Текст книги "Сталин. По ту сторону добра и зла"

Автор книги: Александр Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 90 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ну а что же проповедник эволюционного пути Бухарин, так легко выдвигавший свои лозунги и так же легко отказывавшийся от них? Спорил, боролся, стоял на своем? Да нет, поддавшись общему настроению, он тоже не отрицал «кулацкой» опасности. И хотя лидеры правых выступали против политики классовой борьбы, растущего влияния кулака на широкие деревенские массы они не отрицали. В то же время вместе с пока еще глухим сопротивлением партийных низов нарастал конфликт и в высших эшелонах власти.

Большая «тройка» – Сталин, Каменев и Зиновьев – распалась. Провал заготкампании 1925 года дал лишние козыри в руки оппозиции, и, используя недовольство рабочих растущими дороговизной и безработицей, она требовала решительных действий против кулаков и частной торговли.

Атмосфера в партии продолжала накаляться. Да и что значило какое-то заключенное ее лидерами примирение там, где ставкой являлась власть? Да и не только во власти было дело. Сталин ненавидел Каменева и Зиновьева за их пренебрежительное отношение к нему, за близость к Ленину, за барство.

Те же презирали его за серость и за то, что он, человек из второго ряда, не только влез в их ложу, но и начал вытеснять их из нее. С каждым днем взаимная неприязнь становилась все сильнее, и никакие временные компромиссы положения исправить уже не могли.

Масла в огонь подлила начавшаяся приблизительно в то же время в Ленинграде публикация новой книги Зиновьева «Ленинизм». По сути, это был расширенный вариант все той же «Философии эпохи», где автор снова доказывал, что к социалистической революции надо идти не со всем крестьянством, а с беднейшими слоями деревни. Ну а чтобы все выглядело как можно более доказательно, Зиновьев приводил множество взятых к месту и не к месту ленинских цитат.

Сталин ответил тем же и в очередной раз поведал о союзе с середняком против кулака и о кооперативном пути к социализму. Началась война ленинских цитат, которыми оба оппонента жонглировали с ловкостью фокусников. И все же главным было не это. Несмотря на решительную борьбу с оппозицией, ее взгляды оказали заметное влияние на точку зрения партийного большинства. И именно поэтому на октябрьском пленуме ЦК 1925 года Молотов заговорил уже о двух уклонах, первый из которых заключался в «недооценке отрицательных сторон нэпа», а второй – в «недопонимании значения нэпа как необходимого этапа перехода к социализму». И если второй уклон подвергал опасности союз рабочих и крестьян, то первый пренебрегал интересами бедняков и игнорировал «кулацкую» опасность.

Пленум отклонил все требования «новой оппозиции» и осудил оба уклона. Однако напряжение в партии не спало. Бухарин считал себя наиболее последовательным защитником нэпа и рыночных отношений в городе и деревне, и после скандала с «Философией эпохи» его отношения с Зиновьевым, который, как и прежде, критиковал его за уступки «классовым врагам», стали еще хуже.

Тем не менее Каменев сумел договориться после пленума со Сталиным о том, что на партийный съезд они пойдут «с единогласно принятыми резолюциями по всем основным вопросам нашего строительства».

* * *

Пока противники вели подготовку к решающим битвам, в стране разыгралась другая драма, связанная со смертью Фрунзе. Никаких доказательств участия Сталина в удивительно своевременной кончине Фрунзе нет, и тем не менее его смерть и сегодня выглядит странной. Даже не столько сама смерть, сколько та совершенно ненормальная обстановка, которая сложилась вокруг его далеко не самой смертельной болезни.

«Я сейчас чувствую себя абсолютно здоровым и даже как-то смешно не только идти, а даже думать об операции, – писал Фрунзе жене. – Тем не менее оба консилиума постановили ее делать». И еще бы им не постановить! Ведь вопрос об операции Фрунзе обсуждался на Политбюро, и на проведении операции, по странному стечению обстоятельств, больше всех настаивали Ворошилов и Сталин.

