Текст книги "Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 52 страниц)
Но, против всеобщего ожидания, Жорж больше не появился. Более того, он положил золотые монеты и банкноты в ящик секретера, с тем чтобы открыть его только через неделю. Когда прошла неделя, он открыл ящик и пересчитал свои деньги. Он выиграл двести тридцать тысяч франков.
Жорж был доволен собой: он победил свою страсть к игре.
Как и всеми уроженцами тропиков, Жоржем владели пылкие чувства.
После какого-то бурного пиршества приятели повели его к куртизанке, известной своей красотой и капризным характером. В этот вечер у современной Лаисы был приступ добродетели. Время прошло в разговорах о морали: можно было подумать, что хозяйка дома претендует на премию Монтиона. Однако глаза прекрасной проповедницы, порой устремленные на Жоржа, выражали страстное желание, противоречащее ее холодной речи. А Жоржу эта женщина показалась еще более желанной, чем ему о ней говорили. И в течение трех дней воспоминание об этой обольстительной Астарте преследовало девственное воображение молодого человека. На четвертый день Жорж направился к дому, где она жила; сердце его отчаянно билось, когда он поднимался по лестнице; он позвонил так сильно, что чуть не оборвал шнур звонка; потом, слыша приближающиеся шаги горничной, он приказал своему сердцу ослабить биение, лицу – принять спокойное выражение, и голосом, в котором невозможно было угадать и следа волнения, попросил горничную отвести его к хозяйке. Та с радостью услышала его голос и прибежала чуть ли не вприпрыжку, потому что образ Жоржа не давал ей покоя с первой встречи, когда юноша произвел на нее глубокое впечатление, и теперь она надеялась, что его привела к ней если не любовь, то, по крайней мере, желание.
Она ошибалась: это было еще одно испытание, которому Жорж решил себя подвергнуть; он пришел, чтобы противопоставить железную волю пылким чувствам. Он пробыл у этой женщины два часа, бросив вызов собственной бесстрастности; воспротивившись одновременно напору своих чувств и ласкам блудницы, победив в этом втором испытании, как победил и в первом, через два часа он ушел.
Жорж был доволен собой: он подчинил себе свои чувства.
Мы говорили, что у Жоржа не было той безотчетной храбрости, какая бросает человека в самое опасное место, но была та рассудочная храбрость, что проявляется, если без нее нельзя обойтись. Жорж в самом деле боялся, что он по природе не храбрец, и часто дрожал от мысли, что при неотвратимой опасности он, возможно, не будет владеть собой и поведет себя как трус. Эта мысль чрезвычайно мучила его, поэтому он решил, как только представится случай, воспользоваться им и подвергнуть испытанию свою душу. Такой случай представился, притом довольно необычным образом.
Однажды Жорж был с одним из своих приятелей у Лепажа и в ожидании, пока освободится для него место, смотрел, как стреляет один из завсегдатаев тира, который, как и сам Жорж, считался одним из лучших стрелков Парижа. Тот, кто упражнялся сейчас, выполнял почти все невероятные фокусы, которые предание приписывает шевалье Сен-Жоржу и которые приводят в отчаяние новичков, а именно – попадал каждый раз в яблочко, всаживал пулю в след от другой пули, разрезал пулю надвое, стреляя в лезвие ножа, и всегда удачно проводил множество подобных опытов. Нужно сказать, что самолюбие стрелка было возбуждено присутствием Жоржа, тем более что служащий тира, подавая стрелку пистолет, тихо сказал ему, что Жорж стреляет, по меньшей мере, так же метко, как он. Поэтому при каждом выстреле он старался превзойти себя, но, вместо того чтобы услышать от Жоржа заслуженную похвалу, он, напротив, слышал, как Жорж отвечал на удивленные восклицания зрителей:
– Да, конечно, это удачный выстрел, но было бы иначе, если б этот господин стрелял в человека.
