Текст книги "Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц)

Действительно, это было выгодное дело, пока его не подорвала философская болтовня, о которой в то время никто и думать не думал, и тот, кто взялся бы за это дело первым, мог сколотить недурное состояние. Война, которая в Европе временами прекращается, в Африке длится вечно; там всегда находятся племена, испытывающие жажду, и поскольку жители этих славных краев заметили раз и навсегда, что вернейший способ раздобыть пленников – иметь как можно больше водки, то в те времена довольно было пройтись по берегам Сенегамбии, Конго, Мозамбика и Зангебара, имея по бутылке коньяка в каждой руке, чтобы привести с собой на корабль пару негров. Если не хватало пленных – матери готовы были за стаканчик водки отдать свое дитя; правда, дети ценились недорого, но тут выручало количество.

Капитан Бертран с почетом вел выгодную торговлю неграми в течение пяти лет, то есть с 1815 по 1820 год, надеясь заниматься этим делом еще долгие годы, как вдруг неожиданное событие положило конец его бренному существованию. Однажды он поднимался по Рыбной реке, находящейся на западном берегу Африки, вместе с вождем готтентотов, который должен был выдать ему в обмен на две полные бочки рома партию больших намакасов, о чем они договорились; этих негров капитан заранее продал на Мартинику и на Гваделупу. В пути он случайно наступил на хвост гревшейся на солнце бокейры. Хвост этих пресмыкающихся, как известно, настолько чувствителен, что природа наделила его множеством своего рода погремушек, чтобы путник, предупрежденный их звуком, не наступил на него. Бокейра молниеносно выпрямилась и ужалила Бертрана в руку. Капитан, хотя и был вынослив, вскрикнул от боли. Вождь готтентотов обернулся, увидел, что случилось, и поучительно сказал:

– Ужаленный человек – мертвый человек.

– Знаю, черт побери, потому и кричу, – ответил капитан.

Затем, то ли для удовлетворения местью, то ли не желая, чтобы змея еще кого-нибудь ужалила, он крепко ухватил бокейру мощными руками и удушил ее. Но силы тут же оставили храбреца, и он упал замертво рядом со змеей.

Все это произошло столь внезапно, что, когда Жак, шедший за капитаном на расстоянии двадцати пяти шагов, приблизился к нему, тот был уже зеленый, как ящерица. Капитан хотел что-то сказать, но едва смог пробормотать несколько бессвязных слов и испустил дух. Десять минут спустя его тело было испещрено черными и желтыми пятнами, словно какой-то ядовитый гриб.

Нечего было и думать перенести тело капитана на борт «Калипсо», так быстро оно разлагалось вследствие сильного воздействия змеиного яда. Жак и двенадцать сопровождавших его матросов вырыли могилу, положили в нее капитана и навалили на него все камни, какие только можно было найти в окрестности, чтобы как-нибудь предохранить его от гиен и шакалов. Что касается гремучей змеи, то ее взял себе один из матросов, вспомнив, что его дядя, аптекарь из Бреста, просил его привезти гремучую змею, живую или мертвую, чтобы поместить ее у входа в аптеку в банке между двумя сосудами с красной и синей водой.

У коммерсантов существует пословица: «Дело прежде всего». В согласии с ней между вождем готтентотов и Жаком было решено, что это несчастье не помешает осуществить условленную сделку. Жак отправился в соседний крааль взять полсотни проданных ему больших намакасов, а вождь готтентотов прибыл на бриг за двумя бочками рома. Совершив этот обмен, оба коммерсанта расстались довольные друг другом, обещав не прерывать торговых связей.

В тот же вечер Жак собрал на палубе всех матросов, от боцмана до юнги.