Предчувствовал что-то нехорошее и сам Фрунзе. «Незадолго до операции, – вспоминал И.К. Гамбург, старый большевик и друг полководца, – я зашел к нему повидаться. Он был расстроен и сказал, что не хотел бы ложиться на операционный стол... Предчувствие какого-то неблагополучия, чего-то непоправимого угнетало его... Я убеждал Михаила Васильевича отказаться от операции, поскольку мысль о ней его угнетает. Но он отрицательно покачивал головой: «Сталин настаивает на операции, говорит, что надо раз и навсегда освободиться от язвы желудка. Я решил лечь под нож...»

Операция началась 29 октября в 12 часов 40 минут. Наркоз подействовал плохо, и профессор Розанов увеличил дозу хлороформа почти двое. Сердце не выдержало чрезмерной нагрузки, и через тридцать часов после операции Фрунзе скончался.

Правительственное сообщение, путаные объяснения врачей вызвали недоумение в стране, и иваново-вознесенские коммунисты потребовали создать специальную комиссию для расследования причин смерти Фрунзе. А историк А. Антонов-Овсеенко даже не сомневался в том, что смерть полководца явилась «политической акцией устранения».

Конечно, теперь, когда стало многое известно о том, как и что творилось за кремлевскими стенами, можно предполагать все, что угодно: и злую волю, и плохих врачей, о чем и заявил сам Семашко на собрании старых большевиков. Возможно, Сталин и не собирался убивать Фрунзе, но почему же тогда он так настаивал на этой операции? Зная его полнейшее безразличие к людям, каким он отличался еще в детстве, вряд ли можно согласиться с тем, что его и на самом деле волновало здоровье Фрунзе.

Можно, конечно, предположить, что, будучи великим актером, он продолжал играть под Ленина, который демонстрировал прямо-таки удивительную заботу о людях из своего окружения. Правда, заботился он только о тех, кто ему был нужен. Чего он и не скрывал, упрекая одного из видных партийцев в том, что он, не уделяя должного внимания своему здоровью, разбазаривает казенное (!) имущество.

А Ворошилов? Этому-то какое было дело до язвы Фрунзе? И надо полагать, что его куда больше устроил бы больной Фрунзе, которого в любой момент можно было заменить именно под этим предлогом. А тут... Впрочем, поразмышлять на заданную тему можно. Вряд ли я сделаю открытие, сказав, что любой правитель пытается прежде всего распространить свое влияние на армию.

Не был исключением и Сталин, который, конечно же, желал иметь во главе ее «своего человека». Такого, как тот же Ворошилов, несмотря на полное отсутствие у него воинских и организационных талантов. О чем Сталин, в отличие от Троцкого, по словам которого Ворошилову можно было доверить от силы полк, тогда, похоже, даже и не подозревал. Мог ли стать таким человеком Фрунзе? Думается, вряд ли. И даже не потому, что он считался протеже Зиновьева. Слишком уж порядочным для тех игр, в которые играл Сталин и его окружение, был Михаил Васильевич.

Конечно, это вовсе не означало, что не замеченный в интригах Фрунзе не будет замешан в них и впредь. Особенно после того, как из фигуры военной он превратился в крупного политического деятеля, что ко многому обязывало. И все же вряд ли бы он принял такое активное участие в уничтожении той самой армии, которую сам и построил. Особенно если учесть, что по своему авторитету и влиянию Фрунзе уже тогда стоял куда выше членов ЦК и Политбюро и других органов ЦК, пользовавшихся огромным уважением в армии.

К сожалению, политики превыше всех дарований ставят личную преданность. И особенно настороженно Сталин взглянул на Фрунзе после того, как тот представил ему список высших военных, которых он хотел видеть на ключевых постах в армии. Все эти люди никогда не пользовались его симпатией, и не случайно увидевший список секретарь Сталина Бажанов сказал: «Если бы я намеревался осуществить военный переворот, я бы взял именно тех людей, которых предложил Фрунзе!»