Это сомнение в его ловкости как дуэлянта сначала удивило стрелка, а в конце концов оскорбило его. Он обернулся к Жоржу, когда тот в третий раз высказал свое замечание, и, глядя на него наполовину насмешливо, наполовину угрожающе, сказал:
– Простите, сударь, но мне кажется, что вот уже два или три раза вы высказали сомнение, оскорбительное для моей храбрости; не будете ли вы так добры дать мне ясное и точное объяснение ваших слов?
– Мои слова не нуждаются в комментариях, сударь, – ответил Жорж, – и, мне кажется, они сами объясняют свой смысл.
– Тогда, сударь, будьте добры, повторите их еще раз, – продолжал стрелок, – чтобы я мог одновременно понять, что они означают и с каким намерением сказаны.
– Я сказал, – совершенно спокойно ответил Жорж, – видя, как вы попадаете в яблочко при каждом выстреле, что вы не были бы так уверены в меткости вашей руки и глаза, если бы, вместо того чтобы целиться в мишень, вы целились бы в грудь человека.
– А почему, скажите, пожалуйста? – спросил стрелок.
– Поскольку мне кажется, что в то мгновение, когда целишься в себе подобного, непременно испытываешь некое волнение, влияющее на точность выстрела.
– Вы часто дрались на дуэли, сударь? – спросил стрелок.
– Никогда, – ответил Жорж.
– Тогда неудивительно, что вы предполагаете, будто в подобных обстоятельствах можно бояться, – продолжал стрелок с улыбкой, в которой сквозил оттенок иронии.
– Простите, – ответил Жорж, – но вы меня, наверное, плохо поняли: мне кажется, что в то мгновение, когда убиваешь человека, можно дрожать не только от страха.
– Я никогда не дрожу, сударь, – сказал стрелок.
– Возможно, – ответил Жорж все так же флегматично, – но я все же уверен, что с двадцати пяти шагов, то есть с того же расстояния, с какого вы здесь попадаете каждый раз…
– И что же с двадцати пяти шагов?..
– С двадцати пяти шагов вы не попадете в человека.
– А я уверен, что попаду.
– Позвольте мне не поверить вам на слово.
– Значит, вы уличаете меня во лжи?
– Нет, я просто устанавливаю истину.
– Но, я полагаю, вы не захотите ее проверить, – усмехаясь, продолжал стрелок.
– А почему бы и нет? – ответил Жорж, пристально глядя на него.
– Но на ком-нибудь другом, а не на себе, я полагаю.
– На ком-нибудь другом или на себе, не все ли равно?
– Предупреждаю вас, это было бы безрассудством с вашей стороны, сударь, отважиться на подобное испытание.
– Нет, это не так, я сказал то, что думаю, а следовательно, убежден в том, что не слишком рискую.
– Итак, сударь, вы во второй раз повторяете мне, что, целясь за двадцать пять шагов, я не попаду в человека?
– Вы ошибаетесь, сударь, я повторяю вам это не во второй, а, кажется, в пятый раз.
– Ну, это уж слишком, сударь, вы хотите оскорбить меня.
– Если вам угодно, можете думать, что таково мое намерение.
– Хорошо, сударь. В котором часу?
– Если вам угодно, хоть сейчас.
– А где?
– Мы в пятистах шагах от Булонского леса.
– Какое оружие вы предлагаете?
– Какое оружие? Ну, конечно, пистолеты. Ведь это не дуэль, мы просто ставим опыт.
– К вашим услугам, сударь.
– Что вы! Это я к вашим услугам.
Оба молодых человека сели в кабриолеты, каждый в сопровождении своего приятеля.
Когда они прибыли на место, секунданты хотели уладить дело, но это оказалось трудно. Противник Жоржа требовал извинений, но Жорж возражал: ему следовало бы извиниться только если его ранят или убьют, потому что лишь в этом случае он окажется не прав.
Оба секунданта потратили четверть часа на переговоры, которые ни к чему не привели.
Потом они хотели поставить противников в тридцати шагах друг от друга, но Жорж заметил, что для чистоты опыта расстояние должно равняться тому, с которого обычно стреляют в тирах, то есть двадцати пяти шагам. В результате отмерили двадцать пять шагов.
