Текст книги "Мамонты"
Автор книги: Александр Рекемчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)
В пакете были два огромных фотоснимка, сверху и снизу прикрытые картоном, чтоб не помялись в пути.
О первом я уже написал – Одетта в «Лебедином озере».
На втором фотоснимке (ведь я послал ей два, и она ответила двумя) балерина была уже не в гриме и не в сценическом одеянии, а просто в платье и романтической белой шали, накинутой на голову, ниспадающей округлыми складками на плечи. Взгляд темных глаз опущен долу…
Что означала эта меланхолическая фотография? Она такая в жизни? Или это – роль? Но какая роль?..
Я очень радовался привезенным из Голливуда фотографиям, этому бесценному подарку. Как я был благодарен за него! Прямо скажу: он перевернул мне душу…
И в этом состоянии, с перевернутой душой, я допустил ошибку.
Я написал письмо в Беверли Хиллс. Оно было немногословным. Я благодарил Тамару Туманову за драгоценный дар, заверял, что ее фотография всегда будет передо мною – да так оно и есть до сих пор.
Но я добавил к этому, что у меня когда-то была еще одна очень забавная фотография, где маленькая девочка с бантом сидела в бутафорском самолетике; а за нею в этом игрушечном самолетике сидела дама, которая была женой моего отца; а третьим в этом самолетике был человек, которого звали Евсей Тимофеевич Рекемчук – так вот, его-то фамилию, его отчество, его крест и выпало нести мне в отпущенный мне Богом век.
Этот человек умер в 1937 году, написал я. Нет-нет, я не написал о том, что его расстреляли в тюремном подвале, а написал, что он умер. Потому что он всё равно ведь умер. И не его, и не моя вина в том, что на всех умерших в России в тот окаянный год лежит, как знак мученичества, эта пугающая дата…
Я был неосторожен. Я напугал людей.
– Вы знаете… – говорил мне Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, в очередной раз приехав в Москву из Калифорнии, где он передал из рук в руки мое письмо. – Вы знаете… – говорил он тихо, чтобы никто посторонний не услышал его слов. – Вы знаете… – Он покачивал горестно головой. – После этого письма мои соседи три дня не выходили из дому…
Удрученный своей оплошностью, я больше никогда и не пытался – даже в более благостные времена, – возобновить переписку с Тамарой Тумановой, чтобы, хоть таким способом, хоть с таким опозданием, разобраться с фотографиями, вдруг оказавшимися в бюваре моей мамы.
В Соединенные Штаты меня почему-то не посылали.
Но летом 1990 года туда отправилась моя дочь Людмила Рекемчук.
Она окончила в Москве Институт иностранных языков, защитила диссертацию по английской лексике и теперь преподавала в нем. Ее послали на стажировку в Вашингтон, в Джорджтаунский университет.
Провожая дочку в дальнее путешествие, я попросил ее, если выпадет свободный час, покопаться в материалах Библиотеки конгресса США, взять на карандаш всё, что там есть о Тамаре Тумановой.
Более всего, конечно, меня интересовали подробности ее детства, сведения о родителях, годы учения в балетной школе и так далее.
Теперь это было лишь блажью, невинным хобби.
Людмила привезла из Америки целый ворох записей, ксерокопированных страниц: «Биографический словарь танца», «Женщины Америки», «Кто есть кто»…
И чем жаднее вчитывался я в эти строки, тем большее недоумение завладевало мною.
