Текст книги "Сталин. По ту сторону добра и зла"

Автор книги: Александр Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 90 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

XIV партконференцию, состоявшуюся в апреле 1925 года, многие историки и по сей день считают апогеем нэпа. Главной ее темой стали новая крестьянская политика и дальнейшее развитие кооперации. Во многом это объяснялось все той же невразумительной политикой руководства страны в отношении к деревне и в первую очередь нереалистическими представлениями о кулаке. Судя по докладу Рыкова, она сводилась к следующему. Для развития производительных сил деревни было необходимо использовать имевшуюся в наличии свободную землю и свободную рабочую силу. Вопросы найма рабочей силы и аренды земли должны были решаться без административного давления. С частным капиталом можно было конкурировать только экономическими методами.

Кулак получал право на участие в кооперативах, так как только путем использования его хозяйственных возможностей можно было поднять национальный доход. Применение наемного труда и аренда должны были уменьшить безработицу, вызванную «аграрным перенаселением». Что уже начинало сказываться на городах с их отсутствием рабочих мест и жилья.. И эти самые рабочие места надо было создавать в сельском хозяйстве.

По-новому была сформулирована и роль кооперации, которую было решено вывести на высокий экономический уровень российских товариществ довоенного периода, когда кооперация объединяла около 12 миллионов крестьянских хозяйств.

Не обошлось, конечно, и без идеологии. В ее основе лежала ленинская статья «О кооперации», в которой Бухарин видел «на долгие годы программу нашей партии». Что же касается правительства, то Рыков считал кооперативы «нашим главным, почти единственным рычагом», способным привести «докапиталистические и частично капиталистические формы хозяйствования к социализму».

Но в то же время было совершенно непонятно, каким образом кооперирование с его ориентированностью на сферу обращения должно быть связано с созданием коллективного социалистического хозяйства, которое предстояло направить на развитие сферы производства.

Идея о переходе крестьянских хозяйств «от организации торговли к организации коллективного производства» принадлежала Бухарину. А вот как это должно было выглядеть на практике, не знал никто, включая и самого Николая Ивановича.

Против предложенного эволюционного плана развития выступил известный политический диссидент Ю. Ларин. Для него поворот лицом к деревне означал лишь усиление классовой борьбы. И он был не один, кто видел главную задачу в уничтожении мелкого крестьянства. Тем не менее все партийное руководство во главе со Сталиным отвергло идею ускоренной коллективизации и решительно осудило теорию классовой борьбы.

Более того, повернувшиеся «лицом к деревне» лидеры партии пошли на известные уступки. Были снижены налоги, цены на сельхозмашины, увеличены кредиты, разрешены аренда, наемный труд на селе, ослаблен контроль за мелкой торговлей.

* * *

XIV партконференция вошла в историю не только решениями по сельскому хозяйству (которые так и останутся на бумаге), но в первую очередь еще и тем, что именно на ней был принят сталинский план построения социализма в одной стране. Окончательно разуверившись в мировой революции, если он вообще в нее верил, Сталин призывал к решению внутренних проблем.

«На одной лишь трескотне о «мировой политике», – говорил он, – о Чемберлене и Макдональде теперь далеко не уедешь». И руководить страной, по его мнению, могли лишь те, кто умел «прийти мужику на помощь в деле хозяйственного строительства». (Интересно бы узнать, кто же это был.)

Подводя итоги партконференции, Сталин обратил внимание делегатов на то, что «изменение международной обстановки и замедленный темп революции диктовали выбор наименее болезненных, хотя бы и длительных, путей для приобщения крестьянства к социалистическому строительству, для строительства социализма вместе с крестьянством». И главную задачу партии он теперь видел в том, чтобы «сплотить середняков вокруг пролетариата, завоевать их вновь».

Партконференция поддержала идею Сталина о возможности построения социализма в одной стране. Однако троцкисты выступили против, и их теоретик Преображенский сформировал «закон первоначального социалистического накопления», который подразумевал ускоренный рост промышленности за счет крестьянства. Поведав об этом делегатам съезда, Преображенский набросился на выдвинутый Бухариным лозунг «Обогащайтесь!», который, по сути, игнорировал классовое расслоение в деревне.