Но... до военного переворота дело не дошло. Фрунзе своевременно умер, и на траурной церемонии Сталин не нашел ничего лучше, чем промолвить: «Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто опускались в могилу». А вот кому именно было нужно это «легкое» опускание в могилу, он так и не уточнил.

Да и не надо было. На пост военного министра взгромоздился Клим Ворошилов, и теперь Сталин в какой-то мере мог быть спокоен за свои армейские тылы, потому что большинство высших офицеров, включая военную академию, прекрасно знали цену бывшему слесарю и по-прежнему являлись сторонниками Троцкого.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Тем временем скандал в партии продолжался, и теперь он выразился уже в откровенном конфликте между Москвой и вотчиной Зиновьева – Ленинградом. И огромная страна с громадным интересом следила за развернувшимся

между московской и ленинградской прессой сражением. «Да никакие это были не оппозиции, – писал в своих воспоминаниях бывший Бажанов, – а самая обыкновенная борьба за власть!»

Главными действующими лицами стали газеты «Правда» и «Ленинградская правда». Грязь лилась ведрами, и борьба шла с переменным успехом. Вся беда была только в том, что вне «родной стороны» Зиновьева поддерживало всего несколько человек, хотя среди них и были такие видные партийцы, как Каменев, Сокольников, Лашевич и Крупская.

Что же касается регионов, то они выступали за Сталина. При этом мало кто из рядовых партийцев понимал, в чем же заключались разногласия между школами Зиновьева и Бухарина, и все они выступали на стороне своего начальства. А если вспомнить, что практически уже все региональные партсекретари были назначены Сталиным, то вывод напрашивался сам собой.

И далеко не случайно член РСДРП с 1901 года М.М. Лашевич с горечью вспоминал: «Можно только сказать, что все было подготовлено чрезвычайно искусно, – это мы должны признать, – и нас заставили принять бой тогда, когда соотношение сил такое, что бой принять не следует».

Тем не менее готовившийся к избиению «новой оппозиции» на предстоящем съезде партии Сталин был далек от эйфории. Особенно после того, как Политбюро согласилось на требование Зиновьева на содоклад, в котором он намеревался объяснить свою позицию.

Как и всегда в таких случаях, генсек стал искать союзников, и его взор упал на... Льва Давидовича Троцкого. Хотя, по идее, Троцкий должен был поддерживать не Сталина, а Зиновьева и Каменева, чьи взгляды ему были куда ближе. И как тут не вспомнить его презрительное заявление о том, что «вся полоса хозяйственно-политического развития страны оказалась окрашенной пассивным преклонением перед состоянием крестьянского рынка». Но в то же время он люто ненавидел вождей «новой оппозиции» и не мог им простить той травли, которой они его подвергли совсем недавно.

Была у не имевшего никакого интереса к сельскому хозяйству Льва Давидовича еще одна мечта: возглавить ВСНХ. Что без прямой поддержки Сталина было невозможно.

Сталин был слишком осторожен, чтобы говорить о подобном сотрудничестве с самим Троцким. А вот его стороннику Л. Серебрякову он весьма прозрачно намекнул, что было бы неплохо его фракции помочь ему «в деле разгрома зиновьевской оппозиции». Несколько опешивший от такого предложения Серебряков поспешил заявить, что никаких фракций у них нет.

– Леонид, – поморщился Сталин, – я пригласил тебя для серьезного разговора. Так что пусть ваш «старик» подумает над моим предложением...

Судя по дальнейшему поведению «старика», Троцкий согласился. Нет, он не стал выступать на стороне Сталина, но в то же время не поддержал Зиновьева, чего было по тем временам уже достаточно. Поддержка такого политика, как Троцкий, стоила тогда дорогого... Правда, никаких дивидендов за свою лояльность Лев Давидович так и не получил.

