Текст книги "Сталин. По ту сторону добра и зла"

Автор книги: Александр Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 90 страниц)

Но в данном случае гораздо важнее было то, что думал и говорил по этому поводу Ленин. А он был однозначен: «Спешите, батенька!»

* * *

Мало того, что Сталин не учитывал настроение «социал-независимцев», которые и без того рассматривали практически любое вмешательство центра «как обман и лицемерие со стороны Москвы», так он еще и напрочь забыл о мировой революции. Вождь по-прежнему верил в скорую революцию в Германии, которая, став советской, не смогла бы войти в состав РСФСР. Да и угнетенным по сей день народам Азии надо было показать, что вновь образованные советские республики войдут в добровольный союз.

Ленин вызвал Сталина в Горки и потребовал внести в тезисы значительную поправку, которая придавала им совершенно иной смысл. И теперь вместо «вступления» в РСФСР речь шла о «формальном объединении вместе с РСФСР в союз советских республик Европы и Азии». Сталин сопротивлялся, как мог, разговор шел на повышенных тонах, и ушел он, крайне недовольный собой и Лениным. Да и чему ему было радоваться? С подачи самого Ильича он мнил себя великим специалистом по национальному вопросу, и тем не менее вождь устроил ему настоящую выволочку на виду у всей партии. В общем-то они расстались по-доброму. Да и что особенного в теоретическом споре. Мало ли их было среди большевиков в то время практически по всем вопросам.

И тем не менее Сталин почувствовал в вожде нечто такое, что наводило его на не совсем приятные размышления. После их споров что-то изменилось в нем. И, вполне возможно, что раз и навсегда. Но переступить через себя он уже не мог, и когда Каменев после беседы с Лениным в Горках сообщил ему о том, что «Ильич собрался на войну «в защиту независимости», он резко ответил: «Нужна, по-моему, твердость против Ильича».

Вскоре в ЦК пришло письмо Ленина, в котором тот писал об архиважности стоявшего перед ними вопроса и о том, что «Сталин немного имеет устремление торопиться».

Письмо вождя Сталин встретил в штыки и с нескрываемым раздражением заявил, что «товарищ Ленин сам «немножко поторопился». Раздражение сквозило в каждом его слове и в отправленном им в тот же день Ленину ответном послании. Да, Сталин согласился на создание Союза Советских Социалистических Республик, но по всему было видно, что согласие это чисто формальное. И не случайно он обозвал позицию Ленина «национальным либерализмом».

* * *

На пленум ЦК Ленин не смог приехать из-за флюса и прислал очередную записку Каменеву. «Великодержавному шовинизму, – писал он, – объявляю бой не на жизнь, а на смерть... Надо абсолютно настоять, чтобы в союзном ЦИКе председательствовали по очереди – русский, украинец, грузин и т.д.»

К удивлению многих, Сталин на этом послании начертал: «Правильно! И. Сталин». Что это было? Полная капитуляция или запоздалое прозрение, подобно тому, какое снизошло на Сталина весной 1917 года? Думается, что не то и не другое. Просто Сталин в какой уже раз понял, Ленина ему не сломить. Никогда! И вступать с ним в теоретические дебаты на виду у всей страны он не желал. Себе дороже...

Что думал о самоопределении сам Ленин? Да, наверное, только то, что жертвовать в конечном счете не придется ничем, поскольку все эти «свободные и независимые республики» были совершенно беспомощны и никуда уйти от России не могли даже при всем своем желании. По его твердому убеждению, только антисоветские элементы могли помышлять об отделении от СССР, и, в сущности, Ленин давал национальным республикам лишь видимость независимости, не собираясь менять принципа «демократического централизма», в котором Москва, а отнюдь не Баку, представляла собою центр.

Что же касается самого Сталина, то он всегда ощущал известную неловкость с лозунгом о праве наций на самоопределение. Да и не желал он никакого самоопределения. Даже национально-культурного, в котором отказал на X съезде партии представителю туркестанской делегации Г.И. Сафарову. Вполне возможно, что именно тогда Ленин и увидел в своем наркоме по национальным делам намек на того самого великорусского шовиниста, которого, по его словам, можно было обнаружить почти в каждом коммунисте.

