Текст книги "Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 52 страниц)

XII
СВАДЕБНОЕ ПЛАТЬЕ

Желание Джельсомины, как бы оно ни было свято, осуществиться не могло; по прибытии в Никотеру девушка и ее отец узнали, что заключенный содержится в одиночной камере.

Задержание Марко Бранди входило в число наиболее важных успехов правительства, и оно относилось к этому с исключительным интересом, поскольку сей дерзкий грабитель с большой дороги неоднократно делил с ним налоговые поступления с Сицилии. К тому же неаполитанское правительство, подобно всем правительствам, а может быть, и в большей степени, чем любое другое правительство, терпеть не могло, чтобы средства, собранные у налогоплательщиков, отклонялись от пути следования по назначению. В результате этого Марко Бранди не только не мог рассчитывать на какое-либо снисхождение, но и был судим с гораздо большей строгостью, чем любой другой бандит, из предосторожности с уважением относившийся к государственным деньгам и нападавший лишь на путешественников.

Процесс поэтому был недолог. Да и, по правде говоря, сам Марко Бранди вовсе не следовал примеру своего родителя и не делал ничего, что могло бы затянуть судебное разбирательство: он сразу же и безоговорочно признался во всех своих злонамеренных деяниях; соответствующий приговор не замедлил воспоследовать – Марко Бранди был осужден на смерть.

Узнав об этом, Джельсомина, еще полностью не оправившись от болезни, впала в еще более тяжелое состояние. Раньше она упрекала возлюбленного за то, что тот погубил ее отца, теперь же она обвиняла отца в том, что тот убил ее возлюбленного; казалось, над этой несчастной семьей вот уже на протяжении долгого времени тяготеет проклятие и одно несчастье в ней сменяется другим.

Что касается метра Адама, который обычно проявлял недюжинную изобретательность и находчивость, то на этот раз он оказался в затруднении и в запасе у него не оказалось ничего, кроме слез, добавившихся к слезам дочери; порой ему приходили мысли о том, чтобы броситься к ногам короля и напомнить ему, что именно он, метр Адам, изобразил Богоматерь Кармельскую на штандартах кардинала Руффо; но, помимо того, что данное событие произошло более двадцати лет назад, в связи с чем Фердинанд вполне мог об этом забыть, да и к тому же у него мог быть для того и какой-нибудь определенный повод из числа тех, что заставляют королей иметь короткую память, путешествие подобного рода отняло бы не менее двенадцати – пятнадцати дней, а казнь должна была произойти через день; оставалось лишь ожидать дальнейшего развития событий и уповать на Господа.

Марко Бранди выслушал приговор со спокойным лицом и без всякого высокомерия или рисовки. С той минуты как он принял решение пожертвовать собственной жизнью ради спасения метра Адама, он продумал все возможные последствия своего самопожертвования и мало-помалу свыкся с самой мыслью о смерти. Подобное самоотречение, опорой которому вполне могла бы стать одна лишь его отвага, кроме того, подкреплялось горчайшей мыслью, пришедшей ему в голову той самой ночью, когда Джельсомина потребовала от него вернуть ей отца, а именно – не разлюбила ли его девушка; если же это так, то зачем ему жизнь без любви Джельсомины?

Бедняга даже не подозревал, что, как уже известно, с того времени как он решился умереть ради спасения отца Джельсомины, девушка угасала из-за любви к нему. Она сделала бы все на свете, лишь бы увидеться с Марко Бранди; но в этом ей было самым безжалостным образом отказано: судьи опасались того, как бы какой-нибудь друг заключенного при встрече с ним не передал ему какое-либо оружие, при помощи которого приговоренный мог бы избежать заключительного акта правосудия; им нужен был пример такого правосудия, и на долю Марко Бранди выпала честь своей казнью наставить на путь истинный всю ту часть Калабрии, которую он соблазнял своим примером.

