Текст книги "Мамонты"
Автор книги: Александр Рекемчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)
Мираж
Однажды в кафе «Уэкер», над которым располагалась балетная студия, появился человек по фамилии Орлицкий.
Он появился в том самом кафе «Уэкер», где дни напролет, за чашкой остывшего кофе, просиживали безработные артисты, дожидаясь, что вот-вот на доске объявлений вывесят бумажку с предложением работы – в Париже или далеко от Парижа, – что вот-вот на пороге заведения появится хваткий, полный энергии человек, антрепренер, набирающий труппу.
Орлицкий и был таким человеком.
Ему требовались сразу десять девушек, десять балерин. Все мужские партии он исполнял сам.
Он предлагал восхитительное турне по средиземноморскому побережью – на том, на другом, на африканском берегу моря, – где под сенью пальм, под лучами ласкового солнца, в дуновениях прохладных ветров с гор Атласа нежились цветущие города Алжира и Марокко.
Он сулил им отзывчивую публику и хорошие деньги.
Притом Орлицкому требовались не просто балерины, а совсем юные балерины. Он, собственно, и наведался сюда, в кафе «Уэкер», зная, что над ним, этажом выше, располагалась балетная студия госпожи Преображенской – именно там, а не за столиками кафе, он отыщет счастливиц.
Ему требовались даже не десять балерин, а одиннадцать: еще нужна была совсем маленькая балерина, девочка лет эдак десяти, с которой он, Орлицкий, мог бы веселить публику в антрактах, покуда другие танцовщицы переодеваются. Шуточные, гротескные танцевальные номера, детская непосредственность, смех и аплодисменты…
«Весть об антрепренере, набирающем труппу, облетела школу, как ураган, – рассказывает в своих мемуарах Тамара. – Хотя мы и были еще детьми, конкуренция между нами уже существовала.
Когда наступил час просмотра, сердце мое колотилось отчаянно. Была ли вероятность того, что выберут именно меня? Но я подавила волнение, укротила эмоции и – просто танцевала, сознавая всю важность момента.
И во время танца, и позже заметила, что он пристально смотрит на меня…»
Ей и впрямь повезло. И не только ей.
С учетом того, что дебютантке всего лишь десять с половиной лет, Орлицкий объявил, что готов взять с собою в гастрольную поездку и маму девочки: она будет заведовать походным гардеробом и, заодно, присматривать за девушками старшего возраста, чтобы они вели себя благонравно.
Так Анна приобщилась к высокому искусству балета.
Сама божественная Прео поставила гастрольные танцы Тамары: игривую русскую пляску (для этого танца ей сшили красный сарафан с пышными рукавами, белую блузу, скроили платок, концы которого завязывались у подбородка), танец заводной куклы из балета Делиба «Коппелия», где у этой куклы так потешно растопырены руки и ноги…
Ольга Осиповна отказалась от гонорара за свой труд хореографа, заметив при этом: «Вот когда вы вернетесь из поездки с карманами, полными денег…»
Описывая команду Орлицкого, Тамара выделяет фигуру некоего француза, ведавшего арендой театральных залов, гостиниц и средств передвижения: он всегда был в темном костюме с галстуком-бабочкой, в руке щегольская трость с серебряным набалдашником.
«Он явно подражал великому Дягилеву», – замечает она.
Пароход отплывал из Марселя.
Таким образом, отправным пунктом первой в ее жизни гастрольной поездки окажется тот самый порт, откуда уплыл когда-то на пароходе «Иония» к другим берегам ее отец.
Именно это путешествие остро напомнит ей о нем.
Недельное турне в Алжире, бывшем в ту пору французской колонией, прошло блестяще.
Тамара с восхищением описывает театр, ложи которого были обиты красным плюшем с позолотой, массивные бронзовые канделябры, широкий просцениум с отличным полом.
Подстать этой роскоши был и успех юных балерин из Парижа.
Однако путь артиста не сплошь усыпан розами.
В этом ей довелось убедиться, как только поезд увез путешественников из Алжира в другую африканскую страну – в Марокко.
И здесь наши пути разошлись.
