Текст книги "Сталин. По ту сторону добра и зла"

Автор книги: Александр Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 90 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Но, увы, «товарища Ленина» на съезде не было, и никакой бани «русским шовинистам» он задать не мог. Молчал и Троцкий, по сути дела, предав «хорошего человека», который в эти минуты принимал несказанные физические и моральные мучения в Горках. И за свое предательство он заплатит самую дорогую цену.

Да, XII съезд еще больше укрепил позиции Троцкого среди рядовых партийцев и вдохнул надежду во всех его сторонников, продолжавших мечтать после поражения на X съезде партии о реванше. Но... этим мечтам уже не было суждено сбыться. По той простой причине, что история не часто предоставляет политикам такой шанс, какой она дала Троцкому в апреле 1923 года.

На XII съезде Ленин собирался пустить в ход три сильных козыря: «грузинское дело», сосредоточив при этом внимание партии на личной ответственности Сталина за раздувание великорусского национализма, вопрос о монополии на внешнюю торговлю, которой Сталин продолжал оказывать активное сопротивление, и тот самый бюрократизм, который уже начал захлестывать к тому времени государственный аппарат и партийные кадры.

Таким образом, Троцкий мог ставить на съезде любые вопросы и, опираясь на авторитет Ленина и его письма, добиться смещения Сталина. Однако он не сделал ничего: не дал бой Сталину по национальному вопросу, как того хотел Ленин, не предложил столь необходимых в руководстве кадровых перемен и не повел делегатов, а вместе с ними и всю партию за собой. Вместо того чтобы драться за власть так, как эта самая власть того требовала, он заключил со Сталиным «гнилой компромисс», сделав несколько замечаний к его тезисам в секретной записке в Политбюро и удовлетворившись чисто формальной капитуляцией генерального секретаря, признавшего ошибку.

Почему? Не верил в выздоровление Ленина и боялся остаться один против набиравшего силу Сталина? Но съезд показал, кто есть кто, и заговори он о власти, он бы эту власть получил. Однако вместо открытой дерзкой и отчаянной борьбы он предпочел те самые аппаратные согласования, над которыми так издевался и которые так ненавидел. Так что, по большому счету, ему можно было обижаться только на самого себя...

Сталин же делал все возможное, чтобы партийцы видели в нем верного сторонника и исполнителя политической воли Ленина. Вот только исполнял он ее весьма странно. Да, он согласился с предложениями вождя преобразовать партийные структуры и пошел на расширение ЦК и ЦКК. Правда, при этом полностью проигнорировал предложение Ленина ввести в эти органы не партийных бюрократов, а рядовых коммунистов из рабочих и крестьян. Да, он расширил ЦК и ЦКК, как того требовал вождь, но сделал это в свою пользу и еще более укрепил центральную власть.

Таким образом, произошло совершенно обратное тому, чего добивался Ленин. Численность Политбюро осталась прежней, а все 14 кандидатов в члены ЦК были его верными сторонниками. Что же касается ЦКК, то и здесь все было в порядке. Она расширилась с 5 человек до 15 и управлялась президиумом из шести человек, которые имели право посещать заседания ЦК и все отличались определенной степенью лояльности к генсеку.

Во главе ЦКК встал преданный Сталину В. Куйбышев. В 1926 году он будет переведен на пост председателя Высшего Совета народного хозяйства, а его место займет другой ставленник генсека – Серго Орджоникидзе. Ну а о том, как ЦКК работала, прекрасно сказал в январе 1924 года член ее президиума Гусев: «Центральный Комитет устанавливает линию партии, а ЦКК следит, чтобы не было от нее уклонений... Авторитет достигается не за счет работы, а запугиванием. И теперь ЦКК и рабоче-крестьянская инспекция (бывший Рабкрин) весьма преуспели в методах запугивания. В этом смысле их авторитет продолжает расти».

Одновременно Сталин принялся наводить порядок у себя в секретариате, во главе которого стоял его старый знакомый еще по Кавказу Амаяк Назаре-тян, умный и очень воспитанный армянин. Как и два других старых приятеля генсека Ворошилов и Орджоникидзе, он был, к явному неудовольствию Сталина, с ним на «ты». Да и не нужен ему слишком много знающий о нем человек в Кремле, где уже вовсю плелись интриги и заговоры. Сталин отослал «старого приятеля» на Урал, в 1930-х годах он разрешит ему поработать в аппарате ЦКК, а в 1937 году поставит в его биографии последнюю точку.

