Текст книги "Мамонты"
Автор книги: Александр Рекемчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)
Я вырезал ножницами и спрятал в письменный стол этот ярлык на добрую память о своих земляках.
Я и по сей день не знаю, что такое волосодержатель для волос, к какому месту его надобно цеплять.
Но я смею утверждать, что именно там – в колхозе Вячеслава Кудрявцева, и в колхозе Макара Посмитного, и в колхозе Кирилла Орловского, – мы имели шанс выжить, и жить по-человечески, и не стыдиться смотреть в глаза друг другу.
Впрочем, вернемся к застолью.
Жареная курица была столь обалденно вкусна, и хлеб домашней выпечки был так душист, а горилка со слезой шла так легко, будто сама по себе, что мы – все, кто был за этим благословенным столом, – очень быстро набили животы по самую завязку и столь же быстро запьянели.
Все по очереди и без очереди вставали и произносили тосты – за добрых хозяев, за дорогих гостей, за страну Суоми, за страну Советов, за Одессу-маму, за прекрасных дам, за подрастающее поколение, за тех ребятишек из детсада, которых мы только что видели, за всё хорошее, и за то, чтоб дома нэ журылысь.
К сожалению, я не запомнил всех этих душевных слов и всех этих прекрасных мгновений.
Лишь два эпизода запечатлелись в моей памяти.
Поднялся с рюмкой в руке Мартти Сантавуори, старейшина финской литературы, и сказал:
– Я трижды воевал против Советского Союза. Я участвовал в трех войнах – в восемнадцатом, в тридцать девятом и в сорок первом. Я знаю, что еще одной войны Финляндия не выдержит… Пусть будет мир!
Его словам сочувственно похлопали и охотно выпили за мир, потому что в ту пору нам казалось, что единственным несчастьем для всех нас может быть только война.
Речь Мартти Сантавуори запала в память еще и потому, что ее оттеняла забавная деталь.
Над тем местом, где сидел за столом старый писатель, возвышалась фанерная тумба, драпированная кумачом, на которой стоял бюст Феликса Эдмундовича Дзержинского, что было вполне естественным и даже обязательным для колхоза, носящего его имя.
Не знаю, из чего был отлит этот бюст – может быть, из бронзы либо из чугуна, а, может быть, из гипса, выкрашенного под металл, – но этот железный Феликс стоял на своей подставке не слишком устойчиво и покачивался при малейшем толчке.
Так вот, когда Мартти Сантавуори поднялся с рюмкой, чтобы произнести речь, он нечаянно задел плечом постамент, и железный Феликс едва не свалился, едва не клюнул его в темечко, – хорошо, что председатель колхоза, знавший, вероятно, эту слабину в интерьере, успел перехватить бюст на лету.
И еще пару раз за время своей краткой речи Сантавуори, который сильно волновался, задевал тумбу то плечом, то локтем, и Дзержинский, покачнувшись, вдруг пикировал на него, как коршун, – всем было очень смешно, едва сдерживались, чтоб не обидеть старика, я имею в виду Мартти Сантавуори.
Лишь одного из гостей не разбирал смех, и на лице его не было того благостного выражения, которое возникало обычно У всех советских людей, когда они улавливали пацифистскую тематику, – это был уже знакомый нам Гриша Поженян, одессит и москвич, военный моряк и военный поэт, имя которого еще при жизни было высечено золотом на мраморе на улице Пастера, – он, покуда молча, но пристально и угрюмо смотрел на старейшину финских писателей…
И еще один тост крепко засел в моей памяти.
Точней, это даже не было тостом, а так, всего лишь фразой, сказанной отнюдь не для того, чтобы привлечь внимание присутствующих, – просто вырвалось из души под настроение.
Эту фразу произнесла Марья-Леена Миккола, красавица с этикетки плавленого сырка «Виола», светлокудрая финская Пассионария.
Она пила и ела вместе со всеми, слушала вполуха спичи и речи. Потом отлучилась на несколько минут, вероятно, чтобы остыть, вдохнуть глоток свежего воздуха. А потом, вернувшись, даже не садясь, произнесла – внятно и жестко – одну единственную фразу, при этом брови ее были сурово сдвинуты.
