Текст книги "Кот баюн и чудь белоглазая (СИ)"

Автор книги: Александр Ладейщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

За ворота полетели сапожки, в какую сторону носок посмотрит – там и жених живёт. А, если, носок укажет на свои ворота – ещё год в девках ходить, до пятнадцати, а то и до шестнадцати лет вековать в родительском доме.

Совсем уж старые девы, кому более восемнадцати лет, выпив рюмочку медовухи, побежали в самую полночь под крутой берег речки – смотреть в прорубь, где днём бабы стирают. Смотрели, смотрели, вдруг одна взвизгнула – увидела в отражении толстого усатого парня с саблей – рада, побежала домой. Остальные остались смотреть – вдруг тоже счастье явится?

С хохотом и визгами девушки выходили на улицу с кружкой киселя, угощали первого встречного, приговаривали: «Суженый, ряженый, как моего жениха зовут?» Мужик или парень ел кисель с ложки, назывался – по осени у жениха должно быть то же самое имя.

Вот пара девчонок идёт в дровяной сарай, в темноте вытащить полено – если будет суковатое, то муж будет сердитым, если гладкое – ласковым.

Весь мир гулял в эту ночь – самую длинную в году. Христиане радовались рождеству Христа в Вифлеемском вертепе, кто-то праздновал рождество солнцеликого Митры в красных сапогах, древнего Хорса, бога Ра в колеснице или небесной ладье, все народы и племена приветствовали окончание самой тёмной Тьмы, радовались грядущей весне.

* * *

Мишна ушла рано утром, махнув на прощание рукой, завернулась в накидку и пропала. В холщовой сумке, сшитой из ткани, завалявшейся в бездонном мешке бывшего Кота, лежало огниво Коттина, маленькое бронзовое зеркальце, неизвестно, как не отобранное жадным Фавном, миниатюрная берестяная коробочка – о ней не знал даже Стефан. И даже Коттин. Всё золото – слиточки, нити, жужелки, нарытые в кварцевом песке, на месте выхода Великого Полоза, Мишна отдала древнему страннику – на общее дело, но коробочку сохранила.

Коттин приказал Стефану не дёргаться, на его вопли – «Когда уже?» – ответил твёрдо:

– Обождём сутки. Собери хворосту, будем сидеть у костра. Дело предстоит нелёгкое, спешить не стоит. Поспешишь – богов насмешишь.

Стефан смирился, отпросился на охоту, взял лук, ушёл в лес. Коттин растянулся у костра, впервые за много дней у него выдался отдых без Граабров, Горынчей, Фавнов и необходимости куда-то бежать. Еловая хвоя под боком вкусно пахла, дымок уходил вверх, слегка отдавал смолой, что кипела и шипела на сосновой ветке, пожираемая огнём. Глаза сами собой слиплись, Коттин задремал:

Он передвигался верхом на коне, это было чудом – конь не боялся седока! Покинув Аркаим, Коттин уходил на закат. Степь, до самого окоёма наполненная запахами трав и цветов, щебетом птиц и мычанием телят, что скакали под присмотром длиннорогих быков, постепенно наполнялась островками лиственных деревьев – тополей, вязов, ив, ольхи, черемух, особенно густых и зелёных в урёмах рек. Мир был пуст и первобытен – антилопы и олени смотрели на Коттина своими большими тёмными глазами, не признавая в нём врага, и шарахались лишь от далёкого мяуканья тигра или от воя линяющего волка-одиночки. Только один раз Страж обнаружил давнее кострище, возле него – обглоданные кости быка, череп с рогами, тщательно отполированный мелкими хищниками, жуками и муравьями. Коттин схватился, было за меч, но подумал и решил, что это след аркаимовских конников, что ушли на запад, и добрались до берегов Понта. Тогда конники ещё не назывались всадниками, они ещё не научились всаживать копья в пешего врага…

Переправившись вплавь, держа коня под уздцы, через великую реку, названную Ра, Коттин поднялся на высокий берег, наискось, по звериным тропам. Повсюду на глиняных участках виднелись следы больших кошек – львов, леопардов, рысей – хищники стерегли коров и быков, осторожно спускавшихся по крутизне на водопой. Страж поднялся наверх, ещё один шаг, и перед ним открылась цветущая поляна, вся в зарослях кипрея и ромашек, а вдали виднелась тёмная полоса, тянущаяся от края до края мира – Древний Лес…

Хрустнула ветка, Коттин открыл глаза, оглянулся. Рука привычно лежала на рукояти меча, пребывающего рядом, на хвое. Стефан шёл напрямик, раскидывая сапогами снег, в руках его трепыхался беляк, по его пушистой шкурке стекала струйка крови. Парень улыбался, предвкушая вкусный ужин – жаркое из зайца. Правда, без соли.