После краткой, но яркой речи о бесчисленных добродетелях, что были присущи капитану Бертрану, он предложил экипажу два выхода: либо продать весь груз, заполнявший корабль, а выручку разделить в соответствии с установленным порядком и разойтись в разные стороны на поиски счастья, либо избрать нового капитана, с тем чтобы продолжать торговлю под именем «„Калипсо“ и компания». Жак объявил, что, хотя он занимает должность помощника капитана, он заранее готов подчиняться общему решению команды и первым признает нового капитана, кого бы матросы ни выбрали. После этого произошло то, что и должно было произойти: без всякого голосования капитаном выбрали Жака.

Капитан назначил своим помощником боцмана, смелого бретонца родом из Лорьяна, которого (намекая на исключительную твердость его черепа) все называли «Железный Лоб».

В тот же вечер «Калипсо», более забывчивая, чем нимфа, имя которой она носила, направилась к Антильским островам, уже утешенная, по крайней мере внешне, если и не после отплытия царя Улисса, то после смерти капитана Бертрана.

И действительно, лишившись одного хозяина, она обрела другого, стоившего, конечно, прежнего. Покойный был одним из тех морских волков, которые делают все по старинке, а не по вдохновению. Не таков был Жак: он всегда действовал с учетом обстоятельств, обладал универсальными знаниями в области мореплавания, в битве или во время бури командовал как первостатейный адмирал, но при случае умел завязать морской узел не хуже последнего юнги. С Жаком экипаж не имел времени для отдыха, а потому и никогда не скучал. С каждым днем совершенствовалось размещение грузов на судне и улучшалась оснастка шхуны. Жак обожал «Калипсо» так, как только можно обожать любовницу, поэтому он непрестанно думал о том, как бы получше ее украсить. Он то менял форму лиселя, то упрощал движение реи. И кокетливая «Калипсо» слушалась своего нового господина, как не слушалась еще никого: оживлялась, когда звучал его голос, наклонялась и выпрямлялась под его рукой, бросалась вперед под его командой, как лошадь, чувствующая шпоры; казалось, Жак и «Калипсо» были созданы друг для друга, никому и в голову не приходило, что они могут жить один без другого.

Если бы не воспоминание об отце и брате, хмурившее время от времени его лоб, Жак был бы самым счастливым человеком на земле и на море. Он был не из тех падких на наживу работорговцев, которые из-за своей жадности теряют половину прибыли и для которых злодейство обращается в привычку и становится развлечением. Нет, он был расчетливым коммерсантом, проявляющим заботу о своих кафрах, готтентотах, о своих сенегальцах и мозамбикцах, он почти так же бережно обращался с ними, как если бы это были мешки с сахаром, ящики с ромом или тюки хлопка. Их хорошо кормили, они спали на соломе, два раза в день выходили на палубу подышать воздухом. Цепи предназначались только для бунтовщиков; как правило, на «Калипсо» продавали мужей вместе с женами и детей вместе с матерями, что было в те времена неслыханной мягкостью. Собратья Жака так поступали редко. Его негры переходили к другому хозяину здоровыми и веселыми, благодаря чему капитан «Калипсо» всегда сбывал их по высокой цене.

Само собой разумеется, что Жак никогда не останавливался на берегу на столь продолжительное время, чтобы там могла возникнуть серьезная привязанность. Так как деньгам у него счета не было, он имел большой успех у красавиц-креолок с Ямайки, Гваделупы и Кубы, и они охотно кокетничали с ним; бывало даже, что их отцы, не зная, что Жак мулат, и принимая его за честного европейского работорговца, заговаривали с ним о женитьбе. Но у Жака были свои взгляды на любовь. Он еще в коллеже хорошо выучил мифологию и священную историю, знал притчу о Геркулесе и Омфале, а также о Самсоне и Далиле. Поэтому он решил, что у него не будет другой жены, кроме «Калипсо». Что касается любовниц, то их, слава Богу, ему хватало – черных, красных, желтых и шоколадных, смотря по тому, где он брал груз – в Конго, во Флориде, в Бенгалии или на Мадагаскаре. В каждом плавании он заводил новую любовницу, а прибыв на место, отдавал ее какому-нибудь приятелю, если был уверен, что тот будет хорошо с ней обращаться. У него было правило: никогда не оставлять себе одну и ту же надолго, какого бы цвета она ни была, из боязни, что она приобретет власть над его душой, так как, нужно сказать, больше всего на свете Жак любил свою свободу.