Сестра отправилась из Алжира на запад, в Марокко, а я отправился оттуда же, из Алжира, на восток, в соседний Тунис.
Добавлю, что в Алжире у меня были свои заморочки. В тамошнем аэропорту подменили мой чемодан, и я, отперев его уже в гостинице, обнаружил вместо рубашек и галстуков, вместо книг и подарков, с которыми наладился в долгий вояж, – кучу разноцветных бюстгальтеров.
Там же был странный разговор с давним знакомцем, послом СССР в Алжире Сергеем Сергеевичем Грузиновым – под сенью пальм мы с ним беседовали о родных березах, – и этот разговор заронил в мою душу тревогу и смуту…
Но об этом – о березах, о бюстгальтерах, – в другой раз.
Покуда же мой путь лежал в Тунис.
Еще добавлю, что мы опять разошлись с моей сестрой Тамарой не только в координатах места, но и в координатах времени.
Она приехала в Африку в 1931 году, десятилетней девочкой, а меня занесло туда же через сорок лет, в семьдесят втором, аккурат под светлый праздник 50-летия Советского Союза, мне было в эту пору уже сорок с гаком.
Тогда мы никак не могли пересечься друг с другом, потому что наша встреча еще не была запланирована в верхах.
Я поглядывал в окошко автомобиля, который катился по шуршащему, заметенному песком бетону, и по встречной полосе мчались вполне современные машины, «Рено» и «Шевроле».
Но обок шоссе, тоже в обе стороны, шествовали степенные верблюды, увешанные тюками поклажи. И это служило как бы напоминанием о том, что мы в пустыне, в Сахаре.
Древнеримские акведуки соседствовали с мозаичными куполами мечетей.
Смуглянки в алых бурнусах, с кувшинами на плече, шли мимо патлатых хипарей с рюкзаками, голосующих поднятием большого пальца за бескорыстие «автостопа».
У Кайруана нам встретилось целое кочевье, заполонившее всё окрест, едва ль не по самый горизонт.
Тысячи баранов, помекивая меж собою, топали по пескам, куда указано. Лопоухие ослы были навьючены мешками, из которых торчали безрогие головки недельных ягнят – им еще были не под силу такие переходы.
Вокруг стада, туда-сюда, носились собаки, погавкивая, присматривая, чтоб всё было в порядке. Пастухи на лошадях возвышались над этой волнистой зыбью пыльной бараньей шерсти.
Водитель микроавтобуса что-то сказал по-арабски нашему гиду, которого звали Али (из ихнего гэбэ), тот перевел его слова на дурной французский, а уж вослед за ними наш переводчик Влад Чесноков перетолмачил на русский:
– Это насчет баранов. Их гонят с пастбищ в Кайруан, там будут резать. Скоро праздник – Ид аль-адха…
– Да, – подтвердил таджикский поэт Мумин Каноат. – Это наш Курбан-байрам, через неделю.
Ну, вот как славно, все праздники слились воедино: и Рождество, и Курбан-байрам, и еврейская Ханука, и Новый год, и пятьдесят лет Советского Союза, и мой, извините, день рождения.
Серый заяц в два прыжка – перед самыми колесами нашей машины – пересек бетонку и углубился в пустыню.
А я и не знал, что в пустыне бывают зайцы.
В голове роились обрывки вчерашней беседы в Институте арабской литературы, где пер Фонтен (Влад подчеркнул, что он не месье, а пер, то есть отец, лицо духовное, хотя и в штатском, несмуглый, француз) изложил нам свои взгляды на природу литературных жанров.
– Сам характер тунисца предрасположен к новелле, – говорил пер Фонтен. – Новелла коротка, мгновенна. Этот жанр был предпочтителен здесь еще при владычестве Рима… Вы ведь знаете, что Апулей родился в Тунисе. Его «Золотой осел» считается романом. Но в этой романной канве – одиннадцать новелл. Впоследствии их пересказывали порознь, как самостоятельные мифы – возьмите Амура и Психею, – из него качали сюжеты Боккаччо, Сервантес, Лафонтен, Филдинг, Смоллетт…
Я слушал отца Фонтена благоговейно.