Когда хотели решить, кому стрелять первым, подбросив в воздух луидор, Жорж объявил, что это излишне, поскольку право первенства, естественно, принадлежит его противнику. Противник же настаивал на том, что это дело его чести и что, поскольку оба они очень сильные стрелки, удача, конечно, окажется на стороне того, кто будет стрелять первым.
Служитель тира последовал за дуэлянтами. Он зарядил пистолеты такими же пулями, какими противник Жоржа стрелял в тире, и положил столько же пороха. Пистолеты были те же самые. Жорж потребовал этого как sine qua non[2]2
Непременное условие (лат.).
[Закрыть].
Они встали на расстоянии в двадцать пять шагов, и каждый получил из рук своего секунданта заряженный пистолет. Потом секунданты удалились, с тем чтобы противники могли стрелять друг в друга в условленном порядке.
Жорж не принял никаких предосторожностей, обычных в подобных обстоятельствах, и не пытался заслонить пистолетом какую-либо часть тела. Рука его висела вдоль бедра, и грудь осталась совершенно незащищенной.
Противник не мог понять, что означает поведение Жоржа. Он стрелялся не первый раз, но никогда не видел подобного хладнокровия. И глубокая уверенность Жоржа постепенно возымела свое действие. Этот стрелок, такой ловкий, всегда попадавший в цель, начал сомневаться в себе.
Два раза поднимал он пистолет, чтобы прицелиться в Жоржа, и оба раза опускал его. Это было против всех правил дуэли, но каждый раз Жорж говорил ему:
– Поторопитесь, сударь, поторопитесь.
На третий раз ему стало стыдно за себя, и он выстрелил.
В этот миг свидетели испытали страшную тревогу. Но как только прозвучал выстрел, Жорж повернулся сначала налево, потом направо, приветствуя свидетелей и показывая им, что он невредим.
– Ну вот, сударь, – сказал он своему противнику, – вы видите, что я был прав: стреляя по человеку, чувствуешь себя менее уверенным, чем когда стреляешь по мишени.
– Хорошо, сударь, я был не прав. Ваша очередь, стреляйте.
– Моя? – возразил Жорж, поднимая свою шляпу, которую он положил на землю, и отдавая свой пистолет служителю тира. – А зачем мне в вас стрелять?
– Но это ваше право, сударь, – воскликнул его противник, – и я не потерплю, чтобы вы отказались! К тому же мне любопытно видеть, как вы сами стреляете.
– Простите, сударь, – сказал Жорж со своим невозмутимым хладнокровием, – давайте объяснимся. Я не говорил, что попаду в вас. Я сказал только, что вы не попадете в меня. Вы в меня не попали. Я был прав.
И какие причины ни выдвигал его противник, как он ни настаивал, чтобы Жорж стрелял в свою очередь, тот сел в кабриолет и направился к заставе Звезды, повторяя своему другу:
– Вот видишь? Я ведь говорил тебе, что стрелять в фигуру в тире – это не то, что стрелять в человека!
Жорж остался доволен собой, теперь он был уверен в своей храбрости.
Эти три приключения наделали шуму и создали Жоржу завидное положение в обществе. Две или три кокетки решили покорить современного Катона, и, так как у него не было причин сопротивляться, он скоро вошел в моду. Но в то время, когда его считали наиболее связанным любовными похождениями, подошел момент, назначенный им самим для путешествий, и однажды утром Жорж распрощался со своими любовницами, послав каждой из них по царскому подарку, и уехал в Лондон.
В Лондоне Жорж был всюду учтиво принят; он держал лошадей, собак и петухов, заставляя одних бегать, а других драться; соглашался на всякое пари; с аристократическим хладнокровием выигрывал и проигрывал сумасшедшие деньги; спустя год он покинул Лондон с репутацией безупречного джентльмена, как прежде, оставляя Париж, имел репутацию блестящего кавалера. Во время пребывания в столице Великобритании он встречался с лордом Мурреем, но, как мы уже сказали, тогда между ними не завязалось близкого знакомства.