15 декабря поддерживавшие Сталина члены Политбюро предъявили лидерам оппозиции ультиматум, в котором предлагали не выступать друг против друга на съезде, принять за основу резолюцию Московской конференции, отмежеваться от отдельных формулировок Саркиса и Сафарова и восстановить выведенных из состава ленинградской делегации на партийный съезд коммунистов, которые поддерживали большинство Политбюро.

Как всегда, Сталин хитрил. Он дал слово Каменеву оставить на съезде оппозицию в покое, но делать этого, конечно же, не собирался. Да и как можно было упускать такой удобный для расправы случай! Вместе с тем он прекрасно понимал, что согласие Зиновьева на его, по своей сути, неприемлемые предложения было для него и его сторонников равносильно поражению.

Конечно, Зиновьев не пошел на предложенный Сталиным компромисс и отказался передать Ленинградскую партийную организацию под контроль ЦК. Более того, «ленинградцы» снова заговорили о предложенной еще осенью 1923 года Зиновьевым реорганизации высших органов власти. И за насколько дней до съезда с подачи Зиновьева и Каменева несколько видных партийных деятелей собрались на квартире у старого большевика Г.И. Петровского, где обсудили план замены Сталина Дзержинским.

Однако Орджоникидзе, который якобы увидел в этом шаге уступку Троцкому, настолько горячо выступил против, что вопрос отпал сам собой. Впрочем, удивительным во всей этой более чем странной истории кажется не демарш Орджоникидзе, а то, зачем заговорщики пригласили на свою «тайную вечерю» «сталинского ишака», как когда-то назвал Орджоникидзе помощник Мдивани.

* * *

Атмосфера открывшегося 18 декабря 1925 года XIV съезда партии была крайне напряженной и нервозной. «Помню, – вспоминал Н.С. Хрущев, – когда мы приехали на съезд, уже, как говорится, воробьи обо всем чирикали, и довольно громко был слышен в народе глас, даже и для обывателей, что в партии наметился глубокий раскол. Разногласия в ходе обсуждения на съезде, как в ходе дискуссии 1923 года, были сразу же перенесены большинством Политбюро в плоскость борьбы двух «линий» – Центрального Комитета и противостоящей ему оппозиции. Сталин, Бухарин и Рыков выступали за линию ЦК, то есть за линию Сталина. Это грубовато, но так говорили – вот линия ЦК, а там – линия оппозиции...»

Выступивший с содокладом Зиновьев был настроен довольно мирно и попытался объяснить причины, по которым «ленинградцы» оказались в оппозиции. И главная из них заключалась в том, что серьезные вопросы не были обсуждены вовремя, а загнаны внутрь. О том же самом говорил и Каменев, заявивший, что партия всегда решала идейные споры в борьбе, а не после нее.

Делавший основной доклад Сталин заявил, что лично у него нет никаких глубоких разногласий ни с кем из руководства партии. Напомнив о победе над троцкистами, он все же заметил: «Нынче мы вступили, к сожалению, в полосу новой дискуссии. Я уверен, что партия быстро преодолеет и эту дискуссию и ничего особенного случиться не может... Чтобы не предвосхищать событий и не растравлять людей, я не буду в данный момент касаться существа (дискуссии. – Прим. авт.)... Я думаю, члены съезда это скажут сами, а я подведу итоги в заключительном слове».

Наученный опытом Сталин изначально поставил себя в более выгодную позицию, прекрасно понимая, что чаще всего прав тот, кто выступает последним. Он это понял давно, еще во времена своей подпольной молодости, и теперь предпочитал говорить последним и преподносить собственную точку зрения как окончательную. Тем не менее он четко изложил свою позицию:

«Мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну экономически самостоятельной, независимой, базирующейся на внутреннем рынке, страной, которая послужит очагом для притягивания к себе всех других стран, понемногу отпадающих от капитализма и вливающихся в русло социалистического хозяйства. Эта линия требует максимального развертывания нашей промышленности, однако в меру и в соответствии с теми ресурсами, которые у нас есть».

