Текст книги "Сталин. По ту сторону добра и зла"

Автор книги: Александр Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 90 страниц)

Новый защитник крестьян предложил покончить с грубой антирелигиозной пропагандой на селе, «окрестьянить народные комиссариаты и местные исполкомы и... увеличить число беспартийных крестьян. Повторил он и выдвинутый им еще в июне лозунг «Лицом к деревне», которым отныне должна была руководствоваться партия.

С лозунгом согласились все, поскольку понимали опасность дальнейшего пренебрежения к крестьянам. А вот с остальным... «Я думаю, – заявил Сталин, – что создание такой фракции означало бы начало организации политической партии крестьян. Я против... Руль должен остаться в руках партии теперь больше, чем когда бы то ни было. А потому лучше воздержаться от таких экспериментов...» Оно и понятно. Судьбы десятков миллионов людей и в конечном счете судьба страны его мало волновали, а вот возможность потерять «руль» пугала уже по-настоящему.

Возникла бурная дискуссия с Зиновьевым, и, в конце концов, слово «фракция» было заменено на «группу». Постановление пленума рекомендовало членам ЦК и ЦКК поехать на два-три месяца в деревню и своими глазами увидеть, как там обстоят дела.

Что же касается грузинского урока, то партия восприняла его как «тревожный сигнал» и решила пересмотреть всю свою политику в отношении деревни, чтобы избежать подобных эксцессов в будущем. Особенно проявил «заботу» о крестьянах Сталин, заговоривший о необходимости «чуткого подхода» к ним. В своем обращении к сельским секретарям он подчеркивал: «Не только учить беспартийных, но и учиться у них. А учиться нам есть чему».

Для оживления крестьянской жизни октябрьский пленум принял решение провести свободные выборы в Советы. Крестьяне и не думали идти в сельсоветы, где заседали одни коммунисты, и президиум ЦИК признал осенние выборы во всех областях, где доля участвовавших была ниже 35%, недействительными и провести в следующем году повторные выборы.

Лидеры партии намеревались таким образом привлечь беспартийных крестьян к работе в Советах, передав им часть полномочий совершенно непопулярных в деревне и малоэффективных сельских партийных ячеек. Что лишний раз говорило о непонимании всех тех процессов, которые происходили на селе. Позиции партии были очень слабы, и сельсоветы могли превратиться в оплот зажиточных крестьян, что, в конце концов, во многих районах и случилось.

Но как бы там ни было, пленум принял зиновьевский лозунг и провозгласил курс «Лицом к деревне», который должен был наложить свой отпечаток на всю внутриполитическую жизнь страны и изменить эту самую жизнь к лучшему.

Что и говорить, намерения были, конечно, благие, дело было за малым: действительно повернуться лицом к деревне в условиях становившейся все более могущественной системы партийной бюрократии, которая уже начинала сращиваться с хозяйственной и советской. Это и было главной причиной неэффективного управления советской экономикой.

Вот что писал об этом самом управлении председатель ВСНХ Ф. Дзержинский: «Из поездки своей... я вынес твердое убеждение о непригодности в настоящее время нашей системы управления, базирующейся на всеобщем недоверии, требующей от подчиненных органов всевозможных отчетов, справок, сведений.., губящей всякое живое дело и растрачивающей колоссальные средства и силы».

Комментарии, как принято говорить в подобных случаях, излишни, особенно если учесть, что эти слова принадлежат не какому-то там отъявленному оппозиционеру, а одному из ведущих партийцев. Впрочем, иначе и быть не могло, поскольку партия и на самом деле вырождалась. «Подавляющее большинство ее, – говорил Троцкому А. Иоффе, – во всяком случае, решающее большинство – чиновники; они гораздо больше заинтересованы в назначениях, повышениях, льготах, привилегиях, чем в вопросах социалистической теории или в событиях международной революции».

Были ли в стране люди, которые хотя бы теоретически разбирались в проблемах деревни и видели хоть какой-то свет в затянувшем деревню экономическом и политическом мраке? Наверное, были. Но беда их была в том, что их мало кто слушал, да и пробить воздвигнутую перед ними бюрократическую стену было для них делом уже безнадежным.