Эта мысль заняла Коттина. В середине владений Великой Перми, на Вычегде, в солёных озёрах добывали и вываривали белое зелье. Кое-где соль черпали и в высохших водоёмах. Соль была дорогим товаром – мешками её везли и в Булгар, и в Словенск, в основном зимой, по льду. На торжках поваренную соль развешивали, торговали ею в кожаных мешочках, берестяных коробках. Иногда такой мешочек стоил серебряную ногату. Не в каждом городском доме была эта специя, а в деревнях – того реже. Только большие артели рыбаков покупали соль мешками, солили рыбу, ею же и расплачивались. Коттин знал, что вниз по Волге, в Хазарии, где находились древние соляные промыслы на Баскунчаке, рыбу, огурцы и арбузы солили огромными бочками, но редкий солёный огурец добирался до Белозерска.

Коттин облизнулся, принялся обдирать зайца, привычно зашвырнул за спину шкурку с головой и внутренностями. Заяц был упитанным, тушка покрылась аппетитной корочкой. Древний странник сбросил мясо на хвою, долго дул, переворачивал, наконец, оторвал одну ножку, подал нетерпеливо ждущему Стефану.

Небеса прояснились, зажглись синим колером, в бездне сияла яркая звезда, мигала ослепительно белым светом.

– Сегодня праздник, – с набитым ртом провозгласил Стефан, – Рождество Христово. А я, грешник, забыл уже, когда читал молитву.

– Тебя боги и так любят, – усмехнулся бывший Кот.

– Это почему же? – удивился потомок готов. – Виденье было? Боги сказали?

– Виденье, ага, – заинтересованно уставившись на Стефана, отвечал Коттин. – Ещё, какое виденье. Фавн тебя не отравил, Змей не сожрал, Табити не околдовала…

– Это точно! – радостно отвечал юноша. – Значит любят! Значит, и Христос меня любит! Сегодня, когда день прибавился на малую толику, он и родился!

– Ну, да, – согласился Коттин. – Как до него в этот же день родился Ра, в солнечной ладье плывущий по небесам, Озирис, умирающий и воскресающий каждый год, божественные девы Деметра, Исида, Церера, рогатый Бел или Баал, солнцеликий Хорс…

– Хорсу чудь молится, приносит жертву при покосе – последний сноп. Его наряжают лентами и хранят до весны, чтоб урожай был. А сегодня в ночь чудь костры жжёт, горящие колёса с гор катает, – обгладывая косточки, согласился Стефан.

– Хорс – это Солнце.

– А прочему его прозвали Хорс? Почему не просто Солнышко?

– Это одно и то же.

– Как это? Слова-то разные! – не понял Стефан.

– Слова одинаковые, от одного корня произошедшие.

Стефан чуть было не подавился, уж слишком по-разному звучали имена солнечного бога. – Расскажи, Коттин, – попросил он, – у нас времени много! До полуночи можно сидеть! Всё равно, сегодня все празднуют, даже нечисть не высовывается!

– Тихо мне, – рассердился Коттин, – услышит! В эту ночь она как раз и гуляет, чинит проказы! Только Хорс сильнее…

Стефан перекрестился двумя перстами, зашептал на готском языке молитву.

– Слушай, юноша, – Коттин, разлёгшись на еловой подстилке, закатил в костёр несгоревшие брёвнышки, по ним весело побежали озорные огоньки. – Давным-давно, когда народы, произошедшие от ариев, только-только заселяли Мидгард, в цене была одна пряность – соль. Она и сейчас в цене, но тогда была большой редкостью. Словно лоси и олени, идущие за сотню вёрст полизать глыбу каменной соли в солончаке, люди шли в поисках солёных озер для выварки белых кристаллов. Мясо и рыба, правильно засоленные, давали возможность выжить, сохранить продукты, не умереть с голоду. Соль земли, то есть сердцевина, главный смысл чего-либо – это не просто слова.

Берега солёных озёр были покрыты белым песком – благословенные места, и проклятые одновременно – на добыче соли рабы быстро погибали. Было замечено, что светоносный Ра-Солнце способен сам, без вмешательства человека, высушить воду и породить соль. Поэтому соль и Солнце – слова одного корня: Солнце даёт соль.