Все посмотрели на переводчика, но он почему-то замялся и сделал вид, что грызет жареное крылышко.
– Переведите, пожалуйста, – попросил я.
– Ради этой жратвы не стоило делать революцию!
– Что?
– Она сказала: «Ради этой жратвы не стоило делать революцию!»
– И всё?
– И всё.
– Kiitos, – поблагодарил я по-фински коллегу и отсалютовал ей полной рюмкой.
Обижаться, конечно, не имело смысла.
Никакого замешательства эта речь не вызвала. Просто потому, что все писатели – и финские, и русские – уже имели представление о левацких заскоках Микколы и отнеслись к ним как к браваде, как к капризу взбалмошной красавицы. Ну, может, чуток перебрала – так ведь и все хороши. Ничего, отойдет, отмякнет…
Вряд ли она мечтала о том, чтобы в нашей стране или, допустим, в ее благополучной и тихой стране разыгралось действо так называемой «культурной революции» по китайскому, по маоистскому образцу. Весь мир уже был наслышан о бесчинствах хунвэйбинов, о тотальных погромах «красных охранников», ошалевших от безнаказанности, науськиваемых властью.
Орды этих молодцов громили университеты, музеи, библиотеки, театры. Всемирно известную писательницу сослали в деревню «на перевоспитание». Талантливому пианисту раздробили суставы пальцев…
Могло ли это поветрие выплеснуться за Великую китайскую стену?
Такая опасность была.
Парижане долго не могли прийти в себя после студенческих неистовств в Латинском квартале – развороченных мостовых, разбитых витрин, поджогов, баррикад, пальбы.
У террористов из «Красных бригад» были свои идеологи – почтенные профессора Сорбонны, Геттингена, Гарварда.
Мой московский знакомый – впрочем, я назову его – Алексей Петрович Нагорный, сценарист, один из авторов телевизионных сериалов «Рожденные революцией» и «Государственная граница», весьма колоритная личность, человек несметно богатый по советским меркам, – вдруг начал лихорадочно распродавать домашний скарб, мебель, антиквариат, иконы, картины. «Что ты, что ты! – говорил он мне, – скоро и у нас начнется..» Впрочем, я допускаю, что он боялся не столько доморощенных хунвэйбинов, сколько сыщиков уголовного розыска, которые вышли на след его валютных афер.
Вряд ли угроза «культурной революции» была реальной для Советского Союза.
Ведь всё то, что творилось в Китае, не было стихией: эксцессы совершались по мановению руки Великого Кормчего, по его команде «Огонь по штабам!»
А в нашей стране шел обратный процесс: вальяжное советское руководство, министерские чиновники, директора нефтяных концернов и хлопковых оазисов уже откровенно тяготились большевистским аскетизмом, традициями нестяжательства, накапливали капитал…
Значит, белокурая гостья из страны Суоми имела основания бросить колкую фразу: «Ради этой жратвы не стоило делать революцию!..»
Аккурат в момент этих раздумий, ко мне вдруг подгребся на полусогнутых литературовед в штатском из Иностранной комиссии и шепотком сообщил, что вон там, в коридоре, у сортира, наш лихой краснофлотец Гриша Поженян только что подрался со старым белофинном Мартти Сантавуори…
За окнами вечерело.
Я скомандовал: «По коням!»
Облобызавшись с председателем колхоза и официантками, мы загрузились в автобус и понеслись к Одессе.
Минут через пять весь автобус спал: сказались перегрузки.
А я, задремывая в мягком кресле, всё не мог уйти от навязчивой, от тревожной темы, только что задетой невзначай.
Под смеженными от усталости и хмеля веками мельтешили, словно дерганные кадры старого кино, видения детства.
