Текст книги "Сталин. По ту сторону добра и зла"

Автор книги: Александр Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 90 страниц)

Сосо никогда не пропускал занятий и не опаздывал на уроки, но горе было тем, кто допускал подобные оплошности в те дни, когда он был дежурным.

С каким-то нескрываемым удовольствием он отмечал провинившихся и не поддавался ни на какие уговоры. Была в его отношениях с одноклассниками и еще одна особенность: он никогда не давал списывать задания. Возможно, это своеобразная месть своим однокашникам, которых он от всей души презирал. Откуда шло это презрение? По всей видимости, от того, что он уже в детстве отличался от других детей, и они, в свою очередь, относились к нему крайне настороженно. Да и как еще можно было относиться к угрюмому и неприветливому мальчику, в глазах которого светились презрение и осознание своего превосходства.

Если он и нисходил к общению со сверстниками, то говорил, как правило, мало и грубо. Поражала в нем и необычайная мстительность, причем мстить он предпочитал чаще всего чужими руками, для чего с дьявольской хитростью провоцировал всевозможные конфликты. Порою он ждал этой мести месяцы и даже годы, что говорило о его необыкновенной злопамятности.

Что из себя представлял в то время Сосо, хорошо известно из рассказов Иосифа Иремашвили, который так не вовремя надумал стряхивать пыль со своего платья посреди борцовского поединка. Ведь именно он был одно время наиболее близок к Сосо, квартира которого стала для него вторым домом. По его словам, Сосо был худым, но довольно крепким мальчиком с «упорным безбоязненным взглядом живых темных глаз на покрытом оспинами лице, с гордо откинутой головой и внушительным, дерзко вздернутым носом».

Он был «не такой по-ребячьи беззаботный, как большинство его товарищей по училищу, временами он словно встряхивался и целеустремленно, с упорством принимался или карабкаться по скалам, или же старался забросить как можно дальше камень». При этом Сосо «отличался полнейшим равнодушием к окружающим; его не трогали радости и печали товарищей по училищу, никто не видел его плачущим». «Для него, – утверждал Иремашвили, – высшая радость состояла в том, чтобы одержать победу и внушить страх... По-настоящему он любил только одного человека – свою мать... Как мальчик и юноша, он был хорошим другом для тех, кто подчинялся его властной воле...»

Ничего хорошего в этом, конечно, не было. Мало того, что покорность одних порождала желание властвовать над остальными, маленький тиран начинал испытывать отрицательные эмоции при любом неподчинении. Да и что ему еще оставалось делать? Везде и всегда стремившийся к лидерству, он то и дело ввязывался в драки и часто приходил домой в синяках. Там его встречал уже набравшийся с утра отец, и все начиналось сначала...

И вряд ли стоит удивляться тому, что, с обезображенным лицом и почти не сгибавшейся левой рукой, он становился все более замкнутым, перестал играть, а если с ним заговаривали, отделывался односложными ответами. Веселость постепенно исчезала, а в характере появлялись жестокость и мстительность по отношению к обидчикам. «Незаслуженные страшные побои, – вспоминал Иремашвили, – сделали мальчика столь же суровым и бессердечным, каким был его отец. Поскольку люди, наделенные властью над другими благодаря своей силе или старшинству, представлялись ему похожими на отца, в нем скоро развилось чувство мстительности ко всем, кто мог иметь какую-либо власть над ним. С юности осуществление мстительных замыслов стало для него целью, которой подчинялись все его усилия».

Конечно, подобные утверждения, от кого бы они ни исходили, нельзя вводить в абсолют, особенно если учесть, что сам Иремашвили в конце концов оказался в эмиграции, и ожидать от проигравшего и обиженного полной объективности всегда трудно. Слишком уж надо быть благородным, чтобы говорить о победившем приятеле приятные для него вещи...

Да и что они значили, все эти воспоминания и рассуждения. Даже если и шли от близких друзей. Чужая душа потемки, и чем на самом деле руководствуется человек, порой не может знать даже он сам. И если перенесенные в детстве страдания неизбежно приводят к патологии, то после своего прихода к власти Наполеон должен был вырезать половину Франции. Именно Франция представлялась ему в его юношеском воображении злейшим врагом, и, пребывая во французских военных учебных заведениях, он хлебнул в них полной мерой и унижений, и страданий. И тем не менее сделал все, чтобы Франция стала процветающей страной...