А вот четыре других секретаря Товстуха, Бажанов, Мехлис и Каннер будут еще долго верой и правдой служить своему хозяину. Товстуха был помощником Сталина по полутемным делам, а Каннер выполнял самые интимные поручения. Официально он занимался безопасностью, квартирами, отпусками, врачами и всем тем, что входит в понятие быта. А вот о том, что он делал на самом деле, можно было только догадываться. Что касается Бажанова, то он со временем сбежит от хозяйского гнева за границу и напишет весьма субъективные воспоминания. Поначалу Бажанова очень удивляло равнодушие к «текучке» генсека, но потом он понял, что тот был слишком занят предстоящей схваткой за власть. Куда больше его волновало, что затевали его соратники и противники, и он стал прослушивать их разговоры через специальное устройство, смонтированное в его столе. Что, конечно же, давало ему несказанное преимущество, и он был, по сути, единственным по-настоящему зрячим в этой толпе «слепых».

Все эта система была придумана Каннером, с подачи которого чешский специалист по телефонным линиям и сделал в столе Сталина этот своеобразный коммутатор. Как только чех закончил работу, Каннер позвонил в ГПУ и сообщил Ягоде, что Политбюро располагает полученными от чехословацкой компартии документами, которые уличают чехословацкого специалиста в... шпионской деятельности и его надо расстрелять. Соответствующие документы он обещал прислать в ГПУ позже.

На всякий случай Ягода позвонил Сталину, тот подтвердил сообщение своего секретаря, и Ягода с чистой совестью расстрелял чеха. Никаких документов он, конечно же, не получил. Однако такая пустая формальность не очень-то огорчила Ягоду (подумаешь, какое дело: расстрелять человека без каких-то там бумаг!), и он даже не стал настаивать на них. Конечно, это было преступление, но Сталина подобные мелочи, по всей видимости, уже не смущали. Он прекрасно понимал, что вся борьба еще впереди и готовился к ней...

Сталин не ошибался, и теперь ему предстояло сражаться не только с Троцким, но и со своими вчерашними сторонниками по триумвирату. Они были всерьез озабочены растущим влиянием генсека, и отношения между ними обострялись с каждым днем. И после того, как Сталин самовольно «перекроил» редколлегию «Правды», отдыхавший в Кисловодске Зиновьев написал Каменеву: «Мы совершенно всерьез глубоко возмущены... И ты позволяешь Сталину прямо издеваться... На деле нет никакой тройки (Сталин – Зиновьев – Каменев), а есть диктатура Сталина. Ильич был тысячу раз прав».

На этом Зиновьев не успокоился и написал лично Сталину, на что тот, особо не вдавясь в подробности, ответил: «С жиру беситесь, друзья мои!» Такой ответ «бесившимся с жиру друзьям» не понравился, и ранней осенью 1923 года в одной из пещер недалеко от Кисловодска Зиновьев созвал на «тайную вечерю» отдыхавших там Бухарина, Евдокимова, Лашевича и некоторых других видных деятелей партии и сообщил им о своем плане обуздания сталинской власти. Для чего предложил ликвидировать Политбюро и создать «политический секретариат» в составе Троцкого, Сталина и третьего лица (Зиновьева, Каменева и Бухарина), что говорило о его полнейшем непонимании ситуации. Да и как можно было объединить для «коллективного руководства» партией трех ненавидевших друг друга людей?

Мнения разделились, и, в конце концов, «заговорщики» не нашли ничего лучшего, как обратиться к самому Сталину с просьбой поддержать их начинание. Сталин отказался. «На вопрос, заданный мне в письменном виде из недр Кисловодска, – писал он, – я ответил отрицательно, заявив, что, если товарищи настаивают, я готов очистить место без шума, без дискуссии, открытой и скрытой».

Настаивать «товарищи» не стали. Каким бы ни казался им грозным Сталин, Троцкий по-видимому был еще страшнее. А вот сам Троцкий, к великому удивлению Сталина, после столь триумфального для него съезда и не подумал развивать успех и продолжал заниматься чем угодно, но только не делом. Писал статьи о нормах поведения, защищал великий и могучий русский язык, который так портили партийцы, и выступал с бесконечными лекциями о водке, церкви и кинематографе перед газетчиками и библиотекарями.

