Текст книги "Мамонты"
Автор книги: Александр Рекемчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)
И вот на телеэкране Этуш.
А за кадром – въедливый голос ведущего, допекающий собеседника вопросами об одном известном олигархе с еврейской фамилией, который заделался вдруг удельным князьком в дальних тундрах, а еще – то ли купил, то ли продал заграничную футбольную команду…
– Как же так, Владимир Абрамович?.. – допрашивал с подковыркой ведущий. – Что вы можете сказать по этому поводу?
Этуш скосил на него – отсутствующего в кадре, невидимого, – свои испепеляющие черные глаза, поиграл желваками и сказал совершенно спокойно:
– Пусть мне дадут револьвер!
Ведущий осекся, смылился с экрана (хотя его там и не было) и опять включил на полный голос Людмилу Зыкину.
А я, потрясенный, сидел в кресле напротив телевизора, будто бы услыхав откровение свыше.
Во мне даже не шевельнулось чувство протеста: мол, да что вы, Владимир Абрамович, ну, как можно – такие слова!..
Наоборот, во мне вдруг всё взыграло воодушевлением, как будто я обрел искомый момент истины, господи, как просто! как убийственно верно!
«Пусть мне дадут револьвер».
И теперь, когда меня крючит отчаяние – что же мы наделали!.. – когда я беседую о русском либерализме с другим олигархом, будто бы сошедшим с плакатов двадцатых годов художника Моора, уже не влезающим в штаны, будто бы он свои миллиарды проел в Обжорном ряду; когда я вижу на Москве-реке плавучий бордель, переделанный из самоходной баржи, с гордым именем на борту – «Барин»; когда один подонок, при всем честном, при всем нищем народе, предлагает другому пари на миллион долларов; когда я слышу о богаче, нанявшем самых известных в стране артистов, чтобы смешить гостей на дне рождения своего бультерьера; когда я вижу, как юная леди в бриллиантах куражится среди таких же шлюх, и вдруг я извиняю ее тем, что она всего лишь дочь своего отца и своей матери…
В эти минуты я, тоже сын своего отца, вдруг чувствую, как праведная решимость заполняет мое сердце, а уста беззвучно повторяют однажды услышанные слова, крик души русского интеллигента: «Пусть мне дадут револьвер!»
Танец маленьких лебедей
Дородная секретарша, всем своим видом как бы заверявшая посетителей в том, что нет, она не балерина, а лишь олицетворение солидной фирмы, – провела Анну Чинарову и ее дочь Тамару в класс, усадила на стулья в уголке. Пусть всё видят своими глазами, прежде чем расстегивать кошелек.
В ту пору в Париже были три школы, возглавленные знаменитыми русскими балеринами.
Да и питомцы этих школ в большинстве своем носили русские имена и фамилии, подчас весьма знатные. Они представляли собою первое поколение русской эмиграции, появившееся на свет уже вдали от России, в изгнании, в бегах.
Одну из этих студий вела Матильда Кшесинская, легенда Мариинского театра. По слухам, которые мало кто ставил под сомнение, она была любовницей последнего русского императора Николая Второго. Хозяйка знаменитого особняка на Кронверкском проспекте в Петрограде, она судилась с самим Лениным, когда большевики приспособили этот особняк под свой революционный штаб… Уже в эмиграции балерина вышла замуж за великого князя Андрея Владимировича Романова, удержав таким образом планку на державной высоте. Своих учеников и учениц Матильда Кшесинская набирала, в основном, из аристократических семейств, что, соответственно, и стоило больших денег.
Любовь Егорова тоже танцевала прежде в Мариинке, а эмигрировав в Париж, основала студию, в которой охотно стажировались танцовщики Гранд Опера: считалось, что Егорова не только умело совершенствует мастерство уже состоявшихся артистов, но и выявляет, как бы открывает наново их творческую индивидуальность.
Мужем Егоровой был князь Николай Трубецкой, бывший сенатор, военный историк.
Учение в ее студии тоже стоило немалых денег.
Более доступной и демократичной считалась балетная школа Ольги Преображенской.