«…Тамара Туманова (1919–). Русская-французская балерина. Родилась вблизи Шанхая после того, как родители покинули Россию. Училась у Ольги Преображенской…»
«…Русская балерина… родилась в 1919 г., в соответствии с легендой – в вагоне поезда где-то в Восточной Европе. Выросла в Париже, где с 5 лет училась в балетной студии Ольги Преображенской…»
«…родилась в 1917 году в Тюмени…», «…родилась в Сибири в 1918 году…», «…родилась в Харбине…», «…происходит из старинного грузинского княжеского рода…», «…урожденная Хасидович…», «…Тамара Владимировна Туманова…»
Всё никак не стыковалось, было кричаще противоречиво: Шанхай – и Восточная Европа; грузинский княжеский род – и фамилия Хасидович; невесть откуда взявшееся отчество – Владимировна…
Умиляла строка из справочника: «…в соответствии с легендой…» И здесь – легенды!
С тем, что я знал, совпадали лишь имя, сценическая фамилия, год рождения, детство в Париже, учеба в балетной школе Ольги Преображенской.
Поражало то, что авторы статей, судя по всему, даже не пытались уточнить: в Тюмени или в Харбине? В вагоне поезда или на вокзале? Кто были ее отец и мать? А ваши кто родители? Чем они занимались до семнадцатого года?..
Ведь им-то, авторам справочников, за уточнениями было недалеко ходить: могли бы обратиться к ней самой, к Тамаре Тумановой! Она была в пределах досягаемости – всё в том же Беверли Хиллс, уже не танцевала, но иногда еще снималась в кино.
А разве она сама не замечала этих противоречий, этой путаницы в статьях, посвященных ей?
Разве женщине может быть безразлично – родилась ли она в семнадцатом или в девятнадцатом году?
Наверняка замечала. Но отмалчивалась.
Иногда меня самого подмывало: а не обратиться ли вновь к ней с этими вопросами?
Но смущение попрежнему владело мною. Еще звучали в ушах растерянные слова Дмитрия Зиновьевича Тёмкина: «Вы знаете… после вашего письма мои соседи три дня не выходили из дому…»
А что мне – больше всех надо?
Вот уж, право, тогда мне всё это было совершенно без надобности. Тогда я еще и не помышлял об этой книге, отдавая себе отчет в том, что в ней всё – нельзя.
А теперь – можно?
Не знаю. Но теперь поджимали сроки. Я должен был или написать эту книгу, или смириться с тем, что я ее не напишу.
Прежние недоумения, нестыковки, противоречия, конечно же, сами собой рассосаться не могли.
Однако теперь я уже не мог обратиться к самой Тамаре Тумановой. Ее уже не было. Она умерла в 1996 году, об этом писали российские газеты.
Так, может быть, именно за этим порогом что-то прояснилось в тех загадках, в тех легендах, которые сопровождали ее земной путь? Так бывает, что проясняется после.
Но и после возникали лишь новые легенды: светский люд судачил о том, что, несмотря на замужество, несмотря на пылкие романы, на соперничество с Гретой Гарбо за любовь Сергея Лифаря, она умерла девственницей.
Между тем, летом 2004 года я уже писал очередную главу своей новой – вот этой – книги. Я отдавал себе отчет в том, что ее парижские главы должны объяснить психологический сдвиг, заставивший моего отца, как и многих других достойных людей, искать выхода из тупика своей личной и окружающей жизни – там, на востоке, в России, которая теперь называлась торжественно и длинно: Союз Советских Социалистических Республик.
Тем более, что эта страна была его родиной, за которую он не однажды пролил кровь.
Но у меня под рукой не было практически ничего, на что я мог бы опереться.
Ничего, кроме нескольких строк его автобиографии, специфика которой заключалась в том, что она была служебной, а служба эта была строгой, не прощающей помарок.
Но ведь он жил тогда в Париже не один. С ним была его семья: жена Анна, дочь Тамара.
Тамара. Всемирно известная балерина и киноактриса.
Должно же что-то остаться, хотя ее самой, увы, уже нет на свете!
Я опять обратился к Людмиле: «Знаешь что, дочка, пошуруйка ты снова в своем компьютере, пошукай в Интернете. Ты ведь знаешь, что я в этом хозяйстве ничего не секу, не знаю, куда тыкать… Посмотри еще разок, что там есть о Тамаре Тумановой? Авось, что-нибудь наскребется. Очень надо».