Народы всё шире заполняли Землю, первоязык ариев искажался всё больше. Однако, потомки бежавших с Хайрата до сих говорят на схожих языках, только на первый взгляд различных до полного непонимания. Вот, смотри! – Коттин погрузился в лингвистический спич, размахивал руками, хватал обглоданную ножку зайца, пытаясь найти на ней кусочек мяса. Стефан слушал его внимательно, ему и в голову не приходило улыбаться странным речам названного брата. – Постепенно получилось так, что слово «Солнце» люди перестали увязывать с первопричиной названия – солью. Одни народы словом «соло» стали назвать всё круглое, подобное солнечному диску. Другие же народы поняли слово «Солнце» как «золо», «жёлт» – золотой, жёлтый, подобный цвету Солнца.

Ещё необходимо добавить вот что – чем дальше племя уходило вглубь неизведанных земель, тем больше менялся его язык – жизненный опыт ушедшего в поход народа с течением времени накапливался, а язык и есть выражение опыта. Со временем народы стали неосознанно изменять некоторые звуки своего языка на другие, сходные с ними. Например, букву К на Ч – сравни «кукла» и «чучело», а в Риме – «чичоллина» – значение одинаково. Понял?

– Понял! Почему же так происходило? – заинтересовался Стефан.

– Не знаю, – отмахнулся Коттин, – строение гортани изменялось, я думаю. Может быть, в разных землях пили разную воду, – серьёзно заметил он, – а человек формируется из земли, из праха – через воду, пищу. «Соло», в смысле «круг», у скифов превратилось в «коло», появились слова «околица», «около». У народов, ушедших на восток, «соло» преобразовалась в «коро», «хоро», всё с тем же значением – круглый. Так, появились слова «кора», «хоровод», «хор» – ведь в старину пели и плясали вокруг огня кругом. От слова «хор» произошло слово «храм», когда место молитвенных песнопений обнесли стенами. Так вот и появилось новое имя Солнца-бога – Хорс. Восточный вариант, иранский.

– Арианский? – переспросил Стефан.

– Это одно и то же, ведь иранцы – потомки пророка Зороастра, вышедшего из благословенных земель Арианы.

– А второе значение слова, где ты говорил о золоте?

– Там тоже всё ясно – «жёлтый», «золотой» произошло от «соло», «золо». «Золотое», то есть подобное Солнцу. «Злотый» у ляхов, «сольдо» у франков, «голд» у бриттов.

Спи давай!

– Сплю. Ты столько наречий знаешь! Много ли слов в нашем языке осталось от языка ариев?

– От санскрита? Много, конечно. Смотри сам:

Агни – огонь, ада – еда, бхагати – бегать, бхаяти – бояться, бхурана – буран, валана – волна, васанта – весна, ватар – ветер, враджья – враг.

– А я думал, враги – это варяги.

– Нет, Стефан, варяги – от «варить», «наваривать». Они торговцы, а не пираты. Слушай дальше:

Врана – рана, вяк – говорить, грабх – грабить, йебатхи – сам знаешь, что это такое.

– Ой, надо же, – покраснел юноша, и сразу перевёл разговор на другое. – Тот страшный оборотень Граабр – грабитель, значит?

– Да, похоже, – почесал нос Коттин. – Вот, ещё древние слова:

гхоре – ужас, двар – дверь, джани – жена, дживатва – жизнь, дэви – дева, крави – кровь, кришака – крестьянин, кур – петух, лад – ладить, лас – ласкать, лубх – любить, мата – мать, мритам – мертвый, майдан – майдан и есть, мурдха – лицо.

– Ага, морда лица, – засмеялся Стефан, но вдруг замер. – А я думал, что «крестьяне» произошло от «христиане».

– «Кришака» произошло от «кресать» – высекать огонь кресалом. На скифском языке земледельцев называли «огнищанами», потому что они выжигали леса под посевы, но, как видишь, есть и древнее название. Ещё хочешь? Получи:

набхаса – небеса, насика – нос, нитья – нить, падати – падать, параплавате – переплывать, пива – вода.

– Да? – саркастически спросил Стефан. – А как же тогда пиво?

– Пиво и есть пиво. Пиво с водой – неразлучные братья. Вот ещё:

прастара – простор, пхена – пена, свакар – свёкор, свасти – счастье, смаяти – смеяться, снуша – сноха, ступа – ступа, таскара – вор, хима – зима, хладака – свежесть, чашака – чашка, чуда – глупец.