Между тем, Ольга Осиповна тоже в свое время была дивой Мариинки, а в эмиграции, прежде чем обосноваться в Париже, танцевала и преподавала в Милане, Лондоне, Буэнос-Айресе. У нее тоже был поклонник царских кровей, обожавший ее всю жизнь.
Демократизм Преображенской выражался еще и в том, что ее скромное жилище, как рассказывали, стало приютом для бездомных птиц со сломанными крыльями и лапками, которых она выхаживала. Они свободно летали по комнатам, усаживались на головы и плечи посетителей, громким и радостным щебетом встречали свою благодетельницу и хозяйку…
И вот в студийный класс входит Ольга Осиповна Преображенская.
Характерно первое впечатление, произведенное этим появлением на Тамару.
«… вошла маленькая женщина, ростом с меня, хотя мне было девять лет».
Действительно, знаменитая балерина была настолько миниатюрна, что это дало основание авторам энциклопедии «Русский балет», недавно вышедшей в Москве, утверждать, что «…Неблагоприятную внешность и слабое здоровье П. компенсировала упорным трудом».
На редком снимке, хранящемся у Тамары Чинаровой, Ольга Преображенская запечатлена рядом с известным русским балетным антрепренером Борованским: они стоят на вокзальной платформе, у вагона поезда, и головка балерины едва достает плеча своего попутчика… Но как же одухотворена и прелестна эта головка!
Ученицы-француженки, для которых фамилия наставницы – m-le Preobrajenskaja – была чересчур громоздкой, приспособились называть ее, между собой, именем коротким и звучным: Preo.
Это прозвище очень понравилось русским девочкам, и они с ликованием подхватили его: Прео, Прео!.. – за глаза, конечно.
Тот первый урок, который Тамара наблюдала в качестве зрительницы, произвел на нее неизгладимое впечатление.
Вытянутые в струнку ноги ровесниц, порхающие детские руки, вскинутые подбородки, увлеченные глаза…
Она живо представляла себя в каждой из них.
Это ощущение крепло тем более, что наставница звала своих учениц по имени – произносила их имена то поощрительным тоном, хваля, то резко, выкриком, делая строгие замечания.
И Тамара с детским изумлением замечала, что ее имя, обращенное вовсе не к ней, звучало чаще других.
– Тамара, хорошо!.. Тамара, убери хвост… Тамара, очень плохо, никуда не годится.
Этим именем она называла и темноволосую, смуглолицую, черноглазую девочку, движения которой были изящны, отточены и, вместе с тем, полны какого-то недетского внутреннего драматизма; и прелестную светловолосую юницу, как бы олицетворяющую воздушность танца; и еще одну маленькую балерину… Все они были Тамарами.
– Тамара Туманова, фуэте!.. – приказала Ольга Осиповна, может быть не без умысла, желая поразить гостей, присутствующих в ее классе, тем, сколь далеко продвинуто умение ее учениц, сколь несомненен их природный талант.
Черноволосая смуглая Тамара – именно она была Тумановой, – двинулась по кругу, торопя вращение тела взмахами сильной ноги.
«Раз, два, три, четыре… шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…» – считала в уме Тамара.
И взгляд преподавательницы не скрывал любования.
Закончив урок, маленькие балерины выстроились в цепочку, затылок в затылок, чтобы поблагодарить свою наставницу: некоторые целовали ее в щеку, другие пожимали руку, третьи приседали в книксене.
Теперь настал черед для Тамары Чинаровой.
Подоспевшая секретарша объяснила, что это – новенькая.
Прео пытливо заглянула ей в глаза. Потом подняла юбку девочки, взглянула на ее колени, сказала:
– Придется выпрямлять.
Повернула, оценила линию.
– Спина прямая, это хорошо.
Спросила:
– Почему ты хочешь учиться?
– Потому что я хочу танцевать. Больше всего в жизни!
Наставница улыбнулась, кивнула. Обратилась к матери девочки:
– Ваша дочь – француженка?
– Нет… – смутилась Анна.
– Почему же она отвечает мне по-французски? Вы не развиваете ее русский? Напрасно. Это очень красивый язык, она не должна пренебрегать им…
И еще одно обстоятельство давнего разговора на всю жизнь отпечаталось в памяти Тамары.
