Текст книги "Анж Питу"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)
ПУТЕШЕСТВИЕ
Как мы сказали, Жильбер, Бийо и Питу неотступно следовали за адъютантом г-на де Бово, с трудом продираясь сквозь толпу, и наконец приблизились к карете короля, который в сопровождении господ д’Эстена и де Вилькье медленно продвигался вперед среди растущей толпы.
Их глазам предстало зрелище занимательное, неслыханное, необычное, ибо такого еще не бывало. Все эти национальные гвардейцы – крестьяне, неожиданно ставшие воинами, – приветствовали короля радостными криками, благословляли его, старались попасться ему на глаза и, вместо того чтобы вернуться домой, оставались в толпе, сопровождающей короля.
Почему? Кто знает; наверно, то было безотчетное побуждение. Они уже видели и хотели вновь увидеть любимого монарха.
Ибо следует заметить, что в ту эпоху французы глубоко чтили Людовика XVI и воздвигали бы ему алтари, если бы г-н де Вольтер не внушил французам презрение к алтарям.
Итак, Людовик XVI не имел алтаря единственно оттого, что вольнодумцы слишком уважали его, чтобы подвергнуть такому унижению.
Людовик XVI увидел Жильбера, опирающегося на руку Бийо, следом за ними поспешал Питу, по-прежнему вооруженный огромной саблей.
– Ах, доктор, какая прекрасная погода и какой прекрасный народ!
– Вот видите, государь, – ответил Жильбер, затем, наклонившись к королю, добавил: – Что я обещал вашему величеству?
– Да, сударь, да, и вы сдержали слово.
Король снова поднял голову и намеренно громко сказал:
– Как ни медленно мы едем, мне кажется, это все же слишком быстро для такого величественного зрелища.
– Ваше величество, – возразил г-н де Бово, – вы делаете треть льё в час. Трудно ехать медленнее.
И правда, лошади останавливались поминутно; звучали торжественные речи, раздавались приветственные возгласы; национальные гвардейцы братались – слово это только что было найдено – с солдатами королевской гвардии.
"Вот ведь как, – размышлял Жильбер, философски созерцая эту занятную картину, – раз они теперь братаются, значит, прежде они были врагами?".
– Послушайте, господин Жильбер, – сказал Бийо вполголоса, – я изрядно поглядел на короля, изрядно его послушал. Ну что ж, мое мнение таково: король – славный малый!
И восторг, воодушевлявший Бийо, заставил его произнести последние слова так, что их услышал король и его свита.
Свита начала смеяться.
Король улыбнулся, потом одобрительно кивнул головой:
– Вот эта похвала мне по душе.
Слова эти прозвучали достаточно громко, чтобы Бийо их услышал.
– Вы правы, ваше величество, я не бросаюсь похвалами направо и налево, – сказал Бийо, на равных вступая в беседу с королем, как когда-то Мишо с Генрихом IV.
– Это мне тем более лестно, – промолвил король в большом замешательстве, не зная как быть, чтобы не уронить свое королевское достоинство и при этом проявить учтивость, как подобает достойному патриоту.
Увы! Бедный государь еще не привык называть себя королем французов. Он все еще почитал себя королем Франции.
Ликующему Бийо было невдомек, что Людовик, с философской точки зрения, отрекся от титула короля и принял звание человека; Бийо, чувствовавший, как близок их разговор простодушному деревенскому языку, гордился, что понимает короля и король понимает его.
Начиная с этого мгновения Бийо воодушевлялся все больше и больше. Он, как сказано у Вергилия, "пил из черт" короля долгую любовь к конституционной монархии и сообщал ее Питу, а тот, переполненный своей собственной любовью и избытком любви Бийо, изливал свои чувства вначале громкими, затем пронзительными, затем невнятными криками:
– Да здравствует король! Да здравствует отец народа!
Эти перемены в голосе Питу объяснялись тем, что он начал терять голос.