– Почему это? – обиделся Стефан.

– Да всё у нас как-то не так выходит, – зевнул бывший Кот. – Хотим, чтобы было как у всех, а всё выходит по-нашему – по чудскому, посконному…

– Извини, Коттин, я вот хотел спросить…

– Спрашивай, пока я живой и добрый.

– А вот этот самый, из трёх букв который? – Стефан уставился вниз. – Тоже из древнего языка?

– Нет, – засмеялся Коттин, – это на старом норманнском наречии – шишка. Уж лучше называй по-нашему – блуд.

– Шишка? – захохотал Стефан. – Вот смеху-то! А у баб? – он провёл ребром ладони между ног. – Слово из пяти букв?

– Тоже старо-норвежский язык, то бишь, норманнский. Означает – печка.

– Печка? – восторженно взвыл юноша. – Шишку в печку!

– Спи, давай, ишь, разорался. А то будут голые девки сниться.

– Да я их голыми только раз и видел – когда за пшеном с Радимом ходили. Они из бани на реку бежали – окунуться.

– Вы ходили с Радимом в городок? – внезапно нахмурился Коттин.

– Ходили, как же. Сначала с отцом, потом и сами. По зарубкам.

– Как бы чего не вышло, – насторожился бывший Кот. – Да, ладно, что это я… всё будет хорошо.

Мишна, уставшая и замёрзшая, брела по отполированной полозьями снежной дороге, обходя кучки лошадиного навоза, брошенные ещё летом колёса, сломанную оглоблю – человеческое жильё было где-то рядом, что и радовало и пугало девушку. Вдруг в вечерних сумерках послышались необычные звуки – вдалеке бил бубен, свистели дудки, взлетали к небесам крики, весёлый смех – с раннего детства девушка не слышала ничего подобного. Наконец, за очередным поворотом блеснул огонёк – в полутьме показались чёрные бревенчатые избы, крытые соломой, нагороженные тут и там заборы из жердей. Огонёк светил из бани, возле неё стояла толпа девушек, они смеялись и разговаривали, но музыка играла где-то далеко, в глубине селения.

«Гадают», – подумала Мишна, – «Сегодня же праздник, в нашем селе тоже гадали и коляды творили. До этого проклятого Фавна». Ноги сами собой понесли усталое тело быстрее – сгорбившись, закутавшись в накидку, тесно прижав локтем холщовую суму, девушка представляла собой жалкое зрелище. Наконец, местные девчонки её заметили, несколько секунд молчали, потом закричали, завизжали, кто-то побежал в ближайшую избу – оттуда уже выскакивали парни, на ходу накидывая полушубки, кафтаны. Они хватали вилы, топоры, у одного толстого молодчика с рыжими усиками блеснула сабелька – все побежали к пришлой, чужой, явившейся из лесу, из тьмы.

– Стой, не подходи! – взял на себя командование рыжий, – А вдруг нечисть, оборотень? Ты кто такая? – закричал он.

– Из погорельцев я, люди добрые! Замёрзла, сейчас помру!

– Тихо вы, – оттолкнул рыжий девчонок. – Не лезьте, вдруг укусит!

– Из деревни я, из Гранёнок! Погорели мы!

– А ну-ка, возьмись рукой за клинок! – скомандовал старший, по всей видимости, новичок из дружины, – Нечисть стали не переносит!

Все затаили дыханье, смотрели. Мишна красной замёрзшей рукой дотронулась до сабельки, провела пальцем по кованой неровной поверхности. Ничего не произошло. Толпа выдохнула, зашепталась, потом заговорила.

– Гранёнки, говоришь? Там же изб много – больше десятка! Однако, я что-то плохое про то село слышал, – заважничал рыжий, красуясь перед девицами. – Слышал – как старый пам помер, там все запили дурным запоем! Вот, деревню и спалили! А что, все погорели?

Девчонки засмеялись, заговорили громче – то беда была известная, человеческая, куда ближе и понятнее, чем страшная нечисть.

– Все погорели! Я у дядьки Аникея жила, пришла из лесу с хворостом – глядь, одно пожарище! Дядька-то ещё жив был – но потом помер, угорел.