– Для нее очень важно заниматься музыкой, – продолжила свои наставления Ольга Осиповна. – Она играет на каком-нибудь инструменте?
– Да, – сказала мама.
(«… Да, соврала мама» – уточнено в тексте воспоминаний).
– Прекрасно. На каком же?
– На скрипке.
(Девочка обомлела: она никогда в жизни даже не прикасалась к этому инструменту. «Одна ложь вела к другой», – прокомментирует она этот разговор впоследствии).
– На скрипке играть очень трудно, – сочувственно отозвалась Прео. – Я бы порекомендовала фортепьяно!
– Хорошо, – согласилась Анна. – Я немедленно сменю учителя.
(«Я была потрясена маминым хладнокровием», – признается Тамара в своих мемуарах).
Прощаясь, Ольга Осиповна погладила девочку по головке.
Где же взять это пианино? Купить? Но на какие деньги? Каждая копейка в доме была попрежнему на счету. А куда его поставить? Они жили на чердаке захудалого отеля. Куда пригласить учителя – на чердак? А где взять деньги, чтобы платить еще и ему? Где взять деньги, чтобы оплачивать уроки в балетной студии? На какие шиши покупать одежду, балетные туфли?.. Все эти неумолимые вопросы были понятны даже ребенку. Однако мать девочки, Анна Христофоровна Чинарова, была непреклонна в своих намерениях.
Где взять деньги? Нужно просто больше работать! Тогда они и появятся… Она была энергична, трудолюбива, не ведала колебаний, не боялась ошибок. Она знала наизусть то правило, что не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. А она всё сделает, как надо! Даже одна. Итак, одна…
Вот теперь нам с Тамарой самое время, пусть и запоздало, сверить часы.
А заодно и календари, оглядываясь на которые мы ведем свои повествования о детстве.
Нет, речь идет не о разнице часовых поясов, ведь к этому мы уже привыкли. И не о причудах юлианского и григорианского летосчисления: это мы тоже учли, сопоставляя судьбинные вехи наших биографий, столь долго длившихся в неведении друг о друге.
В самом деле, Тамара, говоря о своей первой встрече с Ольгой Преображенской в ее парижской студии, сравнивая свой детский рост с ростом взрослой балерины, обозначает свой возраст: девять лет.
Но девять лет ей сравнялось лишь в двадцать восьмом году, когда наш общий отец уже пару лет жил вдалеке от Парижа, в Советском Союзе, когда он уже был женат вторым браком (и, стало быть, первый брак был расторгнут!), когда на свет уже появился я (напомню, что я родился в декабре двадцать седьмого).
И еще.
Судя по всему, к моменту поступления в балетную студию Тамара уже была избавлена от своей фамилии – урожденная Рекемчук, – которая запечатлена на ее детской фотографии. Теперь она носила фамилию своей матери – Чинарова, – даже не пытаясь взять в толк, отчего и почему произошла эта перемена.
Соответственно, ее сверстницы и подруги по балетной школе не знали и не могли знать ее прежней фамилии. Или знали?
В следующих главах этой книги будут прослежены причины нестыковок времени и места.
Покуда же всё объясняется тем, что в нашем детском сознании – и ее, и моем, – часы как бы останавливались, замирали в ожидании, когда из поля зрения исчезал наш отец, Евсевий Тимофеевич Рекемчук. Когда он опять – не на дни, не на недели, а на долгие месяцы покидал Париж, уезжал в свои таинственные и опасные путешествия. И объявлялся в другой стране, в других городах этой страны – Харькове, Одессе, Киеве, Москве…
Когда он вдруг появлялся в доме на Гимназической улице, где подрастал я, доставал из угла бойцовскую рапиру, а другую вручал мне – защищайтесь, сударь! А вечерами заводил для гостей патефонную пластинку с гнусавым голосом Вертинского: «Я ма-аленькая балерина, всегда нема, всегда нема…»
И тогда маятник часов в нашей квартирке как бы оживал, возобновляя отсчет того счастливого для меня времени, когда отец был дома.