Питу совершенно охрип, когда процессия дошла до Пуэн-дю-Жур, где г-н. Лафайет верхом на знаменитом белом скакуне сдерживал не привыкшие к дисциплине, бурлящие когорты национальной гвардии, с пяти часов утра ожидавшие приезда короля.
Ведь было уже около двух часов.
Встреча короля с новым вождем вооруженной Франции ублаготворила присутствующих.
Однако король начинал чувствовать усталость: он умолк и ограничивался улыбками.
Главнокомандующий парижским ополчением, со своей стороны, уже не командовал, он отдавал распоряжения взмахами руки.
Королю было приятно слышать, что возгласы "Да здравствует король!" раздавались почти так же часто, как "Да здравствует Лафайет!". К сожалению, эти лестные для его самолюбия возгласы звучали в последний раз.
Жильбер не отходил от дверцы королевской кареты. Бийо был рядом с Жильбером; Питу – рядом с Бийо.
Верный своему обещанию, Жильбер сумел за время пути отправить к королеве четырех гонцов.
Эти гонцы несли лишь добрые вести, ибо короля всюду встречали, бросая в воздух шляпы; правда, на всех этих шляпах блестела кокарда с цветами нации – своего рода упрек белым кокардам королевской охраны и самого короля.
Эта разница кокард была единственным, что омрачало радость Бийо.
У Бийо на треуголке красовалась огромная трехцветная кокарда.
На шляпе короля была белая кокарда, так что вкусы короля и подданного совпадали не полностью.
Эта мысль так занимала Бийо, что он высказал ее Жильберу, когда тот кончил разговаривать с его величеством.
– Господин Жильбер, – спросил он, – почему король не носит национальную кокарду?
– Потому, дорогой Бйио, что король либо не знает, что существует новая кокарда, либо считает, что его кокарда и должна быть национальной.
– Нет, нет, ведь у него кокарда белая, а наша – трехцветная.
– Погодите! – прервал Жильбер, видя, что Бийо готов пуститься в разглагольствования, – кокарда короля белая, как французский флаг. Король тут ни при чем. Кокарда и флаг были белыми задолго до того, как он появился на свет; впрочем, дорогой Бийо, белый флаг покрыл себя славой, и белая кокарда тоже. Белая кокарда была на шляпе бальи де Сюфрена, когда он водружал наше знамя на Индостанском полуострове. Белая кокарда была на шляпе шевалье д’Ассаса, именно по ней немцы узнали его ночью, когда он спасал своих солдат. Белая кокарда была у маршала Саксонского, когда он разбил англичан при Фонтенуа. Наконец, белая кокарда была у господина де Конде, когда он разбил имперцев при Рокруа, Фрейбурге и Лансе. И это далеко не все подвиги белой кокарды, дорогой Бийо, между тем как у национальной кокарды все впереди: быть может, она оправдает предсказание Лафайета и обойдет весь мир, но пока она еще не успела ничем прославиться, ибо ей всего три дня от роду. Поймите, я вовсе не хочу сказать, что те, кто ее носит, будут сидеть сложа руки, но в конце концов, пока они ничего не совершили, король вправе повременить.
– Как это они ничего не совершили, – возразил Бийо, – а кто же взял Бастилию?
– Конечно, – грустно согласился Жильбер, – вы правы, Бийо.
– Вот почему, – победно заключил фермер, – вот почему королю следовало бы носить трехцветную кокарду.
Жильбер сильно ткнул Бийо локтем в бок, ибо заметил, что король их слушает; потом стал шепотом увещевать фермера:
– Вы что, Бийо, с ума сошли? Кому, по-вашему, нанесло удар взятие Бастилии? По-моему, королевской власти. А вы хотите нацепить на короля трофеи вашей победы и знаки его поражения? Безумец! Король исполнен великодушия, доброты, откровенности, а вы хотите превратить его в лицемера?
– Но, – возразил Бийо более покладисто, однако не сдаваясь окончательно, – удар был направлен не против особы короля, а против деспотизма.
Жильбер пожал плечами с великодушным превосходством победителя, который не хочет добивать поверженного противника.