– Всё дело в том, – продолжал он, – что в Тунисе нет рек. А, например, в Египте они есть. Через весь Египет течет великая река – Нил. И это определяет характер египтянина. Он как бы предрасположен к жанру романа – протяженному, полноводному… Между романом и новеллой всегда идет война, хотя они и состоят в родстве друг с другом.
Я не смел перечить отцу Фонтену, поскольку сроду не читал ни одного египетского романа.
Но, наверное, именно тогда – в Тунисе, в чинных стенах институтской библиотеки, а после здесь, в пустыне – я озадачился вопросом: как же мне быть, если меня всегда влекло к новелле, к жанру рассказа, короткой повести, – но та невероятно протяженная во времени и пространстве, густо разветвленная тема, которая, на склоне лет, захватила меня целиком и полностью – тема рода в сменяющихся его коленах, в его недолгих радостях и непреходящих тяготах, в метаньях по белу свету и в судьбинной привязанности к родному гнезду, к истоку – она звала меня в роман, в эпопею, как в пожизненную крепость, – в том и вопрос: как же мне совместить то и это?
В сумеречной дымке, средь песчаных барханов, замаячили распатланные кроны пальм, и я обрадовался, полагая, что это – оазис, и мы там сделаем привал хотя бы на часок, чтобы размять ноги, дать отдых спине, замлевшей в многочасовой тряске, чтобы поесть жареного мяса, выпить кружку-другую здешнего пива «Селья».
Но пальмы почему-то не приблизились, а отдалились, сдвинулись в сторону и, помахав ветвями, исчезли.
Так это был мираж?
На вокзале в Касабланке наняли два конных экипажа. Погрузили багаж, сели сами.
Новая часть города порадовала высокими белыми зданиями, на манер небоскребов, каких в Париже той поры еще не было.
Белые дома… так это они дали городу его название Касабланка, что по-испански означает белый дом?
Тамара тоже родилась в городе, который назывался Аккерман, Четатя Албэ – белая крепость, белый дом, – не знаю, размышляла ли она об этом совпадении? Об этом она ничего не пишет.
А пишет о том, что чем дальше убегали лошади, тем быстрее таяли отрадные впечатления.
Старый город был убог и грязен, с узкими улочками, заваленными вонючим мусором. Вдоль этих улиц стояли облупленные дома с плоскими кровлями, давно не мытыми окнами.
Как это ни странно, но именно здесь возницы остановили свои экипажи. Сбросив на грязный тротуар багаж и корзины костюмерной, они запросили за рейс бешенные деньги. Пришлось платить.
Но адрес, действительно, совпадал с тем, что им было надобно.
Из обшарпанной кафушки, из-под вывески, утверждавшей, что заведение работает круглые сутки, день и ночь напролет, вышел марокканец, хозяин шантана.
Он потребовал, чтобы корзины убрали с тротуара, поскольку они загораживают вход в его кафе…
– Но это Le Palais de la Danse? – спросили озадаченные пассажиры.
– Да.
– А где же театр?
– Это и есть театр! – ответил он.
Пришлось объяснять, что они – артисты из Парижа, которых пригласили выступать на здешней сцене. Кстати, где эта сцена?
Хозяин повел их в глубь темного помещения. Там был дощатый пятачок, платформа, чуть приподнятая над полом. Вокруг нее теснились грязные столики, по которым ползали полчища мух. Всё это освещалось одной тусклой лампой. Сцена не имела занавеса, отсутствовало и пианино. Кстати, двери за кулисы тоже не было, поскольку не было самих кулис. Вероятно, подразумевалось, что артисты балета будут подниматься на площадку, проходя мимо столиков питейного зала.
Вопросов было много, и все они были тотчас заданы хозяину.
Но смутить того было нелегко.
Он закричал в ответ, что ему не нужен такой балет, где по сцене ходят на цыпочках, где на девушках слишком много одежды, где балерины почему-то смотрят в потолок, на небо… Видал он эти балеты.