Как меня, еще кроху, привезли в Киев, и первое, что я там увидел на главной улице, на Крещатике, были тела людей, валявшиеся под стенами зданий. «Они спят?» – спросил я. – «Нет», – ответила мать. – «Они пьяные?» – «Нет, они умерли». – «От чего?» – «От голода…»
Это было в тридцать первом.
Все свои детские годы – уже в Харькове – я простоял в очередях за хлебом. Его давали по карточкам. А когда карточки отменили, то по спискам. А когда отменили списки, то бородатый дворник дядя Коля Бардаков привозил хлеб на тележке для всего дома и раздавал жильцам по буханке на семью.
Я учился жизни (помимо того, что учился в школе) именно в этих очередях. Мне писали номера мелом на спине, чернильным карандашом на ладошке, только что не на лбу. Все новости большой политики и все премудрости быта я постигал в очередях за хлебом.
Даже обморочное прикосновение женского тела я впервые познал в очереди, когда десятерых запускали в дверь, и я был притиснут к чьим-то пышным чреслам.
И первые годы войны я провел в бесконечных, как вечность, очередях за хлебом. Однажды зимой, в Бекетовке, под Сталинградом, из нависших туч вдруг вывалился двухмоторный «мессершмитт» с крестами на крыльях, – все бросились врассыпную, но через несколько минут снова выстроились в хвост, и никто не забыл, кто за кем.
Даже в артиллерийской спецшколе, куда я поступил пятнадцати лет, главным ощущением памяти осталось сосущее чувство постоянного недоедания, голода…
А потом наступили уже мирные времена: опять карточки, опять очереди, опять пустые магазины, где на прилавках нет ничего, кроме весов и гирь, да еще на стенке у двери – плакат: «Моральный кодекс строителя коммунизма». Тем и сыты.
Мы озверели от неизбывной голодухи. От этих пустых полок.
Иногда попадая за кордон, мы, как шальные, рыскали по магазинам – в той же Финляндии, в Хельсинки, в универмаге «Стокман», – и, к удивлению аборигенов, жадно скупали всякую заваль, дрянь, шмотье, дребедень.
Мы, будто в храм, молитвенно замирая сердцем, входили в лавки пресловутой «Березки», где любые товары – от русского птичьего молока до японского лысого черта – продавали за валютные чеки. Их обладателями были немногие, избранные, элита. А еще их можно было купить у проворных фарцовщиков прямо под окнами «Березок», а потом эти фарцовщики скупили всю страну и стали ее хозяевами…
Именно тогда появился анекдот про чукчу, который в магазине «Березка» перелез через прилавок и попросил политического убежища. Заметим: политического.
Я, всё-таки, обиделся на светлокудрую Марью-Леену Микколу за то, что она так небрежно отнеслась к хлебосольному обычаю людей из колхоза имени Дзержинского. За то, что брякнула свысока: «Ради этой жратвы не стоило делать революцию!»
Я очень на нее обиделся.
Кроме того, я никак не мог заснуть, подобно всем остальным. Едва погрузившись в дрёму, я тотчас всем телом вздрагивал, будто шибанутый током. Мне казалось – всякий раз, когда я продирал глаза и выглядывал в окошко автобуса, – мне почему-то казалось, что мы едем не туда, куда надо, не в ту сторону… Может быть, это казалось мне во сне, но было ощущение, что наяву.
И это тревожило меня.
А все остальные дрыхли.
И тогда я, слезши с сиденья, подошел к водителю автобуса и сказал:
– Остановитесь, пожалуйста. Я здесь сойду.
Он, наверное, удивился, но спорить не стал: подогнал машину к обочине, затормозил, открыл дверь. Наверное, он подумал, что мне нужно отлить. А может быть, я и сам так подумал.
Но, уже на ступеньке, я обернулся и сказал:
– Пошли вы все на хуй!
Потом, смекнув, что финны этого могут не понять, ведь они не знают русского языка и, вообще, тугодумны от природы, – я вспомнил, что язык коми относится к финно-угорской группе и, хотя я не владел коми языком, но это знал, и повторил, адресуясь к ним:
– … на куй!
Впрочем, они спали.
