Текст книги "Мамонты"
Автор книги: Александр Рекемчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
Главную роль в этой ленте сыграла Тамара Туманова.
Существует легенда, согласно которой Анна Павлова подарила Тамаре Тумановой драгоценную брошь, как бы утверждая ее своей наследницей в искусстве.
Впоследствии, освящая традицию, Тамара Туманова подарила эту брошь молодой балерине Нине Ананиашвили.
Cкажу еще раз: тогда – в декабре восемьдесят пятого, в Париже, – мне и впрямь исключительно везло.
Материал сам шел в руки, я едва успевал делать записи в блокноте. Люди, о которых я думал, что их давно нет на свете, оказывались живы и здоровы, охотно соглашались на встречи, выговаривались сполна. Догадки подтверждались, сомнения развеивались, как дым…
Парижский корреспондент «Литературной газеты» Александр Сабов, охотно помогавший мне в моих поисках, однажды, когда мы с ним обедали в посольской столовке на бульваре Ланн, приметив мое возбуждение, спросил участливо:
– Что с вами?
Я объяснил:
– Пруха.
– Пруха… – повторил Сабов.
Он же свел меня со своими друзьями, журналистами, представлявшими в Париже различные издания, работавшими в международных организациях, а может быть и еще где.
Как-то собрались в доме, где жили Вячеслав Костиков и его жена Марина – оба журналисты, выпускники МГУ. Слава тогда был сотрудником советского представительства в ЮНЕСКО, на досуге пописывал романы, издавал их в Москве – свой брат, сочинитель.
Забегая вперед (а я всё время забегаю вперед и отбегаю назад, потому что лишь в этих пространственных ракурсах и лишь в этих временных ассоциациях вижу смысл своего повествования), – так вот, забегая вперед, скажу, что и здесь мне повезло: парижские знакомства продолжились в Москве, где я стал свидетелем внезапного рывка судьбы Вячеслава Костикова.
В 1992 году, будучи приглашен на презентацию его новой книги «Диссонанс Сирина», я обратил внимание на то, как шестерит пишущая братия перед новоиспеченным пресс-секретарем Президента России. К той поре я был тоже не абы кем, а издателем первой книги Бориса Ельцина «Исповедь на заданную тему». Год спустя, в самый канун октябрьского мятежа 1993 года, я наведался в кремлевский кабинет Славы Костикова, и он доверительно сообщил мне, что грядут события. Потом уже, после этих событий, где-то на Енисее, Борис Николаевич Ельцин, то ли в хмелю, то ли трезвый, но во гневе, – приказал сбросить своего пресс-секретаря с парохода современности, и холуи, выполняя приказ, кинули его в реку с третьей палубы. Он выплыл – выплыл уже послом России в Ватикане, где написал забойную книгу «Роман с президентом», за которую вновь был подвергнут опалам…
Но тогда, в Париже, не только я, даже сам Вячеслав Костиков еще не мог предположить всех этих взлетов и падений.
Кроме нас с Сабовым, в уютной квартире Костиковых на улице Вожирар были собственный корреспондент «Известий» в Париже Юрий Коваленко с женой, коллега хозяина по ЮНЕСКО Александр Покровский, тоже с женой, и еще стажер журнала «Искусство кино» по имени Николай, а фамилию его я забыл.
Мы пили московскую водку и молодое «божоле».
Александр Покровский, недавно побывавший в Японии, снимал нас только что купленной там видеокамерой, и цветное изображение со звуком тотчас появлялось на экране телевизора.
Даже в Париже это воспринималось, как чудо.
Помню, что мы тогда сошлись на том, что японцы сошли с ума.
Потом меня спросили, какими новыми анекдотами забавляется Москва.
Мне было легко удовлетворить это любопытство, поскольку трижды в неделю я плавал в бассейне «Чайка», на Остоженке, а там из воды торчали говорящие головы в резиновых шапочках, которые пересказывали друг дружке – голова голове, – только что появившиеся анекдоты, – и на гладкой воде эти байки были слышны на всех дорожках.
В основном они касались главных тем общественного интереса: горбачевских идей ускорения и перестройки.