У него, сказал хозяин, есть железное правило: артисты должны делать то, чего требует публика, чего хотят посетители – в том числе присаживаться по первому же зову за их столики. Иначе они не дождутся от него ни сантима, ни франка!
Стоит ли удивляться тому, что юные балерины – как только до них дошел смысл этих требований, – разрыдались, припав к большой груди той единственной мамы, что была вместе с ними, Анны.
Ей пришлось успокаивать не только девушек, но и Орлицкого, антрепренера балетной труппы, который был возмущен и растерян: ему было обещано нечто совсем иное…
Орлицкий всё повышал тон своих речей, но и хозяин заведения отвечал ему тем же – орал изо всей мочи.
Дело пахло большим скандалом.
И вот тогда из-за единственного занятого столика под грязной стенкой кафе поднялись двое.
Они были военными. Фуражки с твердой тульей и прямыми козырьками, сзади которых на плечи свешивались белые полога, защищающие от солнца затылки: здесь, в Марокко, среди пустынь, это было не лишним. Их френчи песочного цвета были украшены погонами поперек плеча, на рукавах – нашивки, близкие французским знакам различия. Эти погоны и нашивки давали понять, что один из подошедших был в чинах, а у другого был чин поменьше. Однако у обоих на поясах висели кожаные кобуры, из которых торчали наружу рукояти пистолетов изрядного калибра.
Похоже, что эти двое уловили в разговоре, свидетелями которого они оказались, несколько фраз, произнесенных на русском языке.
Потому что один из подошедших – тот, что был постарше возрастом и чином, – щелкнул каблуками и, поднеся ладонь к козырьку, представился тоже на чистейшем русском:
– Капитан Морозов. Иностранный легион. Мой денщик Алексей… Могу ли я быть чем-то полезным мадам, месье и этим прелестным мадмуазелям?
Орлицкий и Анна, несказанно обрадованные подоспевшей подмогой, заговорили разом, спеша объяснить случившееся.
Но он и так всё понял.
Он сказал, что находится здесь, в Касабланке, на отдыхе, пребывая в месячном служебном отпуске. Что он достаточно хорошо знает и этот город, и все его злачные уголки. И это дает ему право задать еще один вопрос: каким образом столь уважаемые люди, тем более его земляки, оказались в стенах этого самого отвратительного и самого порочного заведения во всей Касабланке? Молодым девушкам здесь, вообще, лучше бы не появляться… Понимают ли мадам и месье, что нужно срочно искать более приличное место, отель, где им можно остановиться без риска?
Теперь горластый хозяин заведения, молча, не раскрывая рта, слушал речи своего посетителя – впрочем, тот говорил сейчас на каком-то незнакомом, птичьем языке. Этого посетителя он знал и раньше, в другие дни, в другие ночи, – и потому лишь опасливо поглядывал на торчащую из его кобуры рукоять пистолета.
Вообще, судя по всему, в этом портовом городе с должным почтением относились к военным людям из Иностранного легиона.
Маленькая Тамара – несмотря на испуг, овладевший ею в самом начале этого колоритного эпизода, – старалась запомнить и отлично запомнила всё, вплоть до мельчайших деталей случившегося разговора.
Так, например, от ее внимания не ускользнула и следующая подробность:
«…Он опять щелкнул каблуками, адресуясь моей маме, и я сразу увидела, что на него произвела большое впечатление ее пухленькая красота. В тот же вечер, под его приглядом, мы сменили отель».
Он разобрался во всем и всё уладил.
Сообразив, что разрыв контракта с Le Palais de la Danse больнее всего, как обычно, ударил бы по людям искусства – они остались бы без денег! – капитан Морозов взял на себя переговоры с владельцем кафушки.
Тот был перепуган вусмерть, но оставался человеком неуступчивым.
Договорились, что гастрольное турне, всё же, состоится. Согласовали репертуар: удалая русская пляска, итальянский танец с тамбуринами, испанское фламенко с кастаньетами… Никаких танцев голяком. И чтоб юных танцовщиц не тащили к столикам, об этом не могло быть и речи!
Он же, капитан Морозов, будет лично проверять счета, по которым хозяин расплачивается с артистами.