Впрочем, Сталин не сомневался: стоит только обостриться политической ситуации в стране или за рубежом, и Лев Давидович мгновенно позабудет и о кинематографе, и о водке и выступит с открытым забралом.

Так оно и случилось летом 1923 года, когда после первых успехов новая экономическая политика столкнулась с кризисом сбыта продукции. По многим городам страны прокатились забастовки, в партии появилась «рабочая группа» во главе с Г.И. Мясниковым, обвинившая партийное руководство в строительстве социализма за счет рабочего класса. Как и всегда, вернувшиеся из отпусков партийные лидеры начали выяснять, «кто виноват» и «что делать»? И пришли к выводу, что во многом виновата хозяйственная бюрократия. Однако Троцкий вместе с Лениным думали иначе, о чем Лев Давидович и поведал 8 октября в письме членам Политбюро, обвинив руководство страны в полном отсутствии «всеобщего плана» развития экономики и заявив, что хаос в стране «идет сверху».

Сталин и другие члены Политбюро истолковали выступление Троцкого по-своему. И получалось так, что теперь либо партия должна была предоставить Троцкому диктатуру в области хозяйственного и военного дела, либо Троцкий отказаться от работы в области хозяйства и оставить за собой лишь право дезорганизовывать ЦК. Ну а если отбросить тайную суть этих иносказаний, то вся вина Троцкого заключалась только в том, что он бросил вызов правящей касте. О чем откровенно поведал два года спустя сам Дзержинский. По его словам, партии пришлось развенчать Троцкого единственно за то, что он «поднял руку против единства партии».

Что ж, все правильно, и лицемерие всегда оставалось лицемерием. То, что Троцкий ничего не делал, никого не смущало. И, судя по всему, он мог бы бездельничать еще много лет. Но стоило ему только замахнуться на высшую партийную власть, как он сразу же превратился в «раскольника», «предателя» и «врага Ленина».

К великому сожалению Сталина и других членов Политбюро, Троцкий оказался не одинок, и всего через несколько дней Е. Преображенский написал письмо с критикой проводимого ими курса. «Режим, установленный в партии, – сетовал он, – совершенно нетерпим. Он убивает самодеятельность партии, подменяет партию подобранным чиновничьим аппаратом...»

К 15 октября письмо подписали еще 46 видных членов партии. Осудив руководство партии в «случайности, необдуманности и бессистемности решений и деление партийцев на секретарскую иерархию и простых мирян», авторы послания потребовали отменить запрет на фракции.

Сталин, как, впрочем, и другие члены Политбюро, даже не сомневался в том, что Троцкий знал об этом письме, если вообще не являлся его автором. И, перефразируя название известного рассказа Горького «Двадцать шесть и одна», Зиновьев метко окрестил выступление оппозиции: «Сорок шесть и один». Конечно, в обрушившейся на Политбюро критике было много справедливого, но Сталина мало волновала эта лирика. Все это он считал бутафорией, и в подоплеке гонений на бюрократизм видел все ту же борьбу за власть.

Положение осложнялось еще и тем, что на сторону «46 и одного» встали многие молодые члены партии, которые ничего не знали о далеко не безупречном прошлом их кумира. Особенно отличались своей приверженностью к «демону революции» романтически настроенные студенты. «Сторонников ЦК, – отмечал приехавший в ноябре 1923 года в Москву Микоян, – среди выступавших было очень мало, и большинство выступали не на высоком уровне. Нападки же на линию партии были весьма резки».

И как знать, чем бы закончились все эти митинги, если бы Троцкий не заболел и, по его собственным словам, не «прохворал всю дискуссию против троцкизма». Конечно, отсутствие в самый важный момент Троцкого значительно ослабило оппозицию. Но, думается, она и с ним вряд ли бы победила. К тому времени партия ориентировалась уже не на блестящих ораторов, а на указания Секретариата ЦК и лично товарища Сталина.

* * *

18 октября неожиданно для всех в Москву приехал Ленин. Он побывал в своей квартире в Кремле, заглянул в зал заседаний Совнаркома и посетил сельскохозяйственную выставку. Отобрав несколько книг в своей библиотеке, он вернулся в Горки.