Так оно и было на самом деле. Сталин давно считал себя русским и даже в ленинизме видел «высшее достижение» русской культуры. Он ненавидел само слово «независимость», хорошо знал силу сепаратистского национализма на окраинах и прекрасно понимал, что рано или поздно внешние атрибуты независимости обязательно пробудят желание достигнуть независимости по существу. Он верил только в единую и неделимую Россию, пусть и под названием Советского Союза, и будет жестоко расправляться с теми, кто хотел получить хотя бы частичную независимость.

Во всей эпопее с созданием СССР с Лениным его примиряло только одно: власть в СССР принадлежала партии, которая после его образования стала Всесоюзной. И что бы там ни говорили о независимости «националы», они были обязаны подчиняться центру в силу того самого демократического централизма, который держал их сильнее любых оков.

* * *

Не сошелся Сталин с Лениным и по вопросу о внешней торговле, монополию на которую Бухарин и нарком финансов Сокольников предложили заменить режимом торговых концессий. Вместе с министром внешней торговли Красиным Ленин выступил против и... наткнулся на стойкое сопротивление в верхних эшелонах власти.

Весьма неожиданную для него позицию занял и Сталин, который на письме Ленина с предложением запретить все разговоры об ослаблении монополии начертал: «Против «формального запрещения» шагов в сторону ослабления монополии внешней торговли на данной стадии не возражаю. Думаю все же, что ослабление становится неизбежным...»

На октябрьском пленуме ЦК в отсутствии Ленина Сталин провел резолюцию, которую Ильич счел нарушением монополии на внешнюю торговлю. «Лен стоит в России 4 рубля с полтиной, – с возмущением писал он Сталину в предназначенном для всего ЦК письме, – в Англии – 14 рублей...

Какая сила удержит крестьян и торговцев от выгоднейшей сделки?» Расценив решение пленума как срыв монополии внешней торговли, вождь потребовал отложить окончательное решение вопроса на два месяца. Многие члены ЦК во главе с Зиновьевым и Бухариным высказались против, и тем не менее Сталин сумел-таки убедить их принять требование Ленина. Правда, сам он при этом заявил, что ленинское письмо не разубедило его в правильности решения пленума.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

6 октября пленум ЦК принял переработанную Сталиным в соответствии с пожеланиями вождя резолюцию, и теперь первый пункт резолюции «О взаимоотношениях суверенных союзных республик» выглядел так: «Признать необходимым заключение договора между Украиной, Белоруссией, Федерацией Закавказских республик и РСФСР об объединении их в Союз Советских Социалистических Республик с оставлением за каждой из них права свободного выхода из состава Союза...»

Но не все прошло так гладко. Делегаты принялись обвинять друг друга в национализме, и больше всех досталось лидеру грузинских коммунистов Буду Мдивани. Дело в том, что стараниями возглавлявшего Закавказское бюро ЦК РКП(б) Орджоникидзе, за которым стоял Сталин, Грузия наряду с Азербайджаном и Арменией была включена в Федеративный союз. Грузинские коммунисты требовали вступления в Союз напрямую и без Орджоникидзе. Так началось знаменитое «грузинское дело».

Отношения между властным и вспыльчивым Орджоникидзе и Мдивани обострились до предела, и теперь каждое заседание ЦК превращалось в бурные сцены между двумя ненавидевшими друг друга людьми. Особенно нетерпимыми они стали после того, как Мдивани с группой товарищей встретился с Лениным, и тот спросил: «Если «автономизация» плохо, а как «Союз»?»

Обрадованные оппозиционеры в один голос заявили, что «если маленькая Грузия и Российская Федерация вступят в СССР на равных, то этим они будут козырять перед массами!» «Мы, – радостно говорили они после встречи с вождем своим оппонентам, – по Ленину, а они за военный коммунизм!» И не надо обладать семи пядями во лбу, чтобы понять, кого грузины имели в виду под словом «они»...

На пленуме Тифлисского комитета партии грузинские коммунисты принялись обсуждать вопрос о вступлении в СССР в качестве самостоятельной республики. Однако стоявший вместе со Сталиным «за военный коммунизм» Орджоникидзе устроил самый настоящий скандал и гневно заявил: «Верхушка ЦК КП(б) Грузии является шовинистической гнилью, которую надо немедленно отбросить!»