Добавим, что у Жака было множество других удовольствий. Он был чувствителен, как креол. Все великое в природе радовало его душу, а не производило впечатление на сю разум. Ему нравилась безграничность, но не потому что она обращает наши мысли к Богу, а потому что, чем больше простора, тем легче дышится; ему нравились звезды, но нс потому что он видел в них целые миры, движущиеся в пространстве, а потому что ему приятно было иметь над головой лазоревый свод, расшитый алмазами; ему нравились леса с высокими деревьями, но не потому что в их глубине слышатся таинственные и поэтические голоса, а потому что их переплетенные ветви образуют тень, сквозь которую не могут проникнуть лучи солнца.

Что касается его мнения о своем занятии, то он считал его вполне законным. Всю жизнь он видел, как продают и покупают негров, поэтому в сознании его создалось представление, что негры для того и существуют, чтобы их продавали и покупали. А имеет ли человек право торговать себе подобными – такой вопрос никогда не возникал у Жака: он покупал и платил, значит, вещь принадлежала ему, и, поскольку он заплатил за нее, то имел право ее продать. Но Жак никогда не следовал примеру своих собратьев, которые сами охотились за неграми: он счел бы отвратительной несправедливостью самому силой или хитростью завладеть свободным существом, чтобы превратить его в раба, но если это свободное существо стало рабом по не зависящим от Жака обстоятельствам, он не видел никаких препятствий к тому, чтобы купить его у владельца.

Итак, понятно, что Жак вел приятную жизнь, тем более приятную, что время от времени она прерывалась днями сражений. Так было еще при капитане Бертране. Торговля неграми была запрещена конгрессом правителей, которые, вероятно, считали, что она мешает торговле белыми; поэтому иногда случалось, что суда, интересующиеся делами, которые их не касались, обязательно хотели знать, чем занимается «Калипсо» у берегов Сенегала или в Индийских морях. Если капитан Жак был в хорошем настроении, он начинал дразнить слишком любопытное судно, поднимая флаги всех цветов; потом, когда ему надоедала эта игра в шарады, он поднимал свой собственный флаг: три головы негров на красном поле, а затем «Калипсо» обращалась в бегство, тут-то и начинался праздник.

Кроме двадцати пушек, украшавших бортовые люки, «Калипсо» специально для таких случаев имела на корме две пушки тридцать шестого калибра, дальнобойность которых превышала дальнобойность пушек на обычных судах; к тому же, так как «Калипсо» был замечательным парусником, подчинявшимся малейшему движению пальца или глаз своего хозяина, на мачтах поднимали ровно столько парусов, сколько нужно было, чтобы держать преследующее ее судно на расстоянии дальнобойности этих двух орудий. В результате вражеские ядра тонули в море позади «Калипсо», не долетая до нее, в то время как каждое из ее ядер – а Жак, разумеется, не забыл свое ремесло наводчика – прошивало корабль защитников негров от носа до кормы. Это продолжалось до тех пор, пока Жаку, по его собственному выражению, не надоедало «играть в кегли». Когда он видел, что дерзкое судно достаточно наказано за свою нескромность, он добавлял к уже развернутым парусам еще несколько бом-брамселей, несколько брам-лисе-лей, несколько бизаней собственного изобретения, посылал своему партнеру в знак прощания пару ядер, связанных цепью, и, скользя по морю, как запоздавшая птица, возвращающаяся в свое гнездо, исчезал за горизонтом, оставив враждебный корабль заделывать свои дыры, чинить снасти, связывать канаты.

