Текст книги "Беломорье"

Автор книги: Александр Линевский

– В учительской свет, зайдем к Власову? – И, не спрашивая согласия, Вася взял Федина под руку и повел к школе. Едва они переступили порог комнаты, как парень бросился к пилоставу…

Утром Федину выдали расчет, в обеденный перерыв Иван Никандрович принес откуда-то добытые тридцать рублей и договорился, что Федин доедет до Сухого Наволока и там подождет его и Власова.

Поздно ночью в Сухом Наволоке они расстались.

Прислушиваясь к скрипу полозьев своих саней, Федин не радовался возвращению домой. Было жаль расставаться с людьми, к которым за два месяца сильно привязался. Тяготило и то, что он не успел создать на заводе революционную организацию.

5

Вскоре после отъезда Федина заболела Верунька.

У нее поднялась температура, и девочка, обычно ласковая и спокойная, начала капризничать и хныкать, жалуясь на боль не то в груди, не то в горле. Вскоре она перестала есть и просила лишь холодного молока.

На беду, врач зачем-то уехал в Архангельск, а фельдшер на радостях запьянствовал. Вначале Двинскому казалось, что у ребенка корь, но на третьи сутки Верунька начала хрипеть.

Александр Александрович попытался по телефону вызвать фельдшера, проживавшего в Сороке, но через час пришел ответ, что фельдшер может приехать только на следующий день. Когда Двинской вернулся с почты домой, он увидел у кровати ребенка рядом с женой и тещей старуху-знахарку. Его приход явно помешал. Обе старухи, насупившись, отвернулись, а Софья торопливо проговорила:

– Поди, поди, Александр, я пол зачну мыть, мешать будешь…

– Ты тут что-то неладное задумала… – начал было Двинской. – От бабьих затей…

– А уж дозвольте, Лександр Лександрыч, нам самим знать, – вмешалась теща. – Чай, не одно дите у меня рожено и в хорошие люди выведено! Знаем и без вас, как поступить!

Тещу Двинской не любил и спорить с ней не хотел. Хлопнув дверью, он ушел в музей. Попытался заняться определением видов собранной им коллекции мхов, но не мог сосредоточиться. Не лучше пошло дело и с обработкой цифровых данных, полученных во время поездки. Он попробовал прочитать свою незаконченную статью, но вскоре поймал себя на том, что уже третий раз перечитывает один и тот же абзац. Мысль о ребенке не давала покоя, и только сейчас он понял, что совершил глупость, оставя Веруньку в руках знахарки.

Торопливо подходя к дому, Двинской увидел, что из раскрытой двери бани вырвалось на морозный воздух густое облако пара. Из бани вышла Софья с закутанным ребенком на руках, за ней – теща с медным тазом и, наконец, знахарка. В руках у нее была закрытая корзинка, откуда раздавался визг щенка.

Словно кто-то сжал сердце Двинского… Он даже застонал от отчаяния, поняв, что Веруньку «лечили». По своим записям о народной медицине в Сумском Посаде он знал, что существует такой обычай: в старательно натопленной бане знахарка, не щадя себя, наддавала пару, потом, раздев ребенка и положив его в медный таз, нашептывала «тайные слова» и терла щенячьей головой о голову ребенка, грудь о грудь, руки о лапы, чтобы болезнь перешла на щенка, которого полагалось закопать или утонить, а вместе с ним и перешедшую на него болезнь…

– Что ты делаешь? – только и смог проговорить Двинской, когда мимо него проходила жена.

Она виновато отвела глаза, но теща взглянула на него с такой яростью, что Двинской махнул рукой.

Ребенка унесли в избу к теще… Значит, «лечение» еще не закончилось… Двинской прошел в свою половину, сел у окна и, подперев ладонью отяжелевшую голову, задумался, подавленный и утомленный. Долго он просидел, не шевелясь, пока наконец от тещи не принесли дочурку.

Он взял ее на руки. Со слипшимися от пота кудряшками, с вытаращенными глазенками, девочка широко раскрывала ротик, из которого с трудом вырывалось хрипение. Видимо, надо было разрезать душивший ребенка пузырь, но резать было некому да и нечем. Ни Двинской, ни окаменевшая в отчаянии жена, ни назойливо причитавшая теща не могли спасти задыхающуюся девочку.