Однако Зиновьев не дал ему говорить на эту в общем-то щекотливую для многих тему, и на какое-то время бухаринский лозунг был снят.

* * *

И все же будет, наверное, неправильным сводить идею построения социализма в одной стране только к Сталину. Одного желания в таком деле мало. Для «построения социализма в одной стране», или к переходу на позиции «национал-большевизма», требовались еще и определенные условия. Таковые условия в стране были, и в связи с этим надо напомнить вот о чем. Еще в 1918 году один из самых светлых российских умов П.Б. Струве говорил, что период войн и катастроф в России неизбежно приведет к идее ее национального возрождения, то есть к тому самому социал-большевизму, против которого был так настроен Троцкий.

Эту идею развил молодой профессор-правовед Н.В. Устрялов. Волею революционных судеб он оказался в 1919 году в столице колчаковского правительства – Омске. И уже тогда высказал весьма неординарную для русского интеллигента мысль о том, что если большевики победят, значит, именно они нужны России и именно через них пойдет дальнейшая история страны. Устрялов предсказал и переход от демократии к диктатуре, поскольку он, по его мнению, был не только исторически неизбежен, но и необходим. Несмотря на все то зло, которое принесли с собой большевики, уверял Устрялов, именно они «диалектически становятся орудиями добра».

Следовательно... «советская власть есть единственно национально-русская власть, несмотря на ее видимый интернационализм». И в данных исторических условиях восстановить русское национальное государство и его мощь могли только большевики. Что же касается их интернационализма, то он, по словам Устрялова, был в большей степени декларативным, и Ленин со своим союзом, и Сталин со своей «автономизацией», по сути дела, стремились к одному и тому же: могучему и неделимому государству.

Ну а все вместе сказанное означало только одно: каждый любящий Россию должен не бороться с большевиками, а помогать им. Этот призыв нашел весьма широкий отклик как в самой России, так и среди эмигрантских кругов. Оставшейся в России интеллигенции он как бы давал вторую жизнь, и получалось так, что они не продались большевикам за хороший паек, а работали на будущее страны.

Большевики быстро поняли ту огромную пользу, какую можно было извлечь из подобных идей и не препятствовали их распространению через знаменитый журнал Устрялова «Смена вех». А тот шел все дальше и, увидев в нэпе мощный инструмент укрепления государства, говорил о политической трансформации режима «к окончательной и всецелой национализации революции». Иными словами, «к неизбежному в этих исторических условиях «возвращению потерянной России».

В явлениях окружавшей его жизни Устрялов видел не только начало возрождения России, но и перерождение большевистского режима, тот самый пресловутый термидор, о котором писала вся эмигрантская пресса и которого так боялся Троцкий. Более того, по Устрялову выходило так, что большевистский переворот не только не прервал естественный ход истории, но и сохранил страну от окончательного распада.

В известной степени так и было на самом деле, потому именно национал-большевизм Сталина и виделся Устрялову единственным выходом из возникшего и уже начинавшего мешать противоречия между интернационалистскими утопиями и реальным историческим заказом сохранения Российской империи, которая теперь стала называться Советским Союзом.

И далеко не случайно такой духовный наставник младороссов (так называли себя национально мыслящие молодые русские эмигранты), как А. Кази-Бек, считал, что старый режим был источен «наркотиками и сифилисом», прогнил до основания и большевики обошлись с ним именно так, как он того заслуживал. Он даже не сомневался в том, что поддерживаемая народом диктатура есть идеальная форма для правления Россией.

Да что там младороссы, если летом 1924 года будущий идеолог фашизма доктор Геббельс объявил себя национал-большевиком и заявил: «У государственного социализма есть будущее. Я верую в Россию. Кто знает, для чего нужно, чтобы эта святая страна прошла через большевизм... Мы должны преодолеть усталость государства... С Востока идет идея новой государственности, индивидуальной связи и ответственной дисциплины перед государством... Национальная общность – единственная возможность социального равенства». И ничего странного в таком заявлении Геббельса не было. Не только Россия, вся послевоенная Европа стояла на перепутье исторических путей.