Спустя день-другой, Мила принесла мне фотографию надгробного камня на кладбище в Голливуде.
На зеленой лужайке, под сенью раскидистых пальм, беломраморный ангелочек с крылышками склонялся над могильной плитой, на которой высечены восьмиконечный православный крест и фамилия: TOUMANOVA. Слева: Princess EUGENIA DIMITRIEVNA. 1899–1989. Справа: TAMARA. 1919–1996.
Тамару похоронили в могиле матери.
Принцесса – это можно еще понять, имеется в виду титул грузинской княжны. Но почему Евгения Дмитриевна? Ведь ту густобровую темноволосую даму с примесью южных кровей, на которой был женат мой отец, звали вовсе не Евгенией Дмитриевной, а Анной Христофоровной. Анна Христофоровна Чинарова! Мать Тамары.
А покуда я хлопал глазами над фоткой, где под сенью раскидистых пальм белый ангел склонялся над могильной плитой, – дочь принесла мне еще несколько страниц, горячих, только что вынутых из принтера.
На одной из них была афиша, возвещающая о том, что в спектаклях Русского балета, прибывшего на гастроли в Австралию в 1938 году, выступят прославленные танцовщицы и танцоры, а именно: Тамара Туманова, Серж Лифарь, Ирина Баронова, Игорь Юшкевич, Людмила Львова, Тамара Григорьева, Тамара Чинарова… батюшки, сколько Тамар в одном трудовом коллективе… Что?! Нет, я не ошибся: Tamara Toumanova, Tamara Tchinarova… Это – разные Тамары?
Две большие разницы, как говорят в моей родной Одессе. А теперь передо мною веером лежали фотоснимки. Тамара Туманова в балете Стравинского «Жар-птица». Тамара Чинарова в роли грузинской царицы Тамары в балете «Тамара» на музыку Балакирева. Портрет Тамары Тумановой на фоне статуи Венеры Милосской – как хороша! (я имею в виду Тамару Туманову). Портретный снимок Тамары Чинаровой в цыганских монистах (Эсмеральда?).
Но у них же совершенно одинаковые лица, у обеих Тамар!
Одна масть: обе черненькие, обе прыгают… Один и тот же год рождения: 1919-й.
На оказавшихся в сайте Интернета фотографиях с дарственными надписями – судя по всему, подаренных одной и той же Ксении, – почерк почти одинаков. Впрочем, нет: Тамара Туманова пишет Ksenia, а Тамара Чинарова пишет Xsenitchka…
Одни и те же балетные партии.
Тамара Чинарова танцует почти весь репертуар Тамары Карсавиной, еще одной легендарной русской балерины, еще одной Тамары.
Интернет стоит на ушах, час за часом снабжая меня эксклюзивной информацией. Тамара Чинарова живет в Лондоне, только что на сайте американского журнала Danse Chronicle опубликованы главы ее воспоминаний «My Dancing Years», «Мои годы в танце»…
Еще через день Людмила, молча, кладет мне на стол стран и цу переведенного с английского текста.
«…На пике большевистской революции братья убивали братьев, жестокость идеалов разделяла семьи. Люди должны были переоценить собственные верования. То же самое было и с моими родителями. Они оба принимали участие в войне. Мой отец Евсевий Рекемчук (…Evsevij Rekemchouk…) был кавалерийским офицером в батальоне, прозванном „батальон смерти“, который был близок к царю. Моя мать, Анна Чинарова, была медсестрой Красного Креста, работала в госпиталях близко от линии фронта, которые были переполнены ранеными и заболевшими холерой. Они встретились, когда мой отец был ранен…»
Обслуга сайта сообщила, что Тамара Чинарова не пользуется Интернетом, у нее нет компьютера (во-во!), но наш запрос отправлен ей по почте.