– Нет, – продолжал Бийо, воодушевляясь, – мы сражались не против нашего доброго короля, но против его охранителей.
Ведь в ту эпоху в политике говорили "охранители" вместо "солдаты", как на сцене говорили "скакун" вместо "лошадь".
– Впрочем, – с умным видом рассуждал Бийо, – раз он с нами, значит, он их осуждает, а раз он их осуждает, значит, нас он одобряет. Мы, завоеватели Бастилии, старались ради своего счастья и его славы.
– Увы! Увы! – прошептал Жильбер, сам как следует не знавший, как сообразовать то, что выражает лицо короля и то, что происходит у него в душе.
Что до короля, он снова начинал различать сквозь неясный гул шагов отдельные слова завязавшегося рядом с ним спора.
Жильбер, заметив, что король прислушивается, прилагал все усилия, чтобы увести Бийо со скользкого пути, на который тот ступил.
Внезапно процессия остановилась; Людовик XVI и его свита прибыли на Курла-Рен, к старинной заставе Конферанс на Елисейских полях.
Там их ждала депутация выборщиков и эшевенов под предводительством нового мэра Байи, за ними выстроились триста гвардейцев под командованием полковника и, по меньшей мере, триста членов Национального собрания, разумеется принадлежащих к третьему сословию.
Двое выборщиков прилагали все силы и всю ловкость, чтобы удержать в равновесии серебряное позолоченное блюдо – на нем лежали два огромных, времен Генриха IV ключа от города Парижа.
При этом величественном зрелище все разговоры смолкли; люди в группах и в шеренгах приготовились выслушать обмен торжественными речами по столь важному случаю.
Байи, достойный ученый, хороший астроном, против воли избранный депутатом, против воли назначенный мэром, против воли ставший трибуном, сочинил длинную речь. Эта речь в строгом соответствии с самыми строгими правилами ораторского искусства должна была начаться с похвалы королю и его царствованию, начиная с прихода к власти г-на Тюрго и кончая взятием Бастилии. В пылу красноречия он едва не изобразил короля зачинщиком событий, которым измученный народ всего лишь покорился, да и покорился, как мы видели, нехотя.
Байи был чрезвычайно доволен приготовленной речью, как вдруг нежданное происшествие – Байи сам рассказывает об этом в своих "Воспоминаниях" – подсказало ему новое вступление, куда более живописное, чем он сочинил; впрочем, оно одно и сохранилось в памяти народа, всегда запоминающего верные и, главное, красивые слова, основывающиеся на подлинном событии.
Двигаясь навстречу королю вместе с эшевенами и выборщиками, Байи тревожился, не слишком ли тяжелы ключи, которые собирались преподнести королю.
– Уж не думаете ли вы, – сказал он со смехом, – что, показав этот "монумент" королю, я потащу его обратно в Париж?
– Что же вы с ним сделаете? – спросил один из выборщиков.
– Что сделаю? Либо отдам вам, либо брошу в придорожную канаву.
– Не вздумайте так поступать! – воскликнул негодующий выборщик. – Разве вы не знаете, что это те самые ключи, которые город Париж преподнес Генриху Четвертому после осады? Они бесценны: это старинная работа.
– Вы правы, – согласился Байи, – ключи, подаренные Генриху Четвертому, завоевавшему Париж, дарят Людовику Шестнадцатому, который… ну, тоже, что-нибудь такое, на этом можно построить хорошую антитезу.
И взявшись за карандаш, достойный мэр немедля предварил подготовленную заранее речь следующим вступлением:
«Государь, я вручаю Вашему Величеству ключи от славного города Парижа. Это те ключи, что были подарены Генриху IV. Он отвоевал свой народ, а сегодня народ отвоевал своего короля».
Фраза была красивая, справедливая, она врезалась в память парижан; эти слова – единственное, что сохранилось в памяти народной из речи Байи, более того – из всех его произведений.