Девушки заговорили громко, запричитали, сразу же заглушили голоса парней – кто-то утирал слезу, нахлынувшую от страшного рассказа, кто-то накидывал на плечи Мишны свою шубку – бедную, из рыжей лисицы. Толпа подхватила девушку, повела по дороге. Парни отстали, о чём-то спорили, махали руками, видимо, решали, что делать с приблудой – жизнь погорелицы на новом месте начиналась без особых потрясений и страхов.

Чем глубже заходила стайка девчонок и парней вглубь слободы, тем чаще встречались толпы колядующих, весело поющих, с мешками, в вывороченных наружу тулупах, в страшных масках, с раскрашенными лицами – народ гулял. Наконец, на фоне тёмно-фиолетового неба вырос высокий забор. «Так вот почему селение называют городом! Вон, какая ограда!» – подумала девушка, и в это самое время из ворот вышел стражник, зевнул, уставился на толпу молодёжи.

– Кто такие? Слобода? Не велено в город ночью!

– Тут погорелица пришла! Мишна с Гранёнок!

– Да куда же я её дену? – страж покачнулся, на его красной роже появилось недоумение, сменившееся раздражением. – Пир закончился, дружинники гуляют в слободах. Скоро уже ворота закрою! Кто опоздал – я не виноват! Впрочем, что это я? Ну-ка, девица – заходи! – вдруг переменил своё мнение привратник.

– Мы завтра придём, узнать, как она! Ой, шубку снимай, подруга – уже пришли! Согрелась?

Подростки заговорили, перебивая, друг дружку, засмеялись, пообещали завтра обязательно проведать девушку, узнать, что и как. Но, всем уже хотелось домой – гадать, гулять с мешками по избам, распевая песни, рассказывать и слушать страшные истории. Как это и бывает, через минуту все забыли о бедной Мишне, пришедшей ночью, по зимней дороге из неведомого леса.

В сторожке было дымно и холодно – печь протопилась, в щели между брёвнами сильно сквозило – при строительстве пожалели сухого мха. Стражник заворчал, приоткрыл печную дверцу, подбросил пару поленьев – они занялись ярким пламенем, осветили убогую обстановку: полати, на которых спал лицом к стене второй страж, громко храпя, и ворча во сне; колченогий стол, широкую лавку перед ним. На столе стояли две кружки, крынка, лежала луковица, разрезанная пополам и чёрный хлеб – сухой, но всё ещё ароматный. Мишна сглотнула набежавшую слюну, желудок поднялся к горлу и вновь провалился вниз, к рёбрам.

– Ты что, голодная, что ли? – нетрезвый стражник, дыша луком и брагой, подтолкнул девушку к столу. – Бери, угощайся!

Мишна взяла луковицу – та хрустнула под зубами, горький сок брызнул на столешницу, заела сухой чёрной горбушкой, с торчащими на корочке зёрнами тмина.

– Эй, Кмит, поди-ка, посторожи! Скоро наши богатыри со слобод потянутся. Нагулялись, небось!

Вышеупомянутый Кмит сел, разлепил глаза, потёр их грязными ручищами, пошевелил моржовыми усами, уставился на Мишну:

– Ой, девка какая-то! Откель она взялась, Суроп? Не наша?

– Приблуда, говорю! Иди уже, потом разберёмся, я уже настоялся, замёрз!

Кмит подошёл к столу, налил в кружку браги, выпил, утерев рукавом немытую рожу, рыгнул и потянулся за секирой. Взяв в руки оружие, потоптался, снова поглазел на девушку, ткнул двери плечом и вышел на мороз.

– Ешь, давай! Налить? – Суроп потянулся к крынке, набулькал половину кружки.

– Не надо мне наливать! Спасибо, я наелась!

– Давай уже, выпей! Праздник сегодня или нет?

– Не буду! Пропустите меня в город, или позвольте остаться на ночлег!

Слово «ночлег» навело нетрезвого стража на вполне определённые мысли, глазки его, только что мутноватые, вдруг заблестели, он обхватил девушку за плечи. Мишна попыталась вывернуться, но мощная рука придавила её, так, что невозможно было даже пошевелиться. Потом заскорузлая ладонь зажала рот, не давая ни крикнуть, ни вздохнуть. Другой рукой стражник полез за пазуху, нащупал упругую грудь, начал грубо, больно тискать, громко дыша на ухо. Мишна изо всех сил отпрянула от противного Суропа, повернула голову, и, когда ладонь перестала сковывать дыхание, вцепилась в неё острыми зубами.

