Текст книги "Беломорье"
Автор книги: Александр Линевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
– Праведные твои слова, крестничек, – неслышно ступая по домотканным половикам, подтвердил хозяин. – Тут как-то отец миссионер у меня ночевал, так на прощанье сказал: «Утречком проснулся и думаю – ай чудится мне, никак в игуменском покое лежу?»
Сатинин не носил черного полукафтана, в какой облачались обеспеченные старообрядцы. У старика было еще много дел с мирскими… Год за годом откладывал он тягостный обряд «исправления», все еще не решаясь стеснить себя множеством ограничений. Он был в белой рубахе с голубенькой вышивкой на вороте, рукавах и подоле, в серых валенках и белых в голубую полоску домотканных штанах. Старец словно светился. Такое впечатление усиливала белая расчесанная пушистая борода и курчавые серебристые волосы, обрамлявшие благообразное лицо. Весело, как у молодого, поблескивали ясные глаза.
«Экий радужный хозяин, – злился Егорка, робко поглядывая на богача. – И завсегда-то он такой беленький, чистенький да радостный. Не мудрено – всю жизнюшку в тепле и в достатке».
– Сейчас, милаи, лакомства припасу. – И, положив на стол нарезанную ломтями семгу, Сатинин не по возрасту проворно снова вышел из комнаты.
– В доме то, кажись, две дюжины кладовушек у крестного, – вполголоса многозначительно проговорил Мошев. – И каждой своя доля назначена. Уж треску рядышком с дегтем или с медом не положит… Что в подвал, что на низ, что сюда, а что и на чердак. Всему свое место. Бо-ольшой хозяин! О-ох, большой хозяин!
Вскоре Федор Кузьмич принес две вызолоченные тарелки: на одной были мятные пряники, на другой – большой кусок разноцветной слоеной помадки.
– Зря, крестненький, хлопочешь, – произнес Мошев, не отрывая глаз от дорогостоящей и очень любимой им мессинской помадки. – Стоим ли таких баловств?
Как же, крестничек? Ведь ты-то у меня с первого спаса не был! А добрый молодец и в помине у меня не гащивал!
Глаза и не тронутые старческой желтизной зубы Сатинина остро блеснули в улыбочке: «У меня, мол, таких гостей, как Цыган, чего-то не бывало». Гости поняли эту насмешку, но сделана она была мягко и почти ласково. Хозяин опустился в бархатное кресло и весело проговорил:
– Вкушайте пока прянички, родимые, а самоварчик враз поспеет.
Некоторое время все сидели молча. Хозяин лукаво посматривал на гостей бойкими, все понимающими глазами. Мошев хмурился и усиленно жевал пряники, У Егорки холодели руки и пересыхало во рту. Ему было не до лакомств. Надо было говорить о деле, да как начнешь?.. Хозяин пришел на подмогу:
– Спаси бог, милаи, что зашли погостить! – и он остановился, дожидаясь ответа.
Мошев переглянулся с Егоркой. Тот, побледнев, испуганно заморгал.
– По делу, крестный, пришли, – заговорил Мошев, торопливо проглатывая кусок, – не стали бы за зря утруждать тебя гостьбой.
– Ну? – притворился удивленным Федор Кузьмич. – Не в покрутчики ли ладишь мне зятька своего?
Хотя эти слова были сказаны ласково, но обида больно, как плеть, хлестнула по самолюбию Мошева: «Моего зятя в покрутчики хочет брать?!» Егорка побледнел еще сильнее. Мельком взглянув на хозяина, он увидел, что тот как будто беззаботно, но на самом деле очень настороженно рассматривает лица гостей и по-мышиному быстро обкусывает мятный пряник.
– Не в покрутчики, крестный, – багровея, тяжело задышал Мошев, – хочу Егорку в люди вывести… Помоги, под мое слово, с силами собраться.
– Милай, да чем я смогу? Феклушка-а, а Феклушка-а? Да самоварчик когда да-ашь? Лентяйкой экой уродилась, прости меня господи, – с огорчением пожаловался он вполголоса гостям и тут же закричал опять по-мальчишески звонко: – Гостюшки уж соскучились, а она, как на грех, не думает…
– Помоги средствами, – пояснил Мошев, – мы в три срока с накладными тебе вернем.
Старик словно обрадовался и весело засмеялся.
– Крестничек, да милай мой, а Митьку Воронова помнишь?