Да, вполне возможно, что отец сыграл свою отрицательную роль в становлении характера сына. И все же когда говорят о том, что в той жестокости, с которой Сталин правил страной, во многом виновато его тяжелое детство, это выглядит несколько наивно. И в куда большей степени она определялась не личными качествами всесильного диктатора, а теми историческими условиями, в которых жила и развивалась подвластная ему страна.

Каковы были отношения будущего священника с Богом? Вероятно, неважные, и особенно его вера пошатнулась после того, как на городской площади русские власти на виду у всего города повесили двух грузин. И, вполне возможно, что именно там, на площади, будущий диктатор впервые в жизни задался вопросом, почему все эти люди, которые носили кресты, ходили в церковь и проповедовали заповеди Христа, нарушали их на каждом шагу. Сказано же в Евангелии «не убий», и тем не менее они убивали, и Бог никого не наказывал за это! Все это означало для его смущенной души лишь одно: либо Бога нет, либо Его совершенно не волнует то, что происходит на Земле. И сразу же возникал другой вопрос: а зачем же тогда такой Бог?

Нет, он еще не разуверился полностью во всем том, чему его учили в духовной школе, но его отношения с Всевышним стали намного прохладнее, и он с нескрываемой насмешкой смотрел на продолжавшую творить молитвы и бить земные поклоны мать. Начав терять веру в Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа, он в то же время стал больше верить в себя. И странное дело: Бог и не подумал наказывать его за столь греховный поступок, и все шло так, как шло...

Один из школьных товарищей Сосо, некто Глурджидзе, вспоминал, как тринадцатилетний Иосиф как-то сказал ему: «Знаешь, нас обманывают, Бога не существует!» Затем он протянул ему какую-то книгу: «Прочти ее и сам поймешь, что все разговоры о Боге – пустая болтовня!» То была книга Дарвина.

Знакомство же с Дарвиным окончательно подорвало веру Сосо. И дело было даже не в каких-то там научных объяснениях. Он увидел рисунок руки обезьяны и... окончательно прозрел. Нет, люди не созданы Богом, иначе отец не лупил бы его почем зря. И сразу образовалась пустота, поскольку не было для него уже более ненужного, чем совершенно бесполезный Бог, которым ему продолжали забивать в училище голову.

Вызов молодого Сталина Богу много объясняет в его даже не столько характере, сколько мировоззрении, и в какой-то степени он становился похож на известного героя Достоевского, который после длительной внутренней борьбы в конце концов в каком-то гибельном восторге воскликнул: «Все позволено!»

Сосо оставалось учиться всего несколько недель, когда в Бесо снова взыграло ущемленное самолюбие и он потребовал, чтобы Сосо ехал с ним в Тифлис на обувную фабрику. «Ты хочешь, – брызгая слюной, кричал он на жену, – чтобы мой сын стал митрополитом? Ты никогда не доживешь до этого! Я – сапожник, и мой сын тоже должен стать сапожником, и он станет им!» Сосо по-прежнему не желал становиться сапожником, против была и мать, и тогда Бесо пошел на последнюю меру и отказался платить за обучение сына. Нужных двадцати пяти рублей у матери не было, и, к неописуемой радости отца, Сосо исключили из школы.

Но торжествовал он рано. Нашлись добрые люди, и Сосо не только был переведен во второй класс, но даже стал получать стипендию в размере трех рублей. Отец «отметил» это радостное для Сосо и матери событие диким скандалом и... объявил об уходе из семьи. На этот раз он ушел навсегда, и летом 1895 года Сосо писал в записке ректору Тифлисской православной духовной семинарии: «Отец мой уже три года не оказывает мне отцовского попечения в наказание того, что я не по его желанию продолжил образование...»

Как закончил свою жизнь этот человек, точно не известно. В 1909 году Сталин на вопросы жандармов отвечал, что его отец Виссарион Иванович ведет «бродячую жизнь». Но уже в 1912 году он говорил о том, что отец умер.

Иремашвили, как и многие соседи, был уверен, что Бесо погиб в пьяной драке в Тифлисе, и это известие оставило его приятеля совершенно равнодушным. Согласно другому горийскому преданию, Джугашвили-старший дожил до преклонных лет и почил в бозе в собственной постели. Для лучшей сохранности его завернули в шерсть и похоронили в Телави, где на его могиле было поставлено надгробие.