Старая система изжила себя, и не случайно самой популярной книгой того времени стало сочинение О. Шпенглера «Закат Европы», на волне идей которой возникли и идеи «нового порядка». И больше всего подверженными этим идеям оказались молодые люди, которые желали видеть свои страны не только великими, но и обновленными.

Очень много от социал-большевизма взял и нарождавшийся фашизм. При этом Россия и не думала копировать опыт итальянских и немецких социал-националистов. «Зачем нам фашизм, – вопрошал тот же Устрялов, – если у нас есть большевизм? Видно, суженого конем не объедешь. Тут не случай, тут судьба... Конечно, русский большевизм и итальянский фашизм – явления родственные, знамения некоей эпохи. Они ненавидят друг друга «ненавистью братьев». И тот и другой – вестники «цезаризма», звучавшего где-то далеко, туманною музыкой будущего. В этой музыке – мотивы и фашизма, и большевизма. Она объемлет их в себе, «примиряет» их... в категориях диалектики.

Оно и понятно, тогда еще никто не мог предвидеть, чем закончится создание «обновленных» государств, и всем казалось, что разброд и разруху Первой мировой войны могут преодолеть только национал-большевистские и национал-социалистические идеи обновления общества. Впрочем, так оно и было на самом деле, и примеры России и той же Германии – лучшее тому доказательство.

Сколько ни бились немцы со своей страной, расцвела она (и всего за каких-то шесть лет) лишь при Гитлере. И, конечно, переход Сталина к национал-большевизму был вполне закономерен и подготовлен самой жизнью. Да и не был, по большому счету, национал-социализм доктриной одного Сталина, иначе он никогда не пришел бы к власти. О нем мечтало и все население огромной страны, которое куда больше волновали собственные проблемы, нежели какая-то там совершенно непонятная (да и вряд ли кому нужная) мировая революция.

Страна устала от великих потрясений, мучивших Россию со времен первой русской революции, и никто не имел желания ходить в походы на Варшаву или Берлин. А вот строить Днепрогэс и Магнитку люди уже хотели.

Вспомним знаменитый спор Сталина с Лениным относительно формы будущего советского государства. Уже тогда Сталин ратовал за создание единого национал-большевистского государства. Просто ленинский план предусматривал путь к нему более медленный и осторожный. И когда Сталин выступил с идеей строительства социализма в одной стране, это означало ускорение процесса формирования СССР как единой и неделимой советской державы. Уже тогда, в самый разгар нэпа, Сталин закладывал основы будущей имперской, национально-державной концепции правящего режима и того самого возврата и к казачьей форме, и к генеральским званиям, и к воссозданию патриархата, который так больно ударит по чувствам никогда не имевшего отечества Троцкого.

В свою очередь, выдвижение идеи строительства «социализма в одной стране» означало переход к заключительным фазам национально-государственной эволюции большевистского режима.

Конечно, идеи Сталина появились не на пустом месте. Сам Ленин в последних работах уже не привязывал построение социализма в СССР с мировой революцией. А Бухарин в 1922 году на IV Конгрессе Коминтерна говорил об «отсталых формах российского социализма».

Да что там Бухарин, если такой фанатик мировой революции, как Троцкий, указывал на возможность строительства социализма в России без ссылки на мировую революцию. Потому и говорил весной 1923 года слушателям университета им. Свердлова, что «у нас на одном полюсе очень концентрированная и квалифицированная индустрия и что, если весь мир, кроме России, «провалился бы», то Россия при ее средствах не погибла бы!»

Однако все это было пока только в теории. На практике же едва ли не все партийное руководство продолжало ожидать мировую революцию, которая, по его убеждению, и должна была стать сигналом к началу развернутого социалистического строительства.

* * *

Сталин, по всей видимости, уже тогда не верил ни в какие победоносные европейские революции, а потому был готов отказаться от прежних идейных, по сути, уже догматических установок марксизма и перенести акценты на национально-государственный уровень. Однако столь резкий поворот мог поставить точку на его политической карьере, поскольку все еще ослепленная идеей мировой революции партия просто побоялась бы идти за ним.