Но на это же время другой маятник, маятник часов в другом доме, на чердаке захудалого парижского отеля, где жила девочка по имени Тамара, – там маятник часов, выражаясь образно, останавливал свои метания, замирал. И девочка терпеливо ждала, когда же ее отец вновь приедет в Париж и поведет ее в цирк Медрано, и купит ей там «эскимо». И, соответственно, маятник парижских часов возобновит свой ход…
Эти его отлучки, вполне очевидно, не совпадали. Когда он был там, где жили его первая жена и дочь, это означало для меня просто его отсутствие. А когда он возвращался ко мне и к моей матери, это означало его отсутствие для нее.
Детское время, вообще, отлично от взрослого времени.
А детское сознание эгоистично и непримиримо: оно никак не соглашается с тем, что папа и мама уже не муж и жена, что где-то у твоего папы может появиться другая женщина, и она, эта женщина, может стать мамой какого-то другого малого существа, до которого тебе нет и дела.
Впрочем, в рукописных воспоминаниях Тамары есть несколько строк, объясняющих, как она понимала эти разлуки отца с матерью.
«… К тому времени мой идеалистический отец решил возвратиться в Советский Союз, помогать строить там новое общество, но моя мама, стойкая антибольшевичка, отказалась ехать с ним».
В той же балетной школе Ольги Преображенской учились две русские девочки по фамилии Сидоренко: одну из них тоже звали Тамарой, другую Галиной. С первой, старшей, еще одной своей тезкой, отношения у Тамары Чинаровой не сложились – она была, по ее словам, очень красивой, но эгоистичной и злой. Младшая же была воплощением доброты и нежности, она стала на многие годы подругой Тамары.
Анна Христофоровна сблизилась с родителями этих девочек. Узнала о том, что они живут в просторной квартире и не прочь сдать ей одну из комнат. У Сидоренок дома было пианино, туда приходил учитель, обучавший сестриц музыке. Были и другие учителя, дававшие частные уроки: французского языка, математики, истории. Таким образом решались почти все возникшие проблемы.
Теперь девочки ездили в балетную студию вместе. Тут было тоже свое удобство, поскольку дом, где они жили, был на той же ветке метрополитена, что и студия – на площади Мадлен.
В том, что они ездили втроем, было и еще одно важное преимущество: это в какой-то мере избавляло их от домогательств пакостников, которые имели привычку приставать в вагонах метро к одиноким девочкам. А в особенности, замечает Тамара, от того мерзкого типа, который всякий раз норовил обнажить перед ними свои причиндалы. Бывают же на свете подобные дураки.
Таким образом, всё в жизни складывалось более или менее сносно.
Единственной заботой были деньги. Их постоянно не хватало. Накапливались долги за то, за се.
И однажды Анне Христофоровне пришлось, скрепя сердце, самой отправиться на площадь Мадлен, чтобы выговорить кредит: она никак не могла расплатиться в срок за уроки. Но она непременно заработает!
Прео выслушала ее сочувственно, спросила:
– А какого рода ваша работа?
Анна, засмущавшись, поведала, что занимается плетением обуви: это такие очень мягкие и удобные туфли, которые плетут из кожаных ремешков, обязательно вручную, никакая фабрика не способна изготовить подобную обувь…
– Тогда зачем вам кредит? – удивилась Ольга Осиповна. – Забудьте о деньгах. Лучше сплетите мне пару туфель!
Тут же, на полу студии, расстелили лист бумаги, и Анна очертила карандашом линию ее ноги: ступня была крохотной, детской, тридцать третьего размера.
Добрые знакомые Анны, эмигранты из Сербии, быстро изготовили по этому рисунку деревянную колодку, специально для балерины.
И через несколько дней мастерица повезла обнову заказчице.
Прео повертела туфли в руках, помяла их пальцами – как же они неправдоподобно гибки, мягки! – поспешила примерить, сев на пуфик. Они были как раз по ноге.
Балерина встала и, привычным движением тела, поднялась на носки.
Затем сделала серию ИchappИ, когда ноги немного разведены, а затем пятки возвращаются на пол в перекрестной пятой позиции…
Тамара, которая присутствовала на этой необычной примерке, как загипнотизированная следила за движениями своей знаменитой учительницы.