Метр Адам постоянно находился у постели дочери; несчастный отец, живший только ею, казалось, угасал вместе с ней. Он не сводил с нее глаз, рыдал, пока она спала, и улыбался при ее пробуждении. Оба дня достопочтенный фра Бракалоне, который стал в доме другом всех, приносил все лучшее из провизии, получаемой им в качестве пожертвований; но добрейшая Бабилана, выбивавшаяся из сил, чтобы готовить из нее шедевры кулинарного искусства, была единственной, кто хотя бы прикасался к ним. Что касается метра Адама, то он лишь допивал время от времени остатки бульона, которым смачивала губы Джельсомина, и это было все. То обстоятельство, что он в состоянии был выжить, питая себя одним лишь отцовским горем, представляло собой явное чудо.

Джельсомина же стала совершенно другой: окончательно исчезли прихотливые фантазии и вздорные капризы – девушка стала страдающей и покорной, словно раненая газель; отца же гораздо более беспокоила эта ее отрешенность, чем прежде тревожило ее отчаяние. Время от времени фра Бракалоне, бравшийся немного за врачевание, щупал пульс девушки; затем, отворачиваясь от нее, он грустно прищелкивал языком и печально качал головой. Францисканец не думал ни об изображениях святых, ни об освященных хлебцах, ни о чудодейственном табаке. Все эти средства он приберегал для тех, кто был здоров и кого надо было уберечь от болезней, но он не рисковал проверять их воздействие на больных; более того, у него хватало здравого смысла не подвергать испытанию глубочайшую веру своих близких друзей во все эти реликвии, которые были столь желанны для других и которые он раздавал до такой степени щедро, что легковерные души должны были бы понять, как мало сам достопочтенный ризничий верит в их действенность.

Вначале от Джельсомины попытались скрыть страшный приговор; но, поскольку его громогласно объявляли по всей деревне под барабанный бой, звучавший лишь по поводу самых знаменательных событий, она стала прислушиваться с тем большим вниманием, чем старательнее отец пытался ее отвлечь. Девушка просто приложила руку к губам отца и, привстав в постели, выслушала до последнего слова все уведомление глашатая, возвестившего, что казнь назначена на следующий день. После этого она, закрыв глаза, рухнула в постель и замерла; теперь шевелились одни лишь ее губы, и в таком состоянии она пролежала почти весь день, одним лишь движением губ показывая, что она еще жива, вплоть до того мгновения, когда послышались шаги фра Бракалоне, по обыкновению пришедшего навестить больную; тут она повернулась к отцу и попросила оставить ее с ризничим наедине.

Метр Адам уже превратился в безвольный автомат; он поднялся со стула и вышел из комнаты, медленно и машинально переставляя ноги; тут Джельсомина раскрыла лихорадочно блестевшие глаза и знаком попросила фра Бракалоне сесть радом.

– Отец мой, – обратилась она к нему, как только тот устроился радом, как ей этого хотелось, – мне надо с ним увидеться.

– Но вы же знаете, дитя мое, – отвечал достойный ризничий, – что это невозможно, потому что он содержится в одиночной камере.

– Отец мой, – продолжала Джельсомина, – мне говорили, будто бы приговоренные к смерти проводят последнюю ночь у гроба в окружении зажженных свечей.

– Это верно, – пробормотал фра Бракалоне.

– Так вот, сегодня вечером для него начнется последняя ночь; где он будет находиться?

– В церкви аббатства.

– Отец мой, – заявила Джельсомина, схватив руки ризничего с такой силой, какой он в ней не подозревал, – это ваша церковь. Поэтому вы сможете провести меня через какую-нибудь из дверей, не запирающихся на ночь. Ведь не снимут же цепи, приковывающие его к кольцу, и стража останется при нем. Вы же будете находится у двери, через которую мы войдем – так что бояться вам нечего.

– Но в чем заключаются ваши намерения, бедное дитя мое? Ведь свидание сделает для вас двоих предстоящую вечную разлуку еще более жестокой.

