Текст книги "Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц)

– Господин Анри де Мальмеди, за два оскорбления, которые вы мне нанесли, я отвечу вам одним, но надеюсь, что оно будет равноценно двум вашим.

И, подняв при этих словах руку, Жорж – это был он – ударил Анри хлыстом по лицу.

Потом, пришпорив Антрима, он опередил своего соперника у финиша на два корпуса, но, вместо того чтобы остановиться там и получить приз, он продолжил бег и посреди всеобщего изумления исчез в лесу, окружающем могилу Маларти.

Жорж получил удовлетворение: за два оскорбления, нанесенные ему г-ном де Мальмеди с разрывом в четырнадцать лет, он отплатил лишь одним, но публичным, страшным, несмываемым, решавшим все его будущее, потому что оно было не только вызовом сопернику, но и объявлением войны всем белым.

Итак, неумолимым ходом событий Жорж был поставлен лицом к лицу с укоренившимся предрассудком – для разрушения его он совершил столь долгий путь. Предстояла борьба не на жизнь, а на смерть.

XVIII
ЛАЙЗА

Жорж был один на отведенной ему половине отцовского дома в Моке и обдумывал положение, в которое он себя поставил, когда ему сообщили, что его спрашивает какой-то негр. Естественно, он подумал, что это вызов от Анри де Мальмеди, и распорядился, чтобы пригласили посланца.

При первом же взгляде Жорж убедился, что ошибся, но у него зародилось смутное воспоминание: где-то он видел этого человека, но при каких обстоятельствах, не мог вспомнить.

– Вы меня не узнаете? – спросил негр.

– Нет, – ответил Жорж, – однако мы с тобой где-то встречались, не так ли?

– Дважды.

– Где же?

– В первый раз у Черной реки, где вы спасли девушку, а во второй…

– Верно, вспоминаю, – прервал его Жорж, – а во второй?..

– А во второй, – прервал его в свою очередь негр, – когда вы вернули нам свободу. Мое имя – Лайза, а брата – Назим.

– А что стало с твоим братом?

– Назим, когда был рабом, хотел бежать на Анжуан. Вы освободили его, он отправился к отцу и сейчас должен быть там. Благодарю вас за него.

– Но ты ведь тоже свободен, почему ты не уехал? – спросил Жорж. – Это странно.

– Сейчас объясню, – улыбаясь, ответил негр.

– Слушаю, – сказал Жорж, невольно заинтересованный этим разговором.

– Я сын вождя племени, – начал негр, – во мне течет арабская и зангебарская кровь; я не рожден жить в неволе.

Жорж улыбнулся, не узнавая в гордыне негра отражение своей собственной гордыни.

Негр продолжал, не заметив его улыбки или не обратив на нее внимания:

– Вождь Керимбо захватил меня в плен во время войны и продал работорговцу, а тот продал господину де Мальмеди. Я предложил выкуп – двадцать фунтов золотого песка, за которыми нужно было послать на Анжуан раба, но слову негра не поверили, и мне отказали. Сначала я настаивал, потом… в моей жизни произошла перемена, и я перестал думать об отъезде.

– А господин де Мальмеди обращался с тобой как ты того заслуживал? – спросил Жорж.

– Не совсем так, – ответил негр. – Три года спустя мой брат Назим также попал в плен и был продан, но, к счастью, тому же хозяину, что и я. Однако, в отличие от меня, у него не было причин оставаться здесь, и он решил бежать. Что произошло потом, вы знаете, ведь вы его спасли. Я любил брата как своего ребенка, а вас, – продолжал негр, скрестив руки на груди и поклонившись, – я люблю теперь как отца. Итак, слушайте, что здесь происходит, это и вас касается. Нас здесь восемьдесят тысяч цветных и двадцать тысяч белых.

– Знаю, – сказал Жорж, улыбаясь, – я тоже всех пересчитал.

– Я догадывался об этом. Среди этих восьмидесяти тысяч двадцать тысяч, по крайней мере, могут сражаться, в то время как среди белых, включая восемьсот солдат английского гарнизона, соберется не более четырех тысяч человек.

– Мне и это известно, – произнес Жорж.

– Тогда вы догадываетесь, о чем идет речь? – спросил Лайза.