Уговор был подкреплен серьезными гарантиями.
Каждый вечер обшарпанный зал кафушки заполнялся сослуживцами капитана Морозова по Иностранному легиону. Они чинно сидели за столиками в своих френчах цвета песков пустыни, в твердых фуражках с золотыми позументами и белыми пологами до плеч, с тяжелыми кобурами на поясных ремнях.
Они жарче всех аплодировали народным танцам и бдительно следили за тем, чтоб никто из подвыпивших посетителей не лапал девочек.
Капитан Морозов был неистощим в знаках внимания.
Что ни день, он устраивал прогулки по Касабланке и ее живописным окрестностям.
К подъезду гостиницы подкатывали три конных экипажа. В первую коляску, как помнит Тамара, обычно усаживалась она, ее мама и капитан Морозов. В двух других ехали юные балерины под приглядом его денщика Алексея, который всегда помалкивал и не смел поднять глаз на своих спутниц.
Заметим попутно, что антрепренер Орлицкий не принимал участия в этих прогулках, поскольку был всецело занят поисками напарника, исчезнувшего импресарио с галстуком-бабочкой и тростью с серебряным набалдашником, так похожего на Дягилева. Был момент, когда показалось даже, что импресарио вообще сбежал, унеся с собою доверенные ему деньги. Но тут как раз пришла телеграмма из Марракеша, другого цветущего города у предгорий Высокого Атласа, в которой он сообщал патрону, что дела идут удачно, что всё готово к приему труппы, что условия тут будут столь же комфортны, как и в Касабланке…
Капитан Морозов лично угощал обедами своих подопечных, а, сверх того, его денщик Алексей приносил им в гостиницу корзины с апельсинами – всё так же молча, всё так же не подымая глаз.
Но, сколь ни был с виду строг капитан Морозов, как ни был молчалив его денщик, вскоре о них разведали всё.
Капитан Морозов воевал в рядах Белой армии. Он был храбрым, но очень добрым человеком: спас от смерти многих, в том числе деревенского парня Алексея, когда тот помирал с голоду, и позже, когда, сделавшись его денщиком, тот был ранен в бою. Капитан не был женат, у него не было семьи, и потому Алексей сделался для него почти родным человеком. Они вместе покинули Крым, когда красные одолели Перекоп, ушли к чужим берегам с русской эскадрой. Вместе бедовали в Бизерте, тунисском порту, где стали на якорь черноморские корабли. Не найдя работы на берегу, капитан Морозов, как и многие другие русские офицеры, завербовался во французский Иностранный легион, воюющий в Марокко. Туда же, вслед за ним, отправился и верный денщик. Их полк стоял в пустыне, базировался в одном из фортов, отражал набеги мятежных племен берберов. Теперь обоим дали отпуск, и они отправились к морю, в Касабланку…
«…Я понимала, – рассказывает Тамара, – что Капитан влюбился в маму, но, будучи джентльменом и следуя условностям, он выражал свою любовь в том, что устраивал прогулки для всех девочек, забота о которых была взвалена на мою маму».
Она была чересчур наивна, что вполне извинительно в ее возрасте.
События развивались заведенным от века порядком.
Однажды молчаливый денщик Алексей, принесший, как обычно, в гостиницу корзину фруктов – от имени своего капитана, – вдруг разговорился, да еще как: никто не мог и ожидать от него такого потока красноречия!
Впрочем, пылкая его речь была предназначена одной лишь десятилетней девочке Тамаре.
Он поведал ей по секрету, что с капитаном Морозовым происходит нечто удивительное и непонятное. Что он опять достал из своего походного мешка русскую балалайку, к которой уже давно не прикасался, и теперь, в ночные часы, тренькает на ней, напевая русские народные песни, а также любовные романсы… Что он, капитан Морозов, совершенно убежден в том, что эта встреча в Касабланке – есть перст судьбы. Что он увидел в Анне ту самую русскую женщину – красивую, сердечную, отзывчивую, – о которой он мечтал всю жизнь.
Алексей спросил Тамару: как бы она отнеслась к тому, если бы мама вновь вышла замуж?