Смотреть на умирающего от удушья ребенка и не быть в силах хоть чем-нибудь помочь ему!.. Двинской не помнил, как жена взяла из его рук навеки затихшую Веруньку…

В суете похорон и в нелепом поминальном обеде Двинской не участвовал. Это время он прожил в каком-то оцепенении.

Какие-то кумушки напели теще, и она на другой же день после похорон объявила Двинскому, что девочка погибла из-за его безбожия. Старуха принялась наговаривать разные ужасы Софье.

Обстоятельства складывались для Александра Александровича совсем плохо – домой было лучше не показываться.

К счастью, вовремя подоспела дружеская подмога. В конце Посада жил инвалид Дуров, в доме которого Двинской изредка устраивал читку газет. Однажды поздно вечером, бодро постукивая деревяшкой, заменявшей ему ногу, Дуров вошел в музей. Двинской сидел, охватив руками голову.

– А подался бы ты, приятель, на тоню! – посоветовал Дуров. – Чем здесь голову ломать, пожил бы там один, рыбку поудил, побродил бы по берегу – нет ли в рябиннике птицы какой. А тем временем все наладится, и бабы перестанут дурить… Ступай-ка завтра с утра.

И в самом деле – это был лучший выход. Обрадованный советом, Двинской отправился домой.

Политические ссыльные не имели права отлучаться из селения, в котором они отбывают срок ссылки. Но у Двинского было разрешение, и, пользуясь этим, он с вечера уложил в санки кое-какую еду, закатал подушку и одеяло, сверху привязал чайник, кастрюлю, кружку и две книги. В берестяной туес вместилась керосиновая лампа, а в жестяной бачок – запас керосина на неделю. Получился не тяжелый, но объемистый тюк. Сбоку к нему Двинской привязал пару лыж. Рано утром, пока все спали, он выбрался из селения, таща за собой санки с грузом, и часа за два добрался до избушки около заливчика, куда летом приезжали промышлять рыбаки.

В первый же день пребывания Двинского на топе, когда оп у очага строгал замороженное мясо, послышался хруст снега и голоса. С грохотом откинулась входная дверь, и, сопровождаемый Дуровым, в избушку вошел незнакомый человек в хорошей шубе. Это был освобожденный политический, который, прежде чем покинуть место ссылки, решил собрать материал для задуманной им книги о политической ссылке на Севере.

«Так вот ты какой – «неершистый!» – подумал Двинской, разглядывая «историка». Каракулевая шапка и воротник, аккуратно подстриженная бородка и усы, явно нерабочие руки, золотое обручальное кольцо и целая кисть золотых брелоков на часовой цепочке – все это доказывало, что перед ним хорошо обеспеченный человек. Хотя редко, но и такие попадали в разряд политических ссыльных.

«Был он на заводе или не был?» – подумал Двинской. Оказалось, что гость уже побывал в Сороке. Холодок беспокойства охватил Александра Александровича. Пока Дуров не торопясь пил чай, разговор шел о тех местах, где гость уже побывал, то есть о трех северных и двух южных уездах. Он был как бы универсальным справочником о жизни ссыльных, о борьбе с администрацией, о махинациях полиции и обо – всем, что могло интересовать политика, прикованного к месту поселения.

Как только Дуров вышел, Двинской спросил:

– Надеюсь, что сорокские заводы дали вам полезный материал?

– Я потерял там неделю! – простонал гость и совсем тихо пробормотал: – Я просто в отчаянии.

«Ничего не разузнал!» – обрадовался Двинской. Сделав соболезнующую мину, он спросил:

– А что вы хотели узнать?