– Я жду, что ты мне объяснишь.

– Мы твердо решили избавиться от белых. Мы, слава Богу, достаточно страдали, чтобы получить право отомстить.

– Ну и что? – спросил Жорж.

– Так вот – мы готовы! – ответил Лайза.

– Что же вы медлите, почему не мстите?

– У нас нет вождя, точнее, предлагаются два, но ни один из них не подходит для подобного начинания.

– Кто же они?

– Один из них Антонио Малаец.

Губы Жоржа тронула презрительная улыбка.

– А кто другой? – спросил он.

– Другой – это я, – ответил Лайза.

Жорж посмотрел в лицо этого человека, который мог бы послужить для белых примером скромности, заявив, что недостоин роли вождя.

– Значит, другой – это ты? – переспросил молодой человек.

– Да, – ответил негр, – но у такого дела не могут быть два вождя: нужен только один.

– Так-так, – отозвался Жорж, решив, что Лайза хотел бы стать единственным вождем движения.

– Да, нужен один вождь, верховный, безоговорочный, чей авторитет никем не мог быть оспорен.

– Но как найти такого человека? – спросил Жорж.

– Он найден, – сказал Лайза, пристально глядя на молодого мулата, – но согласится ли он?

– Он рискует головой, – заметил Жорж.

– А разве мы ничем не рискуем? – промолвил Лайза.

– Но какое ручательство вы ему дадите?

– То же, что и он нам: преследования и неволя в прошлом, мщение и свобода в будущем.

– Какой вы выработали план?

– Завтра, после праздника Шахсей-Вахсей, когда белые, устав от развлечений и сожжения пагоды, разойдутся по домам, ласкары останутся одни на берегу реки Латаний; и тогда со всех сторон соберутся африканцы, малайцы, мадагаскарцы, малабарцы, индийцы – все, кто участвует в заговоре, и они изберут вождя, а этот вождь поведет их. Так вот: дайте согласие – и вы будете вождем.

– Кто же поручил тебе сделать мне такое предложение? – спросил Жорж.

Лайза высокомерно улыбнулся:

– Никто.

– Тогда это ты сам придумал?

– Да.

– Кто же внушил тебе эту мысль?

– Вы сами.

– Почему я?

– Потому что только с нашей помощью вы сможете достичь своей цели.

– А кто тебе сказал, какую цель я преследую?

– Вы желаете жениться на Розе Черной реки и ненавидите господина Анри де Мальмеди. Вы хотите обладать одной и отомстить другому! Только мы сможем оказать вам помощь в этом деле, иначе первую вам не отдадут в жены, а второго не позволят сделать вашим противником.

– А откуда ты знаешь, что я люблю Сару?

– Я наблюдал за вами.

– Ты ошибаешься.

Грустно покачав головой, Лайза произнес:

– Глаза иногда ошибаются, но сердце – никогда.

– Может быть, ты мой соперник? – заметил Жорж, пренебрежительно улыбнувшись.

– Соперником может быть человек, имеющий надежду, что его полюбят, а Роза Черной реки никогда не полюбит Льва Анжуана.

– Значит, ты не ревнуешь?

– Вы ей спасли жизнь, и ее жизнь принадлежит вам, это справедливо; мне не было даже дано счастье умереть за нее, но, тем не менее, – добавил негр, пристально глядя на Жоржа, – поверьте, я сделал все, что следовало, для этого.

– Да, да, – произнес Жорж, – ты храбрый человек, но другие? Могу ли я надеяться на них?

– Я могу ответить лишь за себя, – ответил Лайза, – а за себя я отвечаю: если вам нужен мужественный, верный и преданный человек – располагайте мною!

– И ты первый будешь повиноваться мне?

– Всегда и во всем.

– Даже в том, что касается… – Жорж замолк, гладя на Лайзу.

– Даже в том, что касается Розы Черной реки, – произнес негр, поняв, что хотел сказать молодой мулат.

– Но откуда у тебя такая преданность по отношению ко мне?