Еще через несколько дней в моей квартире на Фрунзенской набережной раздался звонок.
Глуховатый, как у меня, но достаточно бодрый голос говорил по-русски:
– Александр Евсеевич? Здравствуйте. Это Тамара, Тамара Евсеевна, из Лондона. Судя по номеру телефона, вы живете в Москве рядом с Хореографическим училищем? Я бывала там…
С этого момента, с этой строки я пишу другую книгу – вовсе не ту, что была замыслена вначале.
И, откровенно говоря, меня берет оторопь, когда думаю, что мог бы – кабы не этот звонок, – написать нечто иное, и выпустить книгу в свет, и уйти в назначенный срок, не предполагая даже, что ухожу в заблуждении, не познав истины… Впрочем, кто ее познал?
Слышу укор: надо было раньше залезть в Интернет!
Но раньше не было Интернета.
Мне говорят: надо было раньше, невзирая на возраст, научиться работать с компьютером!
Но раньше не было и компьютеров.
А что было раньше? Ведь жизнь всё равно была. И дело-то, вобщем, не в оргтехнике.
Самое невероятное в этой вполне житейской истории заключается в том, что она произошла не раньше и не позже, а именно в тот момент, когда два человека, мало зная друг о друге, либо не зная ничего – не имея контактов, находясь в отдалении, в неведении, – вдруг, почти одновременно решили рассказать людям о своей жизни.
Я сел писать эту книгу, после долгих раздумий, весною 2004 года.
Моя сестра Тамара, не подозревая об этих раздумьях, не зная даже о моем существовании, опубликовала в американском журнале повествование «Моя жизнь в танце» той же весной того же две тысячи четвертого.
Могло ли это быть простым совпадением, случайностью? Могло, конечно. Чего только не бывает на свете!
Однако серьезные ученые, работающие сегодня на авангардных направлениях науки, утверждают, что компьютерная техника и всемирная сеть, Интернет – это лишь кустарная модель загадочной и недоступной пока человеческому разуму системы.
О ее существовании догадывались еще люди античности. Не стану корчить из себя ученого – всё равно, никто не поверит, – а процитирую высказывания на сей счет известного математика, профессора МГУ Леонида Васильевича Лескова, опубликованные недавно одной из газет под заглавием «Интеллектуальная причина универсума» и снабженные весьма примечательным подзаголовком: «Интернет – возможно, лишь жалкое подобие хранилища Информации Вселенной».
Он говорит:
«Полтергейст, ясновидение, экстрасенсорика, парапсихология, телепатия…
Я считаю, что все они имеют одну физическую природу. Их объяснение надо искать в учении о квантовом вакууме – мэоне. Это короткое слово, придуманное еще древнегреческими философами, точнее всего можно перевести как „отсутствие бытия, Ничто, потенциально насыщенное всем“. Наши далекие предки полагали, что окружающий нас вакуум – не просто пустота, а бесконечно насыщенная субстанция.
…Можно предположить, что мэон – это космический банк информации, построенный по голографическому принципу, гигантский „склад“ смыслов, находящийся вне времени и пространства. Там нет прошлого или будущего, секунды или вечности. Там всё едино. Если продолжить цепочку образов, это – гигантская информационная паутина Вселенной, куда более изощренная и сложная, чем земной интернет. Верующие люди сказали бы: человек, созданный по образу и подобию Бога, пытается и здесь подражать Творцу, сам не сознавая, что всё уже создано до него, только лучше и совершеннее…»
Его опять бомбят вопросами, касающимися возможностей Интернета – получения информации, обмена ею, переписки. Он отвечает:
«Точно та же возможность скрыта в мэоне. Только интернетом мы пользуемся сознательно, а некоторые даже умело и профессионально, здесь же – лишь интуитивно, робкими, неуверенными движениями, методом „тыка“. Именно так можно объяснить поэтические озарения и научные открытия, явившиеся во сне или, словно удар молнии, ниспосланные „свыше“. Яркая, внезапная вспышка нового знания, поступившего как бы ниоткуда – это то, что мы называем интуицией. А прорицание, ясновидение, телепатия, знаменитые „вещие сны“ – что это, как не поток информации, открывшийся из иного, „космического“ мира?