Однако существует и другая легенда. В ней рассказывается о том, что после очередной ссоры сын с отцом отправились в горы, и назад пришел один Сосо. Конечно, это была самая настоящая сказка, но, как и во всякой сказке, в ней имелась своя правда. И кто знает, чем бы закончилось совместное проживание с быстро растущим сыном вечно пьяного и скандального сапожника, останься он в Гори? Однажды Сосо уже бросался на него с ножом, и никто бы не помешал ему сделать это во второй раз. И вряд ли случайно ему так нравился роман с весьма многообещающим названием «Отцеубийца»...

Понятно, что все эти легенды появятся только тогда, когда Сосо превратится в «великого Сталина». А пока живой и невредимый Бесо, устроив на прощание безобразную сцену, уехал в Тифлис. С этой минуты вся тяжесть по содержанию семьи легла на мать. Она работала кухаркой, стирала белье в богатых домах и в конце концов стала подрабатывать шитьем. И, когда ее сын с головой уйдет в революционную деятельность, она будет проходить в жандармских документах как «портниха»...

Выпавшие на долю мальчика тяжкие испытания не могли не наложить отпечаток на его здоровье. Вскоре после ухода отца он заболел тяжелой формой воспаления легких, и... снова Кеке пришлось денно и нощно молить Бога о выздоровлении ребенка. Молитвы и хороший уход сделали свое дело. Сосо выкарабкался и, быстро наверстав упущенное, снова стал лучшим учеником. Ему повысили содержание и как особо способному и прилежному ученику стали выдавать раз в год одежду.

И все же куда большее значение для развития будущего революционера сыграло не увеличение стипендии, а знакомство с братьями Ладо и Вано Кецховели, которые сыграли определенную роль в его идейном становлении. Их родственники были яркими представителями народовольческого движения, и они не только жили их интересами, но и оказывали определенное влияние на своих сверстников.

Ладо Кецховели с восхищением рассказывал о событиях 1893 года в Тифлисской духовной семинарии, когда недовольные порядками воспитанники подняли бунт и потребовали от администрации прекратить постоянные обыски и повальную слежку за семинаристами. Да, тогда руководство исключило из семинарии 87 самых активных участников забастовки, в том числе и Ладо, но память об их дерзком поступке навсегда осталась жить в мрачных стенах семинарии.

Так Сосо познакомился с первым революционным движением в России и с интересом стал читать о первых русских революционерах. Знакомясь с народовольцами, он не мог не задаться вопросом: что же заставило всех этих сытых и культурных людей так остро почувствовать свою вину перед живущим в нищете и страданиях народом и пойти в него искупать свою вину?

В Гори Сосо видел и обеспеченных и культурных людей, и тот самый народ, который так любили и идеализировали народники. Вот только вместо сострадания по отношению к нему он чаще видел брезгливость и высокомерие. Непонятно ему было и то, как те самые крестьяне, вековой мечтой которых была собственность на землю, могут привести к какой-то новой и куда более достойной для всех жизни. И, к его несказанному удивлению, народники видели в деревенской жизни, несмотря на всю ее нищету и грязь, какую-то неведомую ему идиллию, а в хитрых и изворотливых крестьянах – богобоязненный и богоизбранный народ.

И он, наверное, очень бы удивился, если бы узнал, что так оно и было на самом деле. Экономика русского села уже тогда носила в себе черты примитивного социализма. Еще в XV веке русские крестьяне создали общину, социальной целью которой было равенство. Община владела лесами и лугами, решала, что сеять, и даже после реформы 1861 года полученная крестьянами земля делилась всем миром в зависимости от величины и работоспособности семьи. И всей душой ненавидевшие западный капитализм с его трущобами и эксплуатацией народники были убеждены в том, что у России, в отличие от стран Востока и Запада, есть свой собственный путь развития, и на этом пути она может миновать стадию капитализма и перейти к социализму через крестьянскую общину.