Затем он решительно отвел все обвинения «новой» оппозиции о «кулацком уклоне» в партии и заговорил о чрезмерной переоценке кулацкой опасности. По его словам, все расхождения между большинством Политбюро и группой Зиновьева не касались социализма как такового. «Мы, – сказал он, – спорим лишь о том, можно ли окончательно построить социализм... в одной стране, и притом не в такой стране, как Америка, а в нашей, крестьянской».

Впрочем, спора к этому часу уже не было, раздавалась самая настоящая ругань. Во время выступления Зиновьева с содокладом в зале стоял невообразимый шум, время от времени слышались грубые выкрики. Начавшаяся на заседаниях съезда дискуссия, по словам Хрущева, «продолжалась затем между группами и индивидуально, при личных схватках и во время перерывов между заседаниями съезда, в Георгиевском зале и в коридорах». «Одним словом, – вспоминал он, – везде, где встречались двое, уже шла дискуссия, если эти люди принадлежали к разным лагерям». Эта борьба «разных лагерей» была столь ожесточенной, что на съезде Хрущеву «пришлось встретиться не как с другом, а как с врагом» с его хорошим товарищем, который теперь возглавлял один из райкомов партии в Ленинграде.

Да и не было уже никакой дискуссии, а шло самое обыкновенное подавление инакомыслящих, чего никогда не имело места при Ленине. Но напрасно оппозиционеры призывали не подменять обсуждение принципиальных вопросов организационными склоками и не прикрывать те или иные взгляды ленинизмом. «Ты, – обращался Каменев к Сталину, – твердый человек, но ты не даешь партии твердо отвергнуть эту линию, которую большинство партии считает неправильной...

Если лозунг «Обогащайтесь» мог гулять в течение полугодия по нашей партии, то кто в этом виноват? Виноват товарищ Сталин. Теперь я вижу, товарищи, что товарищ Сталин целиком попал в плен этой неправильной линии, творцом и подлинным представителем которой является товарищ Бухарин. Я неоднократно говорил группе товарищей-ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что товарищ Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба... Эту часть моей речи я начал словами: мы против теории единоначалия, мы против того, чтобы создавать вождя! Этими словами я кончаю свою речь!»

К великому удивлению делегатов, третий оратор большевистской партии, каким всегда считался Зиновьев, скорее мямлил, чем говорил все о том же правом уклоне в партии, в недооценке кулака, который, в конце концов, должен был соединиться с нэпманами и буржуазной интеллигенцией и сожрать партию и революцию. А поскольку единства не было и среди оппозиции, все остальные ораторы говорили еще более невнятно и тянули кто в лес, кто по дрова. Что и неудивительно. Слишком уж разные люди собрались под ее знаменами, и далеко не случайно и Троцкий, и сам Сталин были весьма удивлены столь странным составом очередной «платформы».

Депутаты несколько поутихли во время выступления Крупской, которая поддержала Каменева и Зиновьева, и говорила об ужесточении внутрипартийного режима, о недопустимости устранения лидеров оппозиции с ведущих партийных постов и настоятельной просьбы к участникам оппозиции не только выполнять требования большинства, но и публично отказаться от своих убеждений. Ленин, бросала она в умолкший на какое-то время зал, никогда не выдвигал таких требований. Что же касается того самого большинства, каким кичился съезд, то оно отнюдь не всегда принимало правильные решения. Сталин вежливо ответил ей с трибуны, зато в перерыве выразился уже в своем духе. «Если она ходила в один нужник с Лениным, – заявил он, – то это еще не значит, что она понимает ленинизм».

Что касается подобранных им делегатов, то они отпустили Крупскую, что называется, «с миром», как-никак, а вдова вождя. Но стоило только подняться на трибуну Каменеву и снова заговорить о том, что он и его сторонники выступают против теории вождя и Сталин не является той фигурой, которая может выполнить роль объединителя большевистского штаба, как зал словно прорвало. «Неверно! Чепуха! – во все горло кричали делегаты. – Сталина! Сталина! Вот и раскрыли карты! Да здравствует товарищ Сталин!»