– …в Черном море столкнулись два парохода: один перестраивался, а другой ускорялся… оба пошли ко дну.
– …В Киеве, на Бессарабке, бабуся заманивает покупателей: «А вот кому огурчики с Чернобыля! Огурчики с Чернобыля!» Бабку спрашивают: «Неужели покупают?» – «А як же! Хто для тещи, хто для зятя…»
(Впрочем, тут я загнул, опять забежал вперед: Чернобыль случится через полгода).
Еще про то, как немец Матиас Руст посадил самолет прямо на Красной площади.
(А когда он его посадил?)
Смеялись благодушно. Ведь тогда еще никто не мог осмыслить масштаба идущих событий – там, дома, в России.
Или смутные предчувствия уже томили души?
Кто-то поднял стакан, сказал задумчиво:
– Давайте выпьем за Париж! Ведь нам всем очень повезло, что мы живем и работаем в этом прекрасном городе…
И хотя лично мне выпало жить и работать в Париже всего лишь две недели, я охотно поддержал этот тост.
Слава Костиков и Марина повели меня показывать квартиру.
За окном одной из комнат – там, внизу, – в сумеречном свете уходящего дня, я увидел довольно странный двор: он был заставлен сплошь каменными надолбами, изъеденными дождями и временем, поросшими густыми зелеными мхами. На камнях просматривались надписи – то ли буквы старой латиницы, то ли латинские же цифры – издали не разберешь.
– Что это? – удивился я.
– Кладбище Вожирар, – объяснил Слава. – Здесь давно уже не хоронят. Но и не спешат стереть с лица земли. Всё-таки, древность…
Я вспомнил зеленый скверик в Харькове, близ Конной площади, где в клумбе с левкоями похоронен мой дед.
И еще – опять стукнуло по мозгам: что я так и не знаю, где могила моего отца.
Лучше бы ему умереть в Париже.
У нас в руках были стаканы с вином и, словно бы догадавшись, какие мысли бродят в головах в виду погоста, мы выпили, не чокаясь.
– Послушайте, а вам действительно это интересно – «Рабочий и колхозница»? – спросил Костиков. – Или – государственный заказ?
– Есть и государственный заказ. Пишу сценарий для «Мосфильма», это будет эмблемная лента… – объяснил я. – Делаю и книгу. Кстати, она так и называется – «Государственный заказ». Понимаете, мне очень интересна эта тема… Да, она полна противоречий. На-днях я встречался с Даниэлем Эннкеном, старым рабочим, монтажником подводных работ, живым свидетелем успеха павильона СССР на Парижской выставке. Я расспрашивал его о впечатлениях от мухинской статуи, и вдруг он задал встречный вопрос: «А почему вас, интеллектуалов, всегда интересует только то, что снаружи? Вот нас, французских рабочих, гораздо больше привлекало то, что внутри павильона: бесплатное медицинское обслуживание в СССР… бесплатное образование… отсутствие безработицы…» Он даже показывал мне какую-то старую больничную квитанцию – во что обошлась операция грыжи… Он спросил: «Неужели в вашей стране настолько привыкли к своим правам, что перестали считать их благом?»
Слава Костиков кивнул:
– Да-да, они здесь часто говорят об этом.
– С другой стороны, – продолжил я, – случаются и неожиданности. Третьего дня мы с Сабовым были в гостях у профессора Луи Женевуа. Ему восемьдесят пять лет, он тоже бывал на выставке. Но когда я заговорил о лобовом противостоянии двух павильонов – Советского Союза и фашистской Германии, – он не согласился со мной: сказал, что это было не столько проявлением враждебности, сколько, наоборот, шагом навстречу друг другу… что и проявилось, по его мнению, спустя два года в подписании пакта между Сталиным и Гитлером… Каково?
– Да. И об этом слышишь часто, – подтвердил хозяин дома. – Но, вообще, я полагаю, что теперь у вас могут быть сложности и с фильмом, и с книгой. Тема – явно не ко времени! В воздухе витает нечто совсем иное…
Я промолчал, хотя подобные мысли тревожили и меня.