А я, спрыгнув с подножки, переполз кювет и зашагал темной степью.
Мои башмаки запутывались в змеистой сухой ботве баштана, как в гадючнике, но я выпутывался и шел дальше. Пару раз натыкался на огромные тыквы, неразличимые в темноте, поскольку они были в камуфляже, – и чуть не падал на них. Шарахался, как от чертей, от сухих стеблей кукурузы, раскоряченных, машущих руками… Но, превозмогая страх и напасти, я шел по степи, куда мне было надо.
Я хотел вернуться туда, в Овидиополь, в колхоз. Туда, где в детском саду висели карманчики с пшенной кашей и компотом из свежих яблок; где к крыльцу правления, как к бензоколонке, тянулась очередь – человек двести, все на собственных «Волгах», – желающие вступить в колхоз; где смазливые добрые официантки с русыми косами вкруг головы, с волосодержателями для волос, на вышитых рушниках подавали тарелки с жареными курями… Я хотел вернуться туда и никогда боле не покидать этот рай.
И еще я хотел, вновь добравшись до Овидиополя, махнуть через Днестр – в Аккерман, в Сороки, в Марамоновку, в край, где родился мой отец, а я там не бывал.
Я оглянулся украдкой, не сбавляя шага.
Автобус, круглый, как тыква, стоял у обочины, дожидаясь меня.
Стоп, приехали. Все на выход, с вещами.
Из конца в конец Нового Арбата, бок о бок, лицом к пешеходной полосе, стояли ларьки с заморским товаром. Было тут всё: и обувь, и тряпки, и парфюм, и зонты, и солнечные очки в броской упаковке, с яркими лейблами.
Но особенно бросался в глаза диковинный, невозможный для прежних времен товар.
За стеклами ларьков торчали, как ракеты на космическом старте, резиновые фаллосы и вибраторы самых различных калибров и рангов, расцветок и оттенков, рельефов и конфигураций, на любой вкус.
Издали их можно было принять за новогодние свечи, выставленные загодя на продажу. Некоторые домовитые хозяйки устремлялись к витринам, предвидя благостный уют сочельника, но на последнем шаге спотыкались, сплевывали, бросались прочь, багровея щеками…
Ни в Европе, ни в Азии, ни в Америке, ни даже в Африке я не видывал, чтобы таким инвентарем торговали прямо на улице, в самом центре города, на правительственной трассе. Там обычно этот интимный товар продавали в укромных закоулках, в секс-шопах, на худой конец в прикольных лавках, смеха ради.
Но в Москве с чрезмерным усердием и слишком буквально восприняли новую историческую задачу: стать витриной свободного мира.
В былые времена, притом в самые крутые, еще при Сталине, переходила из уст в уста лихая народная частушка:
Сверху молот, снизу серп —
Это наш советский герб.
Хочешь – жни, а хочешь – куй,
Всё равно получишь…
Вот мы его и получили. Да еще не в натуре, а муляж. Он сделался конфузным символом державы, потерявшей силу и достоинство.
О стекла новоарбатских ларьков плющили носы мальчишки с ранцами на спине, возвращаясь из окрестных школ. Еще бы, здесь ведь выставлены – будто учебные пособия – не только пестики, но и тычинки: надувные резиновые красавицы, в полный рост, со всеми удобствами. Белые, желтые, шоколадные, совсем как живые, безукоризненные в деталях – даже реснички на веках, даже ноготки на пальцах.
Для малоимущих продавались фрагменты.
Но мальчишек интересуют не только продувные бабы.
За стеклами, а подчас и снаружи выставлены пистолеты и револьверы в щегольских кобурах, надеваемых под мышку, или на бедро, или на щиколотку. Причем это не игрушки, а настоящие кольты, вальтеры, беретты, пулевые или газовые, к ним боезапас – патроны, баллончики. Еще паспорта, разрешения, справки с надежными штемпелями. Только гони зеленые, а можно и рубли. Еще тут имеются помповые ружья, ножи, кастеты, кистени, нунчаки… о, тут есть на что посмотреть, глаза разбегаются!