С тех пор Ольга Преображенская на занятиях предпочитала всем иным видам балетной обуви плетеные туфли от мадам Чинаровой.
Их накопилось довольно много, они были самых разных расцветок, и Прео собственноручно, с явным удовольствием, обертывала их бумагой, укладывая в коробки.
Девочки
Агния Барто посвятила мне стихи:
Любила я Рекемчука —
он книжки мне дарил.
Любила я Рекемчука,
пока он не курил…
Это четверостишье, нацарапанное на клочке бумаги, Агния Львовна перебросила мне через стол на заседании секретариата Московской писательской организации. Мы были в числе секретарей, сидели с нею друг против дружки. По обыкновению, я смолил сигарету за сигаретой, и едкий дым, конечно, доставлял ей беспокойство…
Тотчас же загасив окурок, я обратил к ней покаянный взгляд.
Она кивнула.
Теперь уже никто не упрекнет меня в кавалерской неучтивости за то, что я выдам возраст дамы, если скажу, что обожал стихи Агнии Барто с детских лет: «Мы с Тамарой ходим парой», «А что болтунья Лида, мол, это Вовка выдумал…», «Если ты – наоборот, то ходи спиной вперед…» На том и вырос.
В тягомотине заседаний мы часто обменивались ироническими взглядами, шепотливыми репликами, а то и записками, которые я храню благоговейно.
Однажды, вскоре после того, как в журнале «Юность» была опубликована моя повесть «Мальчики», имевшая шумный успех (стотысячные тиражи, издания за границей, одноименный фильм, радиоспектакль, поставленный Олегом Табаковым, в котором роль Лемешева сыграл сам Лемешев), Агния Львовна кинула мне – через тот же заседательский стол, крытый синим сукном, – такую записку: «Напишите „Девочек“. Успех я Вам гарантирую. Агния Барто».
Пряча бумажку в карман, я лишь подивился тому, как она угадала ход моих собственных мыслей.
На читательских конференциях по этой повести, которые, как правило, случались в юношеских, в школьных аудиториях, мне то и дело задавали вопросы: «Пишете ли Вы „Девочек“»? «А когда будут „Девочки“»?
(Впоследствии, через три десятилетия, моих «Мальчиков» переиздали в серии «Любимые книги девочек»).
Я отвечал, что вот-де только что переехал жить на Фрунзенскую набережную, а там, рядом с моим домом, находится знаменитое Хореографическое училище. И я всякий раз вижу, как к его подъезду шествуют тоненькие девочки с гладко зачесанными головками, с прямыми, как струна, спинами, с длинными голенастыми ногами, ступни которых вышагивают подчеркнуто врозь.
Конечно, была своя логика в том, чтобы вслед за повестью, посвященной мальчишкам из Хорового училища, написать повесть о юных балеринах.
И, наверное, такой соблазн давно жил во мне.
В более ранней книге, о которой здесь уже шла речь – в повести «Товарищ Ганс», написанной на основе киносценария «Они не пройдут» и ставшей впоследствии первой частью романа «Нежный возраст», – был такой эпизод.
Герой повести Санька Рымарев рассказывает своей подружке, соседской девочке Тане Якимовой, о том, что после седьмого класса обязательно поступит в артиллерийскую спецшколу. Вот только что, на исходе тридцатых годов, появились такие школы – и в Москве, и в Харькове, повсюду.
«…А знаешь, – сказала Танька, – в Москве есть такая школа, где маленьких девочек учат на балерин. Они там живут, в школе, и всё время танцуют. Танцуют, танцуют… i – А уроки? – усомнился я.
– Чудак. Они на уроках и танцуют!
Вот так заведение.
– Тоже после седьмого? – спросил я.
– Нет. Хоть с первого, хоть со второго, хоть с третьего… Хоть сейчас!
Танькины глаза ликовали. Хоть сейчас! Вот сейчас она немедленно поедет в Москву, в ту школу, где танцуют на уроках.