– Олень Анжуана должен был умереть под плетьми палачей, но вы выкупили его. Лев Алжуана был закован цепями, но вы дали ему свободу. Среди зверей лев не только самый сильный, но и самый великодушный, и потому, что он самый сильный и великодушный, – продолжал негр, скрестив руки и гордо подняв голову, – меня и назвали Лайза Лев Анжуана.

– Хорошо, – сказал Жорж, протягивая негру руку. – Дай мне день на размышление.

– А что вам мешает решиться сейчас же?

– Сегодня я публично, страшно, смертельно оскорбил господина Анри де Мальмеди.

– Знаю, я при этом присутствовал, – промолвил негр.

– Если господин де Мальмеди будет драться со мной на дуэли, я пока ничего определенного сказать не могу.

– А если он откажется? – с улыбкой спросил Лайза.

– Тогда я в вашем распоряжении. Но, тогда, поскольку он храбр, дважды дрался на дуэлях с белыми и на одной из них убил своего противника, он нанес бы мне третье оскорбление в добавление к двум предыдущим и это переполнило бы чашу.

– О, тогда вы наш вождь, – сказал Лайза, – белый не станет драться на дуэли с мулатом.

Жорж нахмурился, он уже думал об этом. Но почему тогда белый может терпеть позорное клеймо на лице, нанесенное ему мулатом?

В эту минуту вошел Телемах.

– Хозяин, – сказал он, – голландский господин хочет говорить с вами.

– Капитан Ван ден Брук? – спросил Жорж.

– Да.

– Очень хорошо, – заметил Жорж.

Затем, обратившись к Лайзе, он добавил:

– Подожди меня здесь, я скоро вернусь; возможно, я смогу дать тебе ответ раньше, чем предполагал.

Жорж вышел из комнаты, где остался Лайза, и с распростертыми объятиями направился туда, где его ожидал капитан.

– Значит, ты меня узнал, брат? – спросил капитан.

– Ну, конечно, Жак! Счастлив тебя обнять, в особенности в эту минуту.

– Ты чуть было не лишился этого счастья.

– В чем дело?

– Я должен был бы уже отплыть.

– Почему?

– Губернатор оказался старой морской лисой.

– Скорее уж морским волком или тигром, Жак, ведь губернатор – это знаменитый коммодор Уильям Муррей, в прошлом капитан «Лестера».

– «Лестера»! Я должен был бы это предвидеть; тогда у нас старые счеты, теперь я все понял.

– Что же случилось?

– А вот что: после скачек губернатор любезно обратился ко мне и сказал: «Капитан Ван ден Брук, у вас прекрасная шхуна». Ответить на это было нечего, и он добавил: «Смогу ли я иметь честь побывать на ней завтра?»

– Он что-то подозревает.

– Да, но я, глупец, не подумал об этом, распустил хвост и пригласил его на завтрак на борту, а он согласился.

– Ну и что?

– Вернувшись на шхуну, чтобы сделать распоряжения относительно этого самого завтрака, я заметил, что с пика Открытия подают сигналы в море. Тогда мне пришло в голову, что сигналы могут отдаваться в мою честь. Я поднялся на гору и через пять минут, осмотрев горизонт в подзорную трубу, установил, что на расстоянии двадцати миль находится корабль, который отвечает на эти сигналы.

– Это был «Лестер»?

– Несомненно: меня намерены блокировать; но тебе известно, Жорж, что я не вчера на свет явился; ветер дует на юго-восток, и судно может войти в Порт-Луи, только лавируя вокруг берега; на это занятие ему потребуется часов двенадцать, чтобы достичь острова Бочаров; тем временем я удеру, и теперь я пришел за тобой, чтобы мы удрали вместе.

– За мной? Почему я должен покинуть остров?

– Ах, да! Ты прав, я ведь тебе еще ничего не сказал. Так вот слушай. Какого черта ты исполосовал хлыстом физиономию этому красавцу? Это невежливо.

– Разве ты не знаешь, кто он такой?

– Ну как же, ведь я держал пари против него на тысячу луидоров. Кстати, Антрим – редкостный конь, приласкай его от меня.

– Ну хорошо, а ты помнишь, как четырнадцать лет тому назад в день сражения этот самый Анри де Мальмеди…

– И что?

Жорж откинул назад волосы и показал брату шрам на лбу.

