Текст книги "Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 52 страниц)

– Это справедливо! – воскликнул Тукал, в восхищении от того, что Антонио берет налог не только с него.

И Антонио протянул руку к Папаше, и тот вручил ему ложку, которую он только что вырезал.

– Теперь у меня есть табак, чтобы положить его в трубку, – продолжал Антонио, – и у меня есть ложка, чтобы есть похлебку, но у меня нет денег, чтобы купить то, из чего делают бульон. Поэтому будет справедливо, если Бобр отдаст мне красивую табуретку, которую он мастерит, чтобы я продал ее на базаре и купил кусочек говядины, не так ли, Тукал, не так ли, Папаша, не так ли, Камбеба?

– Правильно, – в один голос закричали Тукал, Папаша и Камбеба. – Правильно!

И Антонио, наполовину с его согласия, наполовину силой, вытащил из рук Бобра табуретку, едва тот успел приколотить к ней последний кусок бамбука.

– Теперь, – продолжал Антонио, – я спел песню и очень устал. Но я расскажу вам историю и устану еще больше, и было бы справедливо, если бы я сначала съел что-нибудь и набрался сил, не так ли, Тукал? Не так ли, Папаша? Не так ли, Бобр?

– Это справедливо, – в один голос ответили трое уплативших подать.

Тут испугался Камбеба.

– Но мне нечего положить на зубок, – сказал Антонио, показав свои челюсти, сильные, как у волка.

Камбеба почувствовал, что волосы у него встали дыбом, и машинально протянул руку к очагу.

– Значит, будет справедливо, – продолжал Антонио, – если Камбеба даст мне банан, как вы думаете?

– Да, да, это будет справедливо, – крикнули в один голос Тукал, Папаша и Бобр, – да, справедливо, дай банан, Камбеба!

И все голоса подхватили хором:

– Банан, Камбеба!

Несчастный Камбеба с растерянным видом посмотрел на присутствующих и бросился к очагу, чтобы спасти свой банан, но Антонио остановил его и, удерживая Камбебу одной рукой с силой, какую трудно было в нем предположить, другой рукой схватил веревку с крюком, на которой поднимали мешки с маисом, и зацепил крюк за пояс Камбебы. В ту же минуту он дал знак Тукалу потянуть за другой конец веревки. Тукал постиг замысел Антонио с проворством, делающим честь его сообразительности, и Камбеба внезапно почувствовал, что его отрывают от земли и что он под улюлюканье всей компании стал подниматься кверху. Примерно на высоте десяти футов Камбеба повис, судорожно протягивая руки к злосчастному банану, но отнять его у своего врага у него теперь не было никакой возможности.

– Браво, Антонио, браво, Антонио! – закричали все присутствующие, изнемогая от хохота, в то время как Антонио, отныне полновластный хозяин предмета пререканий, осторожно раздул золу и вытащил дымящийся банан, в меру поджаренный и потрескивающий так, что у зрителей потекли слюнки.

– Мой банан, мой банан! – воскликнул Камбеба с глубоким отчаянием в голосе.

– Вот он, – сказал Антонио, протянув руку в сторону Камбебы.

– Я слишком далеко и не могу его взять.

– Ты не хочешь его?

– Мне его не достать.

– Тогда, – продолжал Антонио, дразня несчастного, – тогда я его съем, чтобы он не сгнил.

И Антонио начал снимать кожуру с банана с такой комичной серьезностью на лице, что хохот присутствующих перешел в судороги.

– Антонио! – крикнул Камбеба. – Антонио, прошу тебя, отдай мне банан, этот банан для моей несчастной жены, она больна и не может есть ничего другого. Я его украл, он мне был очень нужен.

– Краденое добро никогда не идет на пользу, – наставительно ответил Антонио, продолжая чистить банан.

– А! Бедная Барина, бедная Барина, ей нечего будет есть, она будет голодна, сильно голодна.

– Бо пожалейте же этого несчастного, – сказал молодой негр с Анжуана, среди всеобщего веселья остававшийся серьезным и печальным.