Она вскочила, оттолкнулась пятками от пола и, встав на носки, мелко-мелко засеменила вдоль комнаты – ноги прямые и тонкие, как спички, руки вразброс, растопыренные пальцы…»
Однако в первом случае – с «Мальчиками» – у меня был прямой повод для книги.
Еще начинающим журналистом я напечатал в «Московском комсомольце» очерк, который был озаглавлен «Студент-композитор Родион Щедрин». В нем рассказывалось о воспитаннике хорового училища, очень одаренном мальчике: он пел тончайшим сопрано, мечтал стать оперным певцом, но в переходном возрасте голос его сломался, пропал. И мальчик тоже вполне мог пропасть, но, к счастью, музыка жила в нем, он услышал ее в себе, и он стал… вы сами знаете, кем он стал.
Он стал известным композитором. И, кстати, женился на великой балерине.
«Саша, ты прославил меня на весь мир!» – сказал мне однажды Родион Щедрин (в шутку, конечно), когда мы с ним встретились в магазине «Березка», где для людей, обладавших валютными чеками, уже был полный коммунизм, а для остальных он еще лишь строился.
А что я знал о балете? Да ничего.
Я не был балетоманом. Хотя и бывал на спектаклях в Большом театре: смотрел «Золушку», «Ромео и Джульетту». Но признаюсь честно, что был гораздо более увлечен музыкой Прокофьева, нежели самим зрелищем. Ах, эти вальсы в «Золушке»!..
Музыка никогда не была для меня сопровождением танца. Наоборот, я воспринимал танец лишь как зримое выражение музыки.
Лишь однажды я прикоснулся к его живой и трепетной плоти.
Учась на первом курсе Литературного института, я часто бывал в гостях у своего однокашника, молодого поэта Гарольда Регистана. Он жил в громадном темносером здании, что на углу Арбата и Староконюшенного переулка. Там часто собиралась золотая молодежь той поры: голодранцы в дедушкиных пиджачках, в застиранных добела фронтовых гимнастерках. Но имена этих голодранцев впоследствии зазвучали: поэт Евгений Винокуров, композитор Андрей Эшпай…
Сам Гарик сочинял тогда поэму о своей любви к юной балерине Виолетте Прохоровой, которая, находясь в войну в эвакуации в городе Куйбышеве, вдруг выскочила замуж за британского дипломата и вместе с ним уехала в Лондон, там танцевала на сцене Ковент Гарден… Помню, что автор поэмы особенно нажимал на то, что она предпочла куцый остров бескрайним родным просторам.
Гарькина младшая сестра Светлана тоже обучалась в балетном училище Большого театра. И, возвращаясь домой после танцевального класса, бездыханно падала на диван, хныча, что ноги вот-вот сейчас отвалятся, так устали, что их надо немедленно и хорошенько растереть.
Мы с Гарькой стягивали с нее рейтузы. И он, с ражем уличного чистильщика, начинал массировать ее икры и бедра. Она лишь постанывала, отвалясь к подушкам.
А иногда эта дивная работа доставалась мне.
Роясь как-то в своих дневниках, нашел давнюю запись: «Балерина встает на пуанты, будто девочка, целующаяся с долговязым парнем».
Но тем мое касательство к балету было исчерпано.
Переехав на Фрунзенскую набережную, я продолжал, что ни день, ходить вдоль ограды Хореографического училища – то на работу, то с работы. Еще этот бетонный куб был как раз на пути к ближайшему магазину, где я обычно покупал водку и закусь.
Там, в милом скверике, под каштанами, установили бронзовую скульптуру, изображавшую долговязых девочек в балетном трико.
Но я постепенно утратил интерес и к ним. Плелся мимо, не глядя, не подымая глаз.
И даже не сразу заметил, что однажды бронзовые девочки исчезли с пьедестала: то ли их спилили бомжи и сдали во вторцветмет, то ли сами хозяева убрали скульптурную группу в глубь двора, от греха подальше.
А тут объявившаяся вдруг единокровная сестра Тамара прислала из Лондона целый пакет фотографий: вот она с Галиной Улановой, а вот с Тамарой Тумановой, а здесь с Людмилой Семенякой; вот тут у нее в гостях русский балетмейстер Юрий Григорович, а тут она сама в гостях, в Москве, в Академии хореографии, стоит рядом с художественным руководителем академии Борисом Акимовым – длинноволосым молодцем, известным танцовщиком Большого театра.