Той же ночью семь человек вместе с самим Махарадзе продиктовали по прямому проводу жалобу на имя «товарища Серго» Енукидзе для последующей ее передачи Ленину через Бухарина и Каменева (Сталину они уже давно не доверяли). А на следующий день грузинский ЦК высказался за то, чтобы ходатайствовать за вступление Грузии в СССР.

Трудно сказать по каким причинам, но эта жалоба попала к... Сталину. Тот был настроен куда как решительно. «Мы, – писал он Орджоникидзе 22 октября 1922 года, – намерены покончить со склокой в Грузии и основательно наказать грузинский ЦК. Сообщи, кого мы должны еще перебросить из Грузии, кроме отозванных четырех. По моему мнению, надо взять решительную линию, изгнав из ЦК все и всякие пережитки национализма. Получил ли телеграмму Ленина? Он взбешен и крайне недоволен грузинскими националами».

И эта телеграмма говорит сама за себя. «Покончить», «изгнать», «наказать»... Что и говорить, глаголы весьма многообещающие, а ведь Сталин не обладал еще и сотой долей той власти, которую он получит всего через семь лет. Не делает ему чести и откровенная ложь о недовольстве Ленина «грузинскими националами». Если чем вождь и был недоволен, так это самим Сталиным и его колониальной политикой.

Да, 21 октября вождь осудил ту отборную брань грузинских лидеров, которой они осыпали Орджоникидзе. Но вряд ли это можно считать серьезным замечанием, поскольку уж кто-кто, а сам Ленин отличался исключительной грубостью.

Узнав о послании Сталина, грузинский ЦК в полном составе подал в отставку, а несогласное большинство отправило новую телеграмму Ленину, в которой снимало с себя всю ответственность за разгоравшийся конфликт. Что же касается Орджоникидзе, то он понял все как надо и принялся железной метлой выметать из партии неугодных ему и Сталину членов.

Ленин наблюдал за разгоравшимся конфликтом и поведением Сталина со все большим подозрением. Особенно не нравилось ему то пренебрежение, с каким Сталин и его ставленник называли членов грузинского ЦК «уклонистами» и предлагали выжечь каленым железом их националистические настроения.

Ранила больного вождя и та деятельность, которую Сталин развернул за его спиной. Несмотря на все обвинения Ленина в торопливости, он попытал-ся-таки протащить свои предложения об автономизации через комиссию, которая составляла конституцию, не обращая при этом никакого внимания на критические замечания местных партийных работников. А затем всячески препятствовал проведению дискуссии об образовании Советского Союза в партийных организациях советских республик. И когда делегат от Украины Петровский предложил обсудить идею автономизации «в бюро республиканских губкомах партии», Сталин грубо оборвал его.

За всеми этими событиями Ленин увидел не только самоволие и распущенность своих помощников, но и уже начавшую весьма отчетливо вырисовываться зловещую фигуру «чудесного грузина». Впрочем, для самого Ильича никакого «чудесного грузина», по всей видимости, уже не было, а был... Держиморда, как Ленин стал называть Сталина в узком кругу.

Такая ненормальная ситуация не могла длиться вечно. Несмотря на все старания Сталина, в Москве забили тревогу, и Каменев предложил создать комиссию по расследованию «грузинского дела». Однако Сталин и здесь умудрился обвести вождя вокруг пальца, предложив в качестве руководителя этой самой комиссии Феликса Дзержинского, благо, тот пребывал на лечении на берегу Черного моря.

«Железный Феликс» с его более чем отрицательным отношением к самоопределению наций особого доверия у Ленина не вызывал. Но предложенный им Енукидзе весьма предусмотрительно отказался от оказанного ему высокого доверия, и в Закавказье вместе с Дзержинским поехали еще два сторонника Сталина: B.C. Мицкявичус-Капсукас и Мануильский.

Мало веря в объективность созданной Сталиным комиссии, Ленин попросил отправиться в Тифлис своего первого заместителя по Совнаркому Рыкова и провести собственное расследование. Как и следовало ожидать, ничего нового эти расследования не дали и только привели к новому конфликту. Во время беседы Рыкова с А.А. Кобахидзе, одним из помощников Мдивани, Орджоникидзе со свойственной ему бестактностью ввязался в разговор и заявил, что тот все лжет. Кобахидзе не выдержал и в нецензурных выражениях высказал «товарищу Серго» все, что о нем думает (по другой версии, он назвал его «сталинским ишаком»). Разъяренный Орджоникидзе ударил Кобахидзе по лицу.