– Я не такой дурак, – сказал Антонио.

– Я не с тобой разговариваю, – заметил Базим.

– А с кем же ты разговариваешь?

– Я говорю с людьми.

– Так вот, а я говорю с тобой: замолчи, Базим.

– Отвяжите Камбебу, – решительно заявил молодой негр с таким достоинством, которое оказало бы честь даже королю.

Тукал, державший веревку, повернулся к Антонио, не уверенный в том, должен ли он повиноваться. Во Малаец, оставив этот немой вопрос без ответа, повторил:

– Я тебе что сказал? Замолчи, Назим! А ты не замолчал.

– Когда пес лает на меня, я ему не отвечаю и продолжаю свой путь. Ты пес, Антонио.

– Берегись, Назим, – сказал Антонио, качая головой, – когда здесь нет твоего брата Лайзы, ты беспомощен и не посмеешь повторить того, что сказал.

– Ты пес, Антонио, – повторил Назим, вставая.

Негры, сидевшие между Назимом и Антонио, раздвинулись, так что благородный негр с Анжуана и отвратительный Малаец оказались на расстоянии десяти шагов друг против друга.

– Ты говоришь это, когда стоишь в сторонке, Назим, – сказал Антонио, стиснув от гнева зубы.

– Я скажу это вблизи, – вскричал Назим, одним прыжком оказавшись рядом с Антонио, и, гневно раздувая ноздри, с презрением произнес в третий раз:

– Ты пес, Антонио.

Белый человек бросился бы на своего врага и задушил бы его, если у него на это хватило бы сил. Антонио же сделал шаг назад, изогнулся, как змея, готовая броситься на добычу, незаметно вытащил нож из кармана куртки и открыл его.

Назим заметил это движение и понял намерение Антонио, но, не сделав ничего, чтоб защититься, он стоял, безмолвный и недвижный, подобный нубийскому божеству, и ждал.

Малаец наблюдал за врагом, потом, выпрямившись с быстротой и гибкостью змеи, воскликнул:

– Лайзы здесь нет, горе тебе.

– Лайза здесь, – произнес чей-то суровый голос.

Эти слова были произнесены спокойным тоном; Лайза не сопроводил их каким-либо жестом, и все же при звуке этого голоса Антонио внезапно остановился, нож, только что находившийся в двух дюймах от груди Назима, выпал из его руки.

– Лайза! – закричали все негры, повернувшись к вновь прибывшему и выразив готовность повиноваться ему.

Человек, одно слово которого произвело столь сильное впечатление на всех негров и, конечно же, на Антонио, был мужчина в расцвете лет, среднего роста, с мощными мускулами, свидетельствующими о колоссальной силе. Он стоял неподвижно, скрестив руки, и взгляд его глаз, полуприкрытых веками, как у дремлющего льва, был спокоен и властен. Видя, как все они, исполненные покорности, ждут слова или знака этого человека, можно было подумать, что это африканское племя ждет войну или мир от одного кивка своего вождя, но Лайза был всего лишь раб среди рабов.

Постояв несколько минут неподвижно как статуя, Лайза медленно поднял руку и протянул ее к Камбебе – тот все это время оставался подвешенным на веревке и смотрел молча, как другие, на разыгравшуюся только что сцену. Тукал тотчас опустил веревку, и обрадованный Камбеба очутился на земле. Первой его заботой было разыскать банан; но в сумятице, последовавшей за сценой, которую мы сейчас рассказали, банан исчез.

Во время этих поисков Лайза вышел, но вскоре вернулся, неся на плечах дикого кабана, и бросил его возле очага.

– Вот, друзья, я подумал о вас, берите и разделите на всех.

Этот щедрый подарок взволновал сердца негров, тронул в них самые чувствительные струны – аппетит и восторженность. Все окружили тушу и принялись, каждый на свой лад, выражать свой восторг.

– О, какой хороший ужин будет у нас сегодня, – сказал малабарец.

– Он черный, как мозамбикец, – сказал малагасиец.

– Он жирный, как малагасиец, – сказал мозамбикец.