Что до Людовика XVI, он одобрительно покивал головой, но залился краской, ибо почувствовал эпиграмматическую иронию этих слов, скрытую под маской почтения и украшенную цветами красноречия, затем тихо пробормотал:
– Мария Антуанетта не попалась бы на удочку притворного почтения господина Байи и сумела бы ответить злосчастному астроному совсем иначе, чем собираюсь сделать я.
Поэтому Людовик XVI, внимательно слушавший начало речи г-на Байи, вовсе не слышал ее конца; не слышал он и речи г-на Делавиня, главы выборщиков: он пропустил ее мимо ушей от первого до последнего слова.
Однако когда речи кончились, король, боясь разочаровать ораторов, желавших доставить ему радость, ответил очень достойным образом; без каких-либо намеков на услышанное, он сказал, что почести, которые воздал ему город Париж и выборщики, ему бесконечно приятны, после чего отдал приказ ехать дальше.
Но прежде чем продолжить путь, он отослал своих гвардейцев, дабы ответить милостивым доверием на полуучтивость городских властей в лице выборщиков и г-на Байи.
И карета, одна среди огромной толпы национальных гвардейцев и любопытных, поехала быстрее.
Жильбер и его спутник Бийо по-прежнему держались возле правой дверцы.
Когда карета пересекала площадь Людовика XV, с другого берега Сены раздался выстрел; белый дымок, словно дым ладана, поднялся в голубое небо и тотчас развеялся.
Жильбер содрогнулся, как будто в нем отозвался этот выстрел. От сильного удара у него на секунду перехватило дыхание, он почувствовал острую боль и схватился за сердце.
В то же самое время близ королевской кареты раздался отчаянный крик, какая-то женщина упала, пронзенная пулей ниже правого плеча.
Пуговица на сюртуке Жильбера, большая граненая пуговица вороненой стали, какие были в моде в ту эпоху, тоже была задета пулей.
Пуговица сыграла роль кольчуги: пуля отскочила от нее; именно в это мгновение Жильбер почувствовал резкую боль и толчок.
Кусок его черного жилета и клок жабо были оторваны.
Эта пуля, отскочившая от пуговицы Жильбера, насмерть поразила несчастную женщину – ее, умирающую, истекающую кровью, поспешно унесли.
Король слышал выстрел, но ничего не видел.
Он с улыбкой наклонился к Жильберу:
– Там не жалеют пороха в мою честь, – сказал он.
– Да, ваше величество, – ответил Жильбер.
Он побоялся открыть его величеству, что он думает об этой овации.
Но в глубине души он признал, что у королевы были причины тревожиться: ведь если бы он не заслонял собой дверцу кареты, эта пуля, отскочившая от его стальной пуговицы, попала бы прямо в короля.
Чья же рука совершила этот меткий выстрел?
Тогда этого не захотели узнать… теперь этого никто никогда не узнает.
Бийо, побледнев от того, что он увидел, и не сводя глаз с дыры на сюртуке, жилете и жабо Жильбера, заставил Питу еще громче кричать: "Да здравствует отец французов!".
Впрочем, величие происходящего быстро вытеснило из памяти людей этот эпизод.
Наконец, проехав мимо Нового моста, где его встретили пушечным салютом – пушки, по счастью, не стреляли пулями, – Людовик XVI въехал на площадь перед ратушей.
На ее фасаде красовалась надпись крупными буквами – днем они были черными, но с наступлением темноты должны были зажигаться и сверкать. Надпись эта была плодом хитроумных усилий городских властей.
Она гласила:
«Людовику XVI, отцу французов и королю свободного народа».
Новая антитеза, еще более разительная, чем та, которую придумал Байи, исторгла крики восторга у всех парижан, собравшихся на площади.
Эта надпись привлекла взгляд Бийо.
Но поскольку Бийо не знал грамоты, он попросил Питу прочитать ее вслух.
Затем попросил прочесть надпись еще раз, словно в первый не расслышал.
Когда Питу повторил ее слово в слово, фермер спросил:
– Так там и написано? Прямо так и написано?
– Конечно, – ответил Питу.