Суроп хотел было заорать, но передумал, начал зализывать капельки крови. Мишна сплюнула, тихо сказала страшным голосом:

– Не слыхал, что бывает с насильниками? За ноги к берёзкам – и полёт к звёздам. Но, двумя кусками.

– Какое насилие? – перепугался Суроп, побледнев свекольными щеками, – Ты что, девка? Я ж так… пошутил. Опять же, вот… праздник, выпили…. У меня дома жена, детки…

– Узнает жена – прибьёт скалкой, – засмеялась вдруг Мишна. – Пропускай, давай в город!

– Ты мне тут не указывай! – окончательно взял в себя руки Суроп, – Предъяви имущество к досмотру! Что в сумке? Лихие травы? Фальшивое золото?

– Что? – изумилась Мишна. – Говорю же – погорелица я! Приедут купцы – подтвердят! Меня они узнают, видели как-то, давно, правда! Всё равно вы всё проверите!

– А что это такое? – Суроп, обиженный отказом, вытряхнул на стол содержимое холщовой сумы. Стукнуло о столешницу маленькое зеркальце из тонкой пластинки полированного металла, выкатилось огниво Коттина, из открывшейся берестяной коробочки выпал кровавой каплей драгоценный камушек – рубин из Горынычевой пещеры. Лапа стражника потянулась за драгоценностью, глазки масляно сощурились.

Но тут громыхнула дверь, чей-то голос властно спросил:

– Кто такая? Воровка?

В дверях стоял высокий красавец, в лисьем треухе, в красивом кафтане, придерживая рукой ножны, отделанные серебром.

– Откуда? Почему здесь?

– Гой еси… – с испуга, по-старинному прохрипел Суроп, но быстро выпрямился, стал в два раза шире, рукой грозно поправил усы и доложил, как положено, – Господин Литвин, слободские привели чужую.

– Ты мне тут не своевольничай! – кулак Литвина упёрся в красный нос не совсем трезвого стражника. – Ишь, развели кабак! Никогда такого не было, и вот опять! На это дело есть бояре и дружина! Есть вопросы?

– Вопросов нет! – проорал Суроп так громко, что в дверь испуганно просунулась голова Кмита, огляделась испуганно, тут же исчезла.

– Молодец! – засмеялся Литвин, понимая, что хотя он пока не боярин, но, как заместитель воеводы Чудеса, вполне может попинать нерадивых городских стражей.

– Великая Чудь! – ритуально завершил разборку довольный Суроп, понимающий, что дело близится к завершению. И, хотя, камешек не соизволил попасть в карман стражника, с дальнейшим перемещением его в Белозерское кружало, но подержаться за молодую девичью грудь пожилому отцу пятерых детей всё, же удалось.

– Великая… да. Чудь… хм, – наморщил лоб старший дружинник, закрыл глаза, задумался, но тут, же быстро повернулся, схватил девушку, сделавшую полшажка к дверям, за рукав.

– Мишна я, погорелица, – в третий раз стала повторять Мишна заученные слова. – Из деревни Гранёнки. Погорели мы!

– Так. Интересно. Гранёнки, значит, – мужчина повернулся к дверям, за которыми кто-то подслушивал. – Ну-ка, ты! Охранять ворота! Времена неспокойные! – Литвин подошёл к столу, налил из крынки остатки бражки, выпил кружку до дна – при этом рубин, лежащий на столе, перекочевал в ладонь старшего дружинника.

– Пойдём-ка, девица, сядем рядком, да поговорим ладком. Да не бойся ты! Вижу, что из лесу – значит не воровка!

В городе стояли такие же избы, как и в слободе, только крытые не соломой, а дранкой, щели меж брёвен темнели слежавшейся паклей – не лесным мхом. Кое-где виднелись огоньки – подгулявший народ ещё не улёгся спать, жгли лучину, кто богаче – сальные свечи, а то и восковые. В выяснившем небе стояла ущербная Луна, от её нестерпимого серебряного блеска снег искрился холодным неприветливым сиянием. Звёзды в чёрном небе смотрели равнодушно, не мигая – летом небесные огни бывали намного веселее, подмигивали людям и друг другу, постоянно играли в свои неведомые игры.

Литвин и Мишна прошли по большой утоптанной площадке, мимо пустых прилавков, запертых сараев и лавок, куч мусора, накиданного дневными покупателями.

– Майдан это наш, – зевнул старший дружинник. – Днём тут торжок.