И как знать, не об этом ли говорил в «Социалистическом вестнике» в феврале 1925 года пожелавший остаться неизвестным автор. «Не буду утверждать, – писал он, – что... наша беда в том, что у нас нет лица, которое могло бы решиться на этот шаг. Все боятся – пойдет ли за ними партия... За последнее время пошли слухи, что Сталин всех перехитрил: он сам взялся за трудный маневр поворота. Его последние выступления на заседаниях Политбюро говорят, что Сталин думает, что он, как единственно безупречный в прошлом и притом держащий в своих руках весь партийный аппарат, может решиться на опасный шаг».

О каком повороте идет речь? И на какой «опасный шаг» мог решиться Сталин? Не на отказ ли от мировой революции? И не потому ли остальные партийцы боялись этот самый шаг сделать, что он явился бы вызовом марксизму? Если это было так, то как бы повторялась ситуация с «Апрельскими тезисами» Ленина, когда никто и слышать не хотел ни о какой социалистической революции, поскольку на том этапе она являлась отходом от традиционных воззрений Маркса. И точно так же теперь никто не мог даже помыслить об окончательном уходе от идей мировой революции и о торжестве национал-большевизма.

Да, тогда Ленину удалось переломить ситуацию и заставить, если и не поверить ему, то, во всяком случае, пойти за ним. Но то был Ленин, признанный лидер партии и ее теоретик. Сталин ленинской харизмой не обладал, и ни Каменев, ни Зиновьев, ни тем более Троцкий не могли даже и помыслить о том, что правы не они, а тот «азиат», как однажды назвал Ленин Сталина, никогда не блиставшего в теории.

Точно так же смотрел на попытки недоучившегося семинариста заниматься высшими материями и признанный самим Лениным главный теоретик партии Бухарин.

И до поры до времени Сталин был обязан представляться рьяным сторонником мировой революции, что он с успехом и делал. Умело превратив отклонения от нее в подготовку к будущему наступлению, он заговорил о «двух стабилизациях»: капитализма (крестьянство) и советского строя, который закреплял завоеванные позиции и шел вперед по пути к победе. «Мы, – говорил он, – можем построить социализм, и мы будем в строительстве вместе с крестьянством, под руководством рабочего класса». И это самое «руководство» означало многое.

Сталин как бы соглашался на многое, но вместе с тем давал ясно понять: ни о каком завоевании крестьянством власти, о котором предупреждал Устрялов, не может быть и речи. И в то же время, как бы отвечая Бухарину, подчеркивал, что полная победа социалистического уклада над «элементами капитализма» является вопросом ближайших лет. Да, он соглашался с Бухариным, но только на словах.

В отличие от него, Сталина не устраивал столь длительный период, и он мечтал о максимально быстром достижении окончательной победы. Именно тогда он, по сути дела, впервые вышел из привычной для него тени на ярко освещенную политическую сцену и повел себя не как закулисный боец, а как стратег, который многое знал и видел то, чего не видели другие. Поэтому и проповедовал строительство социализма в одной стране в довольно резкой манере. Более того, сама идея получала у него как бы второе рождение, и он вкладывал в нее вполне определенный политический и идеологический смысл.

И если так оно и было на самом деле, то надо отметить в высшей степени то изумительное политическое чутье, которое позволяло Сталину лавировать между «освящением» новой политики партии на селе и своими собственными намерениями решительного штурма нэпа, что, в сущности, и явилось окончательным оформлением его теории построения социализма в одной стране с переходом на позиции радикального национал-социализма.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Состоявшийся после партконференции III съезд Советов принял ряд важных мер «для быстрейшего укрепления и подъема всей массы крестьянских хозяйств с целью поднятия их доходности».

Дело оставалось за малым: за претворением всего начертанного в жизнь, что оказалось весьма проблематичным в рамках той партийной и хозяйственной бюрократической системы, в рамках которой должен был строиться социализм. Несмотря на то что после состоявшихся в начале года перевыборов в Советы и некоторого оживления крестьян доля коммунистов в сельсоветах значительно упала, а влияние кулаков и «антисоветских элементов» усилилось, лидеры партии увидели в них первую ласточку в сторону поворота «лицом к деревне».