– Как бы то ни было, вам завтра предстоит посещение Архивов? Знаю, что у вас проблемы с языком, с переводом, а Сабов будет занят… – Костиков возложил руку на плечо жены. – Если хотите, Марина поможет вам. Она владеет французским. Сейчас не работает, скучает. Наверное, ей тоже будет интересно…
– Спасибо, – обрадовался я.
Даже теперь, когда многое объяснилось и, вроде бы, стало на место, я продолжаю пытать себя: но как могло случиться, что я столько лет вел свой поиск, идя по ложному следу?
Ведь я не выдумал, да и не мог выдумать этого имени: Тамара Туманова.
Мне самому никак не могла принадлежать эта версия, согласно которой темноволосую девочку с печальными глазами, изображенную на снимках в семейном бюваре – на одном с бантом и собакой, а на другом в балетном трико с глубоким вырезом, – что ее зовут Тамарой Тумановой.
Больше того, с самого начала, с незапамятных пор я знал обе фамилии: девочка – Тамара Туманова, а вот та густобровая дама с очевидной примесью южных кровей, ее мать – Анна Чинарова, даже отчество знал наизусть: Христофоровна…
Откуда же взялась эта версия, будто девочка – Туманова?
Вообще-то, с моей мамой случалось, что она путала имена, отчества, фамилии. Случалось даже в бодрых ее летах.
В нашем роду очень долго, со смехом, обсуждался казус, когда в застольном разговоре упомянули какую-то барышню, а моя мама отозвалась вопросом: «Это та, у которой дедушка был негр?..» Но никаким негром там и не пахло, даже близко не лежало. Так откуда же взялся вопрос?
Однако выдумать Туманову она тоже не могла.
И ни в каких Парижах на своем горестном веку она, увы, так и не побывала.
Значит, услышать могла только от мужа, от Рекемчука.
Допускаю, что он, возвращаясь из своих тайных поездок, не раз и не два в разговорах с нею или в беседах с гостями упоминал, называл это имя, набиравшее в ту пору легендарную известность.
Может быть, ему доставляло удовольствие произносить это имя – Тамара, – столь счастливо совпадавшее с именем дочери?
И еще он мог знать – как не знать? хотя бы из последних встреч с нею, щебетуньей, уже обучавшейся в балетной школе, – что вот есть у нее одноклассница и подруга, имя которой у всех на устах.
А какое же это имя? Тамара, тоже Тамара. Тамара Туманова.
Читатель наверняка заметил, что я, уделив столь много места легендам и басням о матери Тамары Тумановой, совсем обошел вниманием ее отца.
Но, право же, это невнимание проявлено не только мною.
Отца Тамары звали Владимир Хасидович. Он был русским офицером, попавшим в парижскую эмиграцию путем окольным – через Сибирь, через Китай. На этом страдном пути бегства и произошло событие: то ли в Тюмени, то ли в Харбине, то ли в Шанхае; то ли в вагоне поезда, то ли прямо на вокзале, – родилась девочка по имени Тамара, ставшая впоследствии знаменитой балериной.
В Париже Владимир работал, как и многие русские эмигранты, шофером такси. Иногда бесплатно подвозил домой девчушек из студии Прео.
Вероятно, Королева Мам сочла не очень подходящей для балета, для сцены фамилию мужа и предпочла снабдить дочь – слегка переиначив – своей девичьей фамилией Туманишвили, тянущейся к легендарным Багратидам.
Когда же юная Тамара вместе с матерью отправилась завоевывать Америку, отец остался в Париже, и там его след затерялся.
Казалось бы, сюжет с нею, с Тамарой Тумановой, длившийся столь долго и оказавшийся в итоге тупиковым, должен был завершиться уморительной сценой в студии Ольги Преображенской, где Королева Мам спрашивает Анну Павлову: «А вы что-нибудь смыслите в балете?»
Но нет, повременим расставаться.
Останемся столь же верны своему восхищению красивой и талантливой девочкой, как навсегда сохранила свое преклонение и детскую влюбленность ее ровесница и подруга по балетной школе Тамара Чинарова, доподлинная моя сестра.