Что же касается партийной верхушки, то, мало что понимая в проблемах села, она всю свою деятельность сосредоточила на борьбе с Троцким, словно от этого зависела, по крайней мере, реставрация царизма. И повод для этого, как всегда, нашелся. Дело в том, что Троцкий решил уже «по-настоящему» сразиться с постоянно критиковавшими его «товарищами» по партии. И все основания для подобного выступления у него были. Ведь именно он, а отнюдь не Ленин, первым заговорил о возможности социалистической революции в отсталой стране еще в... 1905 году.

Тогда Ленин по своему обыкновению высмеял Троцкого. Как видно, только для того, чтобы в 1917-м согласиться с идеей перерастания буржузаной революции в социалистическую. В 1922 году Троцкий напомнил об этом открытии своей «перманентной революции», заявив, что «русская революция, перед которой непосредственно стоят буржуазные цели, не сможет, однако, на них остановиться». Что, в сущности, говорило о всем том же строительстве социализма в одной стране.

И вот теперь, когда, по сути дела, человеку, который опередил самого Ленина, ставили в вину его отход от ленинизма и все время припоминали его далеко не большевистское прошлое, Троцкий не мог больше смолчать. В предисловии к вышедшему в июне 1924 года третьему тому своих сочинений, названным им «Уроки Октября», он поведал стране как о самой революции, так и о прошлом тех, кто так старательно критиковал его. Для чего он и подверг уничижительной критике поведение в октябре 1917 года Зиновьева и Каменева, «которые проводили ложную политику». При этом Лев Давидович повел речь о событиях 1917-го таким образом, что у всех читавших его статью не оставалось и тени сомнения: в том, что революция произошла в России, она обязана именно ему и никому другому! Более того, каждый, кто читал «Уроки Октября», приходил к неизбежному выводу: в стране был только один человек, способный понимать всю сложность ситуации и вести ее к светлому будущему. И этим человеком был не кто иной, как сам Лев Давидович Троцкий.

Если же рассматривать «Уроки Октября» с точки зрения политики, то это был вызов тем «отдельным товарищам», которые ничего не понимали и ничего не умели. Ни в политике, ни в экономике. «Отдельные товарищи» все поняли как надо и нанесли ответный удар. Как и всегда в таких случаях, в средствах не стеснялись. Стали распространяться слухи о желании Троцкого стать «красным Бонапартом» и поставить крест на большевистской революции. Разносчики этих слухов очень убедительно доказывали, что Троцкий всю свою жизнь ненавидел Ленина и его дело, обманом втерся к нему в доверие и теперь, когда вождь болен, решился показать свое истинное лицо.

Особый успех имел листок, озаглавленный «Маленькая биография большого человека». Троцкому, с нескрываемой иронией писал неизвестный автор, очень нравится называть себя старым большевиком, непонятно только, когда же он успел им стать? В партию-то он вступил лишь в 1917 году, и по большому счету Троцкому следовало называть себя старым меньшевиком, каковым он и являлся на протяжении целых четырнадцати лет.

Удар был нанесен мастерски, листок с биографией Троцкого пользовался большим успехом и заставил некоторых его сторонников задуматься... Но куда более сильное впечатление произвела листовка под интригующим названием «Что писал и думал Ильич о Троцком», в которой содержались все ругательства Ленина по его адресу начиная с 1904 года.

Появились другие документы, из коих следовало, что у Ленина все это время не было злейшего врага, нежели Лев Давидович. Но это не совсем так. По своим воззрениям Троцкий стоял между двумя воюющими фракциями, а после 1917 года выступал как ближайший сподвижник Ленина. Конечно, он имел свои собственные взгляды на все насущные проблемы развития страны.

Нельзя сказать, что этим слухам сразу же и безоговорочно поверили, но известные сомнения они вызывали. Еще больше эти сомнения усилились, когда в партийной печати началась настоящая «литературная» дискуссия на тему: «Кто есть кто в руководстве партии». Первой ласточкой стала неподписанная статья в «Правде» под названием «Как не нужно писать историю Октября», автором которой был Бухарин. В ней Николай Иванович отчаянно защищал Зиновьева и Каменева и объяснял их ошибки «временным разногласием» с вождем.