В ту эпоху вошли в моду путешествия на Восток. Жорж посетил Грецию, Турцию, Малую Азию, Сирию и Египет. Он был представлен Мухаммеду-Али в то время, когда Ибрагим-паша готовил экспедицию в Саид. Жорж сопровождал сына султанского наместника, дрался у него на глазах и получил от него почетную саблю и двух арабских лошадей, самых породистых в его табуне.
Во Францию Жорж вернулся через Италию, когда готовился поход в Испанию. Примчавшись в Париж, он просил разрешения отправиться добровольцем; разрешение было ему дано. Жорж занял место в рядах первого наступающего батальона и все время находился в авангарде.
Однако, вопреки всем ожиданиям, испанцы воевали плохо, и война, которая обещала быть ожесточенной, оказалась, в общем, просто военной прогулкой. Однако в Трокадеро ситуация изменилась, и стало ясно, что придется брать силой этот оборонительный рубеж революции на полуострове.
Полк, к которому был приписан Жорж, не предназначался для осады крепости, поэтому Жорж вышел из него и присоединился к гренадерам. Когда была пробита брешь во вражеских укреплениях и был дан сигнал к штурму, Жорж бросился в первые ряды наступавших и вошел в крепость третьим.
Его имя было упомянуто в приказе по армии; он получил из рук герцога Ангулемского орден Почетного легиона, а из рук Фердинанда VII – крест Карла III. Целью его было получить знак отличия – он получил два. Честолюбивый молодой человек был на верху блаженства.
Тогда он подумал, что ему пора вернуться на Иль-де-Франс: все, о чем он мечтал, исполнилось, все, чего он добивался, было достигнуто, и больше ему нечего было делать в Европе. Борьба с цивилизацией кончилась, предстояла борьба с варварством. Эта исполненная гордости душа не согласилась бы истратить ради счастья в Европе силы, так бережно собранные для битвы в родном краю; все достигнутое им за последние десять лет было направлено к тому, чтобы превзойти своих соотечественников – мулатов и белых, и одному уничтожить предрассудок, на борьбу с которым до сих пор не решился ни один цветной. Ему не было дела до Европы и до ста пятидесяти миллионов ее населения, не было дела до Франции и тридцати трех миллионов ее жителей; ему безразлично было, правят там депутаты или министры, республика там или монархия. Всему остальному миру он предпочитал маленький уголок земли, затерянный на карте, как песчинка на дне моря. Этот уголок занимал его мысли: в этом краю ему предстояло совершить подвиг, решить великую задачу. У него было одно воспоминание – то, что пережито, и одна надежда – исполнить свой долг.
Между тем в Кадис зашел «Лестер». Фрегат направлялся на Иль-де-Франс, где должен был остаться на стоянке. Жорж попросил, чтобы его взяли на борт этого величественного корабля, и, будучи рекомендован капитану французскими и испанскими властями, получил разрешение. Подлинная причина проявленной к нему милости, надо сказать, заключалась в следующем: лорд Муррей узнал, что тот, кто просил разрешения плыть на «Лестере», был уроженец Иль-де-Франса; для лорда Муррея было вовсе не лишним, чтобы на одном корабле с ним плыл человек, который в течение перехода в четыре тысячи льё мог бы сообщить ему многие сведения политического или нравственного характера, столь важные для губернатора, приступающего к исполнению своих обязанностей.
Читатель видел, как постепенно сблизились Жорж и лорд Муррей и до какого уровня дошли их отношения, когда они ступили на берег в Порт-Луи.
Мы знаем также, как Жорж, хотя он и был почтительный и преданный сын, лишь после долгих испытаний, какие ему были привычны, позволил отцу узнать сына. Радость старика была тем сильнее, что он уже и не надеялся на возвращение сына; к тому же вернувшийся так непохож был на того, кого он ждал, что всю дорогу в Моку отец не сводил глаз с сына, а иногда, останавливаясь, так крепко прижимал его к сердцу, что Жорж, несмотря на умение владеть собой, чувствовал, как на глазах у него появляются слезы.