Но, как легко представить, восхищение – чувство слишком возвышенное, и оно вскоре уступило место обыкновенному делу: в одно мгновение туша животного была разделана, часть мяса оставили на следующий день, а остальное разрезали на довольно тонкие ломти, которые положили на угли, и более толстые куски, которые стали жарить на огне.

Тут негры заняли свои прежние места, лица их повеселели: каждый предвкушал хороший ужин. Один Камбеба стоял в углу, печальный и одинокий.

– Что ты там делаешь, Камбеба? – спросил Лайза.

– Я ничего не делаю, папа Лайза, – грустно ответил Камбеба.

Как известно каждому, «папа» – это почетный титул у негров, и все негры плантации, от самого юного до самого старого, так называли Лайзу.

– Тебе все еще больно, ведь тебя повесили за пояс? – спросил негр.

– О нет, папа, я ведь не такой неженка.

– Так тебя что-нибудь огорчило?

На этот раз Камбеба молча кивнул в знак согласия.

– И что тебя огорчило? – спросил Лайза.

– Антонио взял мой банан, я украл его для своей больной жены, и ей теперь нечего есть.

– Ну, так дай ей кусок этого дикого кабана.

– Она не может есть мяса, не может, папа Лайза.

– Ну-ка! Кто здесь даст мне банан? – громко спросил Лайза.

Из-под золы чудесным образом была вытащена по крайней мере дюжина бананов. Лайза выбрал самый лучший и передал его Камбебе, тот схватил его и убежал, не успев даже поблагодарить. Повернувшись к Папаше, которому принадлежал этот банан, Лайза сказал:

– Ты не прогадаешь, Папаша: вместо банана получишь порцию мяса, предназначавшуюся Антонио.

– А я, – нагло спросил Антонио, – что получу я?

– Ты уже получил банан, ведь ты его украл у Камбебы.

– Но он пропал, – заявил Малаец.

– Это меня не касается, – сказал Лайза.

– Верно! – отозвались негры. – Краденое добро никогда не идет на пользу.

Малаец встал, злобно посмотрел на людей, которые только что одобряли его издевательства, а теперь согласились его наказать, и вышел из-под навеса.

– Брат, – сказал Лайзе Назим, – берегись, я его знаю, он сыграет с тобой дурную шутку.

– Позаботься о себе, Назим, напасть на меня он не осмелится.

– Ну хорошо! Значит, я буду охранять тебя, а ты меня, – сказал Назим. – Но сейчас дело не в этом, нам с тобой нужно поговорить наедине.

– Да, но не здесь.

– Давай выйдем.

– Чуть позже: как только все сядут ужинать, никто не обратит на нас внимания.

– Ты прав, брат.

И оба негра принялись тихо разговаривать о чем-то незначительном, но, как только ломтики мяса и филейные куски поджарились, они воспользовались суетой, которая всегда предшествует еде, приправленной хорошим аппетитом, и вышли один за другим, причем, как предвидел Лайза, никто, казалось, даже не заметил их исчезновения.

VIII
ПРИГОТОВЛЕНИЯ БЕГЛОГО НЕГРА

Было около десяти часов вечера; безлунная ночь, как обычно в тропических странах в конце лета, сияла звездами; на небе можно было различить некоторые из созвездий: Малую Медведицу, Орион и Плеяды – знакомые нам с детства, но расположенные совсем не так, как мы привыкли их видеть, и поэтому европейцу даже трудно было бы их узнать; зато среди них блистал Южный Крест, невидимый в нашем северном полушарии. Безмолвие ночи нарушалось только шорохом, который издавали, грызя кору деревьев, многочисленные тенреки, населяющие районы Черной реки. Слышалось пение голубых славок, а также фонди-джала, этих малиновок и соловьев Мадагаскара, и почти неразличимый шелест уже высохшей травы, ломающейся под ногами двух братьев.