– Я собирался начать с самого элементарного – предполагал записать ход их стачки. Как она началась, кто именно и что предпринимал, словом, установить четкую картину событий. И, представьте себе, всюду наталкивался на стену! На все расспросы одни отвечали: «Служащие больше знают», а другие говорили: «Не знаю», и все! Кое-как выяснил, что большим авторитетом пользуется там пилостав Никандрыч, этакий живой старичок с бородкой и в больших очках. Масса обычно считает таких за мудрецов. Я – к нему. Он целый день проманежил меня, зачем-то поясняя, как надо точить пилы, и показывая их действие в рамах. Итог для меня оказался печален. Черт знает, как случилось, но рукав на шубе пострадал! А она денег стоит! На следующий день я пришел к нему на дом. Старик сказал, что он болен, и попросил добыть лекарства от головной боли… Как мальчишка, я сам, вы понимаете – я сам! – побежал доставать порошки, надеясь этим вызвать у него добрые чувства. Прибегаю, а его дома нет! «Не дождался, – говорит дочь, – ушел к кому-то». Верите или нет, но, клянусь вам, я потерял на него пять дней и все попусту! А вчера вечером…

«Историк» запнулся и замолчал, усиленно протирая пенсне. Двинской настороженно взглянул на него и только сейчас заметил, что у него очень близко поставлены глаза и в них мерцает какая-то неуверенность.

– Что же случилось?

– Не знаю, как и рассказать, – после некоторого молчания проговорил гость. – Только я вошел к нему, как старик нагнулся, вынул из-под лавки крепкий шнур, обмочил в рукомойнике, натер мылом и стал мастерить петлю. «Зачем это вам?» – спрашиваю. «Дожидаюсь товарищей, чтобы провокатора повесить. Нас недавно предупредили, что вот-вот он появится…» Вот и разговаривай с такими!

– Но все же, каковы ваши записи о заводе?

Гость добыл из портфеля папку, из нее – объемистую рукопись и, сокрушенно покачивая головой, показал последнюю страницу. Кроме красиво выписанного заголовка «Сорокские лесопильные заводы братьев Беляевых», на странице ничего не было.

«Испугался, голубчик, значит, не зря! Если совесть чиста, так чего бы пугаться?» – думал Двинской, поглядывая на встревоженное лицо гостя. И вновь чувство радости охватило

Двинского при мысли, что именно он вовремя предупредил рабочих об опасности.

Вечером гость прочитал Двинскому свои записи об отдельных колониях ссыльных, о просуществовавшей месяца два коммуне, в кассу которой вкладывались все добываемые членами средства, и о многом другом…

Двинской лег на койку и, закрыв глаза, слушал чтение. «Историк» читал страницу за страницей. «Вот кривое зеркало, – думал Двинской, чувствуя, как накипает раздражение к чтецу. – Прочтут люди его книжку и подумают, что ссыльные только и занимаются, что самообслуживанием. – Он внимательно посмотрел на сдавленный узкий лоб гостя, близко поставленные глаза и, как у грызуна, два крупных передних зуба. – Приедет этакий субчик на место поселения и тотчас поднимает суетню вокруг устройства личных бытовых нужд».

– Послушайте-ка, а про население есть у вас что-нибудь?

«Историк» озадаченно помолчал.

– Так я же зарисовки читал! – недовольно пробормотал он. – Конечно, у меня кое-что еще есть… Но я уже сорвал голос… Давайте отдохнем лучше. Поспим…

На следующее утро Двинской проснулся первым. Он зажег лампу и, давясь холодными остатками каши, стал перелистывать тетрадь, исписанную мелким и аккуратным почерком.

Между страницами о северном пейзаже, где автор грустил о том, что «в темно-бурых водах не отражается ни ласка нежной весны, ни пышущие красотой знойно-томительные дни южного лета», был вложен листочек с заголовком: «Еще один с.—д.»

Из записки можно было понять, что бывший учитель Костромской губернии отказался дать военную присягу. Будучи арестованным, он сделал письменное заявление, что не может дать клятву служить верой и правдой царю, считая его злейшим врагом народа. Пока в Архангельске велось следствие, он сбежал, был пойман около Вильно и возвращен в Архангельск, но вновь сбежал оттуда. Пойманный вторично учитель был разут и заключен в казарменный карцер. Куском стального напильника он выпилил оконную решетку и вновь бежал, на этот раз без сапог, сделав мелом на стене камеры надпись: «Разрешаю с горя пропить мои сапоги».

Двинской внимательно перечитал листок и задумался, пытаясь себе представить облик этого человека.

Гость шевельнулся и приподнял голову, моргая подслеповатыми глазами.