В пакете было письмо, адресованное лично ему, Борису Борисовичу. В телефонном разговоре Тамара просила передать это письмо Акимову.
Я позвонил в академию, мол, так и так. Мне сказали, что Бориса Борисовича нет на месте, попробуйте позвонить в Большой театр, дали номер.
Звякнул туда, а там объяснили, что Бориса Борисовича сейчас вообще нет в Москве, он в Японии, а оттуда еще завернет в Китай. Когда вернется? Сами ждем – не дождемся…
Я понял, что нужно запастись терпением.
И еще уловил, что имя и фамилия Тамара Чинарова производила на вежливых собеседников не больше впечатления, нежели моя собственная – писатель Рекемчук, ее брат, представьте себе… То есть, похоже, что они и то, и другое впервые слышали.
Почесав затылок, я взялся вновь и вновь ворошить присланные из Лондона фотокарточки.
Вот самая любопытная: глазастая девчушка в кудрях, в платьице с вышивкой. Сверху надпись чернилами: «Tamara Rekemtcuk, aged 3, in Bessarabia, 1922». Стало быть, тут она, трехлетняя, еще живет под отцовской фамилией, сестренка, родная кровь.
А вот тут уже в «тю-тю», балетной тунике, в позе, в танце, вероятно в «Жизели» – здесь она уже Tamara Tchinarova, уже под материнской родовой фамилией.
А здесь газетный шрифт гласит: Tamara Finch, ее фамилия в замужестве.
О, боже, что же я тычусь наобум во все адреса с позывными, которых никто не знает! Ведь она уже давно – Финч. И в Советский Союз, в Россию, приезжала под этой фамилией. И статьи о балете публикует за подписью Тамары Финч. И книга ее воспоминаний в «Dance Chronicle» обозначена той же фамилией…
Лишь бездонная, необъятная память Интернета хранила в глубинах ее прежние позывные. И в нужный момент выдала их на-гора. И лишь благодаря этому, мы внезапно нашли друг друга.
Напомню, что еще в 1938 году труппа Русского балета, в ту пору известная как труппа полковника де Базиля, приехала на гастроли в Австралию. Это диво завлекло в театральные залы не только русские семьи, изнывающие в тоске по родине, но и вообще всю почтенную публику континента, населенного людьми эмиграции и потомками этой эмиграции уже не в первом колене. Состав труппы был блистателен. Афиши пестрели именами, уже снискавшими известность и в Европе, и в Америке: Сергей Лифарь, Тамара Туманова, Ирина Баронова, Игорь Юшкевич, Тамара Чинарова, Людмила Львова…
Разразившаяся год спустя Мировая война заставила часть балетной труппы задержаться на зеленом континенте гораздо дольше, нежели это предполагалось вначале.
Австралия, как часть Британской империи, тоже участвовала в войне. Но, всё же, она была счастливо далека и от полей, и от морей сражений.
Именно там, в Сиднее, Тамара Чинарова обрела сценическую славу. Она танцевала весь репертуар своей именитой тезки, русской балерины Тамары Карсавиной. Была замечена не только зрителями, но и прессой.
В русскую девушку влюбился молодой актер драматического театра Питер Финч. Видный, с богатыми внешними данными (фактурный, как говорят на театре), бесспорно талантливый парень.
Русская девушка ответила ему взаимностью. Они поженились в 1943 году. И с этого момента она стала Тамарой Финч.
Он был тремя годами старше Тамары. Родился в Лондоне, до одиннадцати лет жил в Париже, затем – Индия, Австралия. Его детство было нелегким. Мальчика воспитывал дед, когда же он умер, пришлось самому добывать свой хлеб. Менял города и профессии: был ковбоем, официантом, пробовал себя в журналистике. Во время войны служил зенитчиком на Тихом океане. Побывал в Африке, в Америке…
Театральный дебют в Сиднее был почти случайным: сыграл в водевиле крошечную роль недотепы-коверного. Но потом ему поручили и более серьезные роли.
