только сухопайщики, обычно бравшие от земства соль в долг, но и кое-кто из хозяев попадали пол власть Трифона Артемьевича.
Цены на сельдянки тотчас упали: если нечем солить, на что тогда бочата? Трифон Артемьевич столковался с теми хозяевами, у кого была соль, платить только по гривеннику за сельдянку. Рыбаки кричали, грозили, что не будут работать. А хозяева с нарочитым равнодушием разводили руками:
– Силой не заставляю… не хошь мне по гривеннику продавать, делай самому себе!..
– А где нам соль взять! Всю раскупили, мироеды!
– За мироеда можно земскому жалобу подать! А купил бы раньше моего, так я бы сам без соли остался. Кто тебе велел мешкать?
Рыбаки ругались, кляли и хозяев и себя и от злости били неповинных жен и ребятишек. Затем вновь засели за работу, торопясь побольше сделать бочат и раньше соседей сбыть их тем, у кого была соль.
3
По-разному встречали весну рыбаки Беломорья. С давних пор партии поморов с поморско-карельского берега одна за другой отправлялись пешком на север, чтобы все лето промышлять на Мурмане треску… Пустеют на это время поморские селения – в них остаются лишь дети, женщины и старики. Тихо и грустно в этих селениях, в каждом доме одна и та же забота: «А вернется ли добытчик обратно в семью?»
В Поморье бурливое Баренцево море в промысловые годы зовут «окияном», а в бурные и малодоходные годы – «окаянным». Кто на севере не знает его коварства, и кому неизвестно, как часты там бури, как внезапно они налетают и до чего ненадежны ловецкие суденышки? Не успеет посудина вовремя взлететь на гребень, и тотчас ее захлестнет вал, грузно обрушиваясь на лодку многопудовым гребнем. Захлебываясь, рыбак еще минуту-другую будет прощаться с родным Поморьем…
Зато как весело встречают раннюю весну в селениях, расположенных в конце Кандалакшского залива! К побережью залива подходят густые косяки сельди. Здесь рыбаки готовятся к доходному и безопасному лову. Надо только растянуть на верном месте подо льдом невод и не прозевать ту минуту, когда стая из многих тысяч рыб пройдет к преграждающей путь ловушке.
Хозяин невода к этому времени открывал своей артели забор.
Вот почему в лавке Трифона Артемьевича весь этот долгожданный день с утра до ночи толпился народ. Кому не радостно войти туда и, жадно разглядывая товар, выбирать покупки?
«Что забрано, то обратно не берется» – предостерегала крупная надпись, висящая в лавке. У прилавка часами толпилась молодежь и малодетные, нещадно мучая себя вопросом: «Что взять?» А взять им хотелось все! Зато многосемейные, хмурясь, не глядя на полки с товарами, торопливо забирали муку, самую дешевую крупу – пшено, бутыль постного масла и, конечно, десяток фунтов соли. Многодетным было не до обнов! Завистливо косились женщины этих хозяйств на тех счастливиц, что с неумолчным бабьим стрекотом лихорадочно рылись в кусках мануфактуры.
Весело забирать товар, но еще веселее его распродавать. Поздно вечером лавочник занимался подсчетом выручки, определяя прибыли. Если продан фунт сахара – клади две копейки дохода, забран картуз – значит, гривенник, и уж целый четвертак прибыли давала продажа кушака. Продал четыре кушака – значит, целковый нажил.
Поздно вечером Трифон Артемьевич любовно вписывал в приходную книжицу: «День сорока мучеников, а всего доходу за сей день – сорок восемь рублей и двадцать одна коп.»
Значит, не зря крутился он целый день в испарине. Как же на радостях от хорошей выручки не распить дорогой шустовки?
– Вот дрыхнешь и нет тебе радости, – с укоризной шептал он, будя спящую жену, – а какой лихой оборот сделали! Это ли не ладна жизнюшка?
В семье трифоновского покрутчика Терентия в этот вечер тоже не раз повторялись слова о «ладной жизни». В подклети были уложены запасы: мешок муки, пуд пшена, пол пуд а соли в запас и два фунта сахара. Тут же было двадцать бурых осьминок едко пахнущей махорки «Дунаевской № 8».
На имя сына, Алешки, впервые принятого в артель, Трифон Артемьевич открыл также «заборный лист». Расчет хозяина был прост: Алешка не станет покупать малодоходную для торговца муку или пшено. Подросток наберет галантереи для подарков – значит, за две-три копейки проданного товара набежит копейка прибыли. Эта «милость» торговца весь день радовала нерасчетливого Терентия. Невелико счастье принести домой мешок муки и соль – месяца через два этого запаса не станет и в помине. Другое дело – подновить наряды! Алешка купил по яркому платку двум сестренкам, для матери взял широкий резиновый кушак с громадной золоченой бляхой, а отцу трубку с решеточкой, не позволявшей ветру выдувать махорку. Конечно, и себя будущий рыбак тоже не обидел – сколько лет оп мечтал о картузе с лаковым козырьком!
– Што ни говорят люди, а будто не сердешный человек Трифон Артемьич? – волоча на саночках взятый забор, говорил жене Терентий. – Ведь Алешка еще рыбины одной не заловил, а вон какое нам доверие хозяин оказывает… Потому, конечно, как я есть надежный человек! Любой ребятенок это самое подтвердит.
В избе Терентия в этот вечер было по-необычайному весело. Алешка долго рассматривал свою покупку, любуясь блестящим козырьком. Бок ярко начищенного самовара отражал, как в зеркале, его лицо, неправдоподобно раздавшееся вширь. Терентий без конца размахивал трубкой и с надоедливостью ребенка десятки раз объяснял всем выгоду приделанной решеточки.
– Теперь уж ветер нипочем табак не рассорит, – и он крутил между пальцами трубку. – Во, гляньте-ко!
В эти радостные часы Алешкина мать нет-нет да и проводила пальцем по золоченым ребрам замысловатой пряжки, и тогда ее тощее лицо явно молодело в растерянно счастливой улыбке. Поплакали лишь девочки: их обновы – ярко-желтые платки с огромными пунцовыми розами между сине-зелеными листьями, чтобы не испачкать до времени, мать поспешила спрятать в подклеть.
– Ну, вот мы и дожили, что от Алешки польза пошла, – без конца повторял Терентий, благодушествуя и попыхивая новой трубкой. – Вот и зачнем помаленьку крепнуть! Времечко к тому клонится… Вишь, какая подмога, хозяюшка, выросла? Смотришь, скоро и блинцы на масле есть зачнем! Во-от помянешь мое слово!
Хотя был мороз, Алешка все же надел вместо старой теплой шапки новый картуз. Настал долгожданный вечер похвастаться обнов кой. Ни отец, ни бережливая мать не отняли покупки – им тоже хотелось, чтобы ребята разнесли но избам новость: «У терентьевского Алешки картуз во-о сколь богатый: козырек лаковый, а верх из сукна».
Возвращаясь из школы, где в этот вечер учитель показывал с помощью керосиновой лампы раскрашенные «волшебные картинки», школьники забрели на берег. В предночной тиши вдруг раздался чуть слышный крик с реки:
– О-ой!.. О-оу-у-у!
– Тонет никак кто, рыбаки? – всполошился Алешка.
Ребята прислушались, но крик не повторился.