Напротив ларьков, вдоль стен высоток, расположились книжные развалы, и тут такой же точно ассортимент: на пестрых переплетах и обложках – окровавленные ножи, кольты с глушителями, кастеты, нунчаки, черные маски с разрезами для глаз; перепончатокрылые упыри, косматые гориллы, мохноногие пауки, акульи пасти; блондинки с приоскаленными улыбками, обнаженные пудовые груди, свирепые задницы…
Как не позавидовать чужой писательской, чужой издательской удаче!
Чуть позже все эти ларьки уберут, но не потому, что срам, а потому что понадобятся площадки для платных автомобильных стоянок, для парковки у ночных клубов и игорных домов – «Мираж», «Корона», «Метелица», «Черри», «Арбат», – их тут на полуверсте больше, чем в Монте Карло и Лас Вегасе вместе взятых. А тут, понимаешь, подъезжает бандюк на «лэндровере», с ним эскорт блядей, решили сыграть в рулетку, а машину-то и негде поставить… Ларьки уберут, сделают как удобней бандюкам.
А покуда возле универмага «Весна», у входов и выходов, шеренгами, как солдаты, пропускающие штрафника сквозь строй, стоят женщины, держа на весу трикотажные кофточки, ночные сорочки в кружевах, бюстгальтеры, вязаные шапочки, пакеты с колготками, наборы носовых платков.
Меня поразит старуха в очках, которую по виду можно принять и за учительницу на пенсии, и за служащую упраздненной конторы, и за вдову номенклатурного чиновника, – она держит в растопыренных пальцах целый магазин: какие-то пудреницы, пуговицы, пряжки, прибамбасы, – и негромко повторяет одну и ту же фразу: «Да купите же у меня хоть что-нибудь! Иначе я умру…» Но ее никто не слышит, шумно тут, на Новом Арбате.
К шеренге пристроилась девочка лет десяти с плетеным лукошком. Откинула с донышка клетчатое одеяльце, из-под него тотчас высунулась плутоватая мордашка с бусинками глаз. Хомячок поднялся, подобрал к груди лапки, стал с любопытством оглядываться.
Тут я, конечно, не смог остаться безразличным и решил, приличия ради, хотя бы прицениться к товару.
– Сколько стоит твой зверь?
– Я его не продаю, – отвечает девочка.
– Тогда зачем ты тут стоишь?
– Чтобы все смотрели, какой он красивый.
– А-а…
Я чувствую, как комок вдруг подкатывает к горлу, старательно откашливаюсь. Девочка добавляет:
– И чтоб все спрашивали, как его зовут.
– А как его зовут?
– Юрчик.
Киваю девочке, Юрчику. Бреду дальше. Ну нет, еще не всё потеряно на этом свете!
Возвратившись из Одессы в Москву, мы не сразу расстались с финскими коллегами.
Череда протокольных встреч завершилась чинным коктейлем в посольстве Финляндии. Потом были междусобойчики в домашней обстановке: московские писатели пригласили финнов на чашку чаю.
Я жил тогда на Потылихе, у «Мосфильма», в квартире, что была заработана служением в кинематографе.
У меня гостевали самые молодые – Якко Лайне и Иика Вуотила, тот, который дитя Карла Маркса и Кока-Колы. Русского языка они тоже не знали, финского переводчика не было, и мы обходились английским, благо моя дочь Людмила училась в Институте иностранных языков.
Чашкой чаю, конечно, не обошлось, разговор был досужим, светским – вечные проблемы и мировые скорби остались в Одессе, – но запомнились две фразы, касавшиеся недавней страды.
– Поездка в колхоз дала нам больше, чем весь симпозиум, – Сказал дитя Карла Маркса.
– И чем вся советская литература, – не без едкости добавил его товарищ.
Я хохотнул.
Назавтра, поздним вечером, мы провожали финнов домой с Ленинградского вокзала.
Их опять где-то успели подогреть на прощанье.