На другом конце майдана темнел огромный дом, пьяная тётка Кика в своих неизвестно от кого услышанных рассказах называла такие строения детинцами. Уходящий в небо выше сосен, в целых три уровня, с окнами, блестящими листами слюды, переходами, пристройками, крытыми коридорами – от изумления Мишна даже остановилась, открыв рот, уставившись на это немыслимое произведение белозерских строителей.

– Ну, пошли уже. Что, не видала никогда? Точно, ты с лесу притащилась.

Мишна щёлкнула зубами, вернув челюсть на место, сделала шаг, взвизгнула – возле детинца, в тени огромного дома, стоял столб, на нём что-то страшно белело, стучало костяным стуком. Девушка пригляделась, шарахнулась – на толстой верёвке висел полу-скелет, белые волосы свисали паклей, тело было в отрепьях одежды, обклёванное воронами и галками.

– Воровка, пусть висит в назидание другим, пока не свалится. Тогда и выкинем за ограду.

Мишна в ответ застучала зубами. В темноте раздался стон, потом наступила тишина, и вдруг кто-то взвыл, дико захохотал. Литвин шагнул в сторону, сверкнула сабля, дружинник ткнул остриём в висящую возле стены деревянную клетку, выругался. В клетке захрипело, затихло, отползло.

– Монету-обманку чеканили втайне, вместо княжьего серебра всякую дрянь мешали. Другие сбежали, этот пусть сидит, пока не истлеет.

– Страшно как, – выговорила девушка, синея губами.

– В городе должен быть порядок! В Ганзе, слышал, фальшивомонетчиков варят в кипящем масле – живьём. Чтобы ни запускали свои лапы в княжескую казну. Так, а где ты взяла этот камешек?

– Дядька Аникей ездил в Великую Хазарию. Давно. У него, мёртвого, и взяла – он спрятал камешек от проклятого Фавна, не пропил. Про этого козла вы знаете, надеюсь?

– Слышал, хотя многие считают это байками, – угрюмо отвечал Литвин.

Стукнули несколько раз бронзовым кольцом о ворота, раздались чьи-то шаги, дверь приоткрылась. Литвин взял девушку за рукав, толкнул в темноту – сначала Мишна ничего не видела, потом мелькнул огонёк, высветились ступени вниз, в подвал. Сзади кто-то дышал, девушка боялась оглянуться – вдруг кто-то страшный? Наконец скрипучие ступени кончились, Литвин толкнул дверь, вошли в большую комнату – никаких цепей, скелетов и прочих ужасов, что уже начали возникать в фантазиях Мишны, там не оказалось.

– Заходи, не бойся. Это кладовка. Так как, говоришь, твоего дядьку звали?

Через полчаса Мишна выложила всё, что знала про дядьку Аникея, про жизнь селения, что осталось без мудрого руководства старого пама, про Фавна – проклятого козлоногого, неизвестно откуда явившегося на горе селянам.

Литвин хмурился, часто задавал наводящие вопросы, иногда поглядывал на двери, за которыми кто-то шуршал и дышал, наконец, счёл, что узнал достаточно.

– Сейчас тебя отведут наверх, в гридницу. Там есть старая Хава, княжеская рабыня, она заведует бельём и одеждами. Она за тобой присмотрит, побудь пока при ней. Да не бойся – она не нищая, живёт, как свободная. Её князь купил где-то, лет десять тому назад.

После того, как заспанная девка, в шали, накинутой на сарафан, отвела Мишну наверх, из тени вышел Долгодуб, почёсал острый нос:

– Вишь, нечисть какая завелась. Говорили же – пойти с волхвами, да изгнать. А у нас – всё потом, да потом! Хорошо, если он совсем ушёл – но деревни-то уже нет! Как думаешь, она всё рассказала?

– А о чём ей ещё говорить? Хотя… язык острый, глаз умный, синий – сдаётся мне, тот спившийся купчик её где-то купил. А Фавн – он из древних божков, как его изгнать? Да и не платили те деревенские подать уже лет десять, не работали, сильно заняты были – пили. Невелика потеря.

– Оставим её при дворе? Пусть послужит, коль там все погибли. Тем более, она не помнит, кто есть – сойдёт за нашу. Красотка. Сколько ей, лет четырнадцать?

– Пятнадцать. Пусть уже при дворе послужит, – сонно ответил Литвин, памятуя про красный камешек. – А мы присмотрим за ней. Только пусть твои люди её не обижают, я своим тоже скажу. Если что узрят странное – я тебе доложу, а ты мне шепнёшь. Договорились?