Собираясь в отъезд с туманных берегов Альбиона к другим, более теплым берегам, а именно в Испанию, в Марбелью, разбирая бумаги, накопленные за долгие годы, она пересылала мне в Москву целые вороха своих статей о Тамаре Тумановой, опубликованных в различных журналах, кипы фотографий, запечатлевших ее в танце и в жизни.
А в своих воспоминаниях свидетельствует: «…Как беби-балерина она вызвала сенсацию в Париже, когда в восьмилетнем возрасте дебютировала в Paris Opera… Весь Париж сходил по ней с ума!»
Мое нежелание расставаться с обворожительной героиней продиктовано еще и тем, что, как мог я убедиться не раз, она – столь загадочная, исполненная мистики и в своем облике, и в характере, и в судьбе, – оказалась талисманом, способным, даже после своего ухода из жизни, соединять разорванные нити, счастливо сводить концы с концами, делать их вновь началом начал.
Совсем недавно, пробегая взглядом страницы вышедшей в России книги известного художника Юрия Анненкова «Одевая кинозвезд», когда-то рисовавшего с натуры Ленина и Троцкого, а позже ушедшего в эмиграцию, – я натолкнулся на строки, весьма заинтересовавшие меня.
«… У этих же моих друзей я часто встречал девочку двенадцати лет, маленькую робкую кавказку со смуглым цветом лица и огромными, черными, как ночь, глазами. Я даже вальсировал с ней (в этой семье очень любили детей и танцы). Сегодня это одна из блестящих классических танцовщиц мировой сцены – Тамара Туманова».
Обрадованный, я поспешил заглянуть в именной указатель книги – вдруг там окажутся и другие знакомые имена? – и тотчас, под той же буквой Т, прочел: «Тёмкин (Tiomkin) Дмитрий Зиновьевич».
Ба, сколько лет, сколько зим!..
Сразу вспомнился заокеанный гость, известный композитор, мой деловой собеседник на «Мосфильме», с которым, впрочем, мы встречались и в более непринужденной обстановке.
Вспомнилось и другое: как я, готовя к публикации свою недавнюю повесть «Кавалеры меняют дам», терзался тем, что не могу дополнить его словесный портрет подлинным изображением – увы, искал, искал, перерыл библиотечные полки, музейные папки, но так ничего и не нашел.
А тут, в книге «Одевая кинозвезд», сразу же обнаружил карандашный портрет, выполненный самим Анненковым.
Здесь он запечатлен, вероятно, в конце двадцатых или начале тридцатых годов. Глубокие залысины компенсируются щегольскими бачками вполщеки. Слегка потупленные глаза человека, желающего видеть себя красавцем, но, вместе с тем, сознающего, что это далеко не так. Манишка, воротничок с заломленными концами, белый галстук-бабочка. Но, вместо фрака либо смокинга, почему-то домашняя куртка с пестрым шалевым воротником – может быть, специально для того, чтобы позировать художнику, смягчить образ?..
А тогда, на «Мосфильм», я помню, он явился – уже старенький, облезлый, будто траченый молью, – в пальто на старорежимной яркокрасной генеральской подкладке.
Его внешности я уделил достаточное место в одной из предыдущих глав этой книги.
Но там же случилась оговорка, которую я вполне мог бы исправить сейчас, по ходу обычной писательской работы над текстом – там убрал, а тут вставил, – но я не стану этого делать, поскольку сам процесс рождения книги, как представляется мне, тоже способен нести сюжетную функцию, запечатлевая путь – от незнания к знанию, от заблуждения к истине.
Там, в главе «Сестра», я записал торопливо: «…Причин и обстоятельств, заставивших его покинуть родные берега, я не выяснял. Но тут, вероятно, ситуация была типовая».
Отнюдь: она была совершенно исключительной.
Вернусь к фактам его биографии.
Он родился в украинском городе Кременчуге, что на Полтавщине. Некоторые источники называют годом его рождения 1899-й, другие же настаивают на том, что он был старше, родился в девяносто четвертом.