Вождь ничем не выразил своего отношения к скандалу в партии (если вообще знал о нем). Тем не менее его присутствие ободрило Сталина, и 19 октября восемь членов и кандидатов в члены Политбюро обратились с письмом к членам ЦК и ЦКК, в котором осуждали раскольническую политику Троцкого и его сторонников. К этому времени уже окончательно стало ясно, что никакой мировой революции не будет, поскольку революция в Германии, на которую большевики возлагали столько надежд, потерпела поражение. Руководство партии перехватило инициативу и начало наступление на оппозицию.

Тем не менее на открытую схватку Политбюро не решилось и предложило не выносить сор из избы. Компромисс с Троцким выразился в резолюции Политбюро, ЦК и Президиума ЦКК «О партийном строительстве», над текстом которой лидеры партии работали на квартире заболевшего Троцкого. «Рабочая демократия, – говорилось в резолюции, – означает свободу открытого обсуждения, свободу дискуссий, выборность руководящих должностных лиц и коллегий». Ну и помимо всего прочего, резолюция осудила бюрократизм за то, что он во всякой критике видел «проявление фракционности».

Что же касается Троцкого, то, признавая необходимость принятия срочных мер по демократизации партийной жизни, он уже не настаивал на немедленной смене партийного руководства.

Инцидент казался исчерпанным, и Сталину, по его собственным словам, показалось, «что, собственно, не о чем драться дальше...» Более того, тот самый Сталин, который ненавидел Троцкого всей душой, сделал главному смутьяну комплимент в «Правде». «Я знаю Троцкого, – писал он в статье «О задачах партии», – как одного из тех членов ЦК, которые более всего подчеркивают действенную сторону партийной работы». Впрочем, даже здесь он не обошелся без колкости и весьма откровенно намекнул Троцкому: хватит болтать и пора браться за настоящую работу...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

И Лев Давидович взялся. Да так, что успокоенное было Политбюро содрогнулось. 8 января 1924 года «тяжело больной» Троцкий появился на одном из партийных собраний Москвы, где и зачитал свое знаменитое «Письмо к партийным совещаниям», названное им «Новым курсом».

Компромиссную резолюцию от 5 декабря он посчитал своей победой (в какой-то степени она ею и была) и теперь решил продолжить наступление. Более того, он уже не сводил все внимание к собственной незаурядной личности, а выступал как бы от имени партии, которая и провозгласила в резолюции от 5 декабря свой «новый курс». На демократию...

Со своей обычной резкостью Лев Давидович обрушился на «идейное оскудение» политической мысли, которое явилось следствием власти аппарата над партией.

В ленинизме он видел не набор догм, а вечно живое учение, которое, по его мнению, состояло «в мужественной свободе от консервативной оглядки назад, от связанности с прецедентами, формальными справками и цитатами». И лучшими доказательствами тому служили Брест-Литовск, создание регулярной армии и введение нэпа, то есть та самая политика «крутых поворотов», с какой Ленин смело шел навстречу жизни. Правда, при этом он весьма искусно опускал приверженность вождя к известным доктринам, лучшим примером чего являлась книга Ленина «Государство и революция», в которой тот прямо-таки жонглировал цитатами из Маркса и Энгельса. Другое дело, что Ленин, когда его «доставала» жизнь, с той же ловкостью уходил от этих самых цитат.

Не понял Троцкий и того, что теперь, когда Ленин уже не мог создать ничего нового, его «вечно живое учение» было обречено превратиться в догматический справочник большевизма. Что, в конце концов, и случилось. Да и не до ленинизма ему было. А если он ему и был нужен, то только как знамя, под которым он собирался прийти к власти. Потому и говорил о перерождении многих старых партийцев и призывал к замене их молодыми и неиспорченными коммунистами. «Вывод только один, – говорил он, – нарыв надо вскрыть и дезинфицировать, а кроме того, и это еще важнее, надо открыть окно, дабы свежий воздух мог лучше окислять кровь».

Если же откинуть тайную суть всех этих иносказаний, то это был все тот же призыв к смене партийного руководства. Только теперь Троцкий очень ловко связывал свои требования с подписанной им резолюцией Политбюро «О партстроительстве». Как того и следовало ожидать, Политбюро «Новый курс» не понравился. И, конечно, публиковать столь откровенные призывы к смене власти никто не хотел.

Однако Сталин выступил против. «Говорят, – сказал он, – что ЦК должен был запретить печатание статьи Троцкого. Это неверно, товарищи. Это было бы со стороны ЦК опаснейшим шагом. Попробуйте-ка запретить статью Троцкого, уже оглашенную в районах Москвы! ЦК не мог пойти на такой опрометчивый шаг».