– Поскольку ему суждено умереть, отец мой, я бы хотела, чтобы он, по крайней мере, умер моим супругом. А поскольку это я обрекла его на смерть, то мне хотелось бы получить право носить по нему траур всю оставшуюся жизнь; ведь все условности были выполнены, оставалось лишь назначить день. Господь указал нам его, и я согласна.

– Но как же ваш отец? Но как же ваша мать?

– Они проводят меня к алтарю.

– Это невозможно.

– Прежде вы обещали договориться с приором, чтобы тот нас обвенчал; я не прошу о бесплатном одолжении: пожалуйста, откройте этот сундучок и возьмите оттуда столько денег, сколько сочтете нужным.

– Но откуда у вас появятся силы?.. – произнес в ответ фра Бракалоне, даже не повернув головы в направлении, указанном девушкой.

– Успокойтесь, отец мой, это уж мое дело.

– Хорошо, – проговорил достопочтенный ризничий, – надо исполнить вашу волю.

Джельсомина схватила руку фра Бракалоне и поцеловала ее.

– Идите и предупредите дона Гаэтано, – заявила девушка, – мне же надо приготовить свадебный наряд.

Фра Бракалоне вышел, а Джельсомина призвала к себе отца и мать.

– Сегодня вечером я выхожу замуж за Марко Бранди, – объявила она. – Вы ведь проводите меня к алтарю, не так ли, отец? Не так ли, матушка?

Старые родители решили, что она сошла с ума, и принялись плакать.

– Нельзя терять время, мне надо сшить свадебные одежды, – с лихорадочным блеском в глазах продолжала Джельсомина, – нужно белое платье: оно пригодится мне и на свадьбу и на похороны; позовите Джидсу и Лауру, пусть придут и помогут мне.

Это были две ее подружки.

Метр Адам и Бабилана вышли из дому: художник отправился на поиск подружек, а его жена – покупать материю на платье; родители полагали, что повинуются мечтаниям дочери, рожденным в лихорадочном бреду, но они слишком сильно любили ее и не могли ей ни в чем отказать.

Вскоре метр Адам привел в дом Джидсу и Лауру; через пять минут вернулась Бабилана и принесла материю.

– Подружки мои, – объявила Джельсомина, поднимаясь с постели, – вам предстоит мне помочь: сегодня вечером мне понадобится платье.

Девушки с изумлением переглянулись, но тотчас же кивком дали понять, что целиком и полностью находятся в распоряжении своей подруги.

Взяв ножницы, Джельсомина сама раскроила материю, распределила задания обеим подружкам, севшим по обе стороны от постели, выделила определенную часть работы себе, и втроем они принялись за дело.

И пока девушки трудились, метр Адам читал заупокойные молитвы.

К вечеру платье было готово.

XIII
ПОСЛЕДНЕЕ ПРИЧАСТИЕ

Тем временем Марко Бранди был препровожден в церковь, где ему надлежало провести ночь. Посредине нефа, в окружении зажженных свечей, уже находился гроб, в который предстояло положить тело казненного, а в одну из колонн клироса было вмуровано кольцо – с него свисала цепь, достаточно длинная, чтобы прикованный к нему мог преклонить колени перед ступенями алтаря. Марко Бранди окинул спокойным взглядом все эти приготовления; он лишь попросил развязать ему руки, чтобы их можно было сложить в молитве. Поскольку он был опоясан цепями, а целый взвод стражников с заряженными карабинами не сводил с него глаз, ему была предоставлена эта милость.

Марко Бранди сопровождал монах, пришедший к нему в тюрьму, чтобы дать ему последние напутствия перед смертью; он был принят осужденным со всем подобающим почтением, с каким Марко Бранди неизменно относился к священнослужителям. Как мы уже говорили, молодой человек избрал себе ремесло разбойника вовсе не по той причине, что впал в отчаяние или неверие, а просто потому, что родился с ножом на поясе и с карабином в руках; в минуту смерти он вовсе не хотел выказывать пустое бахвальство, но, напротив, с признательностью принимал слова утешения, произносимые служителем Божьим. Тем не менее – либо потому что Марко Бранди не желал злоупотреблять рвением своего утешителя, либо потому что хотел извлечь для себя пользу из полученных им святых напутствий, предаваясь размышлениям, – он настоял на том, чтобы достойный святой отец дал себе отдых. Монах же, решив, что он оставляет кающегося в святом месте, где сами окружающие приговоренного предметы настроят его на благочестивый лад, посчитал возможным оставить его одного и удалился, пообещав прийти за ним в пять часов утра.