Через три часа они пришли на плантацию, но Телемах опередил их на четверть часа; поэтому Жорж и отец увидели негров, ожидавших их с радостью и вместе с тем со страхом: Жорж, которого они знали ребенком, стал теперь их новым хозяином, а каким хозяином он окажется?
Что означало для всех этих людей появление Жоржа? Счастье или беда ждет их в будущем? Казалось, все должно было сложиться хорошо. Жорж начал с того, что освободил их на два дня от работы. А так как далее следовало воскресенье, то впереди у них был трехдневный отдых.
Ему не терпелось осмотреть свои земли, чтобы самому понять, какое положение он может занять на острове, будучи их владельцем; наскоро пообедав, он обошел всю плантацию в сопровождении отца. Выгодная торговля и усердная и умело направляемая работа превратили ее в одну из лучших на острове. В центре имения стоял дом – простое и просторное здание, окруженное тройной цепью банановых, манговых и тамариндовых деревьев. От дома к дороге тянулась длинная аллея, обсаженная деревьями; задняя дверь дома вела в душистые фруктовые сады, где гранатовое дерево с махровыми цветами, лениво покачиваясь на ветру, ласкало своими ветвями то букет пурпурных апельсинов, то гроздь желтых бананов, нерешительно поднимаясь и опускаясь, словно пчела, порхающая между двумя цветками, словно душа, мечущаяся между двумя страстями. Далее, насколько охватывал глаз, расстилались огромные поля сахарного тростника и маиса, казалось изнемогавших под грузом урожая и умоляющих, чтобы их освободила рука сборщика.
Наконец они пришли к тому месту, которое на каждой плантации называется лагерем черных.
Посреди лагеря возвышалось большое здание, зимой служившее амбаром, а летом – танцевальным залом; оттуда доносились радостные крики и звуки тамбурина, тамтама и мальгашской арфы. Воспользовавшись тем, что их отпустили, негры тотчас же начали предаваться праздничным развлечениям; эти простые натуры не знают оттенков: легко переходят от трудов к удовольствиям и, танцуя, отдыхают от усталости. Жорж и его отец распахнули дверь и неожиданно появились среди них.
Сразу прекратились танцы; каждый встал возле соседа, стараясь образовать ряды, как это делают солдаты при неожиданном появлении командира. Наступила тишина, затем трижды послышались громкие приветствия присутствующих. Это было искреннее выражение чувств. Негров здесь хорошо кормили, хорошо одевали, редко наказывали, потому что они добросовестно трудились; они обожали Пьера Мюнье, может быть единственного мулата в колонии, который, будучи унижен белыми, не позволял себе жестокости в обращении с неграми. Что же до Жоржа, возвращение которого внушало серьезные опасения этим добрым людям, то, угадав, как подействовало на них его появление, он дал знак, что хочет говорить. Воцарилось глубокое молчание. Негры жадно ловили его слова, медленные, как слова клятвы, торжественные, как обет:
– Друзья мои, я взволнован оказанным мне приемом и еще более тем, что вижу улыбки на ваших лицах; я знаю, что с отцом вы были счастливы, и благодарен ему; мой долг, так же как и его, сделать счастливыми тех, кто, надеюсь, будет мне послушен, также свято, как и ему. Вас здесь триста человек, и на всех лишь девяносто хижин. Мой отец хочет, чтобы вы построили еще шестьдесят, тогда получится одна на двоих; у каждой хижины будет маленький сад, и всем будет позволено сажать там табак, тыквы, бататы и держать свиней и кур; те, что захотят превратить это в деньги, в воскресенье пойдут на рынок в Порт-Луи, а выручкой смогут распоряжаться по своему усмотрению. Если обнаружится воровство, тот, кто обокрал своего брата, будет сурово наказан; если кого-нибудь несправедливо покарает надсмотрщик, пусть обиженный докажет, что он не заслужил наказания, и справедливость будет восстановлена. Я не предвижу случая, чтобы кто-нибудь из вас сбежал, потому что вы счастливы здесь и, надеюсь, в дальнейшем тоже будете довольны и не покинете нас.