Письмо Троцкого появилось в «Правде» и вызвало большой отклик по всей стране. Судя по всему, люди уже начинали понимать, что такое власть аппарата, и далеко не случайно Троцкого поддержали прежде всего служащие советских учреждений, студенты и военные. Многие партийные конференции и встречи проходили под явным влиянием сторонников Троцкого, и только на районных партийных конференциях Москвы за него было подано 36% голосов.

Особую тревогу ЦК вызывало то, что особенно широкую поддержку борьба Троцкого против бюрократизма и обновление стиля партийной работы обрела в армии. Дело дошло до того, что начальник Политуправления Красной Армии В.А. Антонов-Овсеенко приказал изменить систему партийно-политических органов Красной Армии на основе положений «нового курса». А когда Политбюро потребовало отозвать его циркуляр, Антонов-Овсеенко ответил прямыми угрозами.

В своем письме в ЦК он поведал о неких таинственных большевиках, которые пока еще молча наблюдали за всеми этими склоками. И если эти самые склоки не прекратятся, предупреждал он, то их «голос когда-нибудь призовет к порядку зарвавшихся «вождей» так, что они его услышат, несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту».

Это было уже серьезно. Идеи идеями, но власть рождали не они, а винтовка, и уж кому-кому, а Сталину и его «друзьям» это хорошо известно по 1917 году. Сталин понял, кем были эти самые таинственные большевики. И хотя Антонов-Овсеенко не считался сторонником Троцкого, появились слухи о готовившемся троцкистами военном перевороте.

И как вспоминал член Исполкома Коминтерна А. Росмер, в 1923 году в высших партийных кругах на самом деле повсюду говорили о том, что Троцкий собирается действовать как Бонапарт. Такая возможность и на самом деле существовала, поскольку Московским военным округом командовал ярый сторонник Троцкого Н. Муратов.

Впавший в панику Зиновьев настаивал на аресте Троцкого. Пойти на арест вождя революции и создателя Красной Армии Политбюро не решилось, и тогда лидер ленинградских коммунистов предложил ввести в состав РВС и Совет обороны таких «хороших ребят», какими были Ворошилов и сам Сталин. Что привело Троцкого в неописуемую ярость, и он еще больше активизировал свою деятельность по пропаганде «нового курса». События начинали принимать угрожающий характер, в столице на каждом углу говорили о военном перевороте, и в Москву из Смоленска был срочно вызван командующий Западным фронтом М.Н. Тухачевский.

Сразу же по приезде в столицу он встретился с Антоновым-Овсеенко и сторонниками Троцкого Радеком и Пятаковым. О чем они говорили, и по сей день остается тайной. Вполне возможно, что и о перевороте. Поскольку без согласия Тухачевского он был просто невозможен. По каким-то ведомым только ему причинам Тухачевский своего согласия на переворот не дал, однако Сталин и не подумал кланяться ему за это в ноги. И будущий «немецкий» шпион отбыл восвояси. Ну а Сталину не оставалось ничего другого, как бросить на борьбу с Троцким лучшие силы партии, и по всей стране шли жаркие дискуссии.

Впрочем, это они только так назывались «лучшие силы». Да, это были по-своему преданные Сталину люди, но куда им было тягаться в красноречии с самим Троцким и его сторонниками! Потому и делали эти «лучшие силы» упор не на идейную борьбу, а на раскольническую политику Троцкого. Да, говорили они, недостатков в работе партийного аппарата хватает, но это вовсе не дает права Троцкому протипоставлять партии ее аппарат и создавать в ней свою собственную фракцию, угрожая ее единству и нарушая заповедь Ленина не устраивать из партии дискуссионный клуб.

* * *

В середине декабря с большой статьей «О дискуссии, о Рафаиле, о статьях Преображенского и Сапронова и о письмах Троцкого» в газете «Правда» выступил сам Сталин. Цель «нового курса» он видел в «дипломатической поддержке оппозиции в ее борьбе с ЦК партии, под видом защиты резолюции ЦК». «Троцкий, – писал Сталин, – состоит в блоке с демократическими централистами и частью «левых» коммунистов – в этом политический смысл выступления Троцкого».