Мошев озадаченно взглянул на повеселевшего старца.
– Чего-то словно матка не раз поминала… Да не помню, про что?
– Мал еще ты был, пожалуй, в сосунках. Батюшка твой тогда еще крупными делами ворочал. Митька Воронов, вишь, у твоего отца в работниках служил. А была у покойника в работницах какая-то девка, кажись, Апросинья? Не помню уж сейчас точно, как ее величали… Дарьюшка, поди, се помнит: аккурат они вместях затем в становищах по командам мыкались, – оживленно рассказывал Сатинин. – Ну, не будем плохим покойного поминать, а скажем, всем буде понятно, – захотелось твоему батюшке побыстрее повенчать ее от страма… Митька, видать, не дурак был, да и разори твоего батюшку на всю снасть. Захотелось, значит, самому хозяином стать. Тоже ведь баял: «С возвратом о первую вешнюю пору». Ну, а господь по-иному судил! Погодушка-то на море как пала, как пала, тяглец да весельщик со всей снастью на дно и ушли (старик перекрестился), а Митька уж незнамо как уцелел… Вот и вернулся Митька домой гол как сокол! Батюшка твой говорит ему: «Да чем же ты, еретик, теперь со мной расплатишься?» А тот, прости господи, за слова непристойные, мигом спустил с себя штаны и говорит: «Хошь – ремешком отстегай, а хошь – так прости». Вот какая притча, крестничек, случилася… Поняла, милаи?
Гости молчали. Егорка от наступившей слабости повалился на спинку кресла. Ему казалось, что оно качается под ним. Рухнула последняя надежда вырваться из бедности.
– Слушай, Федор Кузьмич, – хрипло заговорил он, запинаясь и не смея поднять глаз, – не бойся. Верное будет дело… Не всякая шпека каждый год тонет.
– Случай на случай не найдет, паренек, – хитро подмигнул Сатинин. – А вдруг божье попущение будет? Тогда что?
– Дай в люди выйти! – Егорка поднял на него глаза, полные слез. – Ведь на тебя одна надежда, бог поможет и…
– Бог-то бог, да сам не будь плох, – тихонько засмеялся хозяин. – Умная поговорочка, еще стариками сказана. Ой! Да не во грех буде мне!
Сатинин торопливо вскочил, подошел к иконостасу и набожно поцеловал сверкающий серебром крест. Затем вернулся назад и чинно сел в кресло.
– Мне ли, старичку убогому, – развел он сокрушенно руками, – капиталами рисковать?
– Не заметишь, как вернутся деньги назад, – уговаривал Егорка, – а меня человеком сделаешь.
– Не трать, паренек, слов жалких. Не девушка я, не тронут меня слезы… Нет у меня капиталов для тебя! Горе случится, так и полтинника за избенку твою не получишь!
Хмурясь, в комнату вошла работница с самоваром, рябая и нескладная, – старик никогда не нанимал в дом красивых батрачек. Сатинин оживленно захлопотал, разливая чай. Накладывая мед в стеклянные блюдечки, он приговаривал:
– С медком, гостюшки, с медком пейте, да пряничка не забудьте! Душистые прянички, мятные, сладенькие…
Не весело было гостям слушать болтовню щедрого на угощение хозяина. Тот все время говорил о своем хозяйстве, словно нарочно хвастаясь завидным обилием. Не допив чашку, Егорка поднялся с кресла. Мошев недовольно нахмурился. Отложив блюдечко с недоеденной любимой помадкой, он тоже поневоле встал.
– Гостюшки, да еще чайку! – забеспокоился старик. – Разве медок не сладок или пряничек черств?
…Выйдя на улицу, Егорка посмотрел назад. У крыльца стоял Сатинин и чему-то улыбался. Посещение незваных гостей на весь день доставило старцу тихую радость. «Принял я их по-честному, по-благородному, с угощением, а вот на опасное дело не пошел и капитал свой уберег от риска. Ну, как тут себя не порадовать?» Проворно убежав в свой дом, Федор Кузьмич стал маленькими глоточками отпивать ароматный чай, в меру подслащивая его медком…
– Что ж теперь делать, Кузьма Степаныч? – прошептал Егорка.
Мошев промолчал. Надежда на Сатинина не оправдалась, а гнуть спину перед другими богачами старик не хотел. Ходить по дворам да просить взаймы было стыдно – все знали, что в архангельском городском банке у Мошева лежат немалые деньги.