Некоторым от природы дана способность „видеть“, чувствовать то, что записано на матрицу „памяти Вселенной“, другим и – таких большинство – эта возможность представляется лишь в экстремальной ситуации… Разумеется, это гипотеза, однако без гипотез нет науки».
Я млею от подобных формул: «…отсутствие бытия, Ничто, потенциально насыщенное всем». Еще: «…Там нет прошлого или будущего, секунды или вечности. Там всё едино». Ведь этим-то я и занимаюсь.
Мне скажут: дед, не выламывайся, не гони пургу! И я соглашусь покорно, как всю жизнь соглашался с окриками, ставящими меня на место. Ишь, раздухарился…
Но, на всякий случай, позволю себе еще несколько замечаний, касающихся уже не чьей либо, а моей законной профессии.
Во всех эпизодах этой книги я ищу момент своего личного присутствия, как некой гарантии правды, что диктуется самой природой исповедального жанра.
Теперь же – в тех случаях, когда я не могу лично присутствовать при случившемся событии, находясь в отдалении, либо в неведении, либо, вообще, не родившись еще на свет, – мое вынужденное отсутствие будет возмещено стократ присутствием моей сестры.
Кроме своих цепей
Теперь он был чернорабочим.
Штабс-капитан Русской армии, кавалер семи боевых орденов; обладатель университетского диплома; редактор независимой газеты, вгонявшей в панику Бухарест; человек, изъясняющийся на четырех европейских языках…
И вот он ходит чумазый, в замасленной робе, выполняя ту работу, о которой восвоясях говорят: круглое катаем, плоское тягаем.
Правда, кто-то мог бы напомнить ему, что сам он не бог весть какого барского рода.
И еще ему могли бы подсказать, что тысячи эмигрантов из России оказались тут в столь же незавидном положении. Светлейший князь Владимир Дмитриевич Голицын устроился работать шофером такси, катает по Парижу на «роллс-ройсе» заокеанских толстосумов. Таким же извозом промышляет и бывший офицер Гайто Газданов, а ведь он еще и писатель. Бедствует на чужбине поэт Владислав Ходасевич, его жена Нина Берберова нанизывает для продажи бусы на нитку, словно четки злосчастных дней…
Но кого и когда могли примирить с жизнью такие сравнения, подобные резоны?
Бытие определяет сознание. А сознание напоминает, что пролетариату нечего терять, кроме своих цепей… Как сказал Карл Маркс.
В служебной автобиографии Рекемчука, написанной им в 1930 году, есть строки, предопределившие судьбу.
«…В Париже с декабря 1924 г. по конец марта 1925 г. работал в качестве чернорабочего на вагоностроительном заводе в Сен-Дени.
Находившаяся в то время в Париже молодежь группировалась вокруг советского Консульства и Полпредства, получая моральную поддержку – и организовав несколько обществ. Я был очень близок к этим кружкам, вернее, молодежь любила у меня собираться, делиться новостями о Бессарабии и проч. Я знал, что многие из моих приятелей бывают в сов. консульстве и что там их хорошо принимают. К концу марта я и сам решил отправиться в консульство, думая переговорить с секретарем консульства о материалах, относящихся к Татарбунарам, и, если можно, переслать их для напечатания в газетах СССР…»
Напомню, что он эмигрировал, спасаясь от румынской Сигуранцы, от ареста, от суда за публикацию статей о Татарбунарском восстании в газете «Новая жизнь», которую редактировал в Аккермане.
Привлеку внимание читателя и к оброненной походя фразе: «…молодежь любила у меня собираться, делиться новостями о Бессарабии и проч.»