Затем в бой вступили сами «предатели революции», которые не пожалели черной краски для ее «демона». Конечно, они прекрасно понимали истинную суть «Уроков», о чем прекрасно скажет позже сам Зиновьев. «Уроки Октября», – откровенничал он, – были только предлогом... Ведь надо же понять, что было. А была борьба за власть. Все искусство состояло в том, чтобы связать старые разногласия с новыми проблемами. Для этого и был выдвинут «троцкизм»...»

Зиновьев выступил с циклом лекций по истории партии до февраля 1917 года, и Троцкий упоминался в них все пять раз. Да и то далеко не с самой лучшей стороны. Не забыл он и его меньшевистское прошлое, и дружбу с «мерзавцем» Парвусом, и «августовский» блок.

Ну а затем, словно по мановению волшебной палочки (которая была уже в руках у искусного дирижера), на Льва Давидовича обрушился поток ругани. Против него выступили такие видные деятели партии, как Калинин, Рыков, Бухарин, Молотов, Сокольников и даже сочувствовавший Троцкому Дзержинский. Ему припомнили и небольшевистское прошлое, и ругань Ленина, и более чем странное поведение в Брест-Литовске.

Как это ни удивительно, но тот самый Сталин, который по своим воззрениям примыкал весной 1917-го к меньшевикам, в творении Троцкого не упоминался. Не было желания тратить чернила на «выдающуюся бюрократическую посредственность партии»? Думается, вряд ли. По всей видимости, Троцкий, хорошо зная о плохих отношениях Сталина с бывшими соратниками и нанося по ним удар, полагал, что генсек не упустит случая расправиться с ними с его помощью.

Но... ничего из этого не получилось. А вот Сталин не захотел упускать представившийся ему великолепный шанс вбить свой первый гвоздь в крышку будущего гроба для Троцкого. Он решил использовать развернувшуюся «литературную дискуссию» для того, чтобы уничтожить Троцкого как теоретика и противопоставить «троцкизм» «ленинизму».

Обвинив «бывшего меньшевика» Троцкого в недоверии лидерам партии, Сталин определил «троцкизм» как «недоверие к большевистской партийности, к ее монолитности». «Троцкизм в области организационной, – писал он, – есть теория сожительства революционеров и оппортунистов, их групп и группировок в недрах единой партии».

Напомнив об основополагающем положении Троцкого, что «подлинный подъем социалистического хозяйства в России станет возможным только после победы пролетариата в важнейших странах Европы», Сталин противопоставил ему целый ряд высказываний Ленина о возможности построения социализма в отдельно взятой стране.

«Чем, – вопрошал он, – отличается теория Троцкого от обычной теории меньшевизма о том, что победа социализма в одной стране, да еще отсталой, невозможна без предварительной победы пролетарской революции в «основных странах Западной Европы?» И сам же отвечал: «По сути ничем. Сомнения невозможны. Теория «перманентной революции» Троцкого есть разновидность меньшевизма».

Развенчивая теорию «перманентной революции», заигравшийся Сталин совершил непростительный промах, написав, что «никто из большевиков не помышлял о немедленном захвате власти на другой день после февральской революции». Напрочь «позабыв», что Ленину пришлось добиваться выдвижения лозунга «Вся власть Советам!» вопреки сопротивлению Каменева и его собственного.

Да и зачем помнить о таких пустяках? Шла отчаянная драка за власть, и все средства были хороши. Что же касается поведения самого Сталина, то как тут не вспомнить хорошо ему известное из Библии «Единожды солгав...» И после того как он солгал себе весной 1917-го, прозрев в два дня, лгать другим не представляло никакого труда. Да и не мог он во всеуслышание заявить: «Да, товарищи, весной 1917-го я расходился с Лениным по всем принципиальным вопросам большевистской тактики, но затем в два дня прозрел и стал верным ленинцем».