И белокурая красавица Марья-Леена Миккола, расчувствовавшись, решила вознаградить меня за все причиненные волнения поцелуем, добавив к нему мое имя в ласкательной, по ее мнению, форме:
– Альоша…
Узы родства
Бабушкины радости
Годовалого еще, меня повезли в Харьков, показать бабушке. Есть фотография, где я – весь в кудрях, в веснушках, щекастый, очень довольный собой – сижу у нее на коленях и ем французскую булку, всю целиком, аппетит у меня и тогда был завидный.
Впрочем, нет, я ошибся: с булкой – это я сижу на коленях у своего дяди, Николая Андреевича. А на коленях бабушки я сижу без булки, зато рядышком с нами стоит мой двоюродный братец Юра, старший из внуков.
Бабушка во мне души не чаяла. Ведь Александром меня назвали в ее честь, и ей, конечно, это польстило.
Она пренебрегла запретами воинствующего атеизма и понесла меня крестить в церковь Кирилла и Мефодия, что на Старомосковской.
Этот крестильный крестик червонного золота доселе со мной.
К тому времени в лачуге на Малиновской населения прибыло: Николай Андреевич Приходько, старший сын, старший брат вновь объявился в Харькове, устроился здесь на службу, женился на хорошей девушке, консерваторке Ляле Татариновой, у них появился первенец, названный Юрием, а позже и второй сын Коля.
Подросли братья моей мамы – Жоржик и Витяка.
Правда, у Жоржика возникли проблемы со здоровьем: перенесенная ангина дала осложнение, стрептококки выели костный мозг руки – теперь бедняга не мог ни учиться толком, ни работать.
Зато Витяка рос здоровым парнем. Вероятно, именно в тот наш первый приезд из Одессы в Харьков он и поведал сестре Лиде, что хочет стать моряком – по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там! – и она поддержала его задор, его мечту, посоветовала ехать в Одессу, поступать в мореходку, а жить пока можно у нас, на Гимназической, – он так и сделал.
Это уж потом появилась Лиза, которую он взял на буксир.
То уж после на Гимназической крутили мороженое, розовое, как заря…
Были и нежданные радости.
На излете дней бабушки Шуры вдруг обнаружилось, что у нее есть еще один внук, которого зовут Алексеем.
Весть об этом пришла из далекой Африки, из Туниса, где после долгих скитаний и мытарств нашли приют ее старшие дочери – Ольга и Анна, то есть Ляля и Ася.
Алеша был сыном Аси от ее первого брака с молодым офицером, мичманом Николаем Гавловским, то ли погибшим в бою, то ли умершим в плаваньи. Жестокий ветр изгнанья прибил их в Бизерту, тунисский порт, где встали на якорь корабли Русской эскадры.
Через некоторое время ослепительная красавица Ася вновь вышла замуж – за месье Буляра, французского колониального чиновника в Тунисе. Теперь она стала madam Bulard, но ее сын Алеша сохранил за собою фамилию отца – Гавловский.
Ляле, повидимому, суждено было остаться вековухой. Она посвятила свою жизнь сестре и племяннику. Но это не помешало ей работать сестрой милосердия в одном из тунисских госпиталей.
У меня еще будет повод рассказать подробней о дальнейшей судьбе экзотической, африканской ветви нашего рода.
Покуда же ограничусь теми вестями, которые успели порадовать мою бабушку Александру Ивановну, застали ее в живых.
Из Туниса в Харьков, на Малиновскую, добрались в запечатанном конверте две большие фотографии в муаровых прозрачных прокладках, в плотных паспарту табачного цвета, снабженных фирменным знаком мастера: «Verriy. 10 rue de Holland. Tunis».
На первой фотографии, в овале, была запечатлена старшая дочь Ольга: в белоснежной косынке с крыльями, ниспадающими на плечи, с крестиком во лбу, в белом платье и, сверх того, госпитальном белом переднике, тоже с крестом.
На обороте фотографии – надпись, сначала по-французски:
«Hôpital Bedeyet. Tunisie. Afrique». А затем – русским бегом пера, еще послушного всем канонам отмененного правописания:
Моей дорогой мамочкѣ
от ея самой некрасивой,
но милосердной и доброй
дочери Ольги.