Насколько же многолюдны были эти собрания, если учесть, что в каморке зачуханной гостинички на окраине Парижа, где он жил, был всего лишь один стул? Еще одна кровать, еще один стол. Зато очень много клопов. И стервозная хозяйка, бдительно следившая за каждым сюда входящим…
Некто съехидничает: о, как щедра деталировка у автора! Выдумал? Представил себе во всех подробностях? Нет. Ни слова выдумки.
Именно таким предстало убогое жилище новоиспеченного парижанина взорам его жены Анны и дочери Тамары, когда они приехали сюда из тихого Аккермана, из богатого дома Христофора Чинарова на Дороге Траяна.
«…В течение многих дней поезд шел вдоль реки Дунай, пересекал массивные заснеженные горы, прибывал на большие станции, где были вывески сначала на венгерском, затем на немецком и, наконец, на французском. Мама сказала, что мы уже во Франции и скоро будем в Париже. К тому же у нас кончалась еда, а хлеб, который у нас был с собой, зачерствел настолько, что его было трудно глотать…»
Это – из ее опубликованных воспоминаний. Мое внимание привлекла еще такая подробность: в багаже был чемодан, полный фарфоровой посуды – Анна Чинарова везла с собою к новому месту жительства тарелки, чашки, вазочки, которые были подарены молодоженам ко дню свадьбы. И память хотелось сохранить, и в хозяйстве сгодится…
Я вспомнил сочиненный ради озорства эпизод из первой части этой книги, где мой дед Андрей Кириллович вместе со всем своим выводком покидает Харьков на веренице извозчичьих экипажей – гони, гони, через Полтаву, через Черкассы, до самого Парижа! – а следом за этой кавалькадой движутся еще две подводы с дареным гарднеровским сервизом… Вспомнил и подивился тому, сколь близок оказался нафантазированный бурлеск другой, невыдуманной, житейской истории.
Холодным ноябрьским утром отец встречал их на Восточном вокзале. Они увидели его через вагонное окошко на перроне. Он выглядел сильно похудевшим, вспоминает Тамара, был одет в синий плащ с черным беретом, как все французы.
Подхватив чемоданы, повел их к поезду метрополитена, довез до станции Port de Clignancourt, что на северной окраине Парижа.
Хозяйка гостинички караулила их появление в конторке первого этажа. Сказала: «Большая девочка!» (Тамаре было шесть лет). И это не звучало приветствием или комплиментом, а было уличением во лжи. Ведь русский постоялец уверял, что к нему приедет жена с маленькой девочкой. Теперь она разгадала эту уловку: чтобы платить поменьше.
Поднялись на четвертый этаж. Тут им и открылись хоромы, в которых предстояло жить. Клетушка с единственной кроватью, одним стулом и столиком со спиртовой плиткой для приготовления пищи. Таз для мытья ног. «А как же лицо?» – спросила Тамара. Отец показал ей закуток в конце коридора, там был кран с холодной водой, раковина. И еще – дырка в полу, две подставки для ног.
Покуда Анна Чинарова размышляла, где же ей расставить привезенные фарфоровые вазочки, дверь распахнулась и в комнату ворвалась всё та же разгневанная хозяйка.
Она кричала, что за жилье уже несколько недель не плачено (все заработанные деньги отец отослал семье на переезд), что девочка слишком большая, для нее в комнате нет отдельной кровати, а если они вздумают улечься в постель втроем, то она тотчас вызовет полицию…
Проблема ночлега оказалась самой щепетильной, хотя и не единственной.
Она смягчалась лишь тем, что Рекемчук работал ночами. Он мыл вагоны на вокзале Сен-Лазар, орудуя веревочной шваброй и перетаскивая за собою ведро с грязной водой.
Это пролетарское занятие было даже похлеще того, о чем он позднее писал в своей автобиографии: будто бы вкалывал чернорабочим на вагоностроительном заводе.