Впрочем, чего удивительного! Ложь и подмена понятий – точно такой же инструмент политика, как и компроматы, которые теперь сыпались на поникшего Троцкого со всех сторон.

Разбив Троцкого как теоретика, Сталин не замедлил ударить и по Троцко-му-практику. Потому и последовало его категоричное: «...никакой особой роли ни в партии, ни в Октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог». Да и как он мог ее играть, если был человеком «сравнительно новым для нашей партии в период Октября»?

Троцкого уже ничто не могло спасти, и даже его заявление о том, что он «шел к Ленину с боями, но пришел к нему полностью и целиком», осталось гласом вопиющего в пустыне. По указанию Сталина во всех партийных организациях принимались резолюции против Троцкого, коммунисты армии и флота требовали его смещения с поста военного министра. Однако дальше всех пошел не забывший своего позора при обороне Петрограда Зиновьев, и с его подачи Ленинградский губком предложил исключить Льва Давидовича из партии.

Конечно, не всем военным нравилась отставка Троцкого, и прежде всего тем будущим командармам и комбригам, которые учились в военной академии и все как один стояли на позициях Троцкого. И, как повествует одна из легенд, они предложили ему арестовать Сталина и все его окружение. Троцкий продумал целую ночь и только под утро ответил: «Не могу...» Видимо, понял: даже с его красноречием ему уже не поднять Красную Армию против ЦК и Политбюро. Хотя кто знает... Смогли же большевики взять власть практически без выстрелов...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Судьба опального «демона революции» решалась на январском пленуме ЦК РКП(б) 1925 года, на котором его и заменили на посту наркомвоенмора на Михаила Фрунзе. Но вот в партии оставили. И как это было ни удивительно для всех, за него вступился сам Сталин. Да, теперь он мог поиграть. Что только про него не говорили! И грубый, и властный, и подлый! Хотя и обращение с инакомыслящими самого Ленина вряд ли можно было признать за образец корректности.

Но при всей своей грубости Ленин был напрочь лишен мстительности или обиды, и раскаявшийся грешник был для него зачастую дороже ортодоксального партийца. Потому он и считал, что «без особой надобности неправильно вспоминать такие ошибки, которые вполне исправлены». «Ленин, – вспоминала сестра М.И. Ульянова, – умел быть снисходительным к ошибкам товарищей, если эти ошибки вызывались не злой волей или неведением... и тогда потерпевший товарищ находил всегда поддержку у Ильича и защиту...»

«Ленин был диктатором, – писал в своей знаменитой книге «Жизнь Ленина» Луис Фишер, – но не таким, каким позже стал Сталин. Он относился с величайшей беспощадностью к тем, кого считал своими политическими врагами, т.е. к тем, кто оспаривал монополию коммунистической партии и правомочность ее эдиктов. Но внутри большевистского аппарата власти он предпочитал пользоваться орудиями убеждения, он изматывал противников ожесточенными спорами, в худшем случае понижая или увольняя их; иногда он прибегал к таким мерам, как исключение из партии, изредка – к ссылке, но никогда не посылал товарищей по партии на расстрел лишь за то, что они не разделяли некоторых его мнений.

Его диктатура была диктатурой воли, упорства, жизнеспособности, знаний, практического чутья и убедительности. Сила и сама по себе представляет сильный довод. В руках такого хитрого политика, как Ленин, с его авторитетом и престижем (он спас советскую революцию), сила служила лучшим доводом против внутрипартийной оппозиции.

Его ум и решительность подавляли противника, убежденного в непобедимости Ленина: приняв решение, Ленин не отступал от него, а в правоте своего решения он не сомневался никогда. Он был силен и никогда не страдал от чувства личной неполноценности. Его самоотверженность была такова, что никто не мог обвинить его в личном тщеславии или корыстолюбии. Другие большевистские вожди Троцкий, Рыков, Дзержинский, Сталин, Каменев, Бухарин, Зиновьев не обладали и малой долей ленинской уверенности в себе, в которой политический фанатизм сочетался с трезвостью.

