Текст книги "Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 52 страниц)

Можно было сказать, что, если бы его не поддерживали, он упал бы.

Оба полицейских взяли его каждый под руку, и только тогда, казалось, он очнулся.

– Нет, нет, – закричал он, хватаясь за мою руку, – вот так, вот так! Вы мне обещали, доктор!..

– Да, – ответил я, – но пойдемте же.

– Господин барон, – сказал В., – я вас предупреждаю, если вы попытаетесь бежать, я вам вышибу мозги.

Я почувствовал, как при этой угрозе барон задрожал всем телом.

– Разве я не дал вам слово чести не пытаться убежать? – сказал Габриель, пытаясь скрыть малодушие за внешним достоинством.

– Ах, да, правда, – сказал В., взводя курки пистолетов, – я забыл об этом. Пошли.

Мы спустились по лестнице; несчастный опирался на мою руку; следом шли шеф и двое его агентов.

Спустившись во двор, один из полицейских подбежал к фиакру и открыл дверцу.

Прежде чем сесть в карету, Габриель испуганно посмотрел по сторонам, словно желая проверить, нет ли возможности убежать.

Но в ту же минуту, почувствовав, как что-то упирается ему между лопаток, он обернулся: это был ствол пистолета.

И он сразу бросился к фиакру.

В. сделал мне знак рукой сесть на заднее сиденье. Это был не тот случай, когда следовало церемониться. Я сел на то место, которое мне указали.

Он сказал полицейским несколько слов на своем жаргоне, которых я не смог понять, и, поднявшись в фиакр, сел впереди.

Кучер закрыл дверцу.

– В префектуру полиции? – спросил он. – Так что ли, хозяин?

– Да, – ответил В., – но откуда вы знаете, куда мы едем, дружище?

– Тсс! Я вас узнал, – ответил кучер, – я везу вас уже в третий раз и всегда в компании.

– Да уж! – сказал В. – Сохранишь тут инкогнито!

Фиакр начал двигаться к бульвару, затем поехал по улице Ришелье, миновал Новый мост, проследовал вдоль набережной Золотых дел мастеров, повернул направо, проехал под аркой в небольшую улочку и остановился у какой-то двери.

Только тогда арестованный, казалось, очнулся от оцепенения: всю дорогу он не проронил ни одного слова.

– Как! – вскричал он. – Уже! Уже! Уже!

– Да, господин барон, – сказал В., – вот ваше временное жилище, оно менее изысканно, чем на улице Тэбу, но что поделаешь! В вашей профессии есть взлеты и падения – нужно быть философом.

Сказав это, он открыл дверцу и выскочил из фиакра.

– У вас есть какие-нибудь просьбы ко мне, прежде чем я уйду, сударь? – спросил я у арестованного.

– Да, да, пусть она не знает ничего, что случилось со мной.

– Кто она?

– Мари.

– Действительно, – ответил я, – бедная женщина! Я забыл про нее. Будьте спокойны, я сделаю что смогу, чтобы скрыть от нее правду.

– Спасибо, спасибо, доктор. Ах, я знал, что вы мой единственный друг.

– Ну, я жду, – сказал В.

Габриель вздохнул, грустно покачал головой и приготовился выйти.

Как бы помогая ему, В. взял его за руку, и оба подошли к роковой двери, которая распахнулась сама, будто узнала главного своего поставщика.

Арестованный бросил на меня полный отчаяния последний взгляд, и дверь за ними захлопнулась с глухим гулким шумом.

В тот же день Мари покинула Париж и возвратилась в Трувиль. Я ничего ей не сказал, поскольку пообещал это Габриелю, но она и так догадалась обо всем.