– Ах, да, верно! – вскричал Жак. – Тысяча чертей! Так у тебя на него обида. А я вот забыл всю эту историю. Впрочем, припоминаю: в ответ на его не очень-то любезный удар саблей я дал ему по физиономии кулаком.

– Да, и я уже было забыл это первое оскорбление, а вернее, готов был простить его, когда он вновь оскорбил меня…

– Как же?

– Он отказал мне в руке своей кузины.

– Ну, ты меня восхищаешь, клянусь честью! Отец и сын воспитывают наследницу как перепелку в клетке, чтобы ощипать ее в свое удовольствие путем выгодного брака, и вот, когда же перепелка стала жирной как надо, приходит браконьер и хочет забрать ее себе. Да что ты!? Как же они могли поступить иначе, если не отказать тебе? К тому же, дорогой мой, ведь мы всего лишь мулаты.

– Так я и не был оскорблен отказом, но во время спора он замахнулся на меня тростью.

– В таком случае он не прав. И ты его избил?

– Нет, – ответил Жорж, улыбаясь тому средству улаживать споры, которое всегда в подобных случаях приходило на ум его брату, – я потребовал дуэли.

– И он отказал? Ну что ж, справедливо, ведь мы мулаты. Мы иногда избиваем белых, бывает, но белые не дерутся с нами на дуэли, как можно!

– Тогда я заявил, что заставлю его драться.

– Потому-то в разгар скачек, coram populo[5]5
  При всем народе (лат.).


[Закрыть], как мы выражались в коллеже Наполеона, ты отвесил ему удар хлыстом по физиономии. Неплохо было придумано, но подобная мера оказалась безуспешной.

– Безуспешной?.. Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что вначале Анри, в самом деле, хотел согласиться на дуэль, но никто не пожелал быть его секундантом, и все его друзья заявили ему, что подобная дуэль невозможна.

– Тогда пусть бережет память об ударе хлыстом, который я ему нанес; он волен выбирать.

– Да, но сам ты поберегись другого.

– Чего же я должен поберечься? – спросил Жорж, нахмурив брови.

– Несмотря на все доводы, которые он услышал, упрямец настаивал на дуэли, и тогда, чтобы не допустить ее, друзья были вынуждены пообещать ему нечто другое.

– И что же ему пообещали?

– В один из вечеров, когда ты будешь в городе, человек восемь или десять устроят засаду на пути в Моку, захватят тебя врасплох, когда ты меньше всего этого ожидаешь, разложат тебя и отсыплют двадцать пять ударов розгами.

– Подлецы! Но так наказывают негров!

– А кто мы такие, мулаты? Белые негры, и никто больше.

– Они ему обещали так расправиться со мной? – переспросил Жорж.

– Именно.

– Ты уверен?

– Я присутствовал при их сговоре, меня приняли за чистокровного голландца, поэтому не остерегались.

– Ну что ж, – заявил Жорж, – я решил.

– Ты отправляешься со мной?

– Я остаюсь.

– Послушай, Жорж, – сказал Жак, положив ему руку на плечо, – поверь мне, брат, последуй совету старого философа, не оставайся, уедем отсюда.

– Невозможно! Получится, что я сбежал; а кроме того, я люблю Сару.

– Ты любишь Сару?.. Что ты хочешь сказать этим «Я люблю Сару»?

– Это значит, что либо она должна принадлежать мне, либо я погибну.

– Послушай, Жорж, я ничего не понимаю во всех этих тонкостях. Правда, я влюблялся только в своих пассажирок, но они ничуть не хуже прочих, поверь моему слову. Если б ты их отведал, ты бы отдал четырех белых женщин за одну, скажем, уроженку Коморских островов. У меня их сейчас шесть, выбирай любую!

– Спасибо, Жак. Повторяю тебе, что не могу оставить Иль-де-Франс.

– А я повторяю, что ты не прав. Представился счастливый случай, другого не будет. Я отплываю сегодня в час ночи, тайком; поедем вместе, завтра мы будем уже в двадцати пяти льё отсюда и посмеемся над всеми белыми господами с Маврикия, не говоря уж о том, что если мы поймаем кого-нибудь из них, то сможем с помощью четверых моих матросов вознаградить их тем, что они припасли для тебя.