Ленин не раз признавал свои ошибки, потому что его позиция была неуязвимой. Он приветствовал критику и тем самым обезоруживал ее. Его законом было единоначалие, не ограниченное никаким народным вето. Такая система власти существовала в России веками. Ленин ее усовершенствовал. Он знал, что сидел в Кремле потому, что царь и Керенский не проявили вовремя твердости. Понятно, что сам он никаких поблажек не давал».

И как тут не вспомнить одно из заседаний IV Всероссийского съезда профсоюзов, на котором разъяренный Сталин чуть ли не матом крыл Рязанова и Томского. А когда Рязанов ответил ему тем же, он грубо оборвал его: «Замолчите, шут гороховый!» Тогда в дискуссию, которая превратилась в самый обыкновенный кухонный скандал, вмешался Ленин. Он тоже критиковал Рязанова и Томского, но сделал это так деликатно, что их фракция не только отменила свою резолюцию, но и как ни в чем не бывало проголосовала за решение ЦК.

И если уж он простил по прошествии времени предательство Зиновьева и Каменева, то мог простить и «национальные» заблуждения Сталина. Если бы, конечно, поправился. Ведь что бы там ни говорили, но болезнь не могла не действовать на его отношение к людям. И если уж его раздражала сама Крупская, то что же говорить о Сталине. Особенно если учесть, что именно он олицетворял в тот период в сознании Ленина наложенные на него запреты. Да и не мог он даже при всем желании бросаться такими кадрами...

* * *

Отношение к ошибавшимся Сталина было иным. Он открыто ругал их, и те, кто осмеливался выступить против него, навсегда становились его врагами, независимо от того, были ли они правы или нет.

Сталин никогда не стремился переубедить своих оппонентов, а пытался сломить их сопротивление подчинением своей воле. Когда же это не удавалось, он без жалости расставался с такими людьми. Сначала изгоняя их из своего окружения, а потом и из жизни. И, кто знает, вполне возможно, что хорошо знавший его Сосо Иремашвили был не далек от истины, когда говорил, что главное для его приятеля было внушить страх и одержать победу...

«Его ум, – заявлял Троцкий, – лишен не только блеска и полета, но даже способности к логическому мышлению. Каждая фраза его речи преследует какую-то практическую цель; но речь в целом никогда не поднимается до логического построения». Зато, согласно тому же Троцкому, такие свойства интеллекта, как хитрость, вероломство, способность играть на низких свойствах человеческой натуры, «развиты у Сталина необычайно и при сильном характере представляют могущественные орудия в борьбе». Конечно, Сталин прекрасно знал, что говорили у него за спиной, и вот теперь он, смеясь над всеми опешившими простаками, куда как убедительно доказал им: все это только ничего не стоящие слова.

Да, он был груб, но только с врагами! Да, он мог проявить и проявлял свою «необъятную власть, но только тогда, когда надо было спасать партию! Но он, как теперь все могли увидеть, не был ни злопамятным, ни мстительным. И его защита поверженного Троцкого служила тому лучшим примером! «Мы не согласились с Каменевым и Зиновьевым, – терпеливо объяснял он свою «мирную» позицию несказанно удивленным его странным либерализмом партийцам, – потому что знали, что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови – а они требовали крови – опасен, заразителен: сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, – что же у нас останется в партии?»

Такое нравилось, и параллель напрашивалась сама собой. Вот так же вел себя с раскаявшимися противниками и сам Ленин. Разве не он, требовавший исключения Каменева и Зиновьева из партии, в конце концов, заступился за них и сказал: «Хватит, товарищи! Повинную голову меч не сечет!» Что на самом деле лежало за всепрощением Сталина, в который могли верить лишь неискушенные в дворцовых играх простаки? Да, со стороны все казалось странным. Троцкий не верил ни в какие социализмы и ни в какие россии, боролся против всех, и в то же время остался не только в партии, но и в Политбюро. И остался он в партии с подачи того самого Сталина, который ненавидел его так, как только может один человек ненавидеть другого! Воистину странно...

Но... ничего странного не было. Настоящий политик ничего не делает просто так, тем более в отношении тех людей, которых опасается или недолюбливает.