– Городские власти приказали написать, что король – это король свободного народа?
– Да, папаша Бйио.
– Ну если так, – вскричал Бийо, – и если нация свободна, то у нее есть право преподнести королю свою кокарду.
И бросившись к Людовику XVI, который выходил из кареты у крыльца ратуши, он спросил:
– Ваше величество, видели вы на Новом мосту на бронзовом памятнике Генриху Четвертому национальную кокарду?
– Да, ну и что? – спросил король.
– Как что? Ваше величество, если Генрих Четвертый носит трехцветную кокарду, то и вам не зазорно ее носить.
– Конечно, – смешался Людовик XVI, – и если бы она у меня была…
– Так вот! – сказал Бийо, возвышая голос и поднимая руку. – Он имени народа я преподношу вам эту кокарду и прошу вас принять ее.
Подошел Байи.
Король был бледен. Он начинал чувствовать, что на него оказывают давление. Он вопросительно посмотрел на Байи.
– Ваше величество, – сказал Байи, – это отличительный знак всех французов.
– В таком случае, я его принимаю, – ответил король, беря кокарду из рук Бийо.
И сняв белую кокарду, он прикрепил к своей шляпе трехцветную.
По площади прокатилось громкое победное "ура".
Жильбер отвернулся, глубоко уязвленный.
Он считал, что народ слишком быстро наступает, а король слишком быстро сдает позиции.
– Да здравствует король! – крикнул Бийо, подавая сигнал к новому взрыву рукоплесканий.
– Король умер, – прошептал Жильбер, – во Франции больше нет короля.
Тысяча поднятых шпаг образовала стальной свод, протянувшийся от того места, где король вышел из кареты, и до самого зала, где его ждали.
Он прошел под этим сводом и скрылся в ратуше.
– Это вовсе не триумфальная арка, – сказал Жильбер, – это Кавдинское ущелье.
И добавил со вздохом:
– Боже мой, что скажет королева?
XЧТО ПРОИСХОДИЛО В ВЕРСАЛЕ,
ПОКА КОРОЛЬ СЛУШАЛ РЕЧИ В РАТУШЕ
В ратуше короля встретили с большим почетом: его называли Спасителем свободы.
Короля попросили выступить, ибо жажда речей становилась день ото дня все сильнее; королю же хотелось наконец узнать, что думают на самом деле его подданные. Поэтому, прижав руку к сердцу, он произнес только одну фразу:
– Господа, вы всегда можете рассчитывать на мою любовь.
Пока он слушал в ратуше сообщения правительства, – ибо начиная с этого дня во Франции вдобавок к власти короля и Национального собрания появилось настоящее правительство, – народ глазел на прекрасных королевских лошадей, позолоченную карету, лакеев и кучеров его величества.
Питу после ухода короля в ратушу накупил на подаренный папашей Бийо луидор синие, белые и красные ленты и, смастерив из них национальные кокарды всех размеров, украшал ими уши лошадей, сбрую и весь экипаж.
Толпа последовала его примеру и превратила королевскую карету в настоящую лавку кокард.
Кучер и выездные лакеи были увешаны ими.
Кроме того, несколько дюжин запасных кокард были засунуты внутрь кареты.
Надо заметить, что г-н де Лафайет, верхом разъезжавший по площади, пытался разогнать этих ревнителей национального флага, но безуспешно.
Поэтому, когда король вышел из ратуши, он увидел всю эту пестроту и удивленно вскрикнул.
Затем он знаком подозвал к себе г-на де Лафайета.
Тот, опустив шпагу, почтительно приблизился.
– Господин де Лафайет, – сказал король, – я искал вас, чтобы сказать, что я утверждаю вас в должности главнокомандующего национальной гвардией.
И он сел в карету под приветственные возгласы толпы.
Что до Жильбера, то, перестав тревожиться за короля, он остался в зале заседаний вместе с выборщиками и Байи.
Его наблюдения еще не закончились.
Однако, услышав громкие крики, которыми провожали короля, он подошел к окну и бросил последний взгляд на площадь, чтобы посмотреть на поведение двух своих приятелей.