Легко понять, что из-за таких проделок вход в порты представлял для Жака некоторые трудности. Но «Калипсо» была такая кокетка, которая умела вести себя по-разному и даже изменять лицо соответственно обстоятельствам. Иногда она брала себе какое-нибудь девичье имя и принимала простодушный вид, называлась «Красавицей Дженни» или «Юной Олимпией» и представлялась такой невинной, что на нее приятно было смотреть. При этом она прямо заявляла, за чем она явилась: в Кантоне – за чаем, в Мокке – за кофе, а на Цейлоне – за пряностями. Она показывала образцы своего груза, брала заказы, принимала на борт пассажиров. Капитан Жак принимал вид славного поселянина из Нижней Бретани, с длинными волосами, в широкой куртке, в большой шляпе – словом, он надевал одежду покойного Бертрана. А иногда «Калипсо» меняла пол, принимала имя «Сфинкс» или «Леонид», ее матросы облачались во французскую форму; она становилась на рейд, подняв белый флаг, любезно приветствуя форт, так же любезно ей отвечавший. Тогда ее капитан превращался в старого морского волка, ворчал, бранился, говорил только на морском жаргоне и недоумевал, для чего нужен берег, если не для того, чтобы время от времени сделать запас пресной воды или посушить рыбу. Иногда по своему капризу он принимал вид красивого щеголеватого офицера, только что окончившего училище; правительство, чтобы вознаградить заслуги его предков, назначило его командиром этого корабля – место, которого добивались десяток опытных офицеров. В этих случаях капитана звали г-н де Кергуран или г-н де Шан-Флёри, он был близорук, щурился и картавил. Где-нибудь во французском или английском порту эту игру очень быстро разоблачили бы, но на Кубе или Мартинике, на Гваделупе или Яве она имела огромный успех.

Что же касается помещения доходов, которые приносили его торговля, то для Жака это было самое простое дело. Он ничего не понимал ни в изменениях ажио, ни в учете векселей, поэтому в обмен на свое золото и переводные векселя он брал в Визапуре и в Гуджарате самые лучшие алмазы, какие только мог там найти, так что в конце концов стал разбираться в качестве алмазов почти так же хорошо, как и в достоинствах негров. Вновь приобретенные камни он прятал вместе с уже имеющимися в поясе, который обычно носил на себе. Если у него кончались деньги, он шарил у себя в поясе и извлекал оттуда бриллиант величиной с горошину или алмаз размером с орех. Затем он шел к какому-нибудь еврею, взвешивал у него этот камень и уступал по существующей цене. Потом, подобно Клеопатре, которая пила жемчуг, подаренный ей Антонием, он пропивал и проедал свой алмаз, но только, в отличие от египетской царицы, ему обычно хватало не на один обед.

Благодаря такой экономической системе, Жак всегда носил при себе ценности стоимостью в два или три миллиона; в случае надобности их легко было спрятать, так как они помещались на ладони. Жак не скрывал от себя, что у его ремесла есть и хорошие, и плохие стороны, что не весь его путь устлан розами, что после счастливых лет может наступить и день неудачи.

Но пока этот день не настал, Жак, как уже было сказано, вел привольную жизнь и не променял бы ее на королевскую, тем более что в те времена ремесло короля начинало становиться не таким уж привлекательным. Наш искатель приключений был бы совершенно счастлив, если б, как мы уже упоминали, не тоска по отцу и Жоржу, омрачавшая временами его мысли. Наконец в один прекрасный день он не вытерпел и, взяв на борт груз в Сенегамбии и в Конго, догрузив корабль у берегов Мозамбика и Зангебара, решил пройти до Иль-де-Франса и узнать, не уехал ли отец с острова и не вернулся ли домой брат. Приближаясь к берегу, он подал сигнал, принятый у работорговцев, и на его сигнал ответили соответствующим образом. По воле случая сигналами обменялись отец с сыном; таким образом, Жак не только оказался на родном берегу, но и попал прямо в объятия тех, ради кого он приехал.