Учился музыке в Петербургской консерватории не у кого-нибудь, а у самого Александра Константиновича Глазунова, притом, как утверждают, был его любимым учеником. Впрочем, любимый ученик не был верен своему учителю: уехал в Берлин, где какое-то время учился у профессора Бузони, заслужившего у современников шутливое прозвище «чемпион по Баху»…
Октябрьская революция застала Тёмкина снова в Питере. Там было голодно и холодно, пришлось добывать хлеб насущный тапёром на сеансах немого синематографа. Он играл кекуоки и танго собственного сочинения, иногда вплетая в них фольклорные мотивы того залихватского времени: «Где эта улица, где этот дом?..» (гораздо позже эта песня зазвучит в фильме «Юность Максима» и сделается всенародным шлягером), «Чекист малахольный зароет мое тело…» (еще поздней эта одесская попевка войдет в его шутливую увертюру, которую до сих пор играют на нашем радио).
Но за этим последовали события поистине эпохальные и грандиозные, о которых, вероятно из скромности, мне никогда не рассказывал Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, даже когда мы сиживали с ним за бутылкой водки…
Их было трое – художник Юрий Анненков, режиссер и драматург Николай Евреинов, пианист и композитор Дмитрий Тёмкин – три артиста, три веселых друга.
Все они, как мы сейчас убедимся, с пылом молодых лет восприняли романтический пафос революции.
Заручившись поддержкой большевистского вождя Григория Зиновьева (того самого, что вместе с Лениным обживал знаменитый шалаш в Разливе, а позже стал председателем Петросовета и возглавил III-й Интернационал), они выдвинули небывалый по размаху и дерзости проект: устроить 1-го мая 1920 года на Дворцовой площади (тогда она носила имя товарища Урицкого) массовое действо, изображающее Штурм Зимнего.
Я рад бы изложить этот проект своими словами.
Но язык мой немеет в робости перед силой и красноречием подлинного документа.
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Главнокомандующему
Петроградского военного округа
Товарищ…
В исполнение директивы Президиума Петросовета, Чрезвычайная Тройка, которой поручено организовать в Петрограде празднование 1-го Мая, в день открытия 2-го Конгресса III Интернационала, настоящим просит вас предоставить в распоряжение Начальника Главного штаба Тройки под его личную ответственность 1200 человек (приблизительно) разных родов войск Красной Армии (список прилагается) в полном походном обмундировании, вместе с краскомами и частями артиллерии, а также три аэроплана, два эскадренных миноносца, восемь броневиков и пушки Петропавловской крепости (для производства залпов). Актеры и реквизит будут нужны в день 1-го мая (с 5 час. утра до полуночи) и в дни репетиций, количество которых предполагается следующее: десять для людей и броневиков и максимум три – для кораблей, аэропланов и крепостных пушек.
Сектор снабжения, созданный Главным штабом Чрезвычайной Тройки, обязан поставить людям средства питания усиленной дневной нормы: хлеб – 1/8 фунта, махорка – 1/15 фунта, а также горячая вода по желанию; дополнительно в день 1 мая: 1/4 фунта пшена и 1/2 фунта овса.
Кроме того, прошу вас пронаблюдать за тем, чтобы указанный личный состав для этого мероприятия был один и тот же на всех репетициях, чтобы не возникло путаницы в ходе последних и чтобы зрелище не было испорчено.
Да здравствует мировая революция!
С товарищеским приветом,
Пред. Чрезвычайной ТройкиНачальник Главного Штаба иОтветственный за художественную часть.
Этот документ взят из книги Юрия Анненкова «Одевая кинозвезд», из главы с красноречивым названием «Статисты».
Вы уже догадались, что членами Чрезвычайной Тройки были именно наши друзья – Анненков, Евреинов, Тёмкин.
Пожалуй, верхом фантастики оказался не сам проект, а то, что он был осуществлен – притом дважды, 1 мая и 7 ноября 1920 года. Согласно опубликованным данным, первый раз это действо, не считая самой массовки, собрало 60 тысяч зрителей, а в октябрьскую годовщину – уже 150 тысяч ротозеев. Еще бы, где и когда увидишь такое!.. Броневики, идущие на штурм Зимнего дворца во главе полуторатысячной лавины красногвардейцев; рокочущие в небе аэропланы; эскадренные миноносцы, атакующие с Невы оплот Временного правительства; залп крейсера «Аврора», который и послужил точкой отсчета для всей этой художественной самодеятельности.