Они по-прежнему были или казались лучшими друзьями короля.
Вдруг Жильбер увидел, как по набережной Пелетье мчится покрытый дорожной пылью всадник, перед которым почтительно и покорно расступается толпа.
Народ, пока еще добрый и услужливый, с улыбкой повторял: "Офицер короля! Офицер короля!" – и приветствовал его криками: "Да здравствует король!".
И женские руки гладили взмыленного коня.
Офицер подъехал к карете в то мгновение, когда дверца ее закрылась за королем.
– Это вы, Шарни? – удивился Людовик XVI и тихо спросил:
– Как там дела?
Потом еще тише добавил:
– Как королева?
– Очень встревожена, ваше величество, – ответил офицер, просовывая голову в карету.
– Вы возвращаетесь в Версаль?
– Да.
– Вот и прекрасно! Успокойте наших друзей: все прошло как нельзя лучше.
Шарни откланялся, поднял голову и заметил г-на де Лафайета, дружески кивнувшего ему.
Шарни подъехал к Лафайету, и тот протянул ему руку; движение толпы перенесло королевского офицера вместе с лошадью с того места, где они находились, на набережную, где под бдительным надзором солдат национальной гвардии народ на пути короля уже стоял шпалерами.
Король приказал ехать шагом до площади Людовика XV; гвардейцы короля с нетерпением дожидались его возвращения. Теперь нетерпение охватило всех, лошади побежали рысью, и чем ближе к Версалю, тем быстрее.
Наблюдающий из окна Жильбер видел появление всадника, хотя и не узнал его. Он догадывался, как беспокоится королева, тем более что за последние три часа невозможно было отправить в Версаль ни одного гонца, не возбудив подозрений толпы и не выдав своей слабости.
Однако он представлял себе лишь малую часть того, что на самом деле происходило в Версале.
Дабы не утомлять читателя слишком длинной лекцией по истории, вернемся в королевскую резиденцию.
Последний гонец прискакал к королеве в три часа.
Жильбер сумел его отправить в то мгновение, когда король, пройдя под стальным сводом, целый и невредимый входил в ратушу.
При королеве находилась графиня де Шарни, только что поднявшаяся с постели, где ее со вчерашнего дня удерживало сильное нездоровье.
Она была еще очень бледна; у нее едва хватало сил поднять глаза: веки тотчас тяжелели и опускались, словно под гнетом скорби или бесчестья.
При ее появлении королева улыбнулась ей той привычной улыбкой, которая, по мнению приближенных, навсегда запечатлена на устах государей.
Ее величество, все еще пребывающая в радостном возбуждении оттого, что Людовик XVI в безопасности, сказала тем, кто был возле нее:
– Еще одна хорошая новость, господа! Дай Бог, чтобы так шло и дальше!
– Напрасно ваше величество опасается, – отвечал кто-то из придворных, – парижане слишком хорошо понимают, что они в ответе за короля.
– Однако, – недоверчиво спросил другой придворный, – ваше величество уверены в правдивости донесений?
– Да, – сказала королева, – тот, кто мне их посылает, поручился за короля головой; к тому же, я считаю его нашим другом.
– О, если это так, тогда другое дело, – отвечал придворный с поклоном.
Стоявшая в нескольких шагах от них г-жа де Ламбаль подошла поближе:
– Это новый королевский врач, не правда ли? – спросила она Марию Антуанетту.
– Да, это Жильбер, – опрометчиво ответила королева, не подумав, что наносит ужасный удар Андре.
– Жильбер! – вскричала Андре, вздрогнув, будто гадюка ужалила ее в самое сердце. – Жильбер – друг вашего величества!
Андре стояла против Марии Антуанетты с горящими глазами, стиснув ладони от гнева и стыда; всем своим видом она гордо осуждала королеву.
– Но… все же… – неуверенно сказала королева.
– О, ваше величество! – прошептала Андре с горькой укоризной.