Да, Маркс и Энгельс уже написали в «Коммунистическом манифесте» об «идиотизме деревенской жизни» и со своей установкой на рабочего и завод видели в помещике естественного врага, а в крестьянине – с его извечной мечтой о земельной собственности – врага потенциального. И тем не менее народники верили в то, что Россия сможет миновать западный капитализм и предначертание русского народа – разрешить социальный вопрос лучше и быстрее чем на Западе. И опирались они прежде всего на то, что русскому народу было совершенно чуждо понятие римского права о собственности.

Все эти заумные рассуждения о пути России не произвели на Сосо особого впечатления, и куда больший интерес у него вызвала жизнь, наверное, самого яркого представителя народничества Нечаева. Да, что там говорить, это была личность! Просидеть десять лет в страшном Алексеевском равелине и подчинить себе свою стражу способны не многие. А чего стоил нечаевский «Катехизис революционера» с многообещающим названием «Топор, или Народная расправа»! По своей сути, это было наставление для духовной жизни каждого, кто решил посвятить себя революции, и являло предельную форму революционного аскетического отрешения от мира.

«Революционер, – часто повторял Сосо запавшие ему в душу строчки, – обреченный человек. Он не имеет личных интересов, дел, чувств, привязанностей, собственности, даже имени. Все в нем захвачено одним исключительным интересом, одной мыслью, одной страстью: революцией! Революционер порвал с гражданским порядком и цивилизованным миром, с моралью этого мира, он живет в этом мире, чтобы его уничтожить. Он не должен любить и науки этого мира. Он знает лишь одну науку – разрушение. Для революционера все морально, что служит революции. Революционер уничтожает всех, кто мешает ему достигнуть цели. Тот не революционер, кто еще дорожит чем-нибудь в этом мире. Революционер должен проникать даже в тайную полицию, всюду иметь своих агентов, нужно увеличить страдания и насилие, чтобы вызвать восстание масс. Нужно соединяться с разбойниками, которые настоящие революционеры. Нужно сосредоточить этот мир в одной силе всеразрушающей и непобедимой...»

Размышляя над этим, Сосо все чаще вспоминал рассказы отца о благородных разбойниках и все больше убеждался в том, что все они, по своей сути, были самыми настоящими революционерами. Но особенно близки ему были рассуждения знаменитого бунтаря о готовой на пытку таинственной душе революционера, в которой не было веры ни в помощь Божьей благодати, ни в вечную жизнь. Да, так оно и было на самом деле! Как видно, Бог и на самом деле был слишком занят «небом, не землей», и надеяться на ней можно было только на себя, на свои силы, знания и отвагу.

Сосо не очень удивился, узнав из рассказов Ладо о том, что в конце концов народники потерпели поражение. Те самые крестьяне, которых они боготворили, не понимали их и относились к ним враждебно. А вот то, что многие из народников, разочаровавшись в «народе-богоносце», встали на путь откровенного терроризма, порадовало его. Да, это были пока одиночки, но именно они держали в страхе всех этих генерал-губернаторов и царских чиновников, стреляя в них из револьверов и бросая в них бомбы.

Вряд ли Сосо думал об обреченности борцов за народное счастье. Они привлекали его прежде всего своей дерзостью и вызовом той тупой и страшной силе, которую представляло собой государство. И, уж конечно, ему и в голову не приходило, что все эти террористы по большому счету были самыми обыкновенными уголовными преступниками. По той простой причине, что именно они сумели соединить в своем революционном порыве преступление и поэзию, что и делало их особенно привлекательными.

Сосо очень хотелось походить на этих отчаянных людей, ходивших по лезвию бритвы и не ведавших, что такое страх. И в своем стремлении брать с них пример он был не одинок. Пока еще убежденный марксист Владимир Ульянов тоже многое взял от первых русских революционеров. Нет, он не собирался стрелять в губернаторов и великих князей и в Нечаеве его привлекала прежде всего идея покрыть всю Россию прекрасно организованной революционной партией с ее доведенной до абсолюта централизацией и дисциплиной. Ну и, конечно, его не мог не окрылять раз и навсегда избранный Нечаевым лозунг: революции дозволено все...

Сосо от души восхищался отчаянными семинаристами и железным Нечаевым, но следовать по их весьма сомнительному пути не собирался. И пределом его весьма, надо заметить, скромных детско-юношеских мечтаний был отнюдь не борец со всеобщим злом, а самый обыкновенный... писарь, который составляет жалобы и прошения. Как и многие люди, он считал, что все беды происходят только от незнания сильными мира сего истинного положения вещей и стоит им только узнать о нем, как все изменится, словно по мановению волшебной палочки. Правда, всего через год Сосо собирался стать волостным старшиной, чтобы «навести порядок хотя бы в своей волости». Как это ни странно, но самый способный ученик духовного училища даже и не помышлял о служении Богу.