Есть такая расхожая формула: порядок бьет класс. То же самое можно было сказать и об осенней борьбе Сталина с оппозицией. Блеску и игре мысли Троцкого Сталин противопоставил железную дисциплину малограмотных партийцев и организованную травлю в подчиненных ему средствах массовой информации Троцкого и его сторонников. Что не могло не принести свои плоды. Постепенно Сталин овладевал ситуацией, и состоявшаяся 16—18 января XIII партийная конференция констатировала полную его победу над оппозицией.

Но ему этого уже было мало. С его подачи отдельные члены ЦК в полный голос заговорили о неблагополучии в Красной Армии, в результате чего была создана Военная комиссия ЦК для изучения положения в армии. Любому посвященному достаточно было одного взгляда на состав комиссии, чтобы предсказать ее выводы. Уншлихт, Ворошилов, Андреев и Шверник были людьми Сталина и того самого аппарата, который так неосторожно предлагал «почистить» Троцкий...

Антонов-Овсеенко был снят с занимаемой должности. Его место занял А.С. Бубнов. В марте в отставку последовал и другой ярый сторонник Троцкого – заместитель Предреввоенсовета с октября 1918 года Э. Склянский. Его сменил М.В. Фрунзе. А это говорило о том, что столь мощная организация выходит из-под власти Троцкого.

Совершенно неожиданно для оппозиции Сталин огласил до сих пор засекреченную резолюцию X съезда партии «О единстве партии». И теперь знали все, что «в случае нарушения дисциплины или возрождения, или допущения фракционности все меры партийных взысканий, вплоть до исключения из партии, а по отношению к членам ЦК – перевод их в кандидаты и даже, как крайнюю меру, исключение из партии».

Сделано это было не случайно. Сталин прекрасно понимал, что съедаемый своими непомерными амбициями Троцкий не успокоится до тех пор, пока не победит или не проиграет. Да и сторонников у него в стране оставалось предостаточно.

Конечно, оппозиция возмутилась, но Сталин уже умел ставить людей на место. И когда начались очередные дискуссии о провалах в экономике и об огромной разнице цен на промышленные и сельскохозяйственные товары, он совершенно спокойно спросил: «Где была тогда оппозиция? Если не ошибаюсь, Преображенский был тогда в Крыму, Сапронов – в Кисловодске, Троцкий заканчивал в Кисловодске статьи об искусстве и собирался в Москву. Еще до их приезда ЦК поставил этот вопрос у себя на заседании. Они, придя на готовое, ни единым словом не вмешались, ни единого возражения не выставили против плана ЦК...

Я утверждаю, что ни на пленуме в сентябре, ни на совещании секретарей нынешние члены оппозиции не дали ни единого слова о «жестоком хозяйственном кризисе» или о «кризисе в партии» и о «демократии»... Оппозиция выражает настроения и устремления непролетарских элементов в партии и за пределами партии. Оппозиция, сама того не сознавая, развязывает мелкобуржуазную стихию. Фракционная работа оппозиции – вода на мельницу врагов нашей партии, на мельницу тех, которые хотят ослабить, свергнуть диктатуру пролетариата». Ну а чтобы перекрыть эту самую воду, Сталин потребовал повысить бдительность и... прекратить все дискуссии. Что и было встречено бурными аплодисментами.

Конечно, нельзя всех сторонников Сталина равнять под одну гребенку, но среди них находилось немало и тех, у кого на первом месте стояла не ответственность за страну, а чувство самосохранения, от которого напрямую зависели пайки, машины, лечение за границей и все те блага, какие уже давала должность партийного работника. Ну и, конечно, та власть, какой обладал каждый из сидевших в зале людей в зависимости от своего ранга в партийной иерархии...

* * *

В отличие от Троцкого, Сталин видел главное зло не в бюрократизации партии, а в попытках оппозиции расколоть ее. Разногласия же на почве любых идейных споров были, на его взгляд, не чем иным, как поводом для растаскивания партии. И именно на январской конференции он, по сути, впервые в истории партии заговорил о репрессиях против непокорных.

Да, говорил он, оппозиционеров следует убеждать, но если ничего из этого не выходит, то надо идти другим путем – хирургическим, отсекая таких «товарищей» сначала от руководства, а потом от партии. Пройдет совсем немного времени, Сталин приведет в исполнение свои планы и отделять инакомыслящих он будет не только от руководства и партии, но и от самой жизни. Чтобы надежнее было...