XVII
БИСЕТР

Прошло шесть месяцев со дня тех событий, о которых я рассказал, но, несмотря на прилагаемые мною усилия забыть их, они неоднократно приходили мне на память. Однажды, часов в шесть вечера, когда я собирался сесть за стол, мне пришло следующее письмо:

"Сударь,

перед тем как предстать перед престолом Господним, куда его ведет смертный приговор, несчастный Габриель Ламбер, сохранивший глубокую память о Вашей доброте, просит Вас о последней услуге. Он надеется, что Вы сможете получить у префекта разрешение посетить его в камере в последний раз. Нельзя терять время: исполнение приговора состоится завтра в шесть часов утра.

Имею честь быть и т. д.

Аббат…

тюремный священник".

На ужин ко мне были приглашены два или три человека.

Я показал им письмо и в нескольких словах объяснил, о чем шла речь. Оставив одного из них за хозяина, я поручил ему оказывать другим гостеприимство.

Потом я сел в кабриолет и тотчас уехал.

Как я и предвидел, мне не составило никакого труда получить пропуск, и к семи часам вечера я прибыл в Бисетр.

Впервые я переступил порог этой тюрьмы, ставшей последним прибежищем приговоренных к смерти с тех пор, как прекратили казни на Гревской площади.

И вот не без замирания сердца и безотчетного страха, от которого не избавлен даже самый честный человек, я услышал, как за мной закрылись массивные двери.

Кажется, что там, где любое слово – это жалоба, любой шум – это стенание, вдыхаешь совсем иной воздух, не тот, что предназначен людям. И конечно, показывая начальнику тюрьмы разрешение на посещение того, кто находился на его иждивении, я, вероятно, предстал перед ним таким же бледным и дрожащим, как и постояльцы, которых он привык принимать.

Едва прочитав мое имя, он остановился и поздоровался со мной вторично.

Затем он вызвал тюремщика.

– Франсуа, – сказал он, – проводите господина в камеру Габриеля Ламбера. Тюремные правила не для него, и, если он пожелает остаться с осужденным наедине, вы ему это разрешите.

– В каком состоянии я найду этого несчастного? – спросил я.

– Как теленка, которого ведут на убой, по крайней мере мне так говорили, вы сами увидите: он настолько подавлен, что мы посчитали бесполезным надевать на него смирительную рубаху.

Я вздохнул. В. не ошибся в своих предположениях: и перед лицом смерти Габриель не стал смелее.

Кивнув в знак благодарности начальнику тюрьмы (тот вернулся к своей партии в пикет, прерванной моим приходом), я последовал за тюремщиком.

Мы пересекли небольшой двор, вошли в темный коридор, спустились на несколько ступенек вниз.

Затем мы оказались в другом коридоре, где дежурили надзиратели, время от времени прижимавшиеся лицом к зарешеченным отверстиям.

Это были камеры смертников; за последними часами их жизни следят из опасения, что самоубийство избавит их от эшафота.

Тюремщик открыл одну из дверей, и я замер от охватившего меня леденящего страха.

– Входите, – сказал он, – это здесь. Эй! Эй! Молодой человек, – добавил он, – взбодритесь же немного, вот тот человек, кого вы требовали.

– Кто? Доктор? – послышался голос.

– Да, сударь, – ответил я, входя, – и пришел по вашей просьбе.

Я охватил взглядом убогую и мрачную наготу этой камеры.

В глубине ее стояло что-то вроде жалкого ложа; толстая решетка над ним указывала, что там должна быть отдушина.

Стены, почерневшие от времени и дыма, были исчерчены со всех сторон именами череды постояльцев этого ужасного жилища, вероятно нацарапанными цепями. Кто-то из узников, с более живым воображением, чем другие, изобразил там гильотину.

Возле стола, освещенного дрянной коптилкой, сидели двое мужчин.

Одному из них было лет сорок восемь – пятьдесят, хотя седые волосы делали его похожим на семидесятилетнего старика.

Другой был приговоренный.

Увидев меня, он встал, второй же остался сидеть неподвижно, будто ничего не видел и не слышал.