Сталин смотрел на бесновавшийся зал с чуть заметной улыбкой. Нет, не зря он так упорно работал все эти годы и так кропотливо подбирал кадры. Свои кадры. И теперь эти самые кадры решали все. В его пользу. Да и уроки вождя не прошли даром. Он хорошо помнил, как использовал Ленин при разгоне Учредительного собрания свистящий и орущий зал, и только повторил прием вождя. В заключительном слове Сталин очень умело доказал, что «платформа четырех» есть нечто аморфное, и единственное, в чем сходились ее авторы, так это в реформе Секретариата ЦК. «Партия хочет единства, – продолжал он под одобрительные выкрики с мест, – и она добьется его вместе с Каменевым и Зиновьевым, если они этого захотят, без них – если они этого не захотят».

«Новая оппозиция» была бита, и партия отвергла притязания Каменева и Зиновьева на руководство в ЦК точно так же, как она не приняла два года назад устремлений Троцкого. Да и не было у них уже никаких шансов. Слишком уж не равны были силы «ленинградцев», Каменева и Крупской, подобранных и подготовленных Сталиным делегатов, а также хранившего гробовое молчание Троцкого.

Съезд осудил сразу два уклона: тот, который состоял в недооценке дифференциации в деревне, не видящей опасностей, связанных с ростом кулачества, и другой, который затушевывал «борьбу за середняка... как основной организационной формы движения деревни к социализму». И именно с этим, вторым, уклоном Сталин призывал бороться более упорно, ибо он грозил «возвратом к политике раскулачивания». Сталин одержал новую победу и еще больше укрепил свои позиции на виду у всей страны. Постепенно он уже начал превращаться в того самого великого Сталина, которого в исступлении будут славить даже те, кого он отправит на расстрел.

Да, тогда он был за продолжение «временного отступления», и все же, оставляя за собой свободу маневра, произнес зловещую фразу о том, что 99% партийцев готовы расправиться с кулаком в любую минуту. И этой самой свободой он еще воспользуется... В отличие от Каменева, пониженного до кандидата в члены Политбюро, Зиновьев в нем был оставлен, но какой был в этом теперь смысл, если в нем заседали такие верные «сталинцы», как Ворошилов, Молотов и Калинин?!

Остался в Политбюро и Троцкий, который хранил на съезде удивительное для него молчание и с некоторым злорадством наблюдал за избиением своих врагов. Однако, как уже говорилось выше, Сталин не оценил его лояльности, и проболевший почти весь 1926 год Лев Давидович, в конце концов, отправился на лечение в Германию. Но как это ни печально для него, он даже после XIV съезда так ничего и не понял и продолжал считать Сталина... пешкой в руках Бухарина!

Именно в нем он видел главную опасность и в чьи верные сторонники поспешил записать Ворошилова и Буденного, несмотря на их «царицынские» корни. И даже осенью 1928 года он будет убежден, что именно они закончат уже шедшее полным ходом в стране контрреволюционное преобразование общества с помощью бонапартистского переворота в стиле 18 брюмера. При этом он явно недооценил как многолетнее знакомство Сталина с Ворошиловым и Буденным, так и его постоянно растущий авторитет в партии. Более того, уже с зимы 1926 года он стал заигрывать с Бухариным. Они начали оживленную переписку, в которой Бухарин уговаривал Троцкого «пересмотреть большие социальные вопросы революции», а тот всячески пытался выказать опасность раскола между Москвой и Ленинградом.

Подобное отношение к Сталину было свойственно и Бухарину, который, наверное, и подумать не мог, что этот человек может захватить верховную власть. По своему положению в партии Николай Иванович в то время мало чем уступал самому Сталину. Что и дало С. Коэну заговорить о «дуумвирате» Сталина—Бухарина, который пришел на смену отыгравшим свое триумвирам: Зиновьеву, Каменеву и Сталину.