Егорка опять робко повторил свой вопрос. Рухнули все надежды, и теперь такая растерянность охватила парня, что скажи ему кто-нибудь: «Прыгай в прорубь – все для тебя кончено!» – он, такой жадный и ненасытный к радостям жизни, не задумываясь, нырнул бы под лед.
Мошев тоже был подавлен случившимся. Его сильно оскорбил отказ Сатинина.
– Опять говорю, – отворачиваясь от зятя, буркнул он, – хочешь, так перебирайся ко мне в дом. Пока я жив, ты сыт будешь. А там, прости,– Федюшкино дело будет. Захочет – оставит, захочет – прогонит…
Егорка не ответил. Он уже не раз обдумывал эту возможность и решил в дом к тестю не переселяться. И за мать было обидно, не хотелось оставлять ее в холодной лачуге.
– А не хочешь, так уж дело твое, – обиделся на молчание зятя Мошев. – Поесть не зайдешь?
Егорке очень хотелось есть, но зятю без жены нехорошо садиться за стол тестя. Будут потом люди говорить: «У себя жрать нечего, так к тестю бегает». И потому, сдержанно поблагодарив старика за все хлопоты, Егорка свернул переулком к себе.
Войдя в избу и не отвечая на вопросы встревоженных жены и матери, он повалился на кровать в чем был и, по привычке, засунул голову под подушку.
Женщины молча переглянулись. Они знали, куда и зачем ходил Егорка, и поняли причину его отчаяния. Вся в слезах, Настя побежала к отцу… Дарья попыталась сесть за вязание сети, но руки у нее не поднимались…
«Нищета из дома не уйдет, – поняла она, – нищета навсегда привязалась и к сыну».
3
Ночью Егорка проснулся от толчка – Настя во сне прижалась к нему горячим изгибом колена.
– Ишь ты, кошка, ластишься, – шепнул он, разгоняя сон жены. – Настюшенька! Одна ты… одна ты мне радость в жизни!..
Когда Настя вновь задышала в глубоком сне, он долго смотрел на ее лицо. «Бабу взял завидную и с тестем помирился, а вот разжился одной лишь сотней! – думал он, проводя ладонью по влажному лбу жены. – А ведь на сотню едва-едва в третьяки выйдешь! Третьячья доля всем известна, иной батрак у хозяина слаще ест, чем хозяин третьей части невода в промысле… Эх, жить бы так, как дохлый Лукьянов! Век свой просидел дома, себя от холода спасаючи, А четыре шнеки каждый год кормят его досыта!»
Он задумался и вдруг вздрогнул от неожиданной мысли. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Егорка вскочил с кровати, кое-как свернул цигарку, затянулся, затем бросил дымящуюся самокрутку на стол.
И вдруг такой пошел зуд по всему телу, что Егорка до крови стал расчесывать себе грудь, спину, бока. «В баню долго не ходил, что ли? А ведь так просто… Так просто! – дивился он пришедшей мысли. – Как это я раньше не придумал?»
Сунув ноги в валенки, Егорка выбрался за дверь, на помост. Мороз приятно остужал тело. Егорка закрыл глаза, йогом медленно открыл их.
Лучи, месяца пробивались сквозь тонкую пелену серебристых облаков, и потому казалось, что снег светится. Вытянутые в ряды постройки села, где освещенные луной, где сильно затемненные, казались сейчас внушительнее, чем днем. Егорка отыскал глазами двухэтажный лукьяновский дом. Чернеющая громадина как бы придавливала в снег низенькие избы соседей. «Обить бы дом тесом да выкрасить его в голубой цвет! – подумал Егорка, чувствуя, как сильно, до боли, стучит сердце. – И вывеску на угол прибить: «Дом
Егора Богдановича Богданова». Вот когда уважение было бы!»
Мороз уже давно колол иглами кожу, но Егорка не чувствовал этого. Только когда неудержимо залязгали зубы, он вернулся в избу.
– Егорушка, ты чего? – вздрогнув из-за холода и рывком отодвигаясь от него, спросонья пробормотала Настя. – Ты чего такой морозный?
– Спи! спи! – прижимаясь к ней, тихо сказал он. – Спи, авось теперь счастье поймаю.
Авдотья, жена хилого богача Лукьянова, не любила по утрам толкаться в толпе женщин, дожидавшихся у колодца своей очереди, и потому но воду ходила после всех.