– Ах, доктор, – сказал узник, опираясь рукой на стол, чтобы удержаться на ногах, – ах, доктор, вы все же согласились прийти навестить меня. Я знал, какое у вас доброе сердце, тем не менее, признаюсь, сомневался. – Отец, отец, – сказал осужденный, дотрагиваясь до плеча старика, – это доктор Фабьен, о котором я вам столько рассказывал… Извините меня, – продолжал молодой человек, поворачиваясь ко мне и указывая на Тома Ламбера, – мой приговор так на него подействовал, что он, кажется, сошел с ума.

– Вы желали поговорить со мной, сударь, и я поспешил прийти. В моей профессии снисхождение при подобных просьбах является не вопросом доброты, а долгом.

– Так вот, доктор… вы знаете, – промолвил осужденный, – что… завтра.

И он снова упал на скамейку, вытер выступавший на лбу пот влажным носовым платком, поднес к губам стакан воды, отпил несколько капель, а рука у него дрожала так, что я слышал, как зубы стучали о стекло.

Затем на какое-то время наступила тишина, и я внимательно оглядел его.

Думаю, никогда самая тяжелая болезнь не производила таких ужасных изменений в человеке.

Габриель, неестественный и смешной в своем костюме денди, теперь, когда на него легла тень эшафота, вновь стал существом, достойным жалости. Его тело, слишком хрупкое при его росте, еще больше похудело. Глаза, ввалившиеся в орбиты, казалось, были налиты кровью. Осунувшееся лицо было бледным; к потному лбу прилипли пряди отросших волос.

На нем был тот же сюртук, тот же жилет и те же самые брюки, что и в день его ареста; только все это стало грязным и рваным.

– Отец, – сказал он, тормоша старика, по-прежнему неподвижного и безмолвного, – отец, это доктор.

– А? Что? – прошептал старик.

– Я говорю вам, что это доктор, – продолжал он, повышая голос, – мне хотелось с ним поговорить.

– Да, да, – прошептал старик. – Так что же? Говори.

– Но поговорить с ним один на один. Вы не понимаете, я хочу поговорить с ним наедине. Ах, Боже мой, – воскликнул он с нетерпением, – мы не должны терять время! Встаньте, отец, встаньте и оставьте нас.

Тогда он просунул руки под мышки старика и попытался его поднять.

– Что такое, что случилось, – спросил старик, – за тобой уже пришли? Еще ведь не время; это только завтра в шесть часов?

Осужденный вновь упал на скамью, испустив глубокий вздох.

– Послушайте, доктор, – сказал он, – вразумите его, скажите, что я хочу остаться с вами один на один, у меня это не выходит, нет больше сил.

И он, не сдержав рыданий, положил руки и голову на стол.

Я сделал знак тюремщику помочь мне. Он подошел к старику вместе со мной.

– Сударь, я старый знакомый вашего сына. Он хочет доверить мне какой-то секрет. Будьте добры оставить нас одних.

В то же время мы подхватили его каждый под руку, чтобы вывести в коридор.

– Мне обещали другое! – воскликнул он. – Сказали, что я останусь с ним до последней минуты. Я получил на это разрешение; почему меня хотят увести? О сын мой, мое дитя, мой Габриель!

И старик, придя в себя, охваченный горем, бросился к молодому человеку, повалившемуся на стол.

– Он не уйдет, – прошептал заключенный, – а ведь ему следует понять, что каждая минута дорога для меня, как год в жизни другого.

– Никто не хочет отрывать вас от сына, сударь, – сказал я старику, – поймите это; это ваш сын, но он хочет ненадолго остаться со мной наедине.

– Это так, Габриель? – спросил старик.

– Боже мой, да, я вам это повторяю целый час.

– Тогда хорошо, я ухожу, но хочу остаться недалеко от камеры.

– Вы побудете там, в коридоре, – сказал тюремщик.

– И смогу вернуться?

– Как только ваш сын позовет вас снова.

– Вы меня не обманываете, доктор? Это было бы ужасно: обмануть отца.

– Я вам даю честное слово, что через несколько минут вы сможете вернуться.