– Вы не спите, коллега?

– Какая интересная у вас запись о человеке сильной воли. О костромиче, отказавшемся присягать… Чудесный человек!

– Нет сомнения, что это волевой субъект, но буду откровенен – это тип пренеприятных людей… Они способны наградить любого из нас каким-нибудь эпитетом, вроде «мелкобуржуазный хлюпик»… Вы представляете себе – хлюпик, да еще мелкобуржуазный, и, мол, «завелся в нашей революционной среде»… И вот такая малопочтенная аттестация, как смола, сразу прилипает к вам, и политическая репутация почтенного, я смело могу сказать: очень почтенного, деятеля будет навек испорчена.

«Должно быть, кто-нибудь тебя так назвал, – подумал Двинской, насмешливо глядя на гостя. – Ты и есть мелкобуржуазный хлюпик!»

Во время еды «историк политической ссылки» рассказывал о корыстолюбии жандармских чинов, об их частых и бесцельных разъездах.

Когда он кончил рассказывать, Двинской снова спросил его:

– А все же – есть у вас хоть что-нибудь о трудовом люде?

С наигранно театральной аффектацией «историк» развел руками:

– Конечно, конечно! Я помню, вы еще вечером интересовались. Ну, вот, например: «Разврат и алкоголизм несравненно шире распространены на севере, чем элементарная грамотность, а половые болезни неизбежны для каждого помора из-за совершенно бесшабашного разгульного пьянства. Дикие оргии длятся в течение многих дней и ночей… Поморы пропиваются до полного разорения и в этом отношении напоминают дикарей, вроде папуасов и ботокудов…» Ну, что вы скажете, коллега?

– Дикие оргии длятся в течение дней и ночей, – растерянно повторил Двинской, с презрением глядя на щупленького интеллигентика. – И вы это видели у поморской бедноты?

– Я превосходно изучил поморов всех уездов Беломорья, – торопливо возразил гость. – Пожалуйста, вот еще: «Внутреннее убранство изб отличается мрачным видом. В углах копошатся целые полчища паразитов, но обитателю не приходит в голову бороться с ними. Страшно войти в такую хибару: зловоние охватит вас и сдавит тисками горло…»

– Да врешь ты, как сукин сын! – Двинской выхватил из рук удивленного гостя рукопись. – Поклеп! Это поклеп на тружеников! И, вырвав несколько страниц из тетради, он бросил их в полупотухший очаг. Бумага вспыхнула и стала корежиться на огне.

– Коллега! Моя рукопись!

«Историк» дернул рукопись к себе. Два листка выпали из нее, но ни Двинской, ни гость не заметили этого.

– Вы клеветник! – продолжал Двинской. – Это наглейшая ложь говорить так о трудовом населении… И это пишет политический ссыльный?!

Бледнея от злости, гость судорожно запихивал рукопись в карман.

– Такого мерзкого субъекта, как вы, я не упомяну в своем труде!

– А нужно мне это! – У Двинского даже похолодели руки. – Катитесь вы к черту… мелкобуржуазный хлюпик!

– Милостивый государь! – взвизгнул тот и затопал ногами – это выражение приводило его в неистовство. – Предупреждаю, если мы где-нибудь встретимся, не рискуйте протягивать мне руку. Я не подам свою!

– Слушай... катись к черту, – медленно проговорил Двинской и двинулся к гостю.

«Историка» словно ветром сдунуло за порог.

– Разбо-о-ой! – завопил он, отбегая от избушки. – Карау-ул!

Это было так неожиданно, что Двинской расхохотался. Притворив дверь, он заметил на полу два листка, очевидно, выпавшие из рукописи «историка». Это были какие-то стихи.

Двинской лег на койку и прочел вслух:

– «Образец народной «поэзии»… Слово «поэзии» взято в кавычки. Значит, господин историк не усматривает здесь поэзию? Посмотрим, что же это такое?

 
Жили людушки тогды да не лукавые,
Трудом смирно жили, да рассудливо,
Без царей шла жизнь, да правосудлива.
 

«Подлинная народная поэзия. – Двинской сел на лавку, – А идиот этого не понял».