– Лады, – усмехнулся дворецкий, – Себе её приглядел, что ли? Да ладно, в городе всё тихо, развлекайся.

– Слава богам!

Мишна, лёжа на лавке, укрывшись с головой каким-то тулупом, думала, что всё прошло гладко – кроме камешка – маленькой слабости, допущенной в Уралии, в пещере Горыныча. Ерунда, прилип камешек к ладони старшего дружинника – как пришёл, так и ушёл. Главное – ни слова про Коттина, Стефана, и путешествие она не сказала. А про Фавна – наверняка, им, стражникам да дружинникам, и так всё известно. Не зря княжеский хлеб едят. Ах, мудрён древний Кот – и это предусмотрел, посоветовал рассказать.

Утром ушёл Стефан. Пошёл не вслед за девушкой, а в сторону – сделать круг, выйти к стольному граду с южной стороны, пройдя вдоль берега, и по льду перебежать Шексну. А если остановят – заплутал, братцы.

Коттин довольно потянулся, прилёг у костра – в лесу стояла зимняя тишина, только где-то в кронах пищали птенцы – клесты большие оригиналы, выводят птенчиков в самую стужу. Бывший Кот, затаившись, пригляделся – в гнезде, упрятанном в еловых лапах, сидела жёлтая птичка, шелушила еловую шишку – с дерева планировали лёгкие кожурки, улетали по ветру. Изредка в гнездо наведывался красногрудый самец, с таким же изогнутым крест-накрест клювом – приносил какие-то орешки, семечки, кусочки коры с червяками – всё, что давал зимний лес для скудного пропитания.

Коттин вздохнул – хорошо быть птичкой, она не сеет, не пашет, лесом и полем кормится. Он затушил костёр, собрал нехитрые пожитки, закинул за плечо меч и лук, пошёл, осторожно ступая, в вглубь леса. Только через пару часов, Коттин набрёл на пустую, занесённую снегом берлогу – зверь ушёл, кем-то разбуженный, или залёг с осени в другое логово. Странник нырнул в чёрную нору, завернулся в куртку, а сверху ещё и в накидку, закопался в снег – скоро заметёт, никто и следа не сыщет. Надо было выждать – то есть, просто проспать волшебным сном несколько недель. Про этот фокус Коттина не знал никто из его новых знакомых, но существу, выигравшему бессмертие у бога в кости, казалось – что тут особенного: уснуть, и проснуться, когда солнышко пригреет, оттаять ото льда, умыться в ручье…

Стефан брёл по заснеженному лесу, придерживаясь тусклого пятна на небесах – Солнце спряталось за облачное одеяло. Каждый час, а время парень чувствовал неплохо, он отклонялся немного влево, чтобы выйти к берегу Белого озера, не заблудиться в бескрайних лесах. В лесу было сумрачно, несмотря на белейший снежный покров, сквозь который уныло торчали сухие стебли крапивы, стволы молодых рябин с объеденными снегирями кистями ягод, какие-то фиолетовые прутья неведомого кустарника. Наконец, в серо-зелёной стене леса блеснул вертикальный просвет, потом второй, прямо по курсу становилось светлее. Стефан понял, что впереди большое пустое пространство – не иначе, как долина Шексны.

Вдруг внимание наследника готского престола, правда, уже канувшего в веках, привлёк странный звук – кто-то тоненько пищал, а может быть скулил, плакал. Юноша тут же свернул в нагромождение огромных густых елей, продрался сквозь переплетение заснеженных еловых лап, вытаскивая из-за пазухи снег. Он оказался на маленькой полянке, в полутьме, деревья сверху сомкнулись, не давая попасть сюда свету, падающему с пасмурных небес. На пятачке, окроплённом заиндевевшими каплями крови, с множеством собачьих, а, может быть, волчьих следов, лежало тельце щенка – видимо, сука разродилась и перетащила детёнышей куда-то в своё логово, а этого не взяла – законы дикой жизни суровы – слабые никому не нужны. Стефан взял щенка на руки, подул в усатую мордочку – тот открыл глаза, глупые, карие, всё-таки сука лежала на этом месте с выводком не один день, щенок не был новорожденным. «Возьму, выкормлю!» – решил названный брат древнего странника, сунул дрожащее тельце за пазуху и полез через ёлки назад, в нормальный лес, побежал шустро к появившемуся вдали просвету.