– Тогда я оставляю вас, – сказал старик и, закрыв лицо руками, рыдая, вышел.

Тюремщик вышел вместе с ним и закрыл дверь.

Я сел на место старика.

– Итак, господин Ламбер, вот мы и одни; что я могу для вас сделать? Говорите! – сказал я.

Он медленно поднял голову, приподнялся на обеих руках, огляделся вокруг потерянным взглядом, затем пристально поглядел на меня.

– Вы можете меня спасти, – сказал он.

– Я! – воскликнул я, вздрагивая. – Каким это образом?

Он схватил меня за руку.

– Тише, послушайте меня, – сказал он.

– Я слушаю.

– Вы помните, мы сидели однажды на улице Тэбу, и я вам показал банковский билет с написанными на нем словами: "Подделка банковского билета карается по закону смертной казнью"?

– Да.

– Помните, я тогда пожаловался на жестокость этого закона, а вы сказали мне, что король намеревался предложить Палате депутатов смягчить наказание?

– Да, помню.

– Итак, я приговорен к смерти, позавчера моя кассационная жалоба была отклонена. Вчера я подал его величеству прошение о помиловании – это моя последняя надежда.

– Понимаю.

– Вы все еще дежурный королевский врач?

– Да, и даже в этот час я считаюсь на службе.

– Таким образом, мой дорогой доктор, в качестве дежурного врача вы можете увидеть короля в любое время, умоляю вас, сходите к нему и скажите, что вы меня знаете, наберитесь мужества и попросите его помиловать меня во имя Бога! Умоляю вас!

– Но это помилование, – начал я, – даже если предположить, что я смогу его добиться, будет лишь смягчением наказания.

– Я хорошо это знаю.

– И это смягчение наказания, не обольщайтесь, будет пожизненная каторга.

– Что хотите, – прошептал приговоренный со вздохом, – все же это лучше, чем смерть!

Я в свою очередь почувствовал, как у меня на лбу выступил холодный пот.

– Да, – сказал Габриель, глядя на меня, – да, понимаю, что с вами происходит: вы меня презираете, считаете трусом, говорите себе, что лучше сто раз умереть, чем пожизненно влачить позорное существование. Но что вы хотите, ведь мне только двадцать шесть лет! Со времени моего ареста я не спал ни одного часа, посмотрите на мою голову, половина волос поседела. Да, я боюсь смерти; спасите меня от смерти – это единственное, о чем я прошу, потом они могут делать со мной все, что захотят.

– Попробую, – ответил я.

– Ах, доктор, доктор! – вскричал несчастный, схватив мою руку и прижавшись к ней губами, прежде чем я успел ее отнять. – Доктор, я хорошо знал, что моя единственная и последняя надежда была в вас!

– Сударь… – заговорил я, стыдясь проявлений его унижения.

– А теперь, – перебил меня он, – не теряйте ни минуты, идите, идите скорей; если случайно какое-нибудь препятствие помешает вам увидеть короля, настаивайте, Бога ради! Помните, моя жизнь зависит от ваших слов, сейчас девять часов вечера, а это произойдет завтра в шесть часов утра. Боже, только девять часов жизни! Если вы меня не спасете, остается жить только девять часов.

– В одиннадцать я буду в Тюильри.

– А почему в одиннадцать, а не сейчас же, вы теряете, мне кажется, два часа?

– Потому что обычно король уединяется только в одиннадцать, чтобы работать, а до этого часа он находится в приемной.

– Да, там целая сотня людей, они разговаривают, смеются, они уверены в завтрашнем дне и не думают о том, что один из подобных им мучается в тюрьме при свете этой лампы, в этих стенах, которые исписаны именами людей, обретавшихся здесь так же, как теперь обретается он, а завтра он будет мертв. Они не знают всего этого, скажите им, как обстоит дело, и пусть они пожалеют меня.

– Я сделаю все, что смогу, сударь, успокойтесь.