Вновь раздались возгласы радости в ответ на эту речь; очевидно, она покажется наивной шестидесяти миллионам европейцев, имеющих счастье жить при конституционном режиме, но слушатели Жоржа приняли ее с большим воодушевлением, ведь то была первая хартия такого рода, дарованная неграм в колонии.
VII
«БЕРЛОК»
Вечером следующего дня, в субботу, большая группа негров, не столь счастливых, как те, которых мы только что покинули, собралась под широким навесом и, сидя вокруг большого очага, где горели сухие ветки, устроила, как говорят в колониях, «берлок»; другими словами, соответственно своим потребностям, своему нраву или своему характеру один мастерил какое-нибудь изделие, чтобы на следующий день продать его, другой варил рис, маниоку или жарил бананы. Кто-то, достав деревянную трубку, курил местный табак, выращенный им в своем саду; некоторые вполголоса разговаривали. Среди собравшихся без конца сновали женщины и дети; их обязанностью было поддерживать огонь в очаге; несмотря на то что люди были заняты делом и этот вечер предшествовал дню отдыха, несчастных негров беспокоило какое-то печальное и тревожное чувство – это был страх перед надсмотрщиком, который сам был мулат. Навес находился в нижней части равнин Вилемса, у подножия горы Трех Сосцов; вокруг нее располагались владения нашего старого знакомого – г-на де Мальмеди.
Нельзя сказать, что г-н де Мальмеди был плохим хозяином в том смысле, какой мы придаем этому слову во Франции. Нет, Мальмеди был полный, словно бочка, человек, не склонный ни к ненависти, ни к злопамятности, но в высшей степени тщеславный, придававший большое значение своему собственному положению; он был преисполнен гордости чистотой крови, текущей в его жилах, и с глубокой убежденностью, воспринятой от предков, разделял предрассудок расовых различий, который на острове Иль-де-Франс в те времена еще ущемлял права цветных. Что касается рабов, то им жилось у него не хуже, чем у других хозяев, но рабы были несчастны повсюду; Мальмеди не считал негров людьми: они были машинами, им полагалось приносить доход. А если машина не дает ожидаемого дохода, ее ремонтируют как любой другой механизм; Мальмеди просто и без сомнений применял к своим неграм эту теорию. Если негры переставали работать из-за лености или усталости, надсмотрщик пускал в ход кнут, тогда машина снова начинала крутиться и к концу недели хозяин получал прибыль сполна.
Что касается Анри де Мальмеди, то он был точной копией отца, только на двадцать лет моложе и еще заносчивее.
Как мы сказали, моральное и имущественное положение негров равнин Вилемса сильно отличалось от образа жизни негров района Мока. Вот почему на вечерних сборищах у рабов Пьера Мюнье царило непринужденное веселье, в то время как у негров г-на де Мальмеди его надо было возбуждать песней, рассказом или представлением. Впрочем, в тропиках, как и в наших странах, под навесом у негров, как и на солдатском биваке, всегда найдется один или другой шутник, который берет на себя трудную задачу веселить собравшихся, за что благодарные слушатели не остаются в долгу, но если общество забывает расплатиться, что иногда случается, тогда шут напоминает ему о его долге.
Обязанности Трибуле либо Анжели, знаменитых шутов при дворах королей Франциска I и Людовика XIII, во владениях Мальмеди исполнял невзрачный человек, чей тучный торс держался на таких тонких ногах, что сначала даже не верилось, будто подобная фигура могла существовать в природе. Однако на обоих концах тела равновесие, нарушенное посередине, восстанавливалось: огромный торс поддерживал крошечную головку желчного желтокожего, в то время как тонкие ноги заканчивались огромными ступнями. Руки его были невероятно длинные, как у обезьян, расхаживающих на задних лапах и способных, не нагибаясь, хватать все, что им попадается на земле.