По-видимому, посланец любви был сам несколько смущен данным ему поручением, поскольку, как свидетельствует Тамара, он все время озирался, проверяя, не слышит ли эту речь еще кто-нибудь, помимо нее.
«…Он сунул мне тяжелую корзину с фруктами и ушел. Почему он всё это сказал? Меня одолевали подозрения».
Но капитан Морозов вовсе не собирался прятаться за спину своего денщика.
Он сам отважился на решительное объяснение. Притом сделал его в той форме, которая к лицу человеку военному.
Он предложил Анне выйти за него замуж – немедленно, прямо сейчас. Помимо прочего, это означало, что Анна вместе с Тамарой должна остаться здесь, в Марокко. Он не мог нарушить подписанный контракт либо дезертировать. Правила в Иностранном легионе были не то, чтобы строгими, но беспощадными: за дезертирство – смерть при поимке или расстрел у стены. Вот так.
Повидимому, Анна была огорошена. Может быть, не столько предложением руки и сердца, сколько обозначенными условиями: прямо сейчас, немедленно.
Изменить жизнь столь круто? Остаться с дочерью в Африке, где идет колониальная война, где стреляют, где расстреливают?..
При всем своем неравнодушии к военным, к воюющим людям – ведь и в ее прошлом была война, фронты, госпиталя, – ей, теперь уже тридцатилетней женщине, вовсе не улыбалась подобная перспектива.
Вот тут-то, очень вовремя, и вспомнилось, что она, помимо всего прочего, не свободна в своих решениях: ведь она состоит в браке, она еще числится замужней женщиной, хотя муж и исчез давно из ее поля зрения, из ее жизни.
Для заключения нового брака нужно было аннулировать прежний, оформить развод. А для этого нужен запас времени. Чиновники в Париже умеют так затянуть канитель, что уж и разводиться пропадет охота…
Кстати, а где они, ее документы, ее паспорт?
И тут вдруг выяснилось, что документы пропали. Что они вдруг исчезли самым таинственным образом.
Они потерялись или их украли? Где – в отеле? Кто? Зачем? И что теперь делать?..
Только этого ей и не хватало! Ведь без паспорта, без соответствующих виз они с дочерью не смогут не только продолжить поездку, посетить Марракеш, устроиться там в гостинице, – но и, вообще, не смогут сойти на берег в Марселе, вернуться во Францию!..
Это была сущая беда.
И в этой новой свалившейся на голову беде опять пришел на выручку капитан Морозов.
Вместе с Анной и Тамарой он отправился в префектуру. Он явился туда в военной форме легионера, с револьверной кобурой на поясе, и был в этом виде, как всегда, убедителен.
Он подтвердил там, что документы, черт их возьми, пропали, что да, он сам их видел, в отеле – своими глазами! – а теперь их нет. Вы мне не верите?
Ему нельзя было не поверить.
Префектура согласилась выдать попавшей в беду соотечественнице новый паспорт.
Предложили заполнить анкету. В этой анкете был вопрос: «Ваша фамилия?» Чтобы не усложнять процедуру, чтобы избежать лишней волокиты, Анна вписала туда вместо фамилии Rekemtchuk, которую носила в замужестве, свою девичью фамилию Tchinarova.
Еще в анкете спрашивалось: «Вы замужем? Одиноки? Вдовствуете? Разведены?» Она поставил крест в графе «Разведена».
В своих воспоминаниях, опубликованных еще до того, как в старых бумагах покойной матери вдруг обнаружилось ходатайство о разводе, Тамара написала:
«…Мама никогда не разводилась с отцом, но, быстро всё сообразив, вняв подсказке Морозова, она изменила свой статус одним росчерком пера. Она сделала это без колебаний, а впоследствии объяснила мне, что так было проще, нежели затевать официальный развод во Франции, в католической стране, где вообще не поощряются разводы, и где пришлось бы объяснять причины несовпадением с политическими взглядами мужа. Кроме того, это сэкономило деньги…»
И дальше, будто бы в одночасье повзрослев и прозрев:
«…Она вышла из префектуры разведенной женщиной. А я всё более обретала уверенность в том, что ее красивый легионер был ответственен за эту махинацию. Он был умным, уверенным в себе человеком, вызывающим уважение и даже страх у официальных лиц. Подкупил ли он марокканца, чтобы тот выкрал мамины документы? Ведь ее отказ выйти за него замуж был обусловлен тем, что она несвободна. Мы не исключали такого варианта. Но без этого человека мы бы пропали».