Они шли молча, время от времени тревожно осматриваясь, останавливаясь и прислушиваясь, затем продолжали путь; наконец, дойдя до самых густых зарослей, они вошли в маленькую бамбуковую рощу и остановились посреди нее, снова прислушиваясь и оглядываясь вокруг. Результат этого наблюдения несомненно успокоил их; удовлетворенно переглянувшись, они сели у подножия дикого бананового дерева, которое простирало свои широкие листья, подобно роскошному вееру, среди тонких стеблей окружавшего его тростника.

Первым заговорил Назим.

– Ну, так что же, брат? – нетерпеливо спросил он Лайзу, недавно призывавшего его к сдержанности при посторонних.

– А ты не изменил своего решения, Назим? – спросил Лайза.

– Я тверд как никогда. Видишь ли, здесь я просто умру. До сих пор я, Назим, сын вождя и твой брат, не изменял принятому решению работать; но я устал от этой жалкой жизни и должен вернуться на Анжуан или умереть.

Лайза вздохнул.

– Анжуан далеко отсюда, – сказал он.

– Ну, и что же? – упорствовал Назим.

– Сейчас как раз время дождей.

– Тем быстрее погонит нас ветер.

– А если лодка опрокинется?

– Мы будем плыть, пока хватит сил, а когда не сможем больше плыть, в последний раз посмотрим на небо, где нас ожидает Великий Дух, обнимемся и утонем.

– Увы! – сказал Лайза.

– Это лучше, чем быть рабом, – возразил Назим.

– Значит, ты хочешь покинуть Иль-де-Франс?

– Хочу.

– С риском для жизни?

– С риском для жизни.

– Десять шансов против одного, что ты не доберешься до Анжуана.

– Но зато есть один шанс против десяти, что я туда доберусь.

– Хорошо, – сказал Лайза, – пусть будет по-твоему, брат. Однако же подумай еще.

– Два года я уже думаю. Когда вождь монгаллов взял меня в бою в плен, как за четыре года до того взял в плен и тебя, и продал меня капитану-работорговцу, как был продан и ты, я сразу решился! Я был в цепях и попытался задушить себя этими цепями. Меня приковали к трюму. Тогда я решил разбить себе голову о борт корабля. Мне под голову положили соломы; тогда я начал голодовку; мне открыли рот, но не могли заставить меня есть, зато заставили пить. Затем высадили здесь: от меня нужно было избавиться поскорее, и я был продан за полцены, но все же достаточно дорого; тут я решил броситься с первого же утеса, на который мне удастся взобраться. И вдруг услышал твой голос, брат, ощутил твое сердце радом с моим, твои губы на моих губах и почувствовал себя таким счастливым, что решил, будто смогу жить. Так продолжалось год. А потом, прости меня, брат, одной твоей дружбы мне стало мало. Я вспомнил наш остров, вспомнил отца, вспомнил Зирну. Работа показалась мне крайне тяжелой, потом унизительной, а потом и нестерпимой. Тогда я сказал тебе, что хочу бежать, вернуться на Анжуан, увидеть Зирну, увидеть отца, а ты, ты, как всегда, был добр, ты говорил мне: «Отдохни, Назим, ты ослаб, я буду работать за тебя, я сильный». И ты стал каждый вечер выходить на работу, вот уже четыре дня ты работал, пока я отдыхал. Правда, Лайза?

– Да, Назим, но все-таки послушай: лучше еще подождать, – продолжал Лайза, подняв голову. – Сегодня рабы, а через месяц или через три месяца, через год, может быть, хозяева!

– Да, – сказал Назим, – да, я знаю твою тайну, знаю, на что ты надеешься.

– Значит, ты понимаешь, какое это будет счастье – видеть, как эти белые, такие гордые и жестокие, будут унижаться и умолять нас в свою очередь? Понимаешь ли ты, как мы будем счастливы, когда заставим их работать по двенадцать часов в день? Понимаешь ли ты, что мы тоже сможем их бить палками, стегать розгами? Их двенадцать тысяч, а нас двадцать четыре; в тот день, когда мы все соберемся, они пропали.

– Я скажу тебе то же, что сказал мне ты, Лайза: десять шансов против одного, что тебе это удастся.