После этой загадочной сцены воцарилась мертвая тишина.
Среди всеобщего молчания раздались тихие шаги в соседней комнате.
– Господин де Шарни! – сказала королева вполголоса, словно предупреждая Андре, чтобы та взяла себя в руки.
Шарни слышал, Шарни видел, но ничего не понимал.
Он заметил бледность Андре и замешательство Марии Антуанетты.
Он был не вправе задавать вопросы королеве, но Андре была ему жена, и ее он вправе был спросить.
Он подошел к ней и осведомился тоном самого дружеского участия:
– Что с вами, сударыня?
Андре сделала над собой усилие.
– Ничего, граф, – ответила она.
Тогда Шарни обернулся к королеве, которая, несмотря на давнюю привычку к двусмысленным ситуациям, десять раз пробовала улыбнуться, но безуспешно.
– Похоже, вы сомневаетесь в преданности господина Жильбера, – сказал он Андре, – у вас есть какие-то причины подозревать его в измене?
Андре молчала.
– Говорите, сударыня, говорите, – настаивал Шарни.
Видя, что Андре по-прежнему молчит, он продолжал уговаривать ее:
– Скажите же, сударыня! Излишняя щепетильность в этом случае достойна порицания. Подумайте, ведь речь идет о спасении наших повелителей.
– Не знаю, сударь, о чем вы говорите, – ответила Андре.
– Вы сказали, я сам слышал, сударыня… впрочем, я призываю в свидетели принцессу… (Шарни поклонился г-же де Ламбаль.) Вы воскликнули: "О, этот человек! Этот человек – ваш друг!..".
– Это правда, дорогая, вы так сказали, – простодушно подтвердила принцесса де Ламбаль.
И подойдя к Андре, добавила:
– Господин де Шарни прав, если вы что-нибудь знаете, не таите.
– Помилосердствуйте, сударыня, помилосердствуйте! – взмолилась Андре так тихо, чтобы ее слышала одна принцесса.
Госпожа де Ламбаль отошла от Андре.
– Боже мой! Все это пустяки! – произнесла королева, понимая, что дальнейшее промедление равносильно предательству. – У госпожи графини есть подозрение, конечно смутное; ей трудно поверить, что американский революционер, друг Лафайета – наш друг.
– Да, смутное подозрение, – машинально повторила Андре, – весьма смутное.
– Такое же подозрение высказывали до нее эти господа, – продолжала Марии Антуанетта.
И она показала глазами на придворных, с чьих сомнений начался разговор.
Но это не убедило Шарни. Слишком велико было замешательство при его появлении. Он чувствовал, что здесь кроется какая-то тайна.
Он стал настаивать.
– В любом случае, сударыня, – сказал он, – мне кажется, что ваш долг – не просто высказывать смутные подозрения, но уточнить, чего именно вы опасаетесь.
– Ну вот! – довольно резко вмешалась королева. – Вы опять за свое?
– Ваше величество!
– Прошу прощения, но я вижу, вы снова донимаете графиню де Шарни вопросами.
– Простите меня, ваше величество, это единственно в интересах…
– Вашего самолюбия, не правда ли?.. Ах, господин де Шарни, – прибавила королева с иронией, обрушившейся на графа всей своей тяжестью, – скажите уж прямо: вы ревнуете.
– Ревную! – воскликнул Шарни краснея. – Кого? Кого я ревную, ваше величество?
– Вероятно, вашу жену, – отвечала королева язвительно.
– Ваше величество! – пробормотал Шарни, ошеломленный этим вызовом.
– Здесь нет ничего странного, – сухо продолжала Мария Антуанетта, – графиня безусловно того стоит.
Шарни метнул на королеву взгляд, призывающий ее не заходить слишком далеко.
Но это был напрасный труд, бесполезная предосторожность. Когда боль сжимала своими острыми зубами сердце этой раненой львицы, ничто уже не могло остановить ее.
– Да, я понимаю, господин де Шарни, вы ревнуете и беспокоитесь, ну что ж, – это обычное состояние всякой любящей и потому беспокойной души.