– И еще, если король будет колебаться, обратитесь к королеве: это святая женщина, она, должно быть, против смертной казни! Обратитесь к герцогу Орлеанскому: все говорят, что у него доброе сердце. Как меня уверяли, он говорил однажды, что если бы он вступил на трон, то не было бы ни одной казни при его правлении. Не обратиться ли вам к нему, а не к королю?

– Успокойтесь, я сделаю все, что необходимо.

– Но у вас хотя бы есть надежда?

– Милосердие короля велико, я надеюсь на это.

– Да услышит вас Бог! – воскликнул он, прижимая руки к груди. – О Боже, Боже, смягчите сердце того, кто одним словом может меня убить или помиловать.

– Прощайте, сударь.

– Прощайте? Что вы говорите? Разве вы не вернетесь?

– Я возвращусь, если добьюсь успеха.

– О, и в том и в другом случае я должен вас увидеть! Боже мой, что станет со мной, если я вас не увижу? Я буду ждать вас до самого порога эшафота, но какое же мучение в сомнении! Возвращайтесь, умоляю вас, возвращайтесь.

– Я вернусь.

– Ну хорошо! – воскликнул осужденный, и, казалось, с той минуты как он получил от меня это обещание, силы оставили его. – Хорошо, я вас жду!

И он снова тяжело упал на стул.

Я подошел к двери.

– Да, – воскликнул он, – пришлите ко мне моего отца, я не хочу оставаться один: одиночество – это начало смерти!

– Я сделаю то, что вы желаете.

– Подождите, в котором часу вы рассчитываете вернуться?

– Но я не знаю… При всем том думаю, около часа ночи…

– Послушайте, часы бьют половину десятого; невероятно, как быстро бежит время, особенно в последние два дня! Итак, через три часа, не так ли?

– Да.

– Идите, идите, мне хочется одновременно, чтобы вы остались и чтобы вы ушли. До свидания, доктор, до свидания. Пришлите моего отца, прошу вас.

Просьба была излишней: бедный старик, как только увидел меня в дверях, поднялся.

Тюремщик, выпустивший меня, ввел его, и дверь за ним закрылась.

С тяжестью на сердце я поднялся по лестнице. Никогда мне не приходилось видеть такое отвратительное зрелище; для нас, врачей, смерть привычна, она предстает перед нами во всех ее обличьях, но никогда я не видел, чтобы жизнь боролась со смертью так трусливо.

Я вышел, предупредив начальника тюрьмы, что, вероятно, вернусь ночью.

У двери меня ждал мой кабриолет, я вернулся к себе и, найдя своих друзей, весело играющих в буйот, вспомнил о словах этого несчастного: "Они разговаривают, смеются… и не думают о том, что один из подобных им мучается в тюрьме…"

Я был так бледен, что, увидев меня, мои друзья закричали от удивления и хором спросили, не случилось ли со мной несчастья.

Я рассказал им, что произошло, и в конце моего рассказа они были почти так же бледны, как и я.

Потом я зашел в туалетную комнату и переоделся.

Когда я оттуда вышел, никто уже не играл.

Мои друзья стояли и разговаривали: между ними завязалась горячая дискуссия о смертной казни.

XVIII
БДЕНИЕ КОРОЛЯ

Часы пробили половину одиннадцатого. Я хотел проститься с друзьями, но все они ответили, что с моего разрешения останутся у меня в ожидании исхода моего визита к его величеству.

Я приехал в Тюильри. У королевы собрался ее круг.

Королева, принцессы и придворные дамы сидели за круглым столом и, как обычно, были заняты вышиваньем, предназначенным для благотворительных дёл.

Мне сказали, что король уже удалился в свой кабинет и работает.

Мне случалось раз двадцать заходить к его величеству в его святилище. Поэтому не было надобности провожать меня туда – я знал дорогу.

В смежной комнате работал его личный секретарь по имени Л. Это был один из моих друзей, а кроме того, он относился к тем людям, на чье благородство всегда можно было рассчитывать.

Я ему рассказал, что меня привело, и попросил предупредить его величество, что я здесь и прошу оказать милость принять меня.

Л. открыл дверь, и минуту спустя я услышал голос короля:

– Фабьен, доктор Фабьен? Пусть же входит.

Я воспользовался этим разрешением, даже не дождавшись возвращения представившего меня секретаря. Король заметил мою поспешность.

– Ах, доктор, – сказал он, – можно подумать, что вы подслушиваете под дверью, входите же, входите.

Я был очень взволнован.

Никогда прежде я не видел короля при подобных обстоятельствах: от одного его слова зависела жизнь человека.

Королевское величество явилось мне во всем своем могуществе. Его власть в эту минуту происходила от власти Бога.

Лицо короля выражало такое спокойствие, что ко мне вернулась уверенность.

– Сир, – сказал я ему, – тысячу раз прошу извинения у вашего величества, что я осмелился предстать перед ним, не имея чести быть вызванным, но речь идет о добром и святом деле, и я надеюсь, что ваше величество меня простит, принимая во внимание повод.

– В таком случае вы дважды желанный гость, доктор, говорите скорей. Ремесло короля стало в последнее время таким скверным, что нельзя упускать случая, чтобы не скрасить его немного. Так о чем идет речь?

– Я имел честь некогда обсуждать с вашим величеством важный вопрос о смертной казни и знаю мнение вашего величества по этому поводу, а потому возвращаюсь к нему с полным доверием.

– A-а! Догадываюсь, что вас привело.

– Несчастный, виновный в изготовлении фальшивых банкнот, был приговорен в последней инстанции к смертной казни; позавчера его кассационная жалоба была отклонена, и этот человек завтра должен быть казнен.

– Я знаю об этом, – сказал король, – я ушел из гостиной, чтобы изучить этот случай.

– Как, вы сами, сир?

– Дорогой господин Фабьен, – продолжал король, – знайте, что ни одна голова во Франции не упадет с плеч, прежде чем я сам не приду к убеждению, что осужденный действительно виновен. Каждая ночь перед казнью является для меня ночью углубленных занятий и серьезных раздумий. Я изучаю досье от первой до последней строчки; просматриваю обвинительный акт во всех подробностях; взвешиваю свидетельские показания, как обвинительные, так и оправдательные; вдали от любого внешнего влияния, один на один с ночью и уединением, я беру на себя роль судьи над судьями. Если мое убеждение совпадает с их убеждением, тогда – хотите вы или нет – преступление и закон оказываются лицом друг к другу и надо дать ход закону. При сомнении я вспоминаю о праве, данном мне Богом, и если не милую, то, по крайней мере, сохраняю жизнь. Если бы мои предшественники поступали как я, доктор, то в момент, когда Бог приговорил их в свою очередь, на совести у них было бы немного меньше угрызений, а над их могилами – больше скорби.

Я слушал слова короля и, признаюсь, смотрел на этого могущественного человека с глубоким уважением: в двадцати шагах от него смеялись и шутили, а он, исполненный серьезности, в одиночестве склонялся над документами длинной и утомительной судебной процедуры, чтобы отыскать в них истину. Таким образом, в обществе на двух его полюсах бодрствовали два человека, думавшие об одном и том же: осужденный думал, может ли помиловать его король, а король думал, может ли он помиловать осужденного.

– Ну, что ж, сир, – спросил я его с волнением, – что вы думаете об этом несчастном?

– Что он действительно виновен, да он, впрочем, ни разу и не отрицал этого; но закон слишком суров – это тоже верно.

– Таким образом, у меня есть надежда получить помилование, о котором я пришел просить ваше величество?

– Я хотел бы позволить вам подумать, господин Фабьен, что делаю это для вас лично, но не хочу лгать: когда вы вошли, мое решение было уже принято.

– Значит, ваше величество дарует помилование? – сказал я.

– Если только это можно назвать помилованием, – сказал король.

Он взял приговор, развернутый перед ним, и написал на полях две строчки:

«Я заменяю смертную казнь пожизненными каторжными работами».

И поставил подпись.

– О! – воскликнул я. – Для другого это было бы, сир, еще более жестоким приговором, чем смертная казнь, но для него – помилование… настоящее помилование, поверьте мне. Ваше величество позволит мне сообщить ему об этом?

– Идите, господин Фабьен, идите, – сказал король; потом, вызвав Л., прибавил: – Отправьте эти документы господину министру юстиции, чтобы они были ему вручены немедленно – это смягчение наказания.

И, махнув мне на прощание рукой, он открыл следующее досье.

Я сразу же вышел из Тюильри по особой лестнице, ведущей из кабинета короля прямо к главном входу, нашел свой кабриолет во дворе, бросился к нему и уехал.

Когда я прибыл в Бисетр, пробило полночь.

Начальник тюрьмы по-прежнему играл в пикет.

Я увидел, что беспокою его и тем вызываю его раздражение.

– Это опять я, – сказал я ему, – вы мне позволили вернуться к осужденному, и я пользуюсь этим разрешением.

– Идите, – сказал он. – Франсуа, проводите господина.

Затем, обернувшись к своему партнеру с улыбкой глубокого удовлетворения, он произнес:

– Четырнадцать на дамах и семерка пик, годится?

– Черт возьми! – ответил партнер с недовольным видом. – Думаю, что так, у меня же только пятерка бубен.

Я не стал слушать дальше.

Невероятно, как в один и тот же час, а часто и в одном месте соединяются различные интересы!

Я спустился по лестнице как можно быстрее.

– Это я, – крикнул я у двери, – это я!

Мне тоже ответили криком. Дверь открылась.

Габриель Ламбер кинулся ко мне со своей скамьи.

Он стоял посреди камеры, бледный, со взъерошенными волосами, неподвижными глазами, дрожащими губами, не осмеливаясь задать вопрос.

– Ну… и… – прошептал он.

– Я видел короля, он вам дарует жизнь.

Габриель закричал во второй раз, протянул руки, как бы желая найти опору, и без сознания упал около своего отца, который тоже поднялся с места, но даже не протянул руки, чтобы поддержать сына.

Я наклонился, желая помочь несчастному.

– Минутку! – сказал старик, останавливая меня. – Но на каком условии?

– Что! Как на каком условии?

– Да, вы сказали, что король ему даровал жизнь: на каком условии он ее даровал?

Я попытался уклониться от ответа.

– Не лгите, сударь, – сказал старик, – так на каком условии?

– Наказание смертной казнью заменяется пожизненными каторжными работами.

– Ну что ж! – сказал отец. – Я догадывался, что именно поэтому мой сын хотел поговорить с вами наедине. Подлец!

Выпрямившись во весь рост, он пошел твердым шагом взять свою палку, стоявшую в углу.

– Что вы делаете? – спросил я его.

– Я ему больше не нужен. Я приехал, чтобы увидеть, как он умрет, а не для того, чтобы смотреть, как его будут клеймить. Эшафот его очищал, трус предпочел каторгу. Я принес благословение гильотинированному, но проклинаю каторжника.

– Но, сударь… – начал я.

– Пропустите меня, – сказал старик, протягивая ко мне руку с видом такого достоинства, что я отодвинулся в сторону и не пытался больше удерживать его ни единым словом.

Он удалился степенным, медленным шагом и исчез в коридоре, не повернув головы, чтобы посмотреть на своего сына в последний раз.

Правда, когда Габриель Ламбер пришел в себя, он даже не спросил, где его отец.

Я оставил этого несчастного с самым сильным чувством отвращения, какое когда-либо вызывал у меня человек.

На следующий день я прочитал в "Монитёре" о смягчении наказания.

Впоследствии я больше ничего о нем не слышал и не знаю, на какую каторгу он был отправлен.

* * *

На этом месте заканчивалось повествование Фабьена.