– Но я отвечу тебе так же, как ты ответил мне, Назим, – сказал Лайза, – есть один шанс против десяти, что мне это удастся; прошу, останься…

– Я не могу, Лайза, не могу. Душа матери явилась и повелела мне вернуться на родину.

– Она тебе являлась?

– Вот уже две недели каждый вечер птичка фонди-джала садится над моей головой: та самая, что пела над ее могилой на Анжуане. Она прилетела ко мне на своих слабых крылышках через море. Я узнал ее пение, послушай!

И в самом деле, в тот же миг мадагаскарский соловей, сидевший на самой высокой ветке дерева, возле которого лежали Лайза и Назим, начал мелодично издавать трели над головой братьев. Оба слушали, грустно опустив голову, до того мгновения, пока ночной певец не умолк; он полетел в сторону родных краев двух невольников, и те же трели стали слышны в пятидесяти шагах от них; затем он отлетел еще дальше в том же направлении и в последний раз завел свою песню, далекое эхо родины, однако на этом расстоянии самые высокие ноты уже нельзя было различить; наконец, он еще раз перелетел так далеко, так далеко, что напрасно прислушивались два изгнанника: ничего уже не было слышно.

– Он вернулся на Анжуан, – сказал Назим, – и он еще прилетит за мной и будет указывать мне путь до тех пор, пока я не вернусь в свой край.

– Тогда беги, – сказал Лайза.

– А как это сделать? – спросил Назим.

– Все готово. В одном из глухих мест на Черной реке напротив утеса я выбрал огромное дерево, в стволе его выдолбил челнок, из ветвей вырезал два весла. Я надпилил дерево выше и ниже челнока, но не повалил его, чтобы никто не заметил отсутствия его вершины посреди чащи; стоит толкнуть ствол – и дерево упадет, а затем – дотащишь челнок до реки и плыви себе по течению. Если ты решил бежать, Назим, ну что ж, тогда сегодня ночью отправляйся!

– А ты, брат, разве не поедешь со мной? – спросил Назим.

– Нет, – ответил Лайза, – я остаюсь.

Назим глубоко вздохнул.

– А почему ты не хочешь, – спросил он, помолчав с минуту, – вернуться вместе со мной в страну наших отцов?

– Почему я не поеду, я тебе уже объяснил, Назим, вот уже год, как мы готовим восстание, наши друзья выбрали меня вождем. Я не могу предать наших друзей, не могу покинуть их.

– Не это удерживает тебя, брат, – сказал Назим, покачав головой, – есть и другая причина.

– Какая же другая, как ты думаешь, Назим?

– Роза Черной реки, – ответил негр, пристально глядя на Лайзу.

Лайза вздрогнул, потом, помолчав немного, сказал:

– Это правда. Я люблю ее.

– Бедный брат! – воскликнул Назим. – И что же ты думаешь делать?

– Не знаю.

– На что ты надеешься?

– Увидеть ее завтра, как видел ее вчера, как видел ее сегодня.

– Но она, знает ли она о том, что ты существуешь?

– Сомневаюсь.

– Она когда-нибудь говорила с тобой?

– Никогда.

– А что же наша родина?

– Я забыл ее.

– А Нессали?

– Я не помню ее.

– А наш отец?

Лайза опустил голову, обхватив ее руками; через минуту он произнес:

– Послушай, все, что ты можешь сказать мне, чтобы заставить меня уехать, – так же бесполезно, как и мой совет тебе, чтобы ты остался. Она все для меня – и семья и родина! Мне нужно видеть ее, чтобы жить, я могу дышать лишь тем же воздухом, что и она. Пусть каждый живет так, как ему суждено. Назим, возвращайся на Анжуан, а я остаюсь здесь.

– А что я скажу отцу, когда он меня спросит, почему не вернулся Лайза?

– Ты скажешь ему, что Лайза умер, – сдавленным голосом ответил негр.

– Он мне не поверит, – сказал Назим, качая головой.

– Почему?

– Он мне скажет: «Если бы мой сын умер, ко мне явилась бы его душа, душа Лайзы не являлась отцу – Лайза не умер».