Сидя в своей лачуге у окна на восток, Егорка внимательно наблюдал за колодцем. Он успел выкурить едва ли не весь десяток «Тары-бары», когда у колодезного сруба появилась дородная Лукьяниха. Егорка тотчас оделся и направился к колодцу.
– Признаешь ли меня, Авдотьюшка? – тихо проговорил он, приостанавливаясь.
– А ты, Егорушка, как зажил с молодой женой, так уж и забыл меня? Кажись, месяц не видались? – зашептала она, пугливо оглядываясь по сторонам. – Мало тебе передано, что ли? А ведь еще много припасено для тебя!
– Ничего я не забыл. Видишь, кругом люди ходят! – огрызнулся Егорка; бабьи попреки всегда приводили его в бешенство. – Сегодня, как стемнеется, жди в конюшне.
– Ну, ну, ну! Не оммани только, – обрадовалась Лукьяниха. – Я-то уж тебя не забуду!
Мучительно долго тянулось для Егорки время. От нечего делать он весь день проторчал в гостях у тестя и, как только наступили сумерки, пошел к лукьяновской конюшне. Порядком продрогшая Авдотья уже ждала его. Она принесла обычное угощение: горшок с разваренным, еще не совсем остывшим мясом и другой, поменьше, со сливками.
Пока Егорка торопливо глотал любимую еду, стареющая женщина тяжело гладила его колени, шепча несложные слова ласки и осторожного укора. Не отвечая ей ни слова, Егорка растянулся на ворохе принесенного сена.
– Как жила это времечко, Авдотьюшка? – спустя некоторое время спросил он.
– Все-то по тебе тоска брала, голубок мой благостный, иной раз аж в слезу загоняло, – тычась мокрыми губами в его подбородок, зашептала она. – Да и от старого черта горя натерпелась. Старик еще пуще животом мается. Твое снадобье кончается. Ладил он заказывать новое, да…
– Сам ему удружу, завтра утром иду в Сороку, – перебил ее Егорка, – Ступай, ступай, домой, я через пяток минут приду!
Он торопливо поднялся на колени, хотя Авдотья судорожно вцепилась в него.
– Куда, Егорушка, куда заспешил? – жалобным голосом зачастила она. – Старик-то все равно почивает… Егорушка!
Не слушая ее, парень молча застегивал полушубок.
– Ох, Егорушка, оженился на Настюшке, – жалобно всхлипнула Лукьяниха, – во-от и перестал жалеть мое горюшко-о!
– Тише ты, вдруг кто услышит! – и, чувствуя, как на его ладонь падают одна за другой горячие слезы, нехотя добавил: – Не реви за зря. Какой годок сюда прихожу…
– Бабы бают, – слезливо заговорила она, – к Саломанье в Сороку бродишь, променял меня, честную, на…
– А чего бабы не наговорят! И жена под боком, и ты! Саломанья ли в голову придет! Ну, поджидай, сейчас к старику наверх подымусь.
Егорка исчез, шелестя полушубком о бревна постройки. Лукьян их а машинально собрала кринки и, вздыхая, медленно поплелась по лесенке наверх.
Через некоторое время, не таясь, Егорка подошел к дому Лукьянова и, войдя в сени, крикнул:
– Дома ли хозяева?
– Егорка, никак? – Авдотья давно привыкла к такой игре. – К хозяину ли?
– К нему, Авдотья Макаровна.
– Пройди, пройди в спальную горницу, может, проснулся хозяин.
Лукьянов действительно не спал. Освещенный огоньком лампады, старик лежал на широкой кровати, растирая дряблую кожу живота.
– Все болеешь, Осип Петрович?
– Болесть заново господь наслал, еще пуще стал маяться.
– Не надо ли чего в Сороке достать? Завтра чуть свет побреду…
– Вот и хорошо, мой заботливый! Вот и хорошо! – оживился старик. – Надо, надо, голубок, как не надо! Лекарствие заново принеси.
– Дай отестацию.
– Оторви, голубок, от коробочки. Скоро ли принесешь? Горошинки-то ведь на исходе!
– А поди, к ночи обернусь.
Старик вытащил из-под перины кошелек.
– Лекарствие стоит тридцать две копейки. – Старик в раздумье пожевал бескровными губами, нерешительно копаясь в кошельке. – Ну да вот гривенничек возьми за заботу, – почему-то сердясь, проговорил он, протягивая на ладони деньги.