XV
ЯЩИК ПАНДОРЫ

Понятно, каким счастьем для отца и братьев, которые столь долго не виделись, было встретиться именно в то время, когда они меньше всего этого ожидали, и все же Жорж, получивший европейское образование, испытал вначале сожаление, что его брат занимается торговлей человеческими душами; однако это чувство вскоре рассеялось. Что касается Пьера Мюнье, который никогда не покидал острова, а следовательно, смотрел на все с точки зрения, принятой в колониях, то он даже не обратил на это внимания; впрочем, бедный отец был всецело поглощен неожиданным счастьем увидеть своих детей.

Ничто не мешало Жаку прийти ночевать в Моку. Он, Жорж и их отец не расставались до глубокой ночи. Во время откровенного разговора каждый поведал все, что было у него на душе. Пьер Мюнье излил переполнявшую его радость. Он не чувствовал ничего, кроме отцовской любви. Жак рассказал о своей полной приключений жизни, причудливых развлечениях, необычайном благополучии. Потом настала очередь Жоржа: он рассказал о своей любви.

Пьер Мюнье, слушая этот рассказ, трепетал всем телом: Жорж, мулат, сын мулата, любил белую и, признаваясь в этой любви, заявлял, что девушка будет принадлежать ему. Такая смелость в колониях считалась неслыханной, беспримерной дерзостью и, по мнению отца, должна была навлечь на того, в чьем сердце она зажглась, все земные горести и весь небесный гнев.

Жак же прекрасно понимал, что Жорж может любить белую женщину, хотя сам решительно предпочитал негритянок, прекрасно обосновывая свой выбор тысячами доводов. Но Жак был настроен слишком философски, чтобы не понимать и не уважать чужие вкусы. К тому же он считал, что Жорж, такой красавец, богач, во всем превосходящий других мужчин, мог претендовать на руку любой белой женщины, будь то даже Алина, царица Голконды!

Во всяком случае, он изложил Жоржу свой план действий, очень упрощавший дело: в случае отказа г-на де Мальмеди Жак предлагал похитить Сару и отвезти ее в какое-нибудь отдаленное место на земле по выбору Жоржа, где тот сможет присоединиться к ней. Жорж поблагодарил брата за любезное предложение, но, так как у него в это время был намечен другой план, отказался от совета.

На следующий день обитатели Моки сошлись чуть ли не на рассвете, столько им нужно было сообщить друг другу из того, что они не успели рассказать накануне. Около одиннадцати часов Жаку захотелось увидеть те места, где протекало его детство, и он предложил отцу и брату прогуляться, чтобы вместе вспомнить прошлое. Старик Мюнье согласился, но Жорж, как мы помним, ожидал новостей из города, поэтому ему пришлось отпустить их вдвоем и остаться в доме, где он назначил свидание Мико-Мико.

Полчаса спустя появился посланник Жоржа; он нес, как всегда, когда занимался торговлей в городе, свой длинный бамбуковый шест с двумя корзинами; предусмотрительный продавец полагал, что, возможно, ему по дороге встретится какой-нибудь любитель китайских безделушек. Несмотря на умение владеть собой, обретенное с таким трудом, Жорж открыл дверь с замирающим сердцем, потому что китаец встречался с Сарой и сейчас должен был рассказать ему об этой встрече.

Как и следовало ожидать, все прошло простейшим образом. Мико-Мико воспользовался привилегией свободно входить всюду и вошел в дом г-на де Мальмеди, а Бижу, который видел, как его хозяйка покупала у китайца веер, провел его прямо к Саре.

Увидев Мико-Мико, Сара была потрясена, поскольку с ним были связаны обстоятельства, напоминавшие ей о Жорже; она поспешила принять китайца, сожалея лишь о том, что вынуждена объясняться с ним только знаками. Однако Мико-Мико вытащил из кармана карточку – на ней Жорж своей рукой написал цены различных товаров, которые, как надеялся Мико-Мико, понравятся Саре, и подал эту карточку девушке, повернув той стороной, где было написано имя Жоржа.