Вполне возможно, что эти этапы его трудовой деятельности просто следовали один за другим: сначала завод, а уж после – отстойник вагонов с загаженными, заплеванными полами. Или наоборот.
Но нельзя исключать и того, что он просто стыдился писать в чекистской анкете, что вот-де пришлось и орудовать шваброй в буржуйских свинарниках…
Откочегарив смену, спал на скамейке в зале ожидания Сен-Лазара. Но поутру вокзал заполнялся ордами пассажиров, появлялись полицейские, приходилось убираться домой.
К этой поре жена и дочь уже покидали постель. Наскоро умывшись, готовили завтрак на спиртовой горелке. Тут появлялся и глава семьи…
Перекусив, заваливался в ту же, еще неостывшую постель – досыпать.
Но не тут-то было.
Комната в отеле у Клиньянкурских ворот была сущим клоповником. Клопы пили кровь постояльцев и ночью, и днем. Но, странным образом, они разбегались вмиг и прятались по своим Щелям, как только возмущенные жильцы приводили в комнату хозяйку гостиницы, требуя принять меры. «Где клопы? – спрашивала она. – Я не вижу ни одного… Это – наглая ложь!»
Однажды, вспоминает Тамара, отец отловил парочку кровопийц, поместил их на донышко спиртовой бутылки, из которой заправляли горелку, и отнес хозяйке – поставил прямо на стол в ее конторке.
Но и эта улика не произвела впечатления.
Анна была более практична. Она, не взывая больше к буржуйской совести, решила действовать самостоятельно. Вытащила матрац из кроватной рамы (проклятущие клопы прятались и в щелках дерева, и в складках ткани), залила все уголки, все дырки тем же вонючим спиртом, подожгла спичкой… Это верное средство избавления от клопов ей подсказали знающие люди.
Мгновенно и матрац, лежащий на полу, и кровать, и сам пол вспыхнули синим пламенем. Огонь взбежал к занавескам на окнах…
Клубы дыма повалили изо всех щелей, вырвались за дверь, на лестницу.
На запах гари примчалась из своей конторки хозяйка.
Огонь удалось потушить.
Так и осталось неизвестным, как отнеслись клопы – подлинные виновники происшествия – к верному домашнему средству, примененному Анной.
Но стены комнаты сделались черными от огня и дыма, насквозь сырыми от выплеснутой на них воды.
Хозяйка, в крайней ярости, собственноручно вышвырнула на улицу, прямо в окно, обгоревшее зимнее пальто главы семейства и еще кое-какие отрепья.
Фарфор уцелел.
Постояльцам было велено убираться подобру-поздорову.
Всё это, в подробностях, было описано на первых же страницах воспоминаний Тамары Чинаровой, опубликованных в американском журнале «Дане Кроникл».
Мы прочли это в беглом переводе с английского.
– Тамара очень хорошо пишет, – сказала Луиза. – У вас это – наследственное?
Я был польщен.
Деваться было некуда.
Сидели всем семейством на лавочке бульвара Клиши. Анна вдруг вспомнила, что у нее есть адрес давней, еще школьной подруги: та жила на рю Мулен де ля Пуант, тоже на окраине, на южной, близ площади Италии.
Постучались к ней.
Подруга, к счастью, оказалась женщиной сердобольной, поняла беду, пустила к себе незадачливых земляков, чтобы они хоть какой-то срок могли перекантоваться.
Теперь Тамара с мамой спала на полу. Отец попрежнему ночевал на вокзалах. Его заработка хватало лишь на то, чтобы семье не умереть с голоду. Анна устроилась работать на швейную фабрику, где охотно использовали труд эмигрантов, но платили сущие гроши…
Всё это было тем более тягостно, что в Аккермане, дома, под родительским крылышком, привыкли жить безбедно. Не то, чтобы глава рода баловал своих чад, но у него – теперь об этом необходимо сказать, – были свои виды на супруга дочери, на Евсевия Рекемчука.