* * *

Вряд ли Сталин верил в благодарность Троцкого, который не мог не понимать, что сделал для него на январском пленуме ЦК Сталин. Да и не за что ему было благодарить его! Все, что делал Сталин, он делал в первую очередь для себя. Исключить же Троцкого из партии в то время, когда в ней оставались тысячи его сторонников, означало только усилить симпатии к опальному «демону революции» и укрепить его позиции. Что-что, а как умеют жалеть на Руси обиженных Сталин хорошо знал. К тому же Троцкий мог пригодиться ему в качестве противовеса против Зиновьева и Каменева, до которых рано или поздно тоже должна была дойти очередь. И куда лучше было иметь Троцкого под рукой, нежели отпустить его на все четыре стороны. Ну а если придется, то и снова использовать его в качестве козыря, которого до поры до времени держат в рукаве...

Ну а то, как на самом деле относился Сталин к Троцкому, прекрасно иллюстрирует эпизод с книгой американского коммуниста Макса Истмена «После смерти Ленина». Книга стала настоящей сенсацией. Истмен писал ее на основе своих бесед со многими видными большевиками, и теперь весь мир узнал о спрятанном от страны «Завещании» Ленина, о преследовании Троцкого и постоянной грызне между лидерами партии.

Сталин потребовал от Троцкого публично опровергнуть все написанное Истменом. Троцкий оказался в сложном положении. Выбор был прост: либо отречение от американца и сохранение места в партии, либо подтверждение всего написанного в ней, поддержка опасавшихся «термидора» в России лидеров мирового коммунистического движения вокруг него и... изгнание из партии.

Лев Давидович попытался отделаться общими фразами. Но ничего из этого не вышло. Сталин был настроен очень решительно, и, в конце концов, Троцкому не осталось ничего другого, как только согласовывать свою статью с генсеком. Более того, Сталин собирался дать в печать некоторые документы, из которых становилось ясно, что Троцкий отнюдь не раскаялся, а написал свое опровержение на книгу Истмена под давлением партии.

Но Сталин переиграл. Он стал знакомить своих соратников с предварительным текстом статьи Троцкого, дабы лишний раз убедить их в непоследовательности Льва Давидовича. Один из таких текстов попал к члену президиума Коминтерна Д. Мануильскому, который, толком не разобравшись в чем дело, дал статью для ее опубликования в «Юманите».

Теперь возмутился уже Троцкий. Ведь что бы он теперь ни написал, это выглядело бы слишком натянутым, и всем стало бы ясно, что он был вынужден писать под давлением. Сталин попробовал было нажать на него, однако его обвинили в интриганстве и запретили публиковать свою собственную статью о Троцком.

«Юманите» пришлось дать опровержение, и тем не менее Троцкий все же дал в печать последний вариант своего отречения от Истмена. Сталин по достоинству оценил этот поступок Троцкого и в своем послании к Молотову писал, что своим ответом на книгу Истмена Троцкий «предопределил свою судьбу, т.е. спас себя».

В качестве награды за свое отречение Троцкий стал членом президиума ВСНХ, начальником Главэлектро и председателем по вопросам качества продукции и Главного концессионного комитета при СНК. Конечно, он хотел сесть в кресло Дзержинского, однако пока Сталин полностью не простил его, об этом нельзя было даже и думать. Тем не менее нападки на Троцкого в прессе прекратились, и Лев Давидович ждал своего часа...

* * *

Как уже говорилось, после печальных событий летом и осенью 1924 года на первый план вышли крестьянские проблемы, и на состоявшемся 3 января 1925 года заседании Политбюро разбирался только один вопрос: «О положении в кооперации». И именно это самое «положение» во многом определило всю дальнейшую политику партии на селе. На заседание были приглашены руководитель Центросоюза Л.М. Хинчук и председатель Селькосоюза Г.Н. Каминский.