Чем же завершилось сватовство капитана Морозова?
Тогда, в семидесятых, в Тунисе, я не задумывался об этом, поскольку даже представления не имел о страстях, разыгравшихся в Марокко.
Мне вполне хватало тех страстей, о которых я был наслышан с детства.
Слоняясь по крикливым, пестрым базарам Туниса, часами просиживая – единственным зрителем – в пустынных каменных амфитеатрах времен римского владычества, любуясь зеленым прибоем с причалов Бизерты, – я ни на минуту не забывал о том, что именно сюда, на этот берег, ровно полвека назад были выброшены родные мне люди: сестры моей мамы – Анна и Ольга.
Они бежали из Крыма на кораблях Русской эскадры. Бежали от массовых расстрелов офицерского сословия, от чекистских застенков, от тюрем, от каторги, от лагерей, подобных тем, каких я навидался поздней в Большеземельской тундре и в которые едва не угодил сам – за отца, за тех же беглых теток…
Но и здесь, на африканском берегу, в Бизерте, их ждали подобия тех же концентрационных лагерей – разве что не под соснами, а под пальмами.
Не только береговые форты, но и сами корабли, на которых они приплыли сюда, сделались пленом, узилищем, плавучими тюремными бараками. Их стерегли часовые, которые сами же были заключенными. Они спали в трюмах вповалку, впритирку – морские офицеры, их жены, их дети, их денщики. Подыхали в карантинах от брюшного тифа, от бубонной чумы, от голода. А тех, кому разрешалось сойти на берег в поисках работы, куска хлеба – тех на берегу встречали злые глаза таких же отчаявшихся смуглолицых людей, безработных, нищих…
Я уже писал о том, что моим теткам в Тунисе повезло больше других.
Будучи опытными медицинскими сестрами, они нашли работу в городском госпитале. Красавица Анна привлекла к себе благосклонное внимание видного французского чиновника, который вскоре был назначен губернатором Мадагаскара. Она вышла за него замуж, сделалась мадам Буляр. Сестра Ольга, как всегда, была рядом с нею. С нею же был сын – Алеша Гавловский, мой двоюродный брат, которого я никогда в жизни не видел, как, впрочем, и самих теток.
Но ведь Гавловский – это фамилия первого мужа Аси, морского офицера. Куда же подевался он?..
Моя мама рассказывала, что он умер на корабле, в плаваньи. Говорила об этом неуверенно и неохотно: ведь жизнь уже научила ее не больно-то распространяться, даже дома, о заморской родне.
Но и после ее кончины, когда на недолгий срок у меня завязалась личная переписка со старшей из сестер, Ольгой Андреевной – увы, недолгая, – я, из деликатности, всё откладывал наиболее щепетильные вопросы.
А потом не стало ни Ольги, ни Анны, ни даже Алеши.
В 2003-м году, на книжной ярмарке в Доме художника, что у Крымского моста, я купил только что вышедший из печати «Бизертинский морской сборник» – избранные страницы летописей, которые в самом начале двадцатых вели русские моряки, волей судеб оказавшиеся на чужбине.
Воспоминания, документы, списки, рапорты…
Я не чаял найти в этой книге родные имена, поскольку уже знал из предисловий, что в ней зафиксированы лишь фамилии офицеров списочного состава, бывших на кораблях, что в списках нет женщин, кроме женщин – военных врачей, которые в те времена были крайне редки, а мои тетки были всего лишь сестрами милосердия.
Но читал внимательно, цепко, раз за разом, уповая на неожиданность, на удачу.
И мое усердие было вознаграждено.