Война отняла у Христофора Чинарова его надежду: старший сын Павел, Пава, погиб на фронте. Младший же сын, Евграф, тоже успел пострелять, посидеть в окопах, но, покуда воевал, невеста вышла замуж за другого. То ли с обиды, то ли из предрасположения, Евграф стал сильно пить. Эта склонность усугублялась тем, что главным богатством дома Чинаровых были виноградники, винодельни. То есть, за выпивкой не надо было далеко ходить, она всегда была под рукой.
Глава рода понял, что доверять Евграфу такое хозяйство нельзя: пропьет, и сам сопьется.
Оставались дочери, Анна и Лидия. Старшая, слава богу, отличалась практичностью, имела хозяйскую хватку. А тут еще вышла замуж за человека непьющего, что было редкостью среди вчерашних вояк, весьма и весьма энергичного, грамотного… Да вот беда: вся энергия и вся грамотность зятя были обращены отнюдь не на хозяйство, не на умножение семейного капитала, а на занятия пустые и вздорные, к тому же очень опасные: газета, статейки, политика, фронда с властями предержащими.
И, всё же, Христофор Чинаров надеялся, что зять одумается, остепенится, поймет надежность и пользу настоящего дела, примет из его рук процветающее хозяйство, станет опорой семьи, продолжателем родового промысла.
Но не тут-то было.
В азарте политических игр зятек стал заметно припадать на левую ножку, проявлять симпатии к большевикам, а те ведь были недалече – всего лишь за пограничной рекой. Хуже того: муж дочери повздорил с цензурой, с всесильной и всеведущей Сигуранцей, чуть не угодил за решетку, едва не оказался на скамье подсудимых. И, в итоге, драпанул за кордон, сделался эмигрантом. Зацепился в Париже, а мало ль там таких молодцов?..
Увы, этот удар оказался не последним для Христофора Чинарова.
Анна, покуковав некий срок ни вдовой, ни мужней женой, собрала чемоданы, прихватила дареный к свадьбе фарфор, отправилась вслед за муженьком туда же, на Елисейские поля. Увезла с собою крохотную Тамару, любимицу деда, имевшую за черноту волос домашнее ласковое прозвище – Жук.
Старик Чинаров был так взбешен этим поступком, так разгневан, что больше не хотел и слышать о непутевом зяте, о непослушной дочери, о чернявой внучке.
И в том, скажем прямо, было спасение его сердцу.
Потому что он загоревал бы еще круче, кабы узнал, что сталось там, в далеком Париже, с родными ему людьми.
Что там, под сенью Эйфелевой башни, они сделались бездомными, безработными, голодными, нищими, отверженными… Что они сделались там едва ль не клошарами, не лаццароне, а этими, как их, которым нечего терять, кроме своих цепей… а, да, пролетариями всех стран!
От них добра не жди.
Однако визит Евсевия Рекемчука в советское консульство оказался не бесплодным.
Ему предложили работу в редакции только что открывшейся газеты, которая называлась «Парижский вестник». Газета выходила на русском языке, взывала к массам отчаявшихся эмигрантов и, по мнению французской полиции, издавалась на деньги, которые поступали на счета Полпредства СССР в Париже прямо из Москвы.
В «Парижском вестнике» Рекемчуку поручили заведовать отделом балканской политики. Уж он-то знал, что там творится, на Балканах: Татарбунары и тому подобное…
Ему посоветовали подписывать свои статьи псевдонимом, и он выбрал не слишком броский: Иванов.
Не знаю, подсказало ли ему чутье, что эта журналистская работенка, о которой он так светло мечтал, пробираясь в Париж из Аккермана, а потом орудуя шваброй в вагонном отстойнике Сен-Лазара, – что она может иметь свою специфику.