– Стыдно мне брать, Осип Петрович, я и так принесу…
– Ну, ну, шнеки-то меня пока кормят! Не разорюсь, поди, от гривенника. За ходьбу тебе… Хлебушка хоть кусок лишний съешь.
Когда Егорка уходил, Авдотья сунула ему что-то твердое в руку.
– Пригодится, поди?
Егорка разжал ладонь, на ней тускло блеснул серебром небольшой кружок с полустертой головой царя.
– Маловато жалеешь меня… Велик ли капитал.
– Я еще припасла! Ты толечко почаще ко мне заглядывай, вот и получишь! Я еще припасла.
Усмешка Лукьянихи показалась Егорке такой отвратительной, что он, задрожав от омерзения, торопливо шагнул в темные сени.
…Егорка, как обещал, вернулся к ночи в село и, никуда не заходя, направился к больному старику.
На этот раз парень не постучал в дверь, а вошел в конюшню и оттуда по лесенке в сени. Дверь в кухню была на запоре. Он нетерпеливо стукнул по войлочной обшивке.
– Кто тамотку-у? – послышался за дверью Авдотьин голос.
– Это я, Авдотья Макаровна, Егорка. К хозяину пришел.
Щелкнула задвижка. Пахнущая теплом и какой-то пряной мазью для волос, Авдотья подалась в темные сени и припала к его груди.
– Ох же, замучил старик-то меня, Егорушка… Все уши прожужжал, все про лекарствие спрашивал. Старик-то весь день без горошин жил. Да погоди, куды спешишь-то, Егорушка! Егорушка-а?
Спасаясь от назойливо ловящих рук женщины, парень шагнул в освещенную кухню.
– Лихо ли, хозяин? – тотчас спросил он больного, войдя в жаркую, как баня, спальню.
Не хватило у Егорки терпения выслушать до конца многословные жалобы на боли:
– Так прими же скорей! Скорее и облегчит.
Дрожала рука побледневшего Егорки, когда он, слегка зажмурив глаза, подал коробочку со вставленными в картон желатиновыми пилюлями. Дрожала ослабевшая рука старика, образованно протянутая за лекарством. Глоток воды – и пилюля была проглочена. «Раз! – вздрогнул Егорка, чувствуя, как холод пополз по груди. – Пускай еще!»
– Ты бы вторую проглотил, Осип Петрович, – едва нашел силу прошептать Егорка, – ведь день целый, поди, не глотал!
– И то правда, заботливый мой! Ложка меду сладка, а две слаще!
Проглотив еще одну пилюлю, старик отвернулся к стене и закашлял. В это время Егорка вынул из-за пазухи другую такую же коробочку лекарства. Положив ее на табурет, он засунул первую в карман. Пока старик снова поворачивался к Егорке, тот выхватил из новой коробки две пилюли. Ему неудержимо хотелось бежать из этого дома. Одновременно сделалось и жутко и необычно весело. Спала тягота, которая мучила его целые сутки.
На кухне старуха торопливо втиснула ему в руку два нагревшихся серебряных целковых. Сейчас Авдотья была очень нужна Егорке, теперь только от нее зависело счастье его жизни. Но волнение так душило Егорку, что парню было не до нее.
– Замучился ходьбой сегодня, завтра… завтра приду в конюшню с утра! – шепнул он, почувствовав, что Авдотья тянет его к себе. Прощаясь, он наказал: – Будет плохо старику, беги ко мне, я за дохтуром вмиг слетаю.
Сказав домашним, что очень устал с дороги, Егорка лег в постель и, утомленный дорогой, сразу же заснул. Очнулся он, когда женщины уже спали. «А как старик? – Егорка даже вздрогнул. – Вдруг все старанье зря?» Вспомнилась подохшая лукьяновская Жучка, лай которой мешал ему приходить незамеченным к Авдотье. Ну и теперь будет то же! Егорка быстро оделся и, ощупав в кармане коробочку с лекарством, бесшумно вышел на улицу.
На колокольне сторож, спутав счет, медленно отбил пятнадцать ударов. Егорка подошел к дому Лукьянова. Окна спальной горницы чуть-чуть светились тускло-зеленым пятном. Там, видимо, спокойно спали. Дрожь снова охватила Егорку, и он чуть не бегом вернулся домой.
С печи послышался надрывный кашель матери:
– Чего, Егорка, не спишь?
– Заботы много, мамка, оттого не спится…
– Днем от Федотовых прибег парень, спрашивал, пойдешь ли сей год в его покруту?