Сам по себе талант, бесспорно, ценен. И обладатель таланта почти всегда знает ему цену. Но еще очень нужно, чтобы этот талант оценил кто-нибудь со стороны – и чтобы это был опытный, зоркий, доброжелательный человек. То есть, таланту совершенно необходимы везенье, удача. Сколько ярких дарований угасло лишь потому, что не случилось этой удачи!..
Питеру Финчу повезло.
Приехавший на гастроли в Австралию знаменитый британский актер Лоренс Оливье (к тому же – супруг всемирно известной кинозвезды Вивьен Ли) увидел на сцене Питера Финна. Оценив его наружность, его творческие задатки, пригласил молодого актера в труппу своего театра. Это была неслыханная удача.
Семья перебралась через океан, обосновалась в Лондоне.
Здесь талант Питера Финча тоже был оценен. Ему рукоплескали театральные зрители. Он начал сниматься в кино.
Но, как правило, за всякой удачей таится и сонм неудач, подчас – роковых.
Питер Финч начал сильно пить. Это первое.
Второе. На него положила глаз Вивьен Ли, супруга благодетеля.
(В одном из писем ко мне Тамара употребила еще более сильное выражение: «… она вцепилась в него»).
Но она была совершенно обворожительна. К тому же, после «Унесенных ветром», после «Леди Гамильтон», после «Моста Ватерлоо», где она, между прочим, сыграла балерину Мойру, над нею засиял нимб едва ли не первой звезды мирового кино.
Считать ли это неудачей, тем более – роковой?
Кто знает… Во всяком случае, это обернулось несчастьем для всех без исключения сторон своеобразного любовного четырехугольника.
Рассказывают, что на Цейлоне, в Коломбо, где Вивьен Ли снималась в фильме «Слоновьи тропы» вместе с Питером Финчем, она то и дело, в кадре, обращалась к партнеру – Ларри, Ларри! – то есть звала его уменьшительным именем Лоренса Оливье… Дубль за дублем летел в корзину. Эту странность в поведении актрисы объясняли сильной жарой.
Питер Финч, бросив семью, уехал в Америку, в Голливуд. Ему и там сопутствовали успехи в кино, о которых еще пойдет речь. Но там же обострились его алкоголические проблемы, которые приблизили конец. В числе немногих, он получил Оскара посмертно – может быть, еще и потому, что одного его экранного героя звали Оскаром (заглавная роль в кинофильме «Процесс над Оскаром Уайльдом»),
Союз Лоренса Оливье и Вивьен Ли распался.
Тамара Финч с дочерью Анитой осталась жить в Англии. Ее дальнейшая карьера балерины тут, на острове, не задалась. Пришлось зарабатывать на жизнь театральной журналистикой, статьями о балете, переводами – в основном, с русского.
В переписке и беседах со мною Тамара подчеркивала, что в невзгодах, в ее надломившейся жизни, главной и единственной опорой оказалась мать – Анна Христофоровна Чинарова. Не зря же внучку назвали Анитой, то есть маленькой Анной, в честь бабушки.
Расставшись с мужем, Рекемчуком, Анна проявила твердость характера, упорство, деловую хватку. Она стала вполне преуспевающей бизнесвумен. И заработанный ею капитал – на этом тоже настаивала Тамара, – позволил семье выстоять.
Теперь-то я понимаю, что все ассоциации книги, которую я пишу, не случайны.
Что их исток – не в игре праздного воображения, не в причудах словесной вязи, а в мистике самой жизни, в загадочных переплетениях судеб.
Имя Питера Финча, которое мне назвала Тамара, я воспринял сначала, как нечто стороннее, услышанное впервые.
Она уловила это.
– Разве вы не видели «Красную палатку»? Ведь это – ваш фильм, советский…
– То есть, как это – не видел? – напрягся я. – Да я не только его видел, но, можно сказать, делал: именно я заказывал киносценарий для «Мосфильма». Там сценаристом с итальянской стороны был Эннио Де Кончини, а с нашей – Юрий Нагибин. Это, вообще, моя с Калатозовым затея!..