В результате соединения несочетаемых форм и несоразмерных частей новый персонаж, которого мы только что ввели в наше повествование, представлял собою странную смесь смешного с ужасным; в глазах европейца безобразное брало верх и с первого взгляда внушало непреодолимое отвращение, но негры, не столь приверженные прекрасному, не такие ценители внешней привлекательности, как мы, видели в нем только комическую сторону, хотя по временам эта обезьяна показывала тигриные когти и зубы.
Его звали Антонио; он родился в Тингораме, и, чтобы не путать его с другими Антонио, кого такая ошибка обидела бы, все звали его Антонио Малаец.
Берлок, как уже говорилось, тянулся довольно скучно, когда Антонио, проскользнув за один из столбов, поддерживавших навес, высунул свое желтое и желчное лицо и тихо свистнул, подражая змее в капюшоне, одной из самых грозных рептилий Малайского полуострова. Если бы этот свист раздался на равнинах Тенассерима, в болотах Явы или в песках Килоа, всякий, услышавший его, замер бы в ужасе, но на Иль-де-Франсе, кроме акул, стаями плавающих вдоль берега, нет никаких опасных хищников, и этот крик никого не испугал, а только заставил чернокожую компанию широко раскрыть глаза и рты и всем сразу повернуться к пришедшему. Раздался возглас:
– Антонио Малаец! Да здравствует Антонио!
Только несколько негров вздрогнули и приподнялись – это были малагасийцы, волофы, зангебарцы, в молодости слышавшие такой свист и не забывшие его.
Одного из этих вставших, красивого молодого негра, можно было бы принять за дитя чистейшей кавказской расы, если бы не темный цвет лица; шум нарушил его раздумья; посмотрев, что происходит, он снова развалился на камне и с презрением, по силе равным робости остальных рабов, пробормотал:
– Антонио Малаец!
Антонио в три прыжка своих длинных ног очутился в центре круга; потом, перепрыгнув через очаг, уселся с другой стороны, поджав ноги, как сидят портные.
– Антонио, песню! Спой песню! – закричали все.
Вопреки обыкновению виртуозов, гордых своим мастерством, Антонио не заставил себя упрашивать; он вытащил из-под лангути варган, поднес инструмент к губам, извлек несколько звуков, как бы исполняя своеобразную прелюдию; затем, сопровождая слова причудливыми жестами, он спел такую песню:
Уз так мала моя домиска,
Вхозу, согнута пополам —
Я головой уперта в крыска,
Когда уперта в пол ногам.
Мне по ноцам не надо света,
Я засыпаю луцце всех:
Видна луна сквозь крыска эта,
Уз больно много в ней прорех.
II
Моя постель – худой матраса,
Под голова кладу цурбак,
Моя кувсынка – калебаса,
Там к Новый год дерзу арак.
Когда моя хозяйка в миске Субботний узин подала,
Моя пеку в моей домиске Банан в горяцая зола.
III
Читателю следовало бы пожить среди этой породы людей, простых и неразвитых, на которых любая мелочь производит сильное впечатление, чтобы иметь представление 0 том, как подействовала на них песня Антонио, несмотря на бедные рифмы и убогое содержание. Первый и второй куплеты завершились под взрывы смеха и рукоплескания. После третьего раздались восторженные крики «браво» и «ура». И только молодой негр, ранее выказавший Антонио свое презрение, с отвращением пожал плечами.
Что же касается Антонио, то, вместо того чтобы упиваться своим успехом, как следовало бы ожидать, и важничать после рукоплесканий, он оперся локтями о колени, опустил голову на ладони и, казалось, глубоко задумался. Тогда, поскольку он был признан как душа общества, уныние вновь овладело присутствующими. Малайца снова стали упрашивать, чтобы он рассказал что-нибудь или спел еще одну песню. Но Антонио сделал вид, что не слышит, и, несмотря на самые настойчивые просьбы, упрямо молчал.
Наконец один из тех, кто сидел ближе всех к нему, хлопнул его по плечу:
– Что с тобой, Малаец, ты мертв?
– Нет, – ответил Антонио, – я жив.
– А что ты делаешь?
– Я думаю.
– О чем?