– Ну что ж! Скажи ему, что я люблю белую девушку, – промолвил Лайза, – и он проклянет меня. Но я ни за что не покину остров, пока она здесь.

– Великий Дух внушит мне, брат, как поступить, – ответил Назим, вставая, – сведи меня туда, где находится челнок.

– Подожди, – сказал Лайза и, подойдя к дуплу дерева, вытащил оттуда осколок стекла и флягу, полную кокосового масла.

– Что это? – спросил Назим.

– Послушай, брат, – сказал Лайза, – возможно, что при попутном ветре, работая веслами, ты через дней восемь – десять и достигнешь Мадагаскара или даже Большой земли. Но возможно и то, что завтра или послезавтра шторм отбросит тебя обратно к берегу. Тогда все узнают о твоем побеге, твои приметы будут сообщены по всему острову, тогда тебе придется стать беглым негром и бежать из одного леса в другой, от одного утеса к другому.

– Брат, меня прозвали Оленем Анжуана, как тебя прозвали Львом, – ответил Назим.

– Да, но, как и олень, ты можешь попасть в ловушку. Надо все предусмотреть, чтобы они не могли тебя поймать, чтоб ты ускользнул из их рук. Вот стекло, чтобы срезать твои волосы, вот кокосовое масло, чтобы намазать твое тело. Иди сюда, брат, я сейчас сделаю из тебя настоящего беглого негра.

Назим и Лайза вышли на лужайку, и при свете звезд Лайза осколком бутылки начал брить голову своему брату так умело, как не мог бы сделать лучшей бритвой самый ловкий брадобрей. Когда была закончена эта операция, Назим сбросил лангути; брат полил его плечи кокосовым маслом из фляги, а молодой человек растер масло рукой по всему телу. Так, умащенный с головы до ног, красивый негр с Анжуана стал похож на античного атлета, готовящегося к борьбе.

Но, чтобы совсем успокоить Лайзу, нужно было произвести еще одно испытание. Лайза, как Алкид, мог остановить лошадь, схватив ее за задние ноги, и лошадь напрасно старалась бы вырваться из его рук. Лайза, как Милон Кротонский, хватал быка за рога и взваливал его себе на плечи или повергал к своим ногам. Если Назим сможет вырваться из его рук, значит, вырвется из рук кого угодно. Лайза схватил Назима за руку и сжал пальцы изо всей силы своих железных мускулов. Назим потянул свою руку, и она выскользнула из этих тисков, как угорь из рук рыболова. Лайза схватил Назима вокруг пояса, прижав его к груди, как Геркулес – Антея; Назим уперся в плечи Лайзы и выскользнул из объятий брата, как змея проскальзывает между когтями льва. Только тогда Лайза успокоился: Назима нельзя было захватить врасплох, и если бы пришлось состязаться в беге с оленем, Назим опередил бы оленя, чье имя стало его прозвищем.

Тогда Лайза отдал Назиму флягу, на три четверти полную кокосовым маслом, советуя беречь его тщательнее, чем корни маниоки, которые должны утолить его голод, и воду для питья. Назим обмотал флягу ремнем, а ремень привязал к поясу.

Потом оба брата, взглянув в небо и поняв по расположению звезд, что миновала полночь, направились к утесу Черной реки и скоро исчезли в лесах, покрывающих подножие горы Трех Сосцов. Но шагах в двадцати от зарослей бамбука, где произошел переданный нами разговор, вдруг медленно поднялся какой-то человек; прежде он лежал неподвижно, так что его можно было принять за упавший ствол одного из деревьев, среди которых он прятался. Словно тень проскользнув в чащу, он на секунду появился на опушке леса и, угрожающе махнув рукой вслед двум братьям, едва они исчезли, бросился в сторону Порт-Луи.

Человек этот был Антонио Малаец, тот кто обещал отомстить Лайзе и Назиму и собирался исполнить свое намерение.

А теперь, как бы быстро он ни бежал на своих длинных ногах, нам нужно, если позволят наши читатели, опередить его в столице Иль-де-Франса.