Положение осложнялось еще и тем, что не очень многие партийные и советские руководители понимали, как надо сочетать свободный рынок с тоталитарным государственным строем. И вся беда большевиков заключалась в том, что та концепция кооперации, которую они выработали весной 1925 года, была изначально обречена на неудачу. По той простой причине, что в своей установке на кооперацию они исходили из противоречащих друг другу целевых установок. С одной стороны, их усилия были направлены на перевод средств зажиточных крестьян на «социалистические рельсы», с другой – они хотели использовать кооперативы «в качестве средства проведения государственной социальной политики», с помощью которой собирались поддерживать бедняков.

Идея Бухарина о «кооперативных ступенях», которые должны были разрешить эти противоречия и согласно которой колхозы были задуманы для бедняков, потребительские кооперативы – для середняков, а кредитные кооперативы – для зажиточных крестьян, оказалась изначально нежизнеспособной. И не случайно известный экономист В.П. Данилов назвал замысел Бухарина данью «схоластике, возникшей из восторга перед абстрактно-логическими конструкциями».

Противоречивость кооперативной политики заключалась и в различиях идеологических и экономических взглядов. Об экономическом повороте в аграрной политике можно было говорить скорее в теоретическом, нежели в практическом смысле. Поворот лицом к деревне не означал отказа от конечной цели – коллективизации. Скорее наоборот, принятые меры должны были лечь в основу последующей коллективизации. Тем не менее большая часть намеченных мероприятий не была реализована, и уже к концу 1925 года у партии появились новые политические ориентиры.

Решающую роль в конечной смене курса сыграли дискуссии о расслоении крестьянства и «кулацкой опасности». Потому с такой злостью и набросился Зиновьев летом 1925 года на провозглашенный Бухариным лозунг «Обогащайтесь!», доказывая его вредность в обстановке, когда «кулак в деревне стал опаснее, чем нэпман в городе». Он на дух не принимал идеи национал-большевизма и предлагал ввести специальный курс по изучению устряловских идей как крайне опасных и вредоносных. Его поддержала Крупская, на что Бухарин ответил резкой отповедью.

Политбюро запретило печатать статьи спорщиков и особого внимания на перепалку между ними не обратило. Лидерам партии было не до споров, и все свое внимание они обратили на уже начатое ускоренное индустриальное строительство.

* * *

Но... все это было только началом. И вся беда заключалась в том, что, несмотря на прекрасный урожай 1925 года, полученных доходов было недостаточно для совершенно необдуманного строительства в стране 111 новых заводов и шахт, запланированного на январь.

Страну поразил товарный голод, богатые крестьяне не спешили продавать хлеб, поскольку покупать им было нечего. Планы индустриального развития и экспорт провалились, положение пришлось спасать посредством замораживания нового капитального строительства, продажи водки и повышения косвенных налогов.

Как и всегда в таких случаях, начались споры о том, кто виноват, идеологи правых во главе с Бухариным, которые добились значительных уступок крестьянству, или исполнительные органы: СТО во главе с Каменевым и Совнарком Рыкова. И лучше всех причины неудач объяснил министр финансов Г. Сокольников. «Пока в Лондоне и Нью-Йорке нет советской власти, а в СССР преобладают рыночные отношения, – заявил он, – говорить о реалистичных планах (а значит, и о марксистском социализме) не приходится. То мировая конъюнктура, то крестьянство будут поправлять советское правительство, вносить «поправки крестплана к нашему Госплану».

Осенью 1925 года стало окончательно ясно: свободные в своем выборе крестьяне будут отдавать хлеб только в обмен на промышленные товары, что было возможно только при увеличении производительности труда. Для чего, в свою очередь, требовалось техническое переоснащение за счет ввоза оборудования из-за рубежа или путем строительства машиностроительных, металлургических и энергопроизводящих предприятий в СССР. Чего опять же было невозможно добиться без ввоза технологий и оборудования из-за границы.

Но чтобы получить необходимые для этого средства, надо было вывозить сельскохозяйственную продукцию за рубеж. Иными словами решившие строить социализм в одной стране правые большевики были вынуждены идти на поклон к капиталистам и своему крестьянству. Таким образом, экономика оказалась загнанной в тупик. И если Рыков, Бухарин и Сталин все еще продолжали надеяться на то, что крестьянский рынок позволит стране получить необходимые для рывка средства, то Зиновьев и Каменев уже тогда думали иначе.