Сначала Марко Бранди вознес молитву, а затем сел у основания колонны, погрузившись в воспоминания, и, уподобившись статуям святых, окружавших его, замер в неподвижности. Так прошел примерно час; не делая ни малейших движений, он не менял позы, словно вся его жизнь была сосредоточена в работе мысли, как вдруг из этого задумчивого оцепенения его вывел скрип отворяемой двери. Он машинально повернулся в ту сторону, откуда раздался звук, и внезапно перед ним предстало зрелище, которое он принял за сон.

Джельсомина, бледная и строгая, вся в белом, точно невеста или покойница, шла прямо на него в брачном венце, а за ней следовали метр Адам и почтенная Бабилана. Отец и мать, пройдя определенное расстояние, остановились, и лишь одна Джельсомина продолжала приближаться к Марко Бранди; тот же по мере ее приближения к нему поднимался во весь рост у колонны, не зная, верить или не верить глазам; наконец Джельсомина остановилась прямо перед ним.

– Это я, возлюбленный мой! – проговорила она. – Господь не пожелал, чтобы мы соединились на земле; зато он дождется нас на Небесах.

– Так ты меня еще любишь? – вскричал Марко Бранди.

– Посмотри на меня и подумай. Разве ты не видишь, как я бледна и слаба? Мы расстанемся совсем ненадолго, и тебе не придется меня долго ждать.

– О Господи, Господи, благодарю тебя! – воскликнул Марко Бранди. – Теперь я умру счастливым, ибо умру уверенным в твоей любви. Но нам нельзя терять время: ты же знаешь, что все состоится утром?

– Подожди, послушай, – проговорила Джельсомина.

И тут прозвучали первые удары колокола.

– Это фра Бракалоне звонит в честь нашей свадьбы, а вот идет приор Гаэтано: он нас сейчас обвенчает и отслужит мессу.

И действительно, на клиросе тотчас же отворились двери и почтенный священник медленно и твердо, со склоненной головой, проследовал к алтарю, неся прижатые к груди святые дары. Тут Марко Бранди все понял, и любовь его, если это было вообще возможно, стала еще сильнее, сливаясь с восхищением перед женщиной, рискнувшей обвенчаться перед лицом смерти с тем, кого отвергло общество. И он отринул все, что в нем еще оставалось суетного; затем жених и невеста со всей скромностью и серьезностью подошли к дарохранительнице, тем более, как нам уже известно, цепь в достаточной степени позволяла осужденному преклонить колени перед ступенями алтаря. В этот миг двери церкви растворились и жители Никотеры, повинуясь призывным звукам колокола, влекомые любопытством, толпой ввалились в церковь, еще не зная, что им предстоит увидеть, и, попав туда, были потрясены увиденным.

В этом маленьком уголке земли, в бедной церкви нищей деревни, разыгралась одна из тех торжественных сцен, каких очень мало не только на жизненном пути отдельных людей, но и в памяти целых народов. Праздновался брак между двумя душами, ведь тела венчающимся уже не принадлежали: одно было отдано человеческому правосудию, другое – божественному милосердию, а гроб, который должен был их разделить, находился рядом. Обряд подходил к концу, супруг надел кольцо на палец своей супруге, и тут вошел последний свидетель, единственный, чье присутствие шло вразрез с совершавшимся событием: это был палач.