Неоспоримым свидетельством потешной баталии остались не только фотографии, но и зарисовки с натуры, даже живописные полотна.
Одно из них принадлежит кисти Бориса Кустодиева – его картина «Праздник в честь 2-го конгресса Коминтерна на площади Урицкого». Правда, он предпочел запечатлеть на холсте не сам штурм Зимнего (вероятно, художника смутила откровенность бутафории и пиротехники), а массовое народное гуляние на площади вокруг Александрийского столпа, ликование толпы под красными знаменами, в цветах и лентах – уже после революционного штурма…
Таким образом, Юрий Анненков, Николай Евреинов и Дмитрий Тёмкин могли бы, говоря по совести, считаться предтечами, основоположниками всей тематики и всей эстетики социалистического реализма.
Скажем, в кино Сергей Эйзенштейн, Михаил Ромм, Сергей Юткевич воспроизводили на экране уже не столько реальные события Октября, сколько ту легенду, которую в двадцатом году разыграла Чрезвычайная Тройка.
И, казалось бы, этот творческий подвиг должен был навсегда обеспечить отцам-основателям почетное место на Олимпе советского искусства.
Но где там!.. Все они очутились в эмиграции.
А перед тем большевики успели посадить Дмитрия Тёмкина в Гатчинскую тюрьму, откуда любимого ученика вызволил опять-таки его учитель – автор «Раймонды» и «Славянской симфонии». Впрочем, и Глазунов отбыл вскоре в Париж.
Там же обосновался Николай Евреинов.
Сложнее складывалась судьба еще одного члена Чрезвычайной Тройки – самого Юрий Анненкова.
Ведь он оставался признанным художником того революционного времени, и его карандаш запечатлел для потомков – притом с натуры, во время долгих личных бесед, – не только Ленина и Троцкого, но и Максима Горького, и Сергея Есенина, и Айседору Дункан, – и эти художественные свидетельства остаются непревзойденными.
В своей книге он упоминает о том, что после смерти Владимира Ильича Ленина ему, в числе немногих особо доверенных лиц, разрешили взглянуть на извлеченный из черепа мозг вождя революции. Он записал: «…одно полушарие было здоровым и полновесным, с отчетливыми извилинами; другое, как бы подвешенное на тесемочке к первому, – сморщено, скомкано, смято и величиной – не более грецкого ореха».
Из творческой командировки в Париж он уже не вернулся.
Однажды он встретил там, в кафе на шумном бульваре, своего соратника по штурму Зимнего, Дмитрия Тёмкина, и стал расспрашивать его о житье-бытье.
В подтексте этих расспросов, конечно, был затаен вопрос самый въедливый и самый главный:
– Когда же опять в Россию?..
На что Дмитрий Тёмкин, потупясь, ответил бессмертной фразой:
– Я перерос Советов.
Наверное, именно тогда Юрий Анненков и набросал его карандашный портрет с потупленным взором.
Он вновь пожаловал сюда лишь в шестьдесят шестом.
Сначала был оглядчив, осторожен, а потом, войдя в мосфильмовский задорный ритм, почувствовал себя непринужденно, освоился вполне. И, невзирая на возраст, стал мотаться туда-сюда, из Беверли Хиллс в Москву, будто бы с дачи на работу.
Председатель Комитета по кинематографии СССР Алексей Владимирович Романов дал обед по случаю успешно достигнутой договоренности о совместном производстве музыкального художественного фильма «Чайковский».
Обед состоялся в ресторане «Прага», на его открытой верхней веранде, обращенной к бульварам – было лето, был зной, в ресторанном чопорном зале был риск сомлеть от жары и духоты.
На обед были приглашены Дмитрий Зиновьевич Тёмкин (ведь, собственно, он и был виновником торжества), сценарист будущего фильма Юрий Нагибин с супругой, поэтессой Беллой Ахмадулиной, гендиректор «Мосфильма» Владимир Николаевич Сурин, главный редактор студии, то есть я, а также несколько молодых людей в черных костюмах, представлявших Госкино и другие государственные службы.