* * *

Сегодня уже никто не скажет, чем же на самом деле руководствовались «предатели революции» в своей политике – желанием сбросить Сталина или вывести страну из экономического тупика. Но дожидаться нового кризиса они явно не собирались. Пока же они довольно вяло нападали на партийную линию, и тем не менее многим было ясно, что настоящая война не за горами.

Как и всегда в сложных ситуациях, Сталин выжидал. Он продолжал говорить о строительстве социализма в одной стране, а вот пути-дороги к нему предоставил искать другим. Но дело в том, что искать эти самые пути-дороги было некому, а тот, наверное, единственный человек, который мог бы их найти, уже больше года лежал в мавзолее.

И, зная Ленина, можно не сомневаться: он бы нашел в очередной раз «что делать». Только по той простой причине, что умел думать и делать порой самые парадоксальные, но, как зачастую оказывалось, самые верные выводы. Что же касается остальных лидеров партии, включая и Сталина, то они могли спорить, подменять понятия, хитрить, обманывать и до бесконечности выяснять, «кто виноват». Не могли они только одного: видеть свет к конце все более затягивавшегося мраком тоннеля.

По большому счету, повторялась ситуация весны 1917-го, когда сидевшие в Петрограде Сталин, Каменев и другие с важностью надували щеки и строили из себя великих теоретиков. Но как уже очень скоро выяснилось, все их теории не стоили ломаного гроша. Потому, наверное, и говорил Черчилль, что Россия пережила два великих несчастья: приход Ленина к власти и его столь преждевременный уход из жизни...

* * *

Как того и следовало ожидать, сложная ситуация в стране, бесконечные дрязги между партийными лидерами и непонимание того, что же надо делать, не могли не вызывать новый конфликт. Несмотря на запрещение X съездом фракционной борьбы, после смерти вождя в партии существовало несколько группировок.

В центре стоял сам Сталин. Левыми, к которым примыкали такие видные партийцы, как Пятаков, Сребряков, Крестинский, Иоффе и Радек, руководил Троцкий. Зиновьев и Каменев возглавляли группировку, опиравшуюся на ленинградскую партийную организацию. «Фракцию» так называемых умеренных во главе с Бухариным, Рыковым и Томским поддерживала молодая партийная интеллигенция. Идейным лидером «молодых» был Бухарин, который занимался международным марксистским движением и то и дело менял свои взгляды относительно темпов развития СССР, считая его становление важным, но отнюдь не решающим этапом мировой революции.

Но в то же время он считал жизненно необходимым развивать рыночные отношения в стране, поскольку только они могли сохранить страну для резерва мировой революции. Потому Троцкий и называл Бухарина представителем «национально-крестьянского уклона». Вместе со своими ближайшими соратниками Рыковым и Томским Бухарин стоял за продолжительное развитие нэпа, союз со средним крестьянством и выступал против коллективизации.

Что касается Троцкого, то он ошибочно полагал, что в партии есть только две фракции: «стариков» (Зиновьев, Сталин, Каменев) и «молодых» (Бухарин, Рыков, Томский). И ожидал неизбежной схватки между ними. И, конечно, он был весьма удивлен, когда увидел, что основная борьба началась между Бухариным и Зиновьевым, столкновения между школами которых становились все более ожесточенными.

Но так или иначе в конфликт оказались втянутыми и сами политические тяжеловесы, поскольку нападки их молодых сторонников задевали их самих.

* * *

На этот раз все началось с выступления в начале 1925 года секретаря одного из ленинградских райкомов Д. Саркиса на конференции ленинградской парторганизации. Обрушив шквал критики на Бухарина, Саркис обвинил его в синдикализме за приверженность к идее широкой автономии крестьянских организаций. Если же смотреть шире, то именно так ленинградские партийные лидеры высказали свое недовольство проводимой Политбюро политикой.