При виде его девушка внезапно лишилась последних остатков душевного пыла, только и поддерживавших ее во время церемонии венчания. Марко Бранди ощутил, как похолодела рука, к которой прикасались его руки, и Джельсомина упала бы во весь рост на каменные плиты церкви, если бы ее не подхватили мать и кум Маттео. Что касается метра Адама, ставшего вдруг безучастным и вялым от отчаяния, то он пребывал в неподвижности и безмолвии, вцепившись в резьбу колонны.

Тут увели мужа, скованного цепью, и унесли жену, лишившуюся чувств; затем из церкви вышли жители Никотеры, а члены братства кающихся грешников взяли гроб и последовали за процессией; однако и при этом метр Адам не сделал ни единого движения, которое доказывало бы, что он понимает суть происходящего. Но через короткое время, словно тишина и одиночество заставили его ощутить всю глубину горя, он огляделся; увидев, что церковь пуста, старик разразился горестными рыданиями, исходившими из глубины его сердца, и воскликнул, бросившись навзничь:

– О Боже, Боже! Один лишь ты можешь их спасти!

– Он их спасет, – раздался голос позади метра Адама.

Несчастный отец живо обернулся и увидел фра Бракалоне.

– Каким образом? – воскликнул он.

– Благодаря благой мысли, ниспосланной им своему смиренному служителю, – ответил ризничий.

– Какой? Какой? – бормотал метр Адам.

– Во сколько должна свершиться казнь?

– В пять часов утра, – ответил метр Адам.

– В половине пятого пошлите за святыми дарами для вашей дочери.

– А что потом? А что потом? – повторял отец, начавший понимать, в чем же все-таки дело.

– В остальном положитесь на меня, – заявил фра Бракалоне.

– Ах, Боже, Боже! – воскликнул метр Адам, выбегая из церкви. – Только бы она не умерла!

Марко Бранди был отведен в тюрьму, а по обеим сторонам от него шли исповедник и палач: последние часы, что ему еще оставалось жить, должны были быть посвящены религиозным утешениям и приготовлениям к казни. Впрочем, обе эти миссии были одинаково легки как для исполнителя человеческого возмездия, так и для посланника божественного милосердия. Марко Бранди был уже душевно оторван от земли, так что для него казнь была всего лишь жестокой формальностью.

И когда пробил урочный час, он вышел твердым шагом и предстал перед жителями Никотеры, столпившимися у ворот тюрьмы, не только со спокойствием во взоре, но даже с улыбкой на устах. На пороге он остановился и, воспользовавшись тем, что стоял на несколько ступенек выше собравшихся, обратился с этого места к пришедшим с благодарностью за то, что, почтив своим присутствием его свадьбу, они теперь будут присутствовать при его смерти. Затем он, опираясь на исповедника и палача, со связанными руками взобрался на осла лицом к хвосту, чтобы все время видеть перед собой гроб, который несли кающиеся грешники, певшие хором "De profundis". Процессия направлялась через весь город: казнь должна была состояться в том самом месте на большой дороге, где совершилась последняя кража, в которой был обвинен метр Адам и в которой признал себя виновным Марко Бранди. В результате этого приговоренный к смерти должен был пройти мимо дома, где умирала Джельсомина, так как он был расположен как раз между деревней и маленькой церковью аббатства.

Это было заключительным испытанием, уготованным для Марко Бранди: дело в том, что он просил как о единственной милости, чтобы к месту казни его доставили другой дорогой. Но судья, видевший в уступке человеческим чувствам отклонение от долга, даже не удостоил эту просьбу ответом. И приговоренный к смерти вынужден был идти предписанным ему путем и уже приближался к жилищу метра Адама. К счастью для себя, следуя к дому спиной, он его не видел, ибо, проявляя человеколюбие, вне всякого сомнения неосознанное, итальянское правосудие, как мы уже говорили, предусмотрительно обязывало обреченного на смерть двигаться к месту казни обернувшись лицом назад, с тем чтобы вместо эшафота, где ему предстояло страдать, он имел перед глазами гроб, в котором страдать он уже не будет.