Сара невольно покраснела и быстро перевернула карточку. Было очевидно, что Жорж, не имея возможности ее увидеть, применил этот способ напомнить о себе. Не торгуясь, она купила все вещицы, цены которых были обозначены рукой Жоржа, и, так как продавец не просил вернуть карточку, она оставила ее себе.

Когда Мико-Мико выходил от Сары, его остановил Анри. Он тоже позвал китайца к себе, чтобы посмотреть его товар. Анри ничего не купил, но он дал понять Мико-Мико, что собирается скоро жениться на кузине и ему понадобятся самые прелестные безделушки, какие только сможет найти китаец.

Этот визит к девушке и ее кузену позволил Мико-Мико рассмотреть дом во всех подробностях. А так как среди шишек, украшавших голый череп Мико-Мико, больше всех выделялась шишка топографической памяти, он прекрасно запомнил внутреннее расположение жилища г-на де Мальмеди.

Дом имел три выхода: один, как уже было сказано, – к мосту, ведущему через ручей в парк Компании; другой, с противоположной стороны, – к улочке, обсаженной деревьями и сворачивающей на Губернаторскую улицу; и третий, боковой, – на улицу Комедии.

Пройдя в дом через главный вход, то есть с моста, который переброшен через ручей и ведет в парк Компании, попадаешь на большой квадратный двор, где растут манговые деревья и китайская сирень, укрывающие своей тенью главное здание, в которое входят через дверь, расположенную почти параллельно воротам; на первом плане справа от входа расположены хижины негров, слева – конюшни. Далее, на втором плане, справа, в тени великолепного драконова дерева приютился павильон, напротив которого находится второе строение, также предназначенное для рабов. Наконец, на третьем плане, слева, – боковой вход, ведущий на улицу Комедии, а справа – проход, соединенный небольшой лестницей с переулком, обсаженным деревьями и образующим террасу, которая, сворачивая, выводит к театру.

Таким образом, если вы. внимательно следите за нашим описанием, то понимаете, что павильон был отделен от главного здания проходом. И поскольку этот павильон – любимое убежище Сары, где она проводит большую часть времени, позвольте сказать о нем еще несколько слов.

Из четырех стен павильона видны только три, а четвертая примыкает к негритянским хижинам. Первая из видимых стен выходит, на двор, где растут манговые деревья, китайская сирень и драконово дерево; другая – на проход, ведущий к маленькой лестнице; наконец, третья – на большой склад древесины, почти пустой, заключенный между тем самым ручьем, который течет параллельно главному фасаду дома г-на де Мальмеди, и обсаженным деревьями переулком, который возвышается над складом примерно на дюжину футов. К переулку прилепились два-три дома – их пологие крыши открывают легкий доступ из переулка к складу для того, кто вздумал бы зачем-то проникнуть туда незамеченным.

В павильоне три окна и дверь, как мы упоминали, во двор. Одно окно – рядом с дверью, другое смотрит в проход и третье – на склад.

Во время рассказа Мико-Мико Жорж трижды улыбнулся, причем с разным выражением лица. Сначала он улыбнулся, когда его посланник сказал ему, что Сара оставила себе карточку; затем – когда тот сообщил, что Анри женится на своей кузине, и, наконец, когда услышал, что в павильон можно попасть через окно, выходящее на склад.

Жорж положил перед Мико-Мико карандаш и бумагу, и, в то время как торговец для большей надежности чертил план дома, он взял перо и принялся писать письмо.

Письмо и план дома были закончены одновременно.

Тогда Жорж встал и пошел в свою спальню, откуда принес восхитительную шкатулку работы Буля, достойную принадлежать г-же де Помпадур. Он положил в нее только что написанное письмо, запер шкатулку на ключ, передал шкатулку и ключ Мико-Мико, сопроводив их своими наставлениями, после чего Мико-Мико опять получил квадрупль за новое поручение, которое он сейчас должен был выполнить. Приведя свой бамбуковый шест в равновесие на плече, китаец отправился в город тем же шагом, каким он пришел оттуда; это означало, что примерно через четыре часа он будет у Сары.