– Ваше величество! – умоляюще повторил Шарни.
– Теперь, – продолжала королева, – я страдаю точно так же, как и вы: меня терзают разом ревность и беспокойство.
Слою "ревность" она произнесла с особенным ударением.
– Король в Париже, и жизнь для меня остановилась.
– Но, ваше величество, – возразил Шарни, перестав что-либо понимать в поведении королевы, которая все яростнее метала громы и молнии, – вы только что получили от короля известия, у него все хорошо, и можно успокоиться.
– А вы разве успокоились, когда мы с графиней только что все вам разъяснили?
Шарни закусил губу.
Андре постепенно приходила в себя, испытывая разом ужас и удивление: удивление от того, что услышала, и ужас от того, что, как ей казалось, поняла.
Мгновение назад, после первого вопроса Шарни, все замолчали, прислушиваясь к тому, что скажет она; теперь все затихли, слушая слова королевы.
– В самом деле, – продолжала королева в каком-то исступлении, – такова уж судьба людей любящих – думать только о предмете своей любви. Какой радостью было бы для несчастных сердец без сожаления принести в жертву любое, да, любое другое чувство, какое их волнует. Боже мой! Как я тревожусь за короля!
– Ваше величество, – осмелился вставить кто-то из присутствующих, – скоро приедут другие гонцы.
– Зачем я не в Париже, зачем я здесь? Почему я не рядом с королем? – воскликнула Мария Антуанетта: увидев, как смешался Шарни, она старалась пробудить в нем ревность, которая так жестоко терзала ее.
– Если дело только в этом, ваше величество, – сказал Шарни с поклоном, – я тотчас же еду туда, и если, как полагает ваше величество, король в опасности, если над его головой навис меч, поверьте, без колебаний заслоню его собой. Я еду.
Он откланялся и сделал шаг к двери.
– Сударь, сударь! – вскричала Андре, бросаясь к Шарни. – Сударь, поберегите себя!
Происходившей сцене недоставало только взрыва чувств Андре.
Едва она, невольно выйдя из своей всегдашней безучастности, произнесла эти опрометчивые слова и проявила эту необычную заботу, королева побелела как полотно.
– Сударыня, – осадила она Андре, – вы, кажется, вообразили себя королевой?
– Я, ваше величество… – пролепетала Андре, понимая, что неосторожно дала вырваться огню, который так давно жег ее душу.
– Как! – продолжала Мария Антуанетта. – Ваш муж на королевской службе, он едет к королю; если он подвергается опасности, то ради короля, а вы советуете господину де Шарни поберечь себя!
При этих грозных словах Андре на миг лишилась чувств; она зашаталась и упала бы, если бы Шарни не бросился к ней и не подхватил ее.
Гневный жест, которого Шарни не смог сдержать, привел Марию Антуанетту в совершенное отчаяние. Она представала теперь не только побежденной соперницей, но еще и несправедливой государыней.
– Королева права, – произнес наконец Шарни с усилием, – и вы, графиня, ведете себя безрассудно; когда речь идет об интересах короля, у вас нет мужа, сударыня. Я первый должен был приказать вам не давать воли чувствам, когда заметил, что вы изволите за меня тревожиться.
Потом, повернувшись к Марии Антуанетте, сухо закончил:
– Я к услугам вашего величества: я еду и либо вернусь с вестями, с добрыми вестями от короля, либо не вернусь вовсе.
Не успела королева, охваченная ужасом и гневом, опомниться, как Шарни поклонился до земли и вышел.
Мгновение спустя за окном раздался цокот копыт – Шарни пустил лошадь галопом.
Королева оставалась недвижима, но ее душевное смятение было тем сильнее, чем более она старалась скрыть его.
Видя волнение королевы, все – и те, кто понимал его причины, и те, кто ни о чем не догадывался, – удалились, чтобы дать государыне отдохнуть.
Она осталась одна.
Андре вышла вместе с другими, а Мария Антуанетта велела привести к себе детей.