О случившемся 12 декабря Ленин узнал от Дзержинского, когда тот пришел к нему на доклад после своей поездки. Почти два часа они беседовали, и

Ленин все больше приходил в волнение, чувствуя полнейшее безразличие «железного Феликса» к случившемуся и поддержку им Сталина. И, как знать, не сыграло ли это волнение роковую роль в обострении его болезни? Как бы там ни было на самом деле, но эта официальная беседа, которую Ленин провел в своем кремлевском кабинете, оказалась последней.

И неизбежно встает вопрос: а для чего оно вообще было нужно – «грузинское дело»? Ладно, далекий от вождя Орджоникидзе, но Сталин-то не мог не понимать, что пока еще пребывавший в здравом уме и твердой памяти Ленин не позволит ему распоряжаться судьбами целых народов. Тогда зачем? Лишний раз потрепать нервы Ильичу? Возможно, особенно если учесть то, насколько близко к сердцу принимал вождь любой намек на великодержавный шовинизм. И если это было так, то своего Сталин добился.

* * *

У Ленина пока еще хватало сил сражаться со Сталиным, но бороться с болезнью он уже не мог. И, по всей видимости, «грузинское дело» в известной степени добило его. На следующий день Ленин почувствовал себя настолько плохо, что выйти на работу уже не смог. Тем не менее ровно в половине первого к нему явился Сталин. Они беседовали около двух часов, и, вернее всего, речь снова шла о Грузии и о монополии внешней торговли.

Как вел себя Сталин? Этого уже не скажет никто. Но, судя по тому, что сразу же после его ухода раздосадованный Ленин продиктовал письмо Троцкому, воз так и остался на том же самом месте. «Я бы очень просил Вас, – писал Ильич, – взять на себя на предстоящем пленуме защиту нашей общей точки зрения о безусловной необходимости сохранения и укрепления монополии... Предыдущий пленум принял в этом отношении решение, идущее целиком вразрез с монополией внешней торговли».

Оно и понятно: Ленин опасался не только потери «золотого притока», но и того, что русский мужик сможет заключать союзы с иностранными дельцами. И что бы там ни говорили Бухарин и Сокольников, монополия позволяла Советскому Союзу платить низкую цену за сельскохозяйственную продукцию и, перепродавая ее на мировом рынке, получать большую прибыль.

Ну а то, что мгновенная потеря монополии ведет к сосредоточению миллиардных состояний в нескольких руках и обнищанию населения, мы очень хорошо познали после развала Советского Союза на собственном печальном опыте.

А вот почему за послабление монополии на внешнюю торговлю выступал сам Сталин, голосуя за «ввоз и вывоз товара по отдельным категориям товаров или в применении к отдельным границам», – большой вопрос! Что это было: свойственное ему непонимание политического момента, каким он так отличался весной 1917-го, или желание еще раз взвинтить и без того издерганного вождя? К этому времени Ленина уже окружали его люди, и Сталин знал о послании вождя «демону революции» и согласии того поддержать Ленина. Очевидно, его куда больше волновал не какой-то там лен, а наметившееся сближение вождя с Троцким.

Не осталась без внимания Сталина и написанная 15 декабря записка Ленина, в которой он от всей души благодарил Троцкого за согласие выступить на декабрьском пленуме в защиту их общей точки зрения. Да что там говорить, неисповедимы пути политика, и тот самый Ленин, который поставил Сталина на партию как заслон на пути Троцкого, теперь собирался бороться с ним с помощью того же самого Троцкого! Вот уж воистину воскрес!