А вот мать думала. Сосо оставалось учиться совсем немного, и надо было продолжить его дальнейшее образование. Учитель пения предложил устроить мальчика в Горийскую учительскую семинарию, однако Кеке отказалась. На что она рассчитывала, отказываясь от столь выгодного предложения, сказать трудно. Ведь в тифлисскую семинарию, куда она собиралась определить Сосо, принимали в первую очередь выходцев из духовного сословия, и за обучение в ней надо было платить. Денег она не имела. Но надежды она не теряла. И, как выяснилось, не зря. За Сосо обещал похлопотать один из учителей Горийского училища, чей хороший знакомый Федор Жордания преподавал в семинарии церковные грузинские предметы. Большие надежды она возлагала и на своего брата, который жил в доме эконома семинарии Георгия Чагунавы.

Что думал об этом сам Сосо? Трудно сказать! Да и что ему думать? Пока еще в их маленькой семье все решала мать. И когда он, окончив с отличием Горийское духовное училище, был рекомендован к поступлению в духовную семинарию, юноша воспринял подобный поворот в своей судьбе как должное...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сосо приехал в Тифлис вместе с матерью 22 августа 1894 года и подал заявление о допуске к вступительным экзаменам. Его допустили, и он блестяще их сдал. А вот дальше начались проблемы.

Для обучения в семинарии, которая по праву считалась одним из лучших учебных богословских заведений России, требовалось почти полторы сотни рублей в год – сумма по тем временам значительная и совершенно неподъемная для матери. Что же касается казенного содержания, то Кеке оставалось надеяться только на чудо.

И чудо произошло! Ректор вошел в положение способного ученика, и 3 сентября Сосо стал полупансионером, что означало бесплатное проживание в семинарском общежитии и пользование столовой. В тот же день Сосо вошел в огромный четырехэтажный дом, в котором разместилось семинарское общежитие, и ему в нос ударил затхлый запах воска и мышей.

Так началась его семинарская жизнь. Довольно, надо заметить, однообразная. Подъем в семь часов, утренние молитвы, чай, затем занятия в классе... Уроки продолжались до двух часов, в три следовал обед, в пять начиналась перекличка, после которой выходить на улицу запрещалось. Затем следовала вечерняя молитва, в восемь часов чай, после которого ученики расходились по своим комнатам готовиться к завтрашнему дню. В десять часов был отбой, а на следующий день все повторялось сначала. Наличные нужды у ребят оставалось всего каких-то полтора часа в день, ну и, конечно, воскресенье.

«Жизнь в духовной семинарии, – вспоминал однокашник Сосо по семинарии Доментий Гогохия, – протекала однообразно и монотонно. Вставали мы в семь часов утра. Сначала нас заставляли молиться, потом мы пили чай, после звонка шли в класс. Дежурный ученик читал молитву «Царю Небесному», и занятия продолжались с перерывами до двух часов дня. В три часа – обед. В пять часов вечера – перекличка, после которой выходить на улицу запрещалось. Мы чувствовали себя как в каменном мешке. Нас снова водили на вечернюю молитву, в восемь часов пили чай, затем расходились по классам готовить уроки, а в десять часов – по койкам, спать».

Как и повсюду, семинаристы объединялись в своеобразные общины по месту жительства и национальности, и вместе с другими горийцами Сосо сблизился с телавцами. Сосо никогда не жил в большом городе, чувствовал себя в нем не в своей тарелке, и не случайно один из приятелей вспоминал, что поначалу это был «тихий, предупредительный, стыдливый и застенчивый юноша». Что казалось странным. Ведь именно теперь, когда вечно пьяный отец, скандалы и драки канули в небытие, мальчик снова мог стать тем же веселым и общительным, каким он был когда-то в Гори. Однако ничего этого не произошло, Сосо отличался еще большей сдержанностью, избегал всяческих разговоров, и, когда его звали принять участие в играх, он лишь хмуро качал головой.