Кровь ударила в голову Егорке! Идти в батраки? Шесть лет пробатрачил он на Федотова, не нора ли теперь с этим кончить?
– Придут опять, так откажи. Тесть денег дал, в третьяки лажусь!
– Ну, – обрадовалась Дарья. – С кем в артель входишь?
– Ходил в Сороку, да человек пока в отъезде. На днях снова пойду.
Суеверно боясь наговорить себе жалкую долю третьяка, Егорка сорвался с места и, не отвечая на взволнованные расспросы матери, обрадованной этой новостью, снова выбежал из избы.
В окнах двухэтажной лукьяновской громадины по-прежнему было темно. «Долго ли тебе, черту, нежиться, – погрозил парень кулаком, – не пора ли гнить!»
Точно в ответ на его мысль в кухне вспыхнул свет и замелькал в окнах. Егорка понял, что Авдотья с лампой
Пошла в спальню. Не почудилось ли парню; что он расслышал тоненький хриплый крик?
«Неужели забирает старика? Хватит ему тухнуть в таком домине. Сам хочу в нем пожить!»
Трудно было Егорке устоять на месте. «Забирает старого черта! Забирает!.. Забирает! – бормотал он. – Может, в эту ночь сдохнет без волокиты!»
Когда окна второго этажа ярко осветились, не отдавая себе отчета, правильно он делает или нет, Егорка знакомой лазейкой пробрался к конюшне, оттуда в сени и неслышно поднялся наверх. Полураздетая Авдотья с заплаканными глазами, раздувала самовар.
– Не надо ль чего, Авдотья Макаровна?
– Ой ты, искушение! – вздрогнула она, пригибаясь от испуга к трубе. – Совсем, Егорушка, ведь совсем разнедужился старик… Одно горе с ним!
Холодея от страха, Егорка вошел в спальню, остро пахнувшую удушливой кислятиной.
– Не поехать ли за дохтуром, Петрович? – спросил он, не осмеливаясь взглянуть в искаженное от боли лицо старика.
– Ой! Ой! Ой! – стонал тот, визгливо вскрикивая. О-о-ой! Все нутро огнем огненным жжет… Ой, лихо! О-о-ой! Не могу! Не могу! Хо-о-осподи!
«Еще дать ему? Надежнее будет! – подумал Егорка. – Муки меньше примет!»
– Можешь ли глотать, хозяин?
– Ой! Лихо, лихо! – твердил старик, глядя непонимающими глазами на парня. – О-ой! Што же это такое?
Егорка вынул из коробочки одну пилюлю. Втиснув ее старику в зубы, стал вливать ему в рот жиденький чай, обливая бороду и грудь. Громко булькая, старик судорожно глотал.
– Пей, пей еще, легче будет! – шептал Егорка. И снова впихнул ему в рот новую пилюлю.
– Запрягу, хозяин, лошадь? Съезжу в Сороку за дохтуром.
Старик закивал головой.
– Езжай, езжай… Вот денег… сколько надо! Бери!..
Его рука потянулась под тюфяк, но, захваченный новым приступом боли, старик заметался на постели. Край рубахи от резких движений сбился на грудь, Егорка увидел острые ребра и точно выдолбленный живот. Забрав туго набитый бумажками, серебром и медью кошелек больного, Егорка спустился в конюшню. Сколько силы чувствовал он, по-хозяйски запрягая откормленного лукъяновского коня в обитые ковром базарные сани. Вспомнив о чем-то, он торопливо поднялся наверх. На теплой лежанке распласталась плачущая Авдотья, вздрагивая от стонов и криков старика. Но только Егорка подошел к ней, она тотчас пододвинулась к самой стенке печи, привычно обхватив его за тлею.
– Старик помрет, так ты головы не теряй, – сказал Егорка, стараясь не глядеть на Авдотью, – не вздумай причитать, а то сразу слетит с языка про себя да про меня! По закону тогда тебя лишат дома и всего добра… Будешь всю жизнь нищенкой мыкаться… Помрет он, так ты на печь забирайся, говори, что сердце обмирает…
– Егорушка! – прижалась к нему Авдотья. – Вот же горюшко какое, что ты на Настюшке женился. Вот бы мы зажили в свою волюшку… щастье како нам бы пало…
– Не помехой и теперь жена будет. Только себя сейчас береги. Смотри, не моги причитать, а то все ведь наружу выложишь. Молчи, рта не разевай. Слышь ты, – грозно шептал он. – Баб найми обмывать, а сама отлеживайся. Да смотри молчи!