Сталину очень не нравилась вся эта возня вокруг заболевшего вождя, и он очень опасался того, как бы Ильич не объявил Троцкого своим преемником. Приход в власти Троцкого для Сталина мог означать только одно: политический крах. Кто-кто, а откровенно презиравший его Лев Давидович вряд ли бы стал с ним возиться так, как возился Ленин. И ему оставалось только одно: сблизиться с врагами Троцкого Зиновьевым и Каменевым. Видевшие главную опасность в Троцком, они охотно пошли на сотрудничество с тоже ненавидевшим Троцкого Сталиным, надеясь с помощью подвластного ему теперь партийного аппарата ослабить позиции «демона революции». Сталина они не боялись и все еще продолжали его считать «серым пятном» и человеком из «второго ряда», и это заблуждение дорого обойдется и Троцкому, и им самим...

* * *

16 декабря состояние Ленина ухудшилось, и он в течение почти часа не мог сделать правой рукой и ногой ни одного движения. Вечером Крупская позвонила в Секретариат и попросила передать Сталину, что на съезде Советов Ленин выступать не будет. С того дня врачи будут писать одно и то же: «настроение стало хуже», «к вечеру стал нервничать», «настроение плохое». В Горки он ехать не мог, поскольку все дороги были занесены снегом, и несколько дней провел на своей квартире, играя с собакой.

Все это время Сталин пристально наблюдал за вождем. Он очень боялся, что именно в эти дни Ленин заключит окончательный союз с Троцким, не суливший ему ничего хорошего. Он знал от Дзержинского, как резко Ленин реагировал на грубость Орджоникидзе и поддержку его Сталиным. А письмо Ленина в ЦК от 16 декабря? «Кончил также соглашение с Троцким о защите моих взглядов на монополию внешней торговли...» – писал вождь. И защита эта была от него, от Сталина...

И, как знать, не предупреждал ли вождь всех несогласных с ним, что отныне им предстоит бороться с могучим тандемом двух выдающихся вождей революции. Предупреждение сыграло свою роль, и часть голосовавших против сохранения монополии в октябре изменила свое мнение. И в своем очередном послании Троцкому торжествующий Ленин не только выразил удовлетворение взятием позиции «без единого выстрела простым маневренным движением», но и предлагал «не останавливаться и продолжать наступление».

Прочитав ленинское послание, Сталин задумался. Продолжать наступление... Не против него ли? Уж слишком много у него накопилось противоречий с Лениным за последние месяцы. Ну а раз так, то этому наступлению следует положить конец и как можно скорее. Как? Да очень просто, окружив Ленина глухой стеной. Благо, что уже 18 декабря Политбюро приняло решение о «специальном режиме» для больного и возложило персональную ответственность за его соблюдение на Сталина.

И ничего удивительного в этом не было. Характер больного Ленина с каждым днем становился все хуже, и тот же Каменев в беседах с близкими ему людьми то и дело повторял, что в роли правителя Ленин опасен. Так Ленин оказался отрезанным от всего мира. Что, конечно же, не могло ему нравиться. «В этом запрете, – вспоминала Фотиева, – Ленин увидел уже не медицинскую рекомендацию. И Владимиру Ильичу стало хуже. Его расстроили до такой степени, что у него дрожали губы... по-видимому, у В.И. создалось впечатление, что не врачи дают указание ЦК, а ЦК дает инструкции врачам».

О чем, кстати, сам Ленин и писал Дзержинскому в обнаруженном совсем недавно письме. «Похоже, – сообщал Ленин, – что мое отсутствие больше выгодно членам ЦК, нежели врачам...» Похоже, что так оно и было. И когда изучаешь то время, то создается впечатление, что всем этим людям, которые делали вид, что преклонялись перед Лениным, он только мешал.

Ленину всегда удавалось сломить любое сопротивление своих соратников, но всякий раз как только он оказывался оторванным от них, они моментально начинали тянуть одеяло на себя. И ничего удивительного и уж тем более странного в этом не было. Каждый из них мнил себя мыслителем, в присутствии же вождя все они оказывались школярами, плохо выучившими домашние уроки. А это всегда давит, и каким бы гениальным ни был человек, рано или поздно он начинает мешать всем именно этой своей гениальностью.

Со Сталиным было еще сложнее. Много раз ходивший во времена своей подпольной молодости по краю пропасти, он всегда чувствовать опасность. Теперь эта опасность исходила от Ленина. И если того же Каменева, человека его круга, вождь еще мог простить, то Сталину рассчитывать было не на что. Он прекрасно понимал, что был нужен Ленину как противовес и своеобразный громоотвод. Но теперь, когда этот противовес стал клониться не в ту сторону, надобность в нем отпала.