Но как бы там ни было, съезд еще более укрепил и без того сильные позиции Сталина, подтвердив его курс на построение социализма в одной стране. Сталин снова стал членом ЦК, а январский пленум избрал его в Политбюро и Оргбюро, утвердил в должности генерального секретаря и продлил его полномочия делегата в Исполнительном Комитете Коммунистического Интернационала Молодежи.

XIV съезд партии вошел в историю как съезд, взявший курс на индустриализацию страны. На нем было принято решение отныне называть партию Всесоюзной коммунистической партией (большевиков). И одним из ее первых решений стало постановление «О фракционной деятельности Ленинградского губкома». Он вошел в историю еще и тем, что, по своей сути, стал последним партийным съездом, на котором еще шли свободные дискуссии по принципиальным вопросам. Впрочем, их уже и не могло быть в будущем. Для того чтобы вести дискуссии о государственном строительстве и экономике, надо было быть в высшей степени образованным человеком.

Как это ни печально, но такие люди не рвались в партию (да их туда и не пускали), и все последующие съезды будут славить генсеков и «линию ЦК», что бы она из себя ни представляла. Так постепенно вырождалась партия, все больше превращаясь не в союз умных, грамотных и болеющих за свою страну людей, а в сборище бюрократов, для которых высшей истиной являлось мнение вышестоящего начальства. Падал теоретический уровень партийцев, и выражение Ленина о том, что «коммунистом может быть лишь только тот, кто обогатил свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество», звучало уже даже не насмешкой.

Впрочем, именно такое положение устраивало Сталина куда больше. Да и не престало рядовым и не очень рядовым бойцам партии рассуждать. Их дело – слепо выполнять все предписанное им. А многие знания, как было известно Сталину из Библии, только множили печали. По тому, что надо было делать и что так никогда и не было сделано... Оппозиция проиграла, но ни о каком идейном смирении не могло быть и речи. И, конечно же, Зиновьев со товарищи делали все возможное, чтобы сохранить свои позиции в Ленинграде. Он, в частности, предложил Сталину компромисс: прекратить травлю его сторонников в обмен на признание решений съезда. Однако Сталина подобный расклад не устраивал, поскольку он не желал терпеть оппозиционеров у себя под боком. ЦК отверг предложение ленинградцев и снова потребовал полной капитуляции. Зиновьев отказался. Дело дошло до того, что сторонников сталинской линии перестали пускать на ленинградские заводы.

Сталин решил усилить давление, и для окончательного разгрома «новой оппозиции» в Ленинград направил специальную партийную группу в составе Орджоникидзе, Кирова, Микояна и Калинина. Вскоре после их приезда редакция «Ленинградской правды» была почти полностью заменена на сторонников Сталина.

Куда сложнее пришлось с рабочими, которые в большинстве своем поддерживали Зиновьева (да и как не поддерживать человека, который хотел улучшить их жизнь за счет крестьян!) и сделали все возможное, чтобы сорвать на Путиловском заводе выступление Калинина. И только после того, как им пригрозили массовым увольнением, всесоюзный староста стал излагать вбитые ему Сталиным идеи. Вслед за рабочими под еще больше усилившимся давлением из Москвы дрогнули ленинградские коммунисты, и руководителем Ленинградской парторганизации был избран Киров.

Во втором акте разыгравшейся в «колыбели революции» драме Сталин принялся за лидеров, которым очень быстро нашел работу в отдаленных от обеих столиц районах. Что же касается самого Зиновьева, то ему и Евдокимову разрешили приезжать в Ленинград только по личным делам. Интересно, что сказал бы Ленин, узнав о той участи, которая выпала на долю его любимого ученика... Впрочем, это были только цветочки, и до тех самых ягодок, которые для многих обернутся «стенкой», оставалось еще несколько лет...