– Спасибо, брат, – повторил Жак. – Это невозможно!

– Тогда что ж, ведь ты настоящий мужчина, и раз мужчина говорит, что невозможно, значит, это так и есть, а раз так, я отплываю без тебя.

– Да, отправляйся, но не уходи чересчур далеко и ты увидишь нечто неожиданное.

– Что я увижу? Затмение луны?..

– Ты увидишь, что от прохода Декорн до утеса Брабант и от Порт-Луи до Маэбура возникнет вулкан не хуже того, что на острове Бурбон.

– О, это другое дело, ты, видно, затеял что-то пиротехническое? Объясни же мне хоть чуть-чуть.

– Да, и через неделю эти белые господа, что презирают меня, угрожают мне, хотят отхлестать меня как беглого негра, будут у моих ног. Вот и все.

– Небольшое восстание, я понимаю, – сказал Жак. – Но это было бы возможно, если б на острове насчитывалось хоть две тысячи воинов, подобных моим ста пятидесяти ласкарам… Называю их по привычке ласкарами, но среди моих дружков нет ни одного, кто бы принадлежал к этой ничтожной расе: у меня замечательные бретонцы, храбрые американцы, настоящие голландцы, чистокровные испанцы – лучшие люди, представляющие каждый свою нацию. Но кто с тобой, кто поддержит твое восстание?

– Десять тысяч рабов, которым надоело повиноваться, которые тоже хотят командовать.

– Негры? Да что ты! – воскликнул Жак, презрительно выпятив нижнюю губу. – Послушай, Жорж, я их хорошо знаю, я ими торгую: они легко переносят жару, могут насытиться одним бананом, выносливы в труде, у них есть свои достоинства – я не хочу обесценивать свой товар, – но должен тебе сказать: это плохие солдаты. Слушай, ведь как раз сегодня на скачках губернатор интересовался моим мнением о неграх.

– И как же?

– Он мне сказал: «Послушайте, капитан Ван ден Брук, вы много путешествовали, мне представляется, что вы проницательный наблюдатель, как бы вы поступили, если бы были губернатором какого-нибудь острова и на нем произошло бы восстание негров?»

– И что ты ответил?

– Я сказал: «Милорд, я расставил бы сотню открытых бочек с араком на улицах, по которым должны пройти негры, а сам пошел бы спать, оставив ключ в дверях».

Жорж до крови закусил губы.

– Итак, в третий раз прошу тебя, брат, пойдем со мной, это лучшее, что ты можешь делать.

– А я в третий раз повторяю тебе: невозможно.

– Этим все сказано; обними меня, Жорж.

– Прощай, Жак!

– Прощай, брат, но послушай меня, не доверяй неграм.

– Значит, ты отплываешь?

– Да, черт возьми, ведь я не гордый и сумею при случае уйти в открытое море, коль скоро «Лестер» этого пожелает; если же он предложит сыграть со мной партию в кегли – он увидит, откажусь ли я; но в порту, под огнем Белого форта и редута Лабурдоне, – благодарю за любезность. Итак, в последний раз, ты отказываешься?

– Отказываюсь.

– Прощай!

– Прощай!

Молодые люди обнялись в последний раз; Жак направился к отцу, который, ничего не зная, спал крепким сном.

Жорж в это время вошел в свою комнату, где его ждал Лайза.

– Ну, как? – спросил негр.

– Вот что, – ответил Жорж, – скажи повстанцам, что у них есть вождь.

Негр скрестил руки на груди и, не спрашивая ничего более, низко поклонился и вышел.

XIX
ШАХСЕЙ-ВАХСЕЙ

Бега, как мы уже сказали, были частью второго праздничного дня; когда они закончились около трех часов пополудни, пестрая толпа людей, покрывавшая возвышенность, направилась к Зеленой долине, в то время как присутствовавшие на состязаниях нарядные кавалеры и дамы, кто в экипажах, а кто верхом, возвращались домой обедать, чтобы сразу же после этого поехать смотреть на упражнения ласкаров.