Нас рассадили так, что я оказался в приятном соседстве: по левую руку от меня была Белла Ахмадулина, а с другой стороны рядом с нею сидел Тёмкин, так что мы могли общаться между собою, как бы в своем тесном мирке, не выпадая из общего официального расклада.
Романов поднял рюмку, произнес непылкий тост за удачу совместной постановки, за здоровье ее инициатора – известного композитора и кинодеятеля господина Тёмкина.
Все похлопали в ладоши и выпили по первой.
Дмитрий Зиновьевич обратился к министру с вопросом:
– Скажите, пожалуйста, вы не из тех Романовых?
– Не-ет, – добродушно откликнулся Алексей Владимирович. – Нет, конечно. Вот говорят, что Романовы по своим корням – немцы. А я русак, тульский, из Белёва…
Всех, конечно, позабавила непосредственность гостя, свойственная американцам. Потому что не стоило больших усилий понять, что будь Алексей Владимирович, хоть каплей крови, из тех Романовых, он не возглавлял бы теперь Госкино, а был бы… ну, в общем ясно, где бы он был.
Однако, после второй рюмки, сфера интересов Тёмкина приобрела другую направленность.
Наклонясь к уху соседки, он спросил негромко:
– Белла, скажите, пожалуйста, если мужчина обрезанный – это для женщины лучше или хуже?
Кусок хлеба, который я только что сунул в рот, встал поперек горла. Надо было деликатно откашляться, но путь для воздуха был перекрыт, и я замер, прикрыв рот салфеткой, выпучив глаза.
К счастью, положение облегчалось тем, что вопрос был задан не столь громогласно, чтобы озадачить всю честную компанию. Скорей всего, услышала только Белла, да еще я, поскольку сидел рядом с нею.
Однако Белла была, как всегда, великолепна.
– Знаю, но не скажу, – ответила она.
Дальнейший застольный разговор протекал без напрягов. Говорили о кино, о погоде, о том, что фирменные котлеты «Прага» очень вкусны, что надо бы налить еще по одной. А чья теперь очередь говорить тост?.. Вообще всё шло обычным порядком.
– Саша, – обратилась ко мне Белла Ахмадулина, – тебе не надоела эта тягомотина? Мухи дохнут… Может быть, нам потом перебраться в ЦДЛ? Который час?
Мы так и сделали. Правда, уже без министра и гендиректора «Мосфильма», без молодых людей в черных костюмах.
Нам удалось завладеть самым лучшим из столов Дубового зала – большим, человек на десять, под угловым витражом. Мы заказали селедку с луком и отварным картофелем, знаменитые на всю Москву тарталетки с паштетом и сыром, салат из крабов, похожий на букет цветов в стеклянной вазе, – ну, и, конечно, большую бутылку «Столичной», с морозца, со слезой.
В те далекие времена, о которых идет речь, мы все изрядно поддавали. Вполне возможно, что для нас тогда глоток водки был подобием глотка свободы, столь недостающий душе. И надо признать, что иной раз это ощущение свободы было даже более полным, чем сама свобода.
Мимо нашего стола уже в который раз пробегал Евгений Евтушенко с какой-то бумагой в руках. Он бегал через Дубовый зал, как заведенный, по одному и тому же маршруту: из парткома (хотя он и был беспартийным) в московский писательский секретариат. Вид у него был крайне озабоченный, лоб нахмурен, брови сомкнуты, глаза ни на кого не глядели.
– У Жени неприятности, – доверительно сообщила нам Белла. – Вчера, в гостинице «Украина», он ломился в номер к какой-то американке, его забрали в милицию, составили протокол… Теперь нужно отмазываться.
– Нужно… что? – переспросил Тёмкин.
Но в этот момент стремительный и мрачный Евтушенко опять пересекал Дубовый зал, и Белла окликнула его:
– Женя, иди к нам! Посиди минуту, отдышись… Саша, налей ему.
Поэт присел к торцу стола, поздоровался, опрокинул в рот поднесенную рюмку, зажевал тем, что попало под руку. Но оставался при этом попрежнему мрачен, сцепленные челюсти явственно белели на худощавом лице.