Трудно сказать, с каким выражением лица слушали партийцы эти в общем-то необычные для них откровения Сталина. Хотя бы потому, что по сей день они, по сути, лишь тем и занимались, что спорили. И Ленин позволял дискуссии. По той простой причине, что никогда и никого не боялся. Даже тогда, когда большинство было с ним не согласно. В таком случае он прилагал еще больше усилий и, в конце концов, склонял несогласных на свою сторону.

Как это ни банально, но именно в таких спорах познавалась истина, и Ленин отнюдь не кривил душой, когда говорил о том, что заблуждавшийся Каменев помогает ему понять ошибки других. Да, Ленин мог сказать грубое слово и, если надо, топнуть ногой, но он никогда и никого не наказывал. Порвать отношения – другое дело, но ни о каком «хирургическом» разрешении вопроса не могло быть и речи.

Не боялся полемизировать и Троцкий, который умел убеждать. Но беда заключалась в том, что теперь во главе партии находился человек, который признавал только один аргумент: силу.

Конечно, Сталин тоже пытался дискутировать, но это был совсем другой уровень. Это была даже не полемика, а скорее ловля оппонента на слове. «Почему Преображенский, – вопрошал он во время одной из дискуссий, – не только в период Брестского мира, но и впоследствии, в период профдискуссии, оказался в лагере противников гениального Ленина? Случайно ли все это? Нет ли тут закономерности?»

А когда не выдержавший Преображенский крикнул со своего места, что он до всего доходил своим умом, Сталин улыбнулся так, словно ждал от него именно этого. «Это очень похвально, Преображенский, – с убийственной иронией произнес он, – что вы своим умом хотели работать. Но глядите, что получается: по брестскому вопросу работали вы своим умом и промахнулись; потом при дискуссии о профсоюзах опять работали своим умом и опять промахнулись; теперь я не знаю, своим ли вы умом работаете или чужим, но ведь опять промахнулись будто».

Логика убийственная! Пытались думать и не сумели! Горе, вам, Преображенский! При этом Сталин почему-то забывал, как он сам пытался думать своим умом и что каждый раз из этого выходило. Да и рядом с «гениальным Лениным» он оказался отнюдь не из-за полного совпадения их взглядов.

Не меньшей трагедией для партии было и то, что в ней оказывалось все больше и больше тех, кто предпочитал покорность отстаиванию идей. Потому что этих самых идей у пришедших в партию карьеристов не было и они слишком держались за дарованное им генсеком хлебное место. И как это ни печально, но именно такая напрочь лишенная собственного мнения и равнодушная к истине партийная масса и превращала партию в тот самый милый сталинскому сердцу монолит, который уже не могли пробить никакие Троцкие. Да что там Троцкие, если сам Ленин в конце жизни ужаснулся уже начавшей перерождаться партии.

Имелась еще одна причина завинчивания гаек. На том крутом повороте истории, на котором находилась страна, бесконечные дискуссии ни к чему хорошему привести не могли. Рано или поздно, но кто-то должен был уйти с дороги. К счастью или несчастью для нашей страны, ушел с нее Троцкий. Впрочем, после смерти Ленина, это уже не играло особой роли, поскольку править страной так без Ильича было некому. О чем он и сообщил партии в своем «Письме к съезду».

* * *

На январской конференции Сталин постарался еще более ослабить позиции Троцкого, и с его подачи было принято решение пополнить партийные ряды 100 тысяч рабочих и закрыть доступ в партию выходцам из непролетарских слоев населения. Что ему и удалось, поскольку новые коммунисты проходили уже через его собственные фильтры. Да и сам Троцкий образца 1923 года был уже слишком далек от жизни и интересов рабочих.

Всего год минул после того, как Ленин написал свое «Письмо к съезду», в котором он опасался раскола партии из-за разногласий между Троцким и Сталиным. Прошедший год показал: да, разногласия были, а вот самого раскола не произошло. И занимавший ключевой пост в партии Сталин блестяще доказал, что именно он стоял за то самое единство партии, за которое так ратовал Ленин.

Что, конечно же, не могло не придать ему авторитет не только среди партийных деятелей всех рангов, но и среди народа. Ведь разгром троцкистской оппозиции связывался с его именем. И что бы там ни говорили, это была первая по-настоящему большая победа Сталина. Да, он много сделал в Царицыне, Петрограде и на Южном фронте, но героем революции и Гражданской войны стал Троцкий. И теперь он начал доказывать всей стране, что является не только верным последователем великого Ленина, но и самостоятельной величиной...