Это была символическая гимнастика, состоящая из бега, танцев и борьбы под аккомпанемент нестройного пения и варварской музыки, к звукам которой присоединялись выкрики негров-продавцов, торговавших самостоятельно или по поручению хозяев. Одни кричали: «Бананы, бананы!», другие: «Сахарный тростник!», те «Простокваша, простокваша, хорошая молочная простокваша!», а эти: «Калу, калу, хорошее калу!»

Эти упражнения ласкаров продолжаются примерно до шести часов вечера; в шесть часов начинается малое шествие, названное так в отличие от главного шествия, предстоявшего на следующий день.

Между двумя рядами зрителей проходят ласкары: одни наполовину спрятаны под маленькими остроконечными пагодами, устроенными наподобие большой пагоды (они называют их айдорё), другие вооружены палками и тупыми саблями, третьи едва прикрывают изорванным тряпьем свои нагие тела. Потом по особому знаку все начинают двигаться: те, что идут под айдоре, начинают вертеться, танцуя; те, что несут палки и сабли, вступают в борьбу друг с другом, нанося и отражая удары с необыкновенной ловкостью; остальные бьют себя в грудь и катаются по земле, изображая отчаяние; все кричат одновременно и по очереди: «Шахсей! Вахсей! О Хусейн! О Али!»

В то время как они занимаются этой религиозной гимнастикой, некоторые из ласкаров предлагают встречным вареный рис с ароматическими травами.

Это шествие продолжается до полуночи; в полночь ласкары возвращаются в малабарский лагерь в том же порядке, в каком они вышли из него, с тем чтобы выйти на следующий день в тот же час.

Но на следующий день сцена меняется и расширяется. Пройдя по городу, как накануне, ласкары с наступлением ночи возвращаются в лагерь, но только для того, чтобы вынести оттуда большую пагоду, символизирующую объединение обеих групп мусульман в одно целое. В этом году пагода была больше и красивее, чем в предыдущие годы. Покрытая самой роскошной, самой пестрой и самой разнородной бумагой, освещенная изнутри яркими светильниками, а со всех сторон – фонарями из разноцветной бумаги, которые были подвешены ко всем углам и ко всем выступам и струили по широким бокам пагоды потоки переливчатого света, пагода двигалась вперед – ее несло большое число людей, частью находящихся внутри, частью снаружи, и все они пели что-то напоминающее монотонный и мрачный псалом. Перед пагодой шли осветители, раскачивая на конце шеста длиною футов в десять фонари, факелы, огненные колеса и другие детали фейерверка. Тут танцы ласкаров в айдоре и поединки начались с новой силой. Фанатики в разорванной одежде принялись бить себя в грудь, испуская скорбные возгласы, на которые вся масса народа отвечала криками: «Шахсей! Вахсей! О Хусейн! О Али!» – криками еще более протяжными и душераздирающими, чем те, что раздавались накануне.

Дело в том, что пагода, которую они сопровождали на этот раз, изображала одновременно город Кербела, возле которого погиб Хусейн, и гробницу, в которой были похоронены его останки. Кроме того, обнаженный человек, раскрашенный под тигра, изображал чудесного льва, который в течение нескольких дней сторожил останки святого имама. Время от времени он бросался на зрителей, издавая рев, как будто хотел сожрать их, но человек, игравший роль его сторожа и идущий вслед за ним, останавливал его с помощью веревки, в то время как мулла, шедший сбоку, успокаивал его таинственными словами и магнетическими жестами.

В течение нескольких часов процессия с пагодой странствовала по городу и его окрестностям; потом те, кто нес ее, направились к реке Латаний; за ними следовало все население Порт-Луи. Праздник подходил в концу. Оставалось похоронить пагоду, и каждый, кто участвовал в ее триумфальном шествии, хотел теперь присутствовать при ее конце.

Подойдя к реке Латаний, те, что несли огромное сооружение, остановились на берегу; потом, когда пробило полночь, четыре человека приблизились с четырьмя факелами и подожгли пагоду с четырех углов; в тот же миг те, кто нес ее, опустили свою ношу в реку.