Причину его задумчивости и замкнутости многие усматривали в боязни проявить неловкость и лишний раз показать свое увечье. Ведь после несчастного случая с фаэтоном он неохотно раздевался даже перед врачами. И все же, вероятно, дело в другом – в его неприятии семинарии, которую он, похоже, невзлюбил с первых же дней пребывания в ней.

Да и за что ему было любить семинарию? Да, его не били, но свободным он себя не чувствовал, потому что царивший в семинарии режим походил на тюремный. Опасаясь новых восстаний, начальство делало все возможное, чтобы держать воспитанников под постоянным контролем. Система доносов, слежки и постоянная угроза монахов заключить любого вольнодумца в сырой карцер висела над Сосо дамокловым мечом. Как и в Гори, воспитанники были обязаны говорить только по-русски, им запрещалось читать грузинскую литературу и газеты, посещение театра считалось страшным грехом.

И понять чувства Сосо можно. Он мечтал о светлом храме науки, а угодил в настоящую тюрьму. И эта самая тюрьма в какой-то мере была для него страшнее побоев. В отличие от отца, который никогда не посягал на его внутренний мир, преподаватели семинарии пытались заставить его думать так, как это надо было в первую очередь им. Ну а до того, что он думал и чувствовал сам, им не было никакого дела!

И все же главным, очевидно, было не это. Сосо все мог выдержать, если бы обладал тем великим религиозным чувством, каким отличалась его мать. Но, увы, никакой веры у молодого человека не было и в помине, а бесконечные молитвы и, по сути дела, насильственное духовное обучение могли вызвать у него, никогда не верившего ни в Бога, ни в Сына, ни в Духа, только обратный результат, выразившийся в цинизме и крайнем скептицизме ко всему небесному и возвышенному, а значит, и в куда более трезвом и приниженном взгляде на окружавшую его жизнь. Царившие в семинарии порядки сделали все, чтобы Сосо вплотную познакомился с лицемерием, ханжеством, двуличием, которыми отличалась значительная часть духовенства, верившая только в земные блага. И не было ничего удивительного в том, что из своего семинарского опыта он вынес только несколько идей и ни единого чувства и лишний раз убедился в том, что люди нетерпимы, грубы, лживы и порочны...

Конечно, Сосо был далеко не единственным учеником, кому не нравились тюремные порядки в семинарии. И если говорить по большому счету, то именно эти тюремные порядки и превратили тифлисскую семинарию в своеобразный рассадник вольнодумства в Закавказье. За несколько лет до появления в ее стенах Иосифа Джугашвили будущий основатель «Третьей силы» Сильвестр Джибладзе ударил ректора за то, что тот назвал грузинский «языком для собак», а спустя год один из бывших семинаристов лишил его жизни.

И ничего удивительного не было в том, что очень многие выпускники семинарии шли в революционное движение. Да и сам Сталин в интервью известному литератору Эмилю Людвигу в ответ на вопрос, как он пришел в революцию, ответил, что на оппозиционность его толкнул прежде всего протест против «издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии». «Я, – говорил он, – готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма как действительно революционного учения».

Кроме объективных причин имелись и личные. Конечно, после окончания семинарии Сосо мог стать священником. Но такая карьера его уже не устраивала. Не было в нем веры, да и разве мог он, сын сапожника, пробиться в обществе, где все расписано раз и навсегда? Да еще будучи инородцем, которому вообще был заказан вход в высокие и светлые кабинеты? Конечно, нет! Он прекрасно видел это по той же семинарии, в которой царило пренебрежительное отношение к бедным студентам. И именно он, со своим обостренным чувством справедливости, стал предводителем «униженных и оскорбленных», за что ему чаще других доставалось от презиравших «кухаркиных детей» преподавателей.

Вместе с тем это была пусть и жестокая, но в высшей степени полезная школа. Каждый шаг делался на глазах монахов, и, чтобы выдержать этот режим в течение нескольких лет, требовались необычайные способности к скрытности. Необходимо было контролировать каждый свой жест, каждое слово, и постепенно все семинаристы становились крайне осторожными даже в общении между собой. И эта суровая школа очень пригодится Сталину: и когда он будет бегать от охранки, и когда начнет заседать в Политбюро, и когда будет плести тайные интриги.