 
Тыи годы скороталися, да боле не слыхаются,
Тыи годушки прошли, лишь вспоминаются.
Укатилась жизнюшка, что текла по-мирному,
Позабыли мы, как и жить по-ладному.
Набежало времечко, да лихолетнее!
Собрались попь мужики, да пообиженыи,
Промежу собой шопотьем советутца —
Как спасти себя, как сохранитися
От судей тых царских, кривосудящих?
 

Двинской прочел стихи еще раз и тихо произнес:

– Это, конечно, народная поэзия. – Закрыв глаза, он уже на память медленно прочитал стихи в третий раз. – Это поэзия ветхозаветной смиренности.

Все еще овеянный напевными строками народной грусти по «иравосудливой» жизни, он взял другой листок и прочел на нем: «Лирика народа». На этот раз кавычек не было.

 
Время радости настало,
Я в восторге себя зрю.
Мое сердце встрепетало,
Из очей потоки лью!
 

«И это он называет «лирикой народа»! – От возмущения у Двинского перехватило горло. Он не стал читать дальше и взглянул лишь на последние строки:

 
Разве чижичек унылый
На нем сядет погрустить?
 

«Счастье, что я при нем не добрался до этих листков. Я бы этому идиоту, пожалуй, морду набил».

За стеной послышался хруст снега, и раздался визгливый голос недавнего гостя:

– Я принужден требовать вывести меня на дорогу… Я не могу ее найти!

– Требовать нельзя. Можно только просить. Я вас выведу, по при условии, что вы будете молчать всю дорогу.

После длительного молчания с улицы раздалось бормотание:

– Это требование меня унижает, но я вынужден согласиться и принять столь оскорбительный ультиматум.

И действительно «историк» терпеливо молчал весь путь. Однако, когда Двинской подвел его к тропинке, он не выдержал:

– Поверьте, что воспоминания о нашей встрече будут мне очень неприятны. Я так много слышал о вас…

– Это неважно. Существеннее, что вашу рукопись даже ваши хозяева не напечатают – ведь вы так и не выслужились перед ними? А висеть в петле вам, видимо, придется… Народ таких прохвостов не прощает!

Посещение незваного гостя оставило у Двинского неприятное раздражение, и, чтобы избавиться от него, он до темноты бродил на лыжах по взморью. Это и утомило, и успокоило его. Вечером он долго читал хорошую книгу, она называлась «Жизнь знаменитых людей». В ней было немало рассказано о тех сильных волей людях, которые ставили себе ясную цель в жизни и после упорной борьбы со всеми трудностями добивались успеха. Двинской не раз ловил себя на том, что сравнивает себя с героями повествования. В эту ночь он не видел во сне Веруньки, не просыпался и впервые за десять суток выспался на славу.

Бодрым и жизнерадостным, нахлобучив долгоушку и накинув на плечи куртку из моржовой шкуры, рано утром шагнул он за порог избушки. Зеленовато-голубое небо и неправдоподобный розовый снег светились такими нарядными красками, каких Двинской никогда раньше не видел. Солнце только что оторвалось от горизонта, и тысячи разноцветных искр мерцали и блестели на снегу.

Восторженно глядя на бесконечную ширь взморья, Двинской присел на обрубок дерева. С особой болью вспомнилось, что совсем недалеко живут люди, подавленные нуждой, зажатые в тиски нищеты, которым должно помочь.

Двинской решил преодолеть все трудности, во что бы то ни стало раздобыть невод и, наперекор Александру Ивановичу, “все же организовать промысловую артель. В успехе задуманного предприятия у него не было никаких сомнений…

Глава седьмая

1

Дяденька Лександра Лександрыч, пишет вам Oлешка, Терентьев сын. Мы все живы и здоровы, того и тебе желаем. А еще, дяденька, пузан Трифон совсем задурел и велит бате на проливах ловить, а сам знаешь, чего там уловишь? Через это батя и все рыбаки голову потеряли, батя зубами по ночам скрипит, аж страх берет, а мамка совсем извелась и нам говорит: ваш батька скоро вовсе рехнется. Про тебя говорит, что ты Дока и все знаешь-понимаешь, так не могешь ли ты пузана Трифона в ясное сознание привесть?