– Слышу, Егорушка, слышу, – покорно ответила Лукьяниха и робко потянулась к нему, зная, как не любят он ее нежностей. – Молчать буду, Егорушка, и словечка не вымолвлю.
Развалясь в громадных санях, Егорка тихим шагом поехал в Сороку. Земский фельдшер, безнадежный забулдыга, обрадовавшись случаю гульнуть вдали от начальства, с радостью уселся в ковровые лукьяновские сани. Егорка не забыл захватить на заводе две четверти водки и полагающуюся к выпивке немудреную закуску.
К вечеру Осип Петрович Лукьянов на шестьдесят третьем году от роду в страшных мучениях покинул полную достатка жизнь.
4
Беспокойные дни потянулись для Егорки. Время казалось бесконечно долгим. Осовевший от пьянства фельдшер, которому Егорка не пожалел в эти дни обильной выпивки, узаконил смерть старика. Авдотья отмалчивалась, несмотря на все расспросы соседок, сделавшихся вдруг сердобольными. Хлопоты по обмыванию тела, обряжение покойника во все новое и еще ненадеванное, трехсуточное неумолчное чтение псалтыря выполнили с большим усердием нанятые старухи, ожидая себе за эти труды обильных наград от богатой землячки,
С той минуты, как Егорка привез из Сороки фельдшера, он ни разу не мог застать Авдотью одну. Все время около нее вертелись доброхоты: старухи, соседки и просто любопытствующие. Обычай раздачи части имущества умершего у многих вызывал особое желание находиться в доме вдовы. Старуха послушно отлеживалась на печи – «болела». Чтобы ускорить свой переезд в дом умершего, Егорка решил попугать Авдотью.
В ночь после похорон вдова позвала ночевать двух соседок, Мокеевну и Пахомовну. Через известный ему одному проход между простенками дома и конюшни Егорка пробрался в сени второго этажа и несколько раз стукнул в запертую дверь.
– Кто здеся? – послышался испуганный голос старой Мокеевны. – Заступница всеблагая! Быдто я ворота не трижды окрестила?
Егорка в ответ ударил кулаком еще несколько раз.
– Свят, свят, свят, господь Саваоф! – испуганно зачастила Пахомовна. – Исполнь небо и землю славой твоей!
«Не так еще старых дур всполошу! – решил Егорка. – Нагоню на них страху!»
Он начал тереться полушубком о дверь, и тотчас же в кухне послышались голоса женщин, выкрикивающих молитву.
«Не забирает старых… а ну-ко еще!» Не жалея кулаков, Егорка застучал в стенку и затем заблеял непонятным зверем. Старухи не выдержали и заорали во всю мочь.
Егорку охватило мальчишеское озорство и, забывая предосторожность, он схватил какую-то деревяшку и начал барабанить по стене и дверям.
Вопли женщин затихли, и это озадачило парня. «Може, со страху померли?» – Он прислушался – глухо стукнула дверь на другой половине. Женщины выбрались на улицу по другому ходу. Егорка сбежал вниз и выскочил на задворки, а ополоумевшие от страха женщины в это время гулко барабанили в окна соседних домов. Вскоре толпа наспех одетых соседей собралась около дома покойного. Авдотья, перебиваемая Мокеевной, рассказывала об адском рыке, от которого шевелилась дверь и колебался пол, о том, будто какое-то облако металось по горницам.
Утром привезенные из Сороки поп и псаломщик совершили длительное молебствие с водосвятием всего дома.
Как только ушел причт, к Авдотье зашел Егорка. Ему наперебой стали рассказывать о ночном страхе.
– А что, Авдотья Макаровна, – громко сказал он, – поди, жутко одной в такой домине жить? Впусти-ка ты мое семейство в постояльщики. Семья наша малая, тихая, грязи да хлопот не будет.
Авдотья почему-то смешалась и стыдливо потупилась. У Егорки подогнулись колени, он невольно присел на лавку… Одно ее слово – и весь план, почти уже осуществленный, погибнет! «Надо бы прежде договориться с Лукьянихой. – Егорка опустил голову. – Откажет… застыдится, побоится греха и откажет!» – Егорка судорожно проглотил слюну. Кое-кто из присутствующих баб сразу всполошился – кому бы не любо жить в такой домине?