Но так как река Латаний всего лишь бурный и неглубокий поток, то в воду погрузилась только нижняя часть пагоды, а пламя быстро захватило всю ее верхнюю часть, взметнулось вверх по огромной спирали и, вращаясь, поднялось к небу. Это было фантастическое зрелище: яркая вспышка этого недолговечного, но живого пламени выхватила из мрака тридцать тысяч зрителей, принадлежавших ко всевозможным расам, кричавших на всевозможных языках и размахивавших платками и шляпами; одни толпились на берегу, другие – на ближних скалах; те смыкались в неясную массу, различимую лишь на первом плане и сливающуюся с темнотой тем больше, чем ближе они стояли к пологу леса, эти – в паланкинах, в экипажах и верхом – образовали огромный круг. Один миг вода отражала готовые погаснуть огни, и вся эта масса народа волновалась, как море; был такой миг, когда тени деревьев вытянулись словно поднимающиеся гиганты; был и такой, когда небо виднелось сквозь красный пар и каждое проходящее по небу облако было похоже на кровавую волну.

Потом свет угас, отдельные фигуры слились в общую массу, деревья, казалось, удалились сами собой и отступили во мрак, небо побледнело и постепенно приняло прежний свинцовый оттенок, облака все больше и больше темнели. Время от времени часть неба, еще не тронутая заревом, в свою очередь воспламенялась и отбрасывала на пейзаж и на зрителей дрожащий отблеск, потом затухала, отчего темнота становилась еще гуще, чем до вспышки. Понемногу весь остов пагоды рассыпался горящими углями, от которых задрожала вода в реке; последние пятна света погасли, а поскольку небо, как уже говорилось, было покрыто облаками, темнота казалась еще более глубокой оттого, что перед тем все было залито ярким светом.

Тогда началось то, что бывает всегда после народных праздников, особенно с иллюминацией и фейерверками: все стали шуметь, переговариваться, смеяться, шутить, толпа заторопилась в город; лошади, запряженные в экипажи, помчались галопом, а негры с паланкинами – рысью; пешеходы, образовав группы и оживленно разговаривая, шли за ними быстрыми шагами.

То ли из-за свойственного им любопытства, то ли из-за природной склонности слоняться без дела негры и цветные остались последними, но и они в конце концов разошлись: одни вернулись в малабарский лагерь, другие поднялись вверх по течению реки, те углубились в лес, эти пошли по берегу моря.

Через несколько минут площадь совершенно опустела, и в течение четверти часа слышалось только журчание воды среди скал, а в просветах между облаками не видно было ничего, кроме гигантских летучих мышей, направлявших свой тяжелый полет к реке словно для того, чтобы концами крыльев потушить последние угли, еще дымившиеся на ее поверхности, и потом снова подняться вверх и скрыться в лесу.

В это время послышался легкий шум и, один за другим, показались два человека, ползком направлявшиеся к берегу реки. Один появился со стороны батареи Дюма, другой – от Длинной горы; приблизившись с двух сторон к потоку, они поднялись и обменялись знаками – один из них три раза хлопнул в ладони, другой трижды свистнул.

Затем из чащи леса, из-за укреплений, из-за скал, громоздящихся вдоль потока, из-за манговых деревьев, склоняющихся с берега к морю, вышло множество негров и индийцев, чье присутствие здесь еще пять минут назад невозможно было подозревать; все они разделились на две несхожие между собой группы: одна состояла только из индийцев, в другой не было никого, кроме негров.

Индийцы разместились вокруг одного из двух пришедших первыми предводителей – то был человек с оливковым цветом кожи, говоривший на малайском диалекте.

Негры расположились вокруг другого вождя, тоже негра; он говорил то на мадагаскарском наречии, то на мозамбикском.

Один из вождей прохаживался среди собравшихся людей, болтал, бранился, разглагольствовал, жестикулировал – то был тип низкопробного честолюбца, вульгарного интригана; звали его Антонио Малаец.

Другой вождь, спокойный, сдержанный, почти молчаливый, скупой на слова, умеренный в жестах, не заискивал ни перед кем, но все же привлекал к себе внимание – то был человек могучей силы, обладающий даром повелевать; звали его Лайза, Лев Анжуана.

Они-то и являлись руководителями восстания, а окружавшие их десять тысяч метисов были заговорщиками.