Олешка, Терентьев сын.

Ответ дай незамедлительно, а то батя совсем рехнувшись от горя».

Буквы первых строчек были старательно выписаны, но затем Алешка, видимо, стал торопиться, и продолжение письма состояло из каракулей – одна буква налезала на другую. Двинской вспомнил сына Терентия, Алешку, шустрого и понятливого паренька.

– Помощи просит! – прошептал Двинской. – Для подледного лова требуется только снасть, но где, где ее взять?

Александр Александрович приучил себя безропотно переносить лишения, как бы они тяжелы ни были. Самым тяжелым было сознание своей беспомощности. В эти мучительные минуты Двинской готов был решиться на продажу своих вещей, чтобы купить невод. Но велико ли имущество у ссыльного, а вещи жены были, конечно, неприкосновенными. Наверно, не одну версту исходил Двинской, шагая по комнате из угла в угол, но вопрос – «где найти невод?» – оставался по-прежнему нерешенным.

Когда начало темнеть, Двинской взял ножницы, чтобы состричь нагар на фитиле лампы. Он подошел к окну и увидел, что какая-то старуха в богатой ковровой шали привязывает к телеграфному столбу лошадь, запряженную в базарные сани. «Ко мне, – понял Двинской. – Теперь на час разведет канитель о каком-нибудь беспутном зяте… Этой радости еще недоставало!»

Приезжая вошла во двор, и вскоре хозяйка дома ввела ее в помещение музея.

– Вот сюды, Авдотья Макаровна, сюды! – сладенько приговаривала она. – Сюды, баженая.

«Ишь, лиса, как виляет, – подумал Двинской, – видимо, приехала купчиха какая-то».

– Хозяйка из приличия вышла в сени, предусмотрительно приоткрыв дверь.

Вошедшая растерянно оглядывала помещение, ища красный угол с образом, чтобы, троекратно перекрестясь, поклониться ему. Красного угла не было, зато на стене висели головы лося и оленя, а между ними расположился на полке целый тюлень. Стоя в углу, Двинской рассматривал старушечье, все в морщинах, лицо.

– Ты подумай-ка, не еретик ли? – негодующе прошамкала старуха. – Образа святого не держит, а головы, скажи что живых зверей, взамен креста понавесил…

Усадив посетительницу, Двинской, раскуривая трубку, приготовился терпеливо выслушать нудный рассказ о беспутном «окаянном еретике». Но на этот раз его предположение оказалось ошибочным – это была вдова недавно умершего богача Лукьянова.

Узнав о смерти старика, из Кеми приехал один из его должников, привез сто двадцать рублей и потребовал от вдовы расписку, что деньги по всем его долгам полностью получены. Старухе помнится, что долгу за ним было 220 рублей.

Будучи неграмотной, она боится позвать какого-нибудь грамотея – и потому решила просить Доку, чтобы он съездил с ней и установил, кто и сколько ей должен.

Нетерпеливо морщась, Двинской дожидался, когда она кончит говорить, чтобы отказаться от поездки. Но вдруг мелькнула мысль: «Да ведь у Лукьянихи не менее полдюжины запасных снастей. Вот выход из тупика!» И сразу же дал согласие на поездку. Затем, словно это относилось к делу, стал расспрашивать, сколько шнек у нее промышляет на Мурмане и какие есть снасти в запасе. Сердце заколотилось до боли, когда, перечислив все, что осталось после смерти мужа, старуха, словно невзначай, сказала:

– Да еще есть сеть для подледного лова… Вздумал как то покойный в наших краях подо льдом промышлять, да бог не благословил… Новая снасть, смолевая, только один раз и побыла под водой.

Снасть была найдена!

Двинской проникся уверенностью, что сумеет уговорить Лукьяниху отдать ненужную ей вещь. Не взяв от вдовы навязываемого целкаша, Александр Александрович в тот же вечер договорился с хозяином соседней избы о лошади. Рассчитав, когда ему надо отправиться из дома, чтобы попозднее попасть в селение, где жила Лукьяниха, Свинской на следующий день в сумерки выехал из Сумского Посада.