– Коли хочешь, – быстро затараторила Андреевна, негодующе глядя на Егорку, – мы бы вместо Цыгана могли въехать… Мы бы тебе баню топили да воду…
Не глядя никому в глаза, Авдотья в ответ покачала головой.
– Уж прости, Андреевна, будто забыла, какой спор этим летом затеялся у нас? А мне, вдовушке, покой нужен! От Дарьюшки какую обиду увижу? Сама она всеми обижена… Хосподь с тобой, Егорушка, переходи! – и, как полагается в таких случаях вдове, она начала причитать: – Авось меня, вдову горькую, не обидите-е…
Егорка с переездом не медлил – все скудное барахлишко его хозяйства свободно разместилось на двух дровнях. В этот же день он с женой и матерью водворился в большом двухэтажном доме. После полуночи Егорка, выполняя обещание, шмыгнул на половину Авдотьи. Возвращаясь перед рассветом на свою половину, он с удовольствием ощупывал толстую пачку кредиток.
5
Вскоре Егорка получил на руки купчую, по которой вдова покойного продала Егору Богдановичу Богданову свой дом и участок земли под пристройками за пятьсот рублей. Согласно купчей за ней оставалось право пожизненного проживания в одной из половин второго этажа, которая до смерти оставалась в ее личной собственности.
По волости пошла молва, что Егорка купил лукьяновский дом на деньги тестя. Егорка не отнекивался, а Мошеву, не истратившему гроша на это дело, такие толки были лестными: «Вот, мол, Мошев своему зятю какую помощь оказал».
Несмотря на обогащение Егорки, отношение односельчан к нему почти не изменилось. Земляки упорно не хотели забывать ненавистное ему прозвище – Цыган. О нем помнила и беднота, из которой так внезапно выскочил Егорка, и те, кто не хотел признать парня равным себе. Еще не раз под его окнами слышались ехидные частушки:
Не форси, миленочек,
Что у тя новый домичек!
Ты обедал, я была —
На столе одна вода.
Но теперь такие выходки не волновали Егорку. В его руках была большая сила! Кроме дома, Лукьянов владел четверкой шнек с полным ловецким оборудованием и немалым запасом снастей в амбаре. Авдотья передала их Егорке, и тот пустил слух, что летом сам повезет весь улов в Архангельск. Узнав об этом, Сатинин, благостно ухмыляясь в бороду, без зова пожаловал к Егорке в гости.
– Ты, Егорушка, не вези сам рыбку в Архангельск, а, как покойный Осип Петрович, уступи ее мне, – после длительных разговоров о разных пустяках приступил к делу старик, – ведь большой-то партией подручнее. У меня суденышко свое и за отвоз фрахта мне платить не надо. Как думаешь, Егорушка?
– А почему бы тебе, Федор Кузьмич, перво-наперво не величать меня Егором Богдановичем? – вместо ответа дерзко спросил Егорка. – Чай, к покрутчикам ты в гости не хаживаешь?
Скупщик внимательно посмотрел на него и, покачивая головой, тихо прошелестел:
– Это верно, теперь ты уже Егор Богданович, а не Егорка! Прости, Христа ради, Егор Богданович, недогадливого старика.
– Егорка в лачуге жил, – радуясь такому признанию, усмехнулся молодой хозяин. – Чтобы память стереть, завтра же велю конуру разворотить!
И Егорка показал себя – он нанял рабочих впятеро больше, чем нужно было, и дал цену вдвое выше обычной, но зато в три-четыре раза быстрее была обита серая от времени громадина дома свежим тесом. В это же время замшелую дощатую крышу покрыли листами ослепительно блестевшего железа. В селе появился голубой двухэтажный дом, разу-
Крашенный ярко-зелеными наличниками и с словно высеребренной крышей. На угол прибили черную доску с крупной надписью золотом: «Дом Егора Богдановича Богданова». Теперь всякий знал, что Цыгана величают Егором Богдановичем, и язык земляка уже не поворачивался назвать старой кличкой владельца такого домины.
После развеселой масленицы для рядового помора наступала тяжелая пора. Редкий день теперь не упоминалась местная поговорка: «с голоду-холоду амбары трещат, а с наготы-босоты гридни[7]7
Гридня – древнерусское слово, обозначающее комнату.
[Закрыть] ломятся». Все чаще и чаще слышалась на улице испокон веков сложенная беднотою песня, распеваемая пьяными голосами:
