Текст книги "Анж Питу"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Они приняли условия Питу. Зрители стали в круг, а бойцы, сбросив один куртку, а другой кафтан, ринулись друг на друга.

Нам уже случалось говорить о руках Питу. Руки эти, мало приятные на вид, не вызывали желания ощутить их силу. Кулаки у нашего героя были с детскую голову, и, хотя бокс в ту пору еще не привился во Франции, а следовательно, начала его были совершенно неизвестны Питу, он влепил своему первому противнику столь меткий удар, что глаз у того немедленно заплыл и украсился синяком абсолютно правильной формы: самый ловкий математик, вооруженный циркулем, не сумел бы начертить такую идеальную окружность.

Его сменил следующий боец. Питу устал в первом бою, но и его соперник явно уступал в силе и ловкости предыдущему дуэлянту. Вследствие этого второй бой кончился гораздо скорее первого. Внушительный кулак Питу обрушился на нос врага, и потекшие оттуда струйки крови немедленно засвидетельствовали мощь удара.

Третьему бойцу повезло больше других: он отделался сломанным зубом. Остальные трое предпочли не настаивать на продолжении.

Питу прошел сквозь толпу, с почтением расступившуюся перед победителем, и, цел и невредим, направился в свои пенаты, точнее, в пенаты своей тетушки.

Назавтра трое учеников явились в школу один с подбитым глазом, другой с расквашенным носом, третий с распухшими губами; аббат Фортье учинил дознание: он ведь отвечал не только за нравственное, но и за физическое здоровье своих подопечных. Однако у школяров есть свои добродетели: никто из раненых бойцов не выдал товарища, и лишь от совершенно постороннего свидетеля аббату Фортье удалось узнать, что урон троим бедолагам нанес не кто иной, как Питу. Родители всех троих пожаловались аббату. Необходимо было покарать обидчика. Питу на три дня лишился перемены: один день причитался ему за глаз, другой – за нос, третий – за зуб'.

Эти три дня вдохновили мадмуазель Анжелику на гениальное новшество. Заключалось оно в том, чтобы оставлять Питу без обеда всякий раз, как аббат Фортье оставит его без перемены. Решение это бесспорно должно было пойти на пользу Питу, ибо кому охота дважды претерпевать наказание за одну и ту же провинность.

Впрочем, Питу так никогда и не взял в толк, отчего его назвали доносчиком, раз он ничего не говорил, и отчего его наказали за то, что он поколотил тех, кто хотел поколотить его; но если бы мы понимали все в этом мире, мы лишились бы главных источников его очарования: тайны и неожиданности.

Три дня Питу провел без перемен и без обеда, довольствуясь завтраком и ужином.

Слово «довольствуясь» тут не слишком уместно, поскольку Питу не был доволен ни в малейшей степени, однако язык наш так беден, а Академия так сурова, что приходится довольствоваться тем, что мы имеем.

Однако мужество, с которым Питу нес наказание, и не подумав выдать противников, которые, по правде говоря, напали на него первыми, снискало ему всеобщее уважение. Правда, свою роль сыграли, пожалуй, и три удара могучего кулака.

С этого дня Питу зажил жизнью обычного школяра, с той только разницей, что товарищи его получали за переводы с латыни разные отметки, смотря по обстоятельствам, Питу же неизменно занимал пятое или шестое место от конца и оставался без перемены ровно в два раза чаще, чем все остальные'.

Впрочем, надо сказать, что не меньше трети наказаний имели причиной одну особенность натуры Питу вкупе с тем образованием, какое он получил, а точнее, не получил в раннем детстве, иными словами – его природную тягу к животным.

Знаменитый сундук, который тетушка Анжелика нарекла партой, превратился благодаря своей вместительности и устроенным в нем Анжем Питу многочисленным отделениям в некое подобие Ноева ковчега, где содержались всевозможные ползающие, прыгающие и летающие твари. Там жили ящерицы, ужи, муравьиные львы, жуки-навозники и лягушки, и все эти твари становились Питу тем дороже, чем больше кар он из-за них претерпевал.

Свой зверинец Питу собирал во время прогулок, которые совершал на неделе. Ему захотелось иметь саламандр, которые очень популярны в Виллер-Котре, ибо входят в герб Франциска I, украсившего их скульптурными изображениями все камины, и он раздобыл их; правда, одну сильно занимавшую его загадку он так и не смог разрешить и успокоился на том, что разгадка этой тайны выше его понимания; дело в том, что он постоянно находил саламандр в воде, поэты же всегда помещают этих пресмыкающихся в огонь. Это обстоятельство внушило Питу, превыше всего ставившему точность, глубокое презрение к поэтам.

Сделавшись владельцем двух саламандр, Питу пустился на поиски хамелеона, но на сей раз все его старания оказались напрасны. В конце концов Питу решил, что хамелеона вообще не существует в природе или же он обитает в других широтах.

Постановив это, Питу прекратил поиски.

Остальные же две трети наказаний обрушивались на Питу из-за проклятых солецизмов и окаянных варваризмов, которые произрастали в его переводах на латынь, словно сорняки в поле.

По четвергам и воскресеньям Питу был свободен от школы и посвящал эти дни ловле птиц и браконьерству, однако, поскольку рос он не по дням, а по часам и в шестнадцать лет был верзилой пяти футов четырех дюймов росту, некое обстоятельство слегка отвлекло его от любимых занятий.

Подле дороги, ведущей в Волчью рощу, расположена деревня Писле – быть может, та самая, имя которой носила прекрасная Анна д'Эйи, любовница Франциска I.

В этой деревне жил фермер папаша Байо, и по чистой случайности едва ли не всякий раз, как Питу проходил мимо его фермы, на пороге стояла хорошенькая девушка лет семнадцати-восемнадцати, свежая, резвая, веселая; при крещении ей дали имя Катрин, но в деревне ее чаще звали Бийотова дочка.

Вначале Питу просто кланялся Бийотовой дочке; мало-помалу он расхрабрился и начал кланяться ей с улыбкой; наконец, в один прекрасный день, поклонившись и улыбнувшись, он остановился, покраснел и произнес фразу, казавшуюся ему верхом дерзости:

– Здравствуйте, мадмуазель Катрин!

Катрин была добрая девушка; она отвечала Питу как старому знакомцу: в самом деле, уже два или три года она по меньшей мере раз в неделю видела, как Питу проходит мимо ее родной фермы. Вся штука в том, что Катрин видела Питу, но Питу ее не видел. Ибо Катрин было тогда шестнадцать лет, а Питу всего четырнадцать. Когда Питу, в свою очередь, стало шестнадцать, все пошло по-другому.

Мало-помалу Катрин начала по достоинству ценить таланты Питу, ибо Питу дарил ей плоды своей деятельности в виде самых красивых птиц и самых жирных кроликов. Вследствие этого Катрин принялась хвалить Питу, а Питу, тем более чувствительный к похвалам, что ему редко доводилось их слышать, поддался очарованию новизны и, вместо того, чтобы, как прежде, направлять свои стопы в Волчью рощу, останавливался на полдороге, а вместо того, чтобы собирать буковые шишки и расставлять силки, бродил с утра до вечера вокруг фермы папаши Бийо в надежде увидеть Катрин.

В результате число кроличьих шкурок существенно уменьшилось, не говоря уже о малиновках и дроздах.

Тетушка Анжелика высказала свое неудовольствие. Питу отвечал, что кролики сделались более недоверчивы, а птицы стали замечать ловушки и пить росу из листьев либо из складок древесной коры.

Единственное, что утешало тетушку Анжелику, удрученную смекалкой кроликов и хитростью птиц, которые она объясняла успехами философии, была мысль о стипендии, которую получит ее племянник; она предвкушала, как он поступит в семинарию, проучится там три года и выйдет из ее стен аббатом. А ведь окончить свои дни экономкой аббата была заветной мечтой мадмуазель Анжелики.

Старая дева твердо верила в исполнение этой мечты: ведь, став аббатом, Анж Питу не мог не взять тетку к себе в экономки, особенно после всего, что тетка для него сделала.

Сладостные грезы старой девы омрачало лишь одно: аббат Фортье, с которым она иной раз делилась своими планами, отвечал, качая головой:

– Дражайшая мадмуазель Питу, чтобы сделаться аббатом, вашему племяннику следовало бы уделять поменьше внимания естественной истории и побольше De viris illustribus или Selectae de profanis scriptoribus88.
  О знаменитых людях… Избранные отрывки из светских писателей (лат.).


[Закрыть].

– Что вы имеете в виду? – спрашивала мадмуазель Анжелика.

– Что он допускает много варваризмов и чудовищно много солецизмов, – отвечал аббат Фортье, приводя мадмуазель Анжелику в полное смятение.

Глава 4.
О ВЛИЯНИИ, КОТОРОЕ МОГУТ ОКАЗАТЬ НА ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА ОДИН ВАРВАРИЗМ И СЕМЬ СОЛЕЦИЗМОВ

Мы были обязаны изложить вам все эти подробности, ибо без них любой читатель, как бы умен он ни был, не смог бы постичь весь ужас положения, в котором очутился Питу после того, как его выгнали из школы.

Бессильно опустив одну руку, придерживая другой сундук, который нес на голове, он направился в сторону Пле; в ушах у него все еще звучали гневные возгласы аббата Фортье, а сам он как бы оцепенел.

Наконец с уст его сорвалась короткая фраза, выразившая самую суть его размышлений: «Иисусе! Что скажет тетушка!»

В самом деле, что могла сказать мадмуазель Анжелика Питу об этом крушении всех ее надежд?

Между тем Анж знал о планах тетки ровно столько, сколько знают верные и умные собаки о планах своих хозяев, то есть основывал свои выводы лишь на выражении ее лица. Инстинкт – бесценный поводырь, он никогда не обманывает; другое дело рассуждения, способные сбиться с пути под действием фантазии.

Из горестного восклицания, сорвавшегося с уст Анжа Питу, следовало, что он понимал, какое неудовольствие изъявит старая дева, узнав роковую новость. А опыт подсказывал ему, что если неудовольствие достигает неслыханных размеров, то и следствия этого неудовольствия должны быть ни с чем не сообразны.

Во власти этих ужасных дум Питу добрался до Пле. Всего триста шагов отделяли ворота школы от начала улицы, где жила мадмуазель Питу, но племяннику ее потребовалось целых четверть часа, чтобы одолеть это расстояние.

Часы на колокольне пробили час.

Тут он заметил, что потратил на решительное объяснение с аббатом и дорогу домой целый час, а значит, утратил все шансы получить обед.

Мы уже упоминали об остроумном способе, каким старая дева карала племянника за безрассудные порывы и школьные неуспехи; пообедать в доме тетушки Анжелики позже половины первого было невозможно, и это позволяло ей экономить на несчастном Питу худо-бедно 60 обедов в год.

Но на этот раз запоздавшего школяра волновала вовсе не утрата скудного теткиного обеда; хотя завтрак был еще более скудным, у Питу было слишком тяжело на сердце, чтобы он мог ощутить, как пусто у него в желудке.

Для всякого школяра, каким бы бездельником он ни был, самая нестерпимая пытка – это беззаконное пребывание в каком-нибудь укромном уголке после того, как его выгнали из школы; это окончательные и насильственные каникулы, которые он вынужден сносить, меж тем как товарищи его с папками и книгами под мышкой каждый день отправляются в школу. В такую пору ненавистный коллеж становится предметом мечтаний. Школяр всерьез задумывается о тех переводах с латыни и на латынь, о которых так мало беспокоился прежде и которыми занимаются все остальные в его отсутствие. Есть много общего между этим учеником, которого изгнал учитель, и верующим, которого отлучили от церкви за безбожие и который, лишившись права войти в церковь, тут же проникается страстным желанием услышать мессу.

Вот отчего, чем ближе подходил Питу к дому тетки, тем ужаснее представлялась ему жизнь, ожидающая его в этих стенах. Вот отчего впервые в жизни он воображал школу земным раем, откуда аббат Фортье, новоявленный ангел-истребитель, только что изгнал его, употребив вместо огненного меча свою плетку.

Однако, как бы медленно ни шел Питу, как бы часто он ни останавливался и как бы долго ни стоял на одном месте, в конце концов он добрался до дверей дома, внушавшего ему такой сильный страх. Волоча ноги и машинально теребя шов на штанах, он переступил порог.

– Ах, тетушка Анжелика, знаете, мне что-то неможется, – сказал бедняга, дабы предупредить насмешки и упреки, а быть может, надеясь вызвать к себе хоть немного жалости.

– Ладно-ладно, – сказала мадмуазель Анжелика, – знаю я эту немощь; небось, если бы перевести стрелку на полчаса назад, ты бы мигом выздоровел.

– Ах, Боже мой, вовсе нет, – отвечал Питу, – я ничуть не голоден.

Тетушка Анжелика удивилась и едва ли не встревожилась; болезнь страшит не только любящих матерей, но и злых мачех: матерей пугает опасность для здоровья, мачех – опасность для кошелька.

– Ну-ка, признавайся, – сказала старая дева, – что с тобой стряслось?

При этих словах, произнесенных, впрочем, без особой нежности, Анж Питу заплакал, причем лицо его скривила гримаса, бывшая, не станем скрывать, на редкость уродливой.

– Ох, милая тетушка, у меня такое горе!

– Какое же? – спросила тетка.

– Господин аббат выгнал меня! – воскликнул Анж Питу, рыдая.

– Выгнал? – переспросила мадмуазель Анжелика, как бы не в силах уразуметь, что произошло.

– Да, тетушка.

– Откуда же он тебя выгнал?

– Из школы.

И