И надо заметить, что все предпосылки для начала борьбы против наступления капитализма у оппозиционеров были. Да, после введения нэпа народное хозяйство быстро восстанавливалось, продналог дал положительные результаты не только с экономической, но и с политической точки зрения, поскольку крестьяне уже не испытывали такой ненависти к грабившей их советской власти.

«Я был в Ростове до «новой экономической политики», – писал один из корреспондентов меньшевистского «Социалистического вестника», – и был совершенно поражен той переменой, которую я нашел там: вместо пустого, мертвого, совершенно разоренного города с заколоченными магазинами, который я недавно оставил, я нашел живой, торговый город, все магазины которого заполнены товарами, начиная с пирожных и кончая мехами и... брильянтами, совершенно открыто продаются, покупаются, уплачиваются миллионы рублей за вещи, толпа шумит, женщины блестят нарядами, мехами и жемчугами, театры все открыты и всюду переполнено».

Да, все так, и тем не менее многие люди не понимали введения свободного рынка и видели в нем не столько временное отступление, сколько отречение от завоеваний революции.

Наблюдалось известное смятение и в самой партии, поскольку многие партийцы усматривали в нэпе капитуляцию перед капиталистами. В результате начался массовый выход из партии тех самых рядовых коммунистов, которые посчитали себя обманутыми громкими лозунгами о мировой революции и мировом социализме. Что же касается рабочих, то многие из них были против «свободной торговли» и в своих посланиях Ленину «слезно просили» уничтожить свободу торговли.

Была и еще одна негативная сторона новой политики. Нэп легализовал жажду советской бюрократии к обогащению, и появился мощный слой «красных директоров», переведенных на хозрасчет предприятий. Они шли на увеличение прибыли любой ценой, держали монопольные цены, урезывали зарплату и «удивительно быстро освоили нравы и вкусы бывших хозяев-капиталистов». Ну и само собой понятно, что «красные директора» делали все возможное, чтобы выйти из-под опеки государства.

Что это означало для рабочих и служащих? Резкое сокращение, рост безработицы и полное отсутствие социального обеспечения. И как могли эти самые рабочие, многие из которых были членами партии, воспринимать подобное, когда вместо обещанного рая жить становилось с каждым днем все труднее. Вид заваленных дорогими и недоступными им товарами магазинов вызывал естественное озлобление, и именно отсюда шло вполне объяснимое недовольство теми, кто выдумал нэп, и доверие к тем, кто его критиковал.

Всем этим людям постоянно твердили, что советская власть есть власть в первую очередь пролетариата, а он влачил самое жалкое существование по сравнению с теми же крестьянами, которые, хотели того идеологи партии или нет, в их глазах давно уже превратились в людей второго сорта. Отстаивая интересы нанимателя в его отношениях с наемным трудом, она гарантировала легальные условия для частнопредпринимательской деятельности.

Таким образом, на взгляд многих рабочих в стране сложилась куда как странная ситуация: та самая партия, которая боролась за защиту пролетариата и частью которой она якобы являлась, теперь вместе с любым частником и «красным директором» становилась организатором возрождения капитализма.

Хозяйственный кризис, нэпмановские кутежи на фоне растущей безработицы и ухудшение материального положения рабочего класса вызывали у многих коммунистов чувство растерянности, вели к утрате жизненных ориентиров, погружали в состояние глубокой депрессии. Современники отмечали: «Уже ходят печальные слухи, там застрелился, придя домой, один из героев войны. Не выдержал мелкой и гнусной придирки. Лишняя капля переполнила чашу. Как кровь, лежит пролетарский орден на остывшей груди. А там говорят о преждевременной смерти молодого рабочего, члена союза молодежи. И тоже из-за пустяков... Правда, и мыслящим сейчас трудно разобраться.

Так перемешались два вражеских стана, слились друг в друга, как два зубчатых колеса. Противоречия растут. Социализм, ведущий биржу, пролетарий, царствующий над буржуа. Собственник под охраной рабоче-крестьянской милиции. Где здесь свое и чужое, где враг и друг». Так что все предпосылки для нападок на защищавшего крестьян Сталина у оппозиции были. Однако тот и не думал сдавать свои позиции. Во всяком случае, пока...