В «Списке строевым чинам Русской эскадры, прибывшим в город Бизерту (к 25/111 1921 г.)» увидел перечень:
МИЧМАНЫ
…Васильев Сергей
Веденяпинский Владимир
Ворожейкин Сергей
Вырнов Василий
Гавловский Николай…
Тут не могло быть сомнений: это он, муж Аси, отец Алеши.
То есть, он прибыл в Бизерту вместе со всеми, на кораблях Русской эскадры, которая стала на якорь в этом тунисском порту в декабре 1920 года. И, спустя несколько месяцев, оставался в строю, вместе со всеми – как штык.
Значит, версия о том, что он умер во время плаванья, отпадала.
Но, может быть, это случилось позже, когда корабли уже стояли на приколе, а в их кубриках, в их трюмах пошли гулять смертельные поветрия, что почти неизбежно при таком скоплении людей в чудовищных антисанитарных условиях?
В той же книге нашел «Список умерших русских, прибывших в Бизерту на Русской эскадре и на госпитальном судне „Цесаревич Георгий“».
Десятки имен и фамилий… полковник, поручик, штабс-капитан, солдат, матрос, кадет… жена мичмана, новорожденный ребенок, мертворожденный ребенок… даты с примечаниями: умер в пути, умер в госпитале, умер в лагере Айн-Драгам… диагнозы: брюшной тиф, чума бубонная, паралич, отравление газами в цистерне подводной лодки, самоубийство, несчастный случай во время шторма, самоубийство…
Но в этом скорбном списке, слава богу, не было мичмана Николая Гавловского.
Зато в другом списке я обнаружил похожую либо искаженную писарем фамилию с тем же именем: Гавлицкий Николай, поручик…
Что же это за список? Он назывался: «Список чинов флота, находящихся в пределах Королевства СХС (сербов, хорватов, словенцев)» и был составлен по сведениям, поступившим к 1 апреля 1921 года.
Список обширен – сотни фамилий, от адмиралов до подпоручиков.
Именно в это время генерал Врангель, обосновавшийся после ухода из Крыма в сербском городке Сремске Карловице, задался целью собрать всех офицеров и солдат, оказавшихся на чужбине, в единую армию, а вокруг армии сплотить политические силы белой эмиграции.
Он был упорен и настойчив в достижении этой цели, и гневался чрезвычайно, когда кто-то со стороны мешал его делу. Так, например, известно, что Врангель распорядился гнать прочь вербовщиков французского Иностранного легиона…
Значит ли это, что мичман Николай Гавловский ушел из Бизерты к Врангелю? Что он сам видоизменил свою фамилию, как это сделают потом, в тридцатых, добровольцы испанских Интербригад? Что он получил новый военный чин? Что он погиб или умер своею смертью уже где-то в Сербии? А если он, вообще, остался жив?..
Следует ли из этого, что моя тетка-красавица Анна вдруг оказалась в том же положении – ни вдовы, ни мужней жены, – что и Анна Чинарова? И вышла замуж снова, с ребенком на руках?..
Ни на один из этих вопросов я не могу ответить. Потому что не знаю, так ли. Потому что не хочу сочинять.
А вам кажется, что это – роман, где я волен делать со своими героями всё, что душе угодно?
Попутно, пробегая взглядом списки в «Бизертинском морском сборнике», я нашел там немало знакомых имен и фамилий, так или иначе связанных с моим повествованием.
Как мираж в пустыне, промелькнули мои давние друзья из Высшего монархического совета – капитан 1-го ранга Константин Карлович Шуберт, капитан 2-го ранга Б. Апрелев – они тоже ушли из Бизерты в Сербию, к Врангелю.
Нашелся тут и капитан Морозов, мой несостоявшийся родственник, его звали Василием.
Знаю, что это очень распространенная русская фамилия и, в сочетании с таким же распространенным русским именем, она встречается очень часто.
Но интуиция подсказывает мне, что это – именно он.
В бизертинских списках оказалось лишь двое Морозовых, Василий и Евгений. И тот, который Евгений – не капитан, а подпоручик. Он, как и многие, отправился в Королевство сербов, хорватов и словенцев.