Нельзя не сказать и о том, что как бы ни порицали семинарию и ее порядки, но духовное образование во все времена считалось хорошим образованием. Да, семинаристы не изучали политэкономию и естествознание, зато она давала прекрасное знание истории. Ну а глубокое изучение на протяжении нескольких лет Библии вооружало человека способностью анализировать прочитанное и соотносить его с реальной жизнью. Не говоря уже о том, насколько изучение Священного Писания развивало память. Да, Библия в какой-то степени могла закрепостить ум, но дело здесь уже не в ней, а в уме. Да и какая в принципе разница, какой бог наденет на глаза того или иного человека шоры?

Примером подобного служит ненавидевший религию Ленин. Поставив на место Иисуса Христа Маркса, а на место Священного Писания его «Капитал», он так и не смог свободным философским взглядом смотреть на окружавший его мир. И чтобы заставить Ленина что-то пересмотреть во вросших в него марксистских догмах, нужны были тяжелейшие потрясения вроде Гражданской войны или Кронштадтского восстания. Таким же тяжелым и неповоротливым мышлением отличались многие старые большевики, которые совершенно не понимали того, что все в мире течет и все меняется, и с упрямой тупостью продолжали верить в мировую революцию.

Конечно, очень многое зависело от семинарских преподавателей, и будь среди них пусть и искренне верившие в Непорочное Зачатие, но в то же время вдумчивые и сами по себе интересные люди, то и от в общем-то традиционного изучения Библии можно было бы получать удовольствие. Но, увы... таковых в семинарии не было, и удивляться тому, что Сосо не любил своих учителей, как не любил пытавшегося давить на него отца, не приходится. Нет, эти люди не били его и не ругали последними словами, но именно они стояли между ним и той самой жизнью, которая шла за толстыми стенами его училища. Именно они увольняли тех, кто пробовал выступить против и попытался внести в затхлый воздух семинарии хоть какую-то струю свежего воздуха. Они запрещали многое, и именно поэтому Сосо хотелось нарушать их запреты. И он нарушал их, читая произведения грузинской литературы на родном языке. Первой книгой, которая произвела на него впечатление, стала сентиментальная повесть Даниэля Чонкадзе «Сумарская крепость», напоминавшая знаменитую «Хижину дяди Тома» Бичер Стоу. Затем последовали книги Ильи Чавчавадзе, Акакия Церетели, Рафаэла Эристави и, конечно же, великого Шота Руставели с его «Витязем в тигровой шкуре». Под его влиянием Сосо сам стал писать стихи на грузинском языке, и пять из них были напечатаны в газете самого Ильи Чавчавадзе «Иверия».

И все же наибольшее впечатление на Сосо произвел кумир грузинской молодежи того времени Александр Казбеги. Великий грузинский патриот, он воспевал свободу и борьбу горских племен с русскими войсками. Это были по большей части выдуманные истории, напоминавшие романы Фенимора Купера о борьбе несчастных индейцев Северной Америки с белыми. Но благодаря искрометному таланту автора они действовали безотказно, поскольку среди национальных меньшинств всегда жило ничем неистребимое желание освободиться от всех своих «покровителей», в роли которых выступали то Османская империя, то Иран и Россия.

И неудивительно, что настольной книгой Сосо стал знаменитый по тем временам роман Казбеги «Отцеубийца», один из немногих, в котором вымысел был замешан на исторических событиях времен Шамиля. Перечитав роман бесчисленное количество раз, Сосо буквально бредил его главным героем Кобой, который на какое-то время стал его вторым «я». Не было уже никакого Сосо (да и что это за имя, особенно в его русском звучании), а был только Коба, сильный, смелый и великодушный. Впрочем, Коба отличался не только отвагой и силой, но и хитростью. «Время теперь такое, – говорил он, – что одной силой не возьмешь... Иной раз не мешает прибегнуть и к хитрости, и нисколько не стыдно...»

Привлекал в отважном разбойнике и тот вызов, который он бросил Богу, тому самому Богу, заявившему: «Мне отмщение, Аз воздам», и тот... смирился! И теперь уже не Бог, а он сам воздавал по заслугам, Коба сделал возмездие делом высшей чести. Его любимым лозунгом стало грузинское выражение: «Я заставлю рыдать их матерей!», что в переводе на русский означало: «Я буду мстить!»