Каминский выступил с острой критикой вмешательства партии в работу местных кооператоров, призвал прекратить исключение из кооперативов крепких крестьянских хозяйств: «Мы теряем в кооперации наиболее крепкие хозяйства, что экономически ослабляет кооперацию... Нам важно в сельскохозяйственной кооперации объединить все крестьянство, пусть даже кулаков, потому что гораздо выгоднее нам иметь кулака в сельскохозяйственной кооперации под нашим наблюдением, нежели вне ее, распыленного, следовательно, несравненно более бедного и опасного».

В свою очередь, Сокольников говорил о том, что ни о какой «настоящей» кооперации не может быть даже и речи. Да и откуда ей взяться, если средства, которые вносил крестьянин в кооперативы, составляли ничтожную часть их имущества, что объяснялось его бедностью. Кооперация, заявил Сокольников, может развиваться в больших масштабах только при известном уровне подъема крестьянского хозяйства. А чтобы «паупер-крестьянин» стал «мелким фермером», надо добиться того, чтобы старательный крестьянин не был дискриминирован и не боялся накопления.

Члены Политбюро внимательно слушали. Но вся беда была в том, что, по большому счету, во всем руководстве страны только народные комиссары финансов и земледелия Г.Я. Сокольников и А.П. Смирнов понимали, о чем идет речь. Что же касается Сталина и Бухарина, то, судя по тем вопросам, которые они задавали, вывод был однозначен: ни главный теоретик партии, ни ее главный организатор толком даже не понимали, что спрашивали. Г.Н. Каминского поддержали А.П. Смирнов и М.И. Калинин, которые тоже выступили против господствующего тогда понимания понятия «кулак».

А вот сдержанность Каменева, и особенно «крестьянофила» Зиновьева, на январском заседании удивила всех. Свое отношение к кулаку они высказывали весьма неопределенно и, судя по всему, не очень одобряли поворот к нему. Итог дискуссии подвел Сталин. «Кулака, – сказал он, – в кооперацию надо обязательно допустить... но не надо допускать в правление общества... В правлении общества даже один кулак будет опасен. Кулак – человек умный и опытный. В составе правления он может повести за собой десять некулаков».

Странное заявление. Речь шла о строительстве новой деревни, а людей «умных и опытных» предлагалось не допускать к управлению этим самым строительством. И если бы речь шла о партии, то слова Сталина звучали приблизительно так: «Коммунистов можно и нужно пускать в партию, но что касается Центрального Комитета и Политбюро, то там им делать нечего...»

И получалось так, что к управлению кооперативами привлекались отнюдь не «умные и опытные» люди, а преданные делу партии неучи. Но как бы там ни было, теперь все дело – за комиссиями, призванными разработать различные проблемы кооперации для вынесения их на апрельский пленум и XIV партийную конференцию.

Несмотря на такое, во многом показное, внимание к деревне, настоящая связь с нею так и не была установлена. Тем не менее зимой и весной 1925 года кампания «лицом к деревне» достигла своего апогея. В то же время началась подготовка к проведению экономических реформ на селе, и прежде всего в отношении кооперации. Именно потому вопросы крестьянской политики в начале 1925 года стояли первыми на повестке дня всех партийных и советских собраний.

Центральные газеты печатали посвященные битве за деревню материалы на первых страницах. Партийные функционеры старались перещеголять друг друга «заботливым» отношением к крестьянам, что выразилось в их поездках по стране.

Известные слова Ленина о том, что нэп – это «всерьез и надолго», Зиновьев перефразировал на свой лад: «Лицом к деревне» – всерьез, надолго... навсегда...» Но дальше всех пошел Бухарин, который в выступлении 17 апреля 1925 года на Московской губернской конференции заявил: «В общем и целом всему крестьянству, всем его слоям нужно сказать: обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство!»

Столь дерзкий призыв еще выйдет ему боком, но пока романтически настроенный Николай Иванович даже не предполагал, чем для него обернутся эти совершенно в общем-то естественные слова.

Хотя было бы куда удивительнее, если бы в тот самый момент, когда партия повернулась «лицом к деревне» (лучше бы не поворачивалась!), один из ее лидеров заявил бы тем самым крестьянам, с помощью которых должна была строиться промышленность: «Беднейте, ничего не копите и не развивайте свое хозяйство!»