Он вошел в лукьяновский дом в то время, когда в селениях уже редко кто выходил на улицу. Чтобы не вызывать у сельчан любопытства, лошадь с санями он завел в сарай, где хранился запас сена.

Подчиняясь традиции, Двинской прежде всего занялся чаепитием, после чего вдова принесла старинный подголовник – маленький ларец, передняя стенка которого была ниже задней. На такие ларцы еще много столетий насад богатые люди, ложась спать, клали подушки.

Лукьянов был осторожный ростовщик. Его должниками состояли лишь обеспеченные люди. Рыбацкую бедноту, не имевшую под заклад ценных вещей, старик деньгами не ссужал.

Старуха не ошибалась: кемлянин был должен, судя по распискам, не сто двадцать, а двести сорок рублей.

– Ну, сколь же неловок Иван Антоныч, – заохала вдова, – оккурат меня, горькую вдовку, разорить задумал. О-ох, я горемычная! – запричитала она, держа вверх ногами составленный Двинским список должников, в котором было обозначено – кто и сколько должен. – Спасибо тебе, голубок, уж чем отблагодарить – не знаю. Денег не берешь, а что еще у меня беззащитной есть?

Во время повторного чаепития Александр Александрович попросил старуху показать ему снасти. Вскоре Двинской очутился в клетушке, где на шестах годами висели густыми рядами сети. «Десятки и сотни семейств рыбацкой бедноты мечтают о снасти, а вот сколько висит их без пользы, просто так, как говорят богачи, про запас!» – с горечью думал Двинской, проводя рукой по холодной и шершавой пряже.

– А где для подледного лова снасть? – спросил он.

– Да вот, батюшка, – и старуха показала на снасть, ничем не отличающуюся от других.

– На что она вам нужна?

– Да ни на что она. Висит – есть не просит, и за то спасибо…

– А мне она очень нужна! – не справляясь с дрожью в голосе, проговорил Двинской. – Дайте мне ее на время?

– А Христос с тобой, если на время – бери! – согласилась Лукьянова. – Все равно без толку лежит.

Двинской перевел дыхание. Наконец-то у него есть невод! Вот теперь он сможет организовать вольную артель!

Кое-как перетащив тяжелую спасть в сани, Двинской прикрыл ее старым парусом. Часа через три он подъехал к зданию музея. Все давно спали, и никто не видел, как Александр Александрович, подтаскивая невод то за один, то за другой конец, переволок его через порог.

Радостно было зашивать снасть в парус. Заветная мечта– добыть невод для бедноты – осуществилась!

На следующий день совсем в потемках с помощью жены и тещи он уложил поклажу в широченные дровни и на земской лошади добрался до следующей станции. Подорожный лист позволял требовать смену лошадей в любое время суток, и Двинской, нигде не останавливаясь на ночлег, ехал в Кандалакшу; выспаться вдоволь можно ведь и в санях.

В Кандалакше он сразу же направился к Терентию. Рыбак был дома, и Двинской даже удивился, до чего тот исхудал и постарел за это время. Дома был и Алешка. Он с надеждой поглядывал на Двинского. Не успел Двинской раздеться, как Терентий начал жаловаться на судьбу.

– Ну, а если тебе невод дать, собьешь артель? – перебил его Двинской.

Терентий от нахлынувшей злобы даже зубами лязгнул:

– Чего, барин, попусту языком молоть! Где невод возьмешь?

– Да в моих санях. Я тебе невод привез!

Терентий даже отшатнулся.

– Какой невод? – хрипло пробормотал он. – В уме ли ты?

– Пойдем к саням.

Вспоров перочинным ножом шов на парусине, Двинской показал Терентию и Алешке свою поклажу.

– Я получил от твоего сына письмо, – гладя мальчугана по голове, пояснил он рыбаку, – и привез тебе невод! Сзывай рыбаков…

– Батя, я созову! – выкрикнул Алешка и, не дожидаясь ответа, побежал вдоль улицы.

Немало прошло времени, пока Терентий пришел в себя и растерянно пробормотал:

– Чудны дела твои, господи! У моей избы невод лежит!

Двинской счастливо улыбался, наблюдая за тем, как Терентий озадаченно потер кривой нос, потом поскреб бороду, а затем, не обращая внимания на холод, снял шапку и стал почесывать затылок.