Как это было ни печально, но из друга Ленин превращался в его самого опасного врага, а с врагами Сталин считаться не привык. Что же касается Ленина, то он оказался в заколдованном кругу: прогрессировавшая болезнь с каждым днем все больше ограничивала возможность его участия в политической деятельности, а каждое такое ограничение, в свою очередь, вело к ухудшению здоровья.

* * *

Несмотря на воздвигнутую вокруг него глухую стену, Ленин сдаваться не собирался и пытался всячески поддерживать связь с внешним миром. И в первую очередь с Троцким. В середине декабря Ленин еще раз предложил Троцкому стать его заместителем в Совнаркоме, и тот снова ответил отказом. Больше они на эту тему не говорили.

Не сумев сделать Троцкого своим заместителем по Совнаркому, Ленин решил пойти ему на уступки по вопросу о Госплане, который Лев Давидович соглашался возглавить при условии, что тот заменит Рабкрин и таким образом станет играть доминирующую роль в управлении хозяйством. Потому и продиктовал в одно далеко не самое прекрасное для себя утро: «Я думаю, предложить вниманию съезда придать законодательный характер на известных условиях решениям Госплана, идя в этом отношении навстречу тов. Троцкому, до известной степени и на известных условиях». Правда, самого Троцкого во главе Госплана он не видел...

Сношения с Троцким вождь осуществлял через Крупскую, которая прекрасно понимала, что мужа убивает скорее отсутствие информации, нежели ее наличие, пусть и самой отрицательной. Сталину подобное своеволие не нравилось. По каким-то ведомым только ему причинам он теперь и не думал смеяться над дураками-эскулапами, запрещавшими политику интересоваться политикой, и чуть ли не каждый день предупреждал Надежду Константиновну о необходимости соблюдать предписанный вождю режим.

«Крупская долго терпела это, – рассказывал Г. Беседовских, – но однажды, когда Сталин позвонил ей и в грубом тоне заявил, что если она будет передавать больному Ленину жалобы Троцкого, он пришлет отряд ГПУ и выбросит ее из квартиры, а возле Ленина посадит сиделку.

Крупская не выдержала и резко оборвала Сталина. В ответ она услышала по телефону грубое ругательство, которое встречается в самых низкопробных притонах». Как потом выяснилось, Сталин не только обругал ее, но и пригрозил ей Контрольной комиссией и... отлучением от мужа.

Не привыкшая к подобному обращению Надежда Константиновна забилась в истерике, а, придя в себя, пожаловалась на хамство Сталина Каменеву. Но... чем мог помочь ей этот мягкий и не очень решительный человек? Только сочувствием...

* * *

Заглянуть в чужое сознание – дело безнадежное, потому никто не может сказать, о чем на самом деле думал Ленин, когда лежал в своем кабинете в Горках, отрезанный от всего мира. Но, судя по тому, что он рыдал от отчаяния и требовал дать ему яду, в состоянии пребывал крайне угнетенном. Тем не менее 23 декабря он попросил «разрешить» ему стенографистку. Врачи разрешили, и в тот же день М.А. Володичева записала в своем дневнике: «В продолжении четырех минут диктовал. Чувствовал себя плохо. Перед тем как начал диктовать, сказал: «Я хочу продиктовать письмо к съезду. Запишите! Продиктовал быстро, но болезненное состояние его чувствовалось».

Письмо начиналось так: «Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе...» Проинструктированные надлежащим образом врачи уже на следующий день отправились в Кремль и доложили Сталину, Бухарину и Каменеву о состоянии вождя и его диктовке. И те милостиво даровали больному «право» каждый день диктовать по 10—15 минут, «что не должно было носить характера переписки». Что же касается записок Ильича, то он «не должен ожидать на них ответа».

Свидания не разрешались, запрещалась любая политическая информация. Что, конечно же, не смогло еще больше ожесточить не только самого Ленина, но и его родственников, которые посчитали установленный для Ильича режим близкий к тюремному. Всего полгода назад Сталин от души потешался над глупыми эскулапами, запрещавшими «профессиональным политикам говорить о политике». Теперь ему было не до смеха...