– Его нельзя обижать, – сказала Белла, ласково проведя пальцами по жестким волосам своего бывшего мужа. – Вы знаете, ведь он – совсем ребенок! Иногда утром, проснувшись, я видела, как он у зеркала примеряет мои шляпки…
Юрий Нагибин, сидевший напротив меня, рядом с Тёмкиным, трясся от беззвучного хохота, плечи его прыгали, но при этом глаза были полны не веселья, а едва сдерживаемого бешенства.
Я поспешил увести взгляд, перебросив его на американского гостя, которому, наверное, были скучны и непонятны наши литературные и семейные дрязги.
Он оценил мое внимание и, наклонившись над столом, сказал:
– Во всем виноват Апухтин…
Опять он завел речь про соседа Петеньки Чайковского в дортуаре училища Правоведения, что так деликатно описано в книге Нины Берберовой.
Я наполнил рюмки и потянулся к нему, умоляя слёзно:
– Дмитрий Зиновьевич, дорогой, мы любим Чайковского не только за это!
– Ладно, – сказал он.
– Давайте лучше споём! – предложил я.
– Что… споём?
– Пятую.
Тёмкин благоговейно воздел очи к потемневшим от времени, сигарного оттенка, балкам высоченного потолка, к огромной люстре с мерцающими хрустальными бомбошками, к масонскому витражу в своде стен.
– А здесь можно? – спросил он, не пряча робости.
– Пятую – можно! – заверил я.
Дмитрий Зиновьевич поставил рюмку на стол, постучал вилкой по краю тарелки, требуя внимания и тишины, вскинул морщинистые стариковские руки.
– Ту-у, ту-ту-ту, та-та-та, там… – начал я глухо, имитируя засурдиненные фаготы.
– Ла-ла, ла-ла-ла, ла-лааа… – повела виолончельную партию Белла Ахмадулина.
Нагибин лишь посапывал, молча, не рискуя прилюдно обнаруживать отсутствие музыкального слуха.
Я сознавал торжественность момента. Обычно, по пьяни, я сам пел свои любимые симфонии – Чайковского, Скрябина, Шостаковича, – и сам же дирижировал.
А тут: когда еще мне доведется петь Andante cantabile под управлением известного американского дирижера, лауреата четырех Оскаров, продюсера «Большого вальса»?..
Я старался изо всех сил.
Но в какой-то момент Тёмкин покачал головой и пожаловался на меня Нагибину:
– Как он синкопирует!.. Зачем он так синкопирует?
Юрий Маркович закивал, давая понять, что он тоже заметил эти неуместные джазовые синкопы в плавной оркестровой кантилене.
Хрен, конечно, он заметил, да и слова-то этого, поди, никогда не слыхал.
Разозлившись, я огрызнулся в паузе:
– Синкопы! Да я с детства ушиблен вашим Гершвином…
– Моим? – Тёмкин протестующе вскинулся. Но тотчас помягчел. – Пускай он будет моим…
Он умолчал (а я не знал) о том, что именно он, Дмитрий Тёмкин, впервые сыграл «Рапсодию в стиле блюз» тогда еще безвестного в Европе Джорджа Гершвина – и покорил Париж.
В 1925 году он уехал в Америку вместе со своей женой – танцовщицей и хореографом Альбертиной Раш.
Он явился в Голливуд не раньше и не позже, чем было нужно, а в самый раз: истекала эра немого кинематографа – и кто лучше него мог соответствовать требованиям зазвучавшего, заговорившего, запевшего экрана? Яркий талант, плюс отменная выучка, плюс – да простится мне это предположение! – опыт тапёра, уже привыкшего к контрастам монтажа, к стремительным ритмам погонь, к слащавым сценам любви, к надрывным стенаньям похорон… Он изначально соответствовал этим канонам – и потому сразу же был оценен и теми, кто заказывает музыку, и темпераментной публикой.
Он написал музыку к «Алисе в стране чудес», к легендарному фильму «Мистер Смит едет в Вашингтон», к лентам «Гигант», «Чемпион», «Ровно в полдень», «Большой вальс», «Познакомьтесь с Джоном Доу», «Пушки Навароны», «Высокий и могучий», «Жизнь чудесна», «Падение Римской империи», «Золото Маккены»…