Антонио заговорил первым:

– Существовал когда-то остров, управляемый обезьянами и населенный слонами, львами, тиграми, пантерами и змеями. Управляемых было в десять раз больше, чем правителей, но правители обладали талантом, павианьей хитростью, позволявшей разобщить обитателей леса, так что слоны ненавидели львов, тигры – пантер, змеи – всех остальных зверей. И получилось так, что, когда слоны поднимали хобот, обезьяны насылали на них змей, пантер, тигров и львов, и, как бы сильны ни были слоны, дело кончалось их поражением. Если начинали реветь львы, обезьяны направляли на них слонов, змей, пантер и тигров, так что и львы, какими бы они ни были храбрыми, всегда оказывались на цепи. Если оскаливали пасть тигры, обезьяны натравливали на них слонов, львов, змей и пантер, и тигры, как бы они ни были сильны, всегда попадали в клетку. Если бунтовали пантеры, то обезьяны пускали против них слонов, львов, тигров и змей, и пантеры, какими бы проворными они ни были, всегда оказывались укрощенными. Наконец, если шипели змеи, обезьяны посылали против них слонов, львов, тигров и пантер, и змеи, какими бы хитрыми они ни были, всегда оказывались усмиренными. Правители проделывали эту хитрость сотни раз и только посмеивались исподтишка, слыша о каком-нибудь мятеже; тотчас, применяя свои обычные уловки, они душили восстания. Так продолжалось долго, очень долго. Но однажды змея, более смышленая, чем другие, стала раздумывать; она знала четыре правила арифметики не хуже, чем счетовод г-на де М., и подсчитала, что обезьян в десять раз меньше, чем других зверей.

Собрав слонов, львов, тигров, пантер и змей под предлогом какого-то праздника, змея спросила у них:

«Сколько вас?»

Звери подсчитали и ответили:

«Нас восемьдесят тысяч».

«Правильно, – сказала змея, – теперь посчитайте ваших хозяев и скажите, сколько их».

Звери посчитали обезьян и объявили:

«Их восемь тысяч».

«Так вы же дураки, – сказала змея, – что не уничтожили обезьян, ведь вас десять против одной».

Звери объединились, уничтожили обезьян и стали хозяевами острова. Лучшие фрукты предназначались им, лучшие поля, дома – им, обезьяны же стали рабами, а самок-обезьян они сделали своими любовницами…

Теперь понятно? – спросил Антонио.

Раздались громкие крики, возгласы «ура» и «браво». Антонио своей притчей произвел не меньшее впечатление, нежели консул Менений речью, произнесенной за две тысячи двести лет до того.

Лайза терпеливо ожидал, пока все успокоятся, затем с жестом, призывающим к тишине, произнес простые слова:

– Уже есть остров, где однажды рабы решили сбросить иго рабства; они объединились, подняли восстание и стали свободными. Ранее остров этот назывался Сан-Доминго, ныне он называется Гаити… Последуем их примеру, и мы будем свободными, как и они.

Вновь раздались громкие крики «ура» и «браво», хотя надо признаться, что эта речь была слишком простой и не вызвала того энтузиазма слушателей, каким сопровождалась речь Антонио. Тот это заметил, и в нем укрепилась надежда на успех в будущем.

Антонио подал знак, что хочет говорить, и все замолчали:

– Верно, Лайза говорит правду; я слышал, что за Африкой, далеко-далеко, там, где заходит солнце, есть большой остров, где все негры – короли. Однако как на моем острове, так и на острове Лайзы был избранный всеми вождь, но только один.

– Справедливо, – сказал Лайза, – Антонио прав, разделение власти ослабляет народ, я согласен с ним, вождь должен быть, но только один.

– А кто будет вождем? – спросил Антонио.

– Пусть решают те, кто здесь собрался, – ответил Лайза.

– Человек, достойный стать нашим вождем, – сказал Антонио, – должен уметь хитрости противопоставить хитрость, силе – силу, смелости – смелость.

– Согласен, – заметил Лайза.

– Нашим вождем достоин быть, – продолжал Антонио, – лишь такой человек, кто жил среди белых и среди черных, кто кровно связан с теми и другими, кто, будучи свободным, пожертвует своей свободой; это должен быть человек, имеющий хижину и поле и рискующий потерять их. Только такой достоин стать нашим вождем.