Не успел Мико-Мико исчезнуть в конце аллеи, ведущей на плантацию, как через заднюю дверь вошли Жак с отцом. Жорж, собиравшийся догнать их по дороге, удивился их внезапному возвращению. Оказалось, что Жак увидел в небе признаки, предвещающие ураган, и хотя боцман Железный Лоб, его помощник, пользовался полным его доверием, слишком велика была его любовь к «Калипсо», чтобы передоверить другому заботу о ее сохранности в столь грозных обстоятельствах. Жак вернулся, чтобы проститься с братом. С вершины горы Большой Перст, куда он поднялся, желая убедиться, что его шхуна на месте, ему стало видно, что «Калипсо» дрейфует примерно в двух льё от берега, и подал условный сигнал помощнику, сообщив, что намерен вернуться на борт. Сигнал был замечен, и Жак не сомневался, что через два часа за ним придет шлюпка, доставившая его на берег.

Мюнье, бедный отец, делал все возможное, чтобы удержать сына при себе, но Жак сказал ему ласково и твердо: «Дорогой отец, это невозможно», и старик по интонации его голоса понял, что сын непоколебим в своем решении, и больше не настаивал на своем.

Что касается Жоржа, то он настолько хорошо понимал, почему Жак торопится на свой корабль, что даже не отговаривал его. Он только сказал брату, что вместе с отцом проводит его до хребта Питербот, чтобы с его противоположного склона проследить, как он доберется до корабля.

Таким образом, они отправились втроем по тропам, известным лишь охотникам, до истока Тыквенной реки. Там Жак простился со своими близкими, у которых пробыл так недолго, но торжественно обещал скоро вернуться.

Часом позже шлюпка отчалила, увозя Жака, верного своей любви к кораблю и полного решимости спасти «Калипсо» или погибнуть вместе с нею.

Едва Жак ступил на палубу, как шхуна, которая до тех пор дрейфовала, взяла курс на Песчаный остров и на полной скорости пошла к северу.

Тем временем небо и море приобрели устрашающий вид. Море стонало и на глазах подымалось, хотя час прилива еще не настал. Небо, словно соперничая с океаном, катило валы облаков, стремительно летящих и рвущихся в клочья под порывами ветра, который то и дело менял направление с ост-зюйд-оста на зюйд-ост и зюйд-зюйд-ост.

Все эти приметы могли показаться предвестниками обычной бури кому угодно, но только не моряку. Подобные явления случались не раз в году, и за ними не обязательно следовали какие-нибудь бедствия. Но, вернувшись домой, Жорж с отцом убедились в прозорливости Жака. Ртуть в барометре упала до отметки в двадцать восемь дюймов.

Пьер Мюнье тут же велел управляющему срезать стебли маниоки, чтобы спасти хотя бы корни, – иначе большая часть растений будет вырвана из земли и унесена ветром.

Жорж в это время приказал Али оседлать к восьми часам Антрима. Услышав это, Пьер Мюнье содрогнулся.

– Для чего ты велишь седлать коня? – с ужасом спросил он сына.

– В десять часов я должен быть в городе, отец, – ответил Жорж.

– Но, несчастный, это невозможно! – вскричал отец.

– Это необходимо, отец, – возразил сын.

И в его голосе, как раньше в голосе Жака, отец почувствовал такую непреклонность, что только вздохнул и поник головой, не смея настаивать.

В это время Мико-Мико выполнял поручение Жоржа.