4 апреля 1927 года
Я вглядываюсь в лицо на фотографии, пытаясь разгадать загадку: ну, почему, почему же, казалось бы, совершенно одинаковые черты, строго типовые для женщин рода, – в одном случае вызывают благоговейное изумление, восхищение красотой, – а в другом дают их обладательнице повод самоотреченно, без кокетства, признать: «…от самой некрасивой, но милосердной и доброй…»?
Ответом на этот вопрос – впрочем, столь же невразумительным, – окажется вторая фотография.
На сей раз не в овале, а в круге, как женские портреты мастеров галантной школы.
Анна, Ася. Нет, не в косынке, не в госпитальном переднике с крестом. И не в куньей девичьей шубке, в какой она – в моих фантазиях, – покидала навек родимый кров, еще и ворча по-французски…
Нет, теперь она не в кунице, а в манто из шиншиллы (это мне, не скрывая зависти, объясняла мама), причем воротник шубы не собран зябко у горла, а наоборот, распахнут настежь (ведь тут, слава богу, не Россия, но Африка, жара!), обнажая точеную белую шею и нитку – всего лишь нитку! – жемчуга на ней.
Короткая, по моде двадцатых, стрижка, оброненный на лоб светлый локон, пологие дуги бровей, глаза с поволокой печали, тонкий – не как у Ляли, не как у меня, – а тонкий породистый нос.
Вот уж эта ослепительная женщина никогда бы не написала на обороте своей фотографии: «…от самой некрасивой, но милосердной и доброй дочери…»
А что бы она написала? То есть, что именно она написала на фото, посланном матери в далекую и несчастную Россию?
Она ничего не написала.
В том-то и дело, что надпись на обороте Асиного портрета сделана, опять-таки, рукою Ляли, ее старшей сестры:
Мама, Ася сейчас занята
и попросила тетю Лялю написать за нее
на память и послать бабушкѣ эту фотографию.
Просила крѣпко всѣх поцеловать.
Тетя Ляляet Alexis Gavlovsky.
Я подозреваю, что вторая подпись – на французском, другими чернилами, за маленького Алешу, – сделана на самом деле не им самим, а может быть его матерью, Асей. Которая была вовсе не столь уж занята, как об этом сообщено, а просто не захотела – ни за что! ни строки! ни буквы! – писать в ту страну, которую покинула без сожалений, стиснув от ненависти зубы.
Она и позже не послала в Россию ни одного письма. За нее всегда писала Ляля.
Сделаем допущение, что причиной тому было щекотливое положение русской супруги важного французского чиновника (он был назначен вскоре губернатором Мадагаскара), что именно это не позволило ей вступить в прямую переписку с кем-либо в большевистской России.
И, всё же, я уверен, что две фотографии, присланные из далекой Африки, скрасили последние дни моей бабушки Александры Ивановны.
Она умерла в 1929 году, пятидесяти лет отроду.
В дальнейшем письма из Туниса, с Мадагаскара, а потом из Франции, из Ниццы, приходили уже на имя моей мамы.
Ляля обстоятельно рассказывала младшей сестре о житье-бытье семьи в дальних краях, о школьных успехах Алеши, особенно в рисовании. Присылала фотографии, на которых были изображены черножопые туземцы у пальмовых хижин, ритуальные пляски жрецов под барабан, всякие слоны и обезьяны. И на этом живописном фоне – две белые женщины и русоголовый мальчик, жизнерадостно смеющиеся в объектив…
Эти письма мама исправно получала и в тридцать четвертом, и в тридцать седьмом.
Мы с братом Юркой, радуясь привалившему счастью, отклеивали с конвертов марки Туниса и Мадагаскара над струйкой пара из носика электрочайника.
А где-то этим родственным посланиям велся строгий учет, велся счет, который и был впоследствии предъявлен.
Впрочем, я допускаю, что череду грядущих бед нам наколдовали не африканские жрецы.