– Я думаю, что время берлока – хорошее время. Когда Господь Бог гасит солнце и настает час берлока, каждый работает с удовольствием, потому что каждый работает для себя; правда, есть и лентяи – они курят и теряют время, как, например, ты, Тукал, или лакомки – они забавляются тем, что жарят бананы, вроде тебя, Камбеба. Но, как я уже сказал, некоторые работают. Ты, Бобр, делаешь стулья, ты, Папаша, – деревянные ложки, ты, Назим, бездельничаешь.
– Назим делает то, что хочет, – заявил молодой негр. – Назим – Олень Анжуана, как Лайза – Лев Анжуана, и, что бы ни делали львы и олени, змеям нечего туда совать нос.
Антонио прикусил губу и после минуты молчания, когда, казалось, еще звенел голос молодого негра, продолжал:
– Я уже сказал вам, что вечер – хорошее время, но чтобы работа не была утомительной для тебя, Бобр, и для тебя, Папаша, чтобы дым табака был тебе приятен, Тукал, чтобы ты не заснул, пока жарится твой банан, Камбеба, нужно, чтобы кто-то рассказывал вам истории или пел песенки.
– Это правда, – сказал Бобр, – Антонио знает занятные истории и поет забавные песни.
– Но если Антонио не поет песни и ничего не рассказывает, – продолжал Малаец, – что тогда происходит? Да, нее спят – устали целую неделю работать. Тогда нет и берлока: ты, Бобр, перестаешь мастерить бамбуковые стулья, ты, Папаша, не делаешь деревянных ложек, у тебя, Тукал, тенет трубка, а у тебя, Камбеба, не жарится банан, не правда ли?
– Правда, – хором ответили все, а не только те рабы, кого назвал Антонио. Лишь Назим хранил презрительное молчание.
– Тогда вы должны быть благодарны тому, кто рассказывает вам занятные истории, чтобы вы не заснули, поет вам забавные песни, чтобы рассмешить вас.
– Спасибо, Антонио, спасибо! – послышалось отовсюду.
– Кроме Антонио, кто может рассказать вам что-нибудь?
– Лайза; Лайза тоже знает очень занятные истории.
– Да, но его истории наводят на вас ужас.
– Это правда, – согласились негры.
– А кроме Антонио, кто может спеть вам песни?
– Назим; Назим знает очень забавные песни.
– Да, но от его песен вы плачете.
– Это правда, – откликнулись негры.
– Значит, один лишь Антонио знает песни и истории, которые вас смешат.
– Это тоже правда, – подтвердили негры.
– А кто пел вам песенку четыре дня тому назад?
– Ты, Малаец.
– Кто рассказал вам историю три дня тому назад?
– Ты, Малаец.
– Кто пел вам песню позавчера?
– Ты, Малаец.
– А кто вчера позабавил вас историей?
– Ты, Малаец.
– Ну, а кто сегодня спел вам песню и собирается рассказать историю?
– Ты, Малаец, как всегда ты.
– Значит, благодаря мне вы развлекаетесь за работой, получаете больше удовольствия от курения и не спите, пока жарятся ваши бананы. А так как я не могу ничего делать, потому что жертвую собой для вас, было бы справедливо, чтобы за мои труды мне что-нибудь дали.
Справедливость этого замечания поразила всех, однако же долг историка – говорить только правду, и это заставляет нас признать, что лишь несколько голосов, вырвавшихся из самых наивных сердец в этом собрании, ответили согласием.
– Так, значит, – продолжал Антонио, – будет справедливо, если Тукал даст мне немного табаку, чтобы я мог курить в своей хижине, не так ли, Камбеба?
– Это справедливо! – вскричал Камбеба в восторге от того, что налогом облагается не он, а кто-то другой.
И Тукалу пришлось разделить свой табак с Антонио.
– Кроме того, – продолжал Антонио, – я потерял свою деревянную ложку. У меня нет денег, чтобы купить другую, ведь, вместо того чтобы работать, я пел песни и рассказывал вам истории, поэтому было бы справедливо, если бы Папаша дал мне ложку, чтобы я мог есть похлебку. Правда, Тукал?