– Невод! – воскликнул наконец Терентий, прислушиваясь к звукам своего голоса. – Подумать только: у моей избы невод лежит?! – Помолчав немного, он вдруг тихо прошептал: – Скажи прямо – не украл?

– Не бойся, не украл. Невод мой. Я отдаю его артели, только сколоти ее!

Двинской ошибся, рисуя себе картину: вот вбегают рыбаки, шумно радуются, звучат незамысловатые шутки, кое-кто вспоминает, что надо бы вспрыснуть спасть – «чай, рыба не посуху ходит». В действительности же все произошло по-иному. Бородачи торопливо подходили к саням, осторожно, словно с опаской, щупали невод, деловито растягивали его, рассматривая величину ячеи. Затем, уступая свое место другим, только что прибежавшим, молча отходили на шаг-другой, не спуская глаз с поклажи. Лица у всех были озадаченными, и Двинской понимал, что каждый из рыбаков думает: «Не знаю, ребята, как вы, а я в сумнении. Привез невод неведомо какой человек, пряжа новая, не гниль какая-нибудь… Нет ли тут подвоха?»

«Привыкли, что всю жизнь их обманывают, обсчитывают, и потому с такой опаской смотрят на диковинку, – глядя на рыбаков, с некоторой обидой и горечью думал Двинской. – Разуверились, что есть на свете люди, которые не станут их обжуливать! Один Алешка за всех радуется!»

Паренек успел созвать не только всех трифоновцев, но и своих сверстников и сейчас то приплясывал, то хватал за рукава стоящих в раздумье рыбаков, то бежал навстречу идущим и тащил их к неводу. В воздухе радостно звенел его начавший уже ломаться голос.

По предложению Двинского невод перетащили в избу.

– Ну вот, рыбаки, – радостно повторял Двинской. – Вот и невод у вас есть…

Весть о неводе распространилась сразу по всем избам и долетела до Трифона. Словно сам был сухопашциком, хозяин медленно направился в избу Терентия. Войдя, он молча раздвинул толпившихся вокруг снасти рыбаков и своими глазами убедился, что на полу действительно лежит невод. Увидев Трифона, рыбаки явно оробели.

– Откуль? – отрывисто спросил он Двинского, со злобой глядя на пего.

– Я вам отчет давать не обязан.

Наступило тягостное молчание. Рыбаки смотрели на пол, не решаясь взглянуть ни на невод, ни на своего хозяина.

Кулак переводил тяжелый взгляд со снасти на сухопайщиков и снова разглядывал невод.

– Меня, господин почтенный, своими неводами не разоришь! – наконец прохрипел он, еле шевеля языком. – Я и на капитал свой проживу. Меня лавка до смерти прокормит. Чай, одна она на всю волость.

Двинской молча пожал плечами. Кулак, о чем-то раздумывая, медленно опустился на скамью.

– Ну что ж, земляки, вот и невод к вам приехал, – неторопливо заговорил он. – Вот и ссоре нашей конец. Только уговор – требую в три дня возврата забора, а не то всем опись имущества учиню… Таково мое хозяйское решение!

– Они вернут долг весной, после лова, – побледнел Двинской, стараясь сохранить спокойный вид. – Разорить их вам не удастся.

– Ну, господин, ты так думаешь, а я – своим деньгам сам хозяин! Велю вернуть немедля, и баста! Так-то, земляки, к пятнице забор покройте до копеечки…

Трифон медленно поднялся, не торопясь, оглядел всех и, тяжело шагая, вышел, по-хозяйски хлопнув дверью.

В избе воцарилось молчание. Долгое время никто не нарушал его.

– Сколько же вы должны? – стараясь казаться спокойным, спросил Двинской.

Ему ответили не сразу.

– Клади на круг на каждую семью десятков семь рублей, – ответил наконец Терентий.

И опять в избе стало тихо. Сосед старался не встречаться взглядом с соседом.

– Чтоб взыскать с меня семьдесят целковых, – плачущим голосом заговорил Ерофеич, – избу надо продать, а меня на улицу выбросить. А у меня и баньки-то своей нет. Куда денусь?