Тем не менее по окружающим предметам Марко Бранди мог догадаться, что его отделяет лишь небольшое расстояние от двери, которая раскрывалась перед ним при совершенно иных обстоятельствах и мимо которой ему надлежит пройти в последний раз. Вскоре, поскольку все испытывали глубочайшее чувство сострадания к несчастной девушке, которой суждено было стать вдовой, прежде чем она стала женой, – пение умолкло, разговоры прекратились, полнейшее молчание охватило толпу, и каждый продолжал путь молча и опустив голову. Марко Бранди, проезжая мимо, слегка повернувшись, бросил взгляд на дом и заметил, что все окна гостеприимного жилища были закрыты. Отворена была одна лишь дверь, а на пороге метр Адам и Бабилана коленопреклоненно молились. Процессия продолжала свое печальное шествие, и вдруг, когда она уже отошла от дома шагов на сто, толпа, умолкнувшая перед казнью, услышала разорвавший тишину ровный, серебристый звон колокольчика. В тот же миг из-за поднимающейся по направлении церкви стены вышел сначала мальчик-певчий с серебряным крестом в руках, за ним шествовал фра Бракалоне, по привычке мирно позванивавший тем самым колокольчиком, звук которого был услышан собравшимися; наконец появился достойный приор Гаэтано, несший по просьбе метра Адама святые дары для Джельсомины. И тогда все разом испустили крик радости, ибо знали что за этим последует.

Процессия тотчас остановилась; Марко Бранди спустили с осла, а судья, осужденный, палач, кающиеся, народ и стражники – все преклонили колени перед святыми дарами. Приор же, вместо того чтобы продолжать свой путь, замер прямо перед судьей и заявил, поднимая чашу с облаткой, которую он нес умирающей:

– Судья, именем Господа нашего Иисуса Христа, тело которого заключено здесь, заклинаю тебя развязать руки приговоренному, поскольку всякий, кто осужден на смерть, при встрече со святыми дарами освобождается от суда земного, ибо тем самым помилован в силу права, принадлежащего Царю Небесному.

Судья склонил голову в знак повиновения и лично развязал руки Марко Бранди.

Затем дон Гаэтано, следуя за певчим и фра Бракалоне, вновь отправился в путь, а за ним шли судья, осужденный, палач, кающиеся, народ и стражники: в Италии принято, чтобы все, кто встретится со святыми дарами, сопровождали их вплоть до дверей умирающего.

Джельсомина же, несмотря на те меры предосторожности, какие были приняты процессией, услышала приближение шествия и попыталась встать, чтобы вновь посмотреть еще в этом мире на того, кого она увидит лишь на Небе; однако силы ее были уже на пределе и изменили ей, подорванные испытанными ею потрясениями, и девушка вновь упала на постель, бледная, с закрытыми глазами, словно она уже умерла. Именно в этом состоянии застал ее дон Гаэтано; она услышала звон колокольчика, услышала шаги служителя Божьего, приблизившегося к ее ложу, услышала, как дом отца наполнился людьми, но ничто не смогло вывести ее из оцепенения. И вдруг руку ее схватила другая рука, и от одного лишь этого прикосновения она раскрыла глаза. По одну сторону постели находился Марко Бранди, а по другую – дон Гаэтано; вокруг же стояли на коленях метр Адам, Бабилана, судья, палач, кающиеся, стражники – наконец, все, кого смог вместить этот бедный дом. Больная окинула изумленным взором всех собравшихся, затем обратила его вновь на Марко Бранди и спросила:

– Что, мы уже умерли и находимся на Небесах?

– Нет, – отвечал Марко Бранди, – мы живы и благословенны на земле.

– А теперь, – заявил отец Гаэтано, – примите как христиане Тело Господа, Спасителя нашего.

И, вложив облатку в побелевшие губы девушки, он удалился, а за ним последовали метр Адам, Бабилана, судья, палач, исповедник, кающиеся, народ и стражники: преисполненные религиозного рвения, они проводили священника до самых церковных ворот.

А рядом с Джельсоминой остался лишь один Марко Бранди, чтобы не покидать ее более никогда.