Прибыв в Порт-Луи, он тут же направился к дому г-на де Мальмеди, куда благодаря заказу Анри мог входить беспрепятственно. Он вошел туда тем более уверенно, что, следуя через порт, видел там господ де Мальмеди, отца и сына, – они смотрели на суда, стоявшие на якоре, капитаны которых, ожидая шквал, велели удвоить число швартовых. Поэтому он вошел в дом, не боясь, что кто-нибудь помешает ему в его намерении, и Вижу, еще сегодня утром видевший, как Мико-Мико совещался с молодым хозяином и с той, которую он заранее считал своей молодой хозяйкой, снова повел китайца к Саре (по своему обыкновению, она находилась в павильоне).

Как и предвидел Жорж, среди новых предметов, которые торговец предложил любопытству юной креолки, прелестная шкатулка Буля сразу привлекла ее внимание. Сара взяла ее, осмотрела со всех сторон и, полюбовавшись внешним видом, захотела посмотреть, как она выглядит внутри, и спросила ключ, чтобы открыть ларец; тогда Мико-Мико, пошарив в карманах, знаками показал, что ключа у него нет и что он, быть может, забыл его дома, сейчас пойдет за ним, и тут же вышел, оставив Саре шкатулку.

Десять минут спустя, в то время как девушка с горячим детским любопытством вертела в руках чудесный ларец, появился Бижу и подал ей ключ, который Мико-Мико послал с негром.

Для Сары было безразлично, каким образом ключ попал к ней, лишь бы он у нее был; она взяла его из рук Бижу, поторопившегося выйти из комнаты, чтобы закрыть все ставни в доме: ураган приближался. Оставшись одна, Сара поспешила открыть ларец.

В ларце, как нам известно, был только листок бумаги, сложенный вчетверо и даже незапечатанный.

Жорж все предусмотрел и рассчитал.

Важно, чтобы Сара была одна в ту минуту, когда она найдет это послание. Оно не должно быть запечатано, чтобы Сара не смогла вернуть письмо, заявив, что она возвращает его, не прочитав.

Она секунду колебалась, но, догадавшись, откуда пришло письмо, движимая любопытством, любовью и самыми разнообразными чувствами, бурлящими в девичьем сердце, не смогла побороть желание узнать, что писал ей Жорж; взволнованная, зардевшаяся, она взяла записку и прочла:

«Сара!

Нет надобности говорить Вам, что я люблю Вас: Вы это знаете; мечтой всей моей жизни была такая подруга, как Вы. В жизни бывают столь исключительные обстоятельства и столь напряженные моменты, когда все общественные условности исчезают перед настоятельной необходимостью.

Сара, любите ли Вы меня?

Подумайте, какой будет Ваша жизнь с Анри! Представьте себе, какой она будет со мной.

С ним – уважение общества.

Со мной – позор, вызванный общественным предрассудком.

Но ведь я люблю Вас, повторяю, и никто и никогда не полюбит Вас сильнее, чем я.

Мне известно, что г-н де Мальмеди спешит стать Вашим мужем, поэтому нельзя терять время. Вы свободны. Положа руку на сердце, выбирайте между Анри и мною.

Ответ Ваш будет для меня так же свят, как повеление моей матери. Сегодня в десять вечера я буду в павильоне, чтобы его получить.

Жорж».

Сара с испугом посмотрела вокруг. Ей казалось, что она сейчас увидит Жоржа.

В этот момент дверь отворилась и вместо Жоржа явился Анри; она спрятала письмо на груди.

Вообще Анри, как мы видели, в глазах своей кузины всегда оказывался в довольно скверном положении. На этот раз он опять выбрал неблагоприятное время, явившись к ней, когда она была всецело поглощена другим.

– Простите меня, милая Сара, – сказал Анри, – я вошел, не предупредив вас, но при наших отношениях, когда мы через две недели станем мужем и женой, мне кажется, что бы вы ни говорили, такое поведение законно. Я пришел сказать вам, что, если в саду есть цветы, которыми вы дорожите, лучше их внести в дом.

– Почему? – спросила Сара.

– Разве вы не видите, что приближается ураган и для цветов, как и для людей, лучше этой ночью оставаться дома?

– О Боже, – вскричала Сара, думая о Жорже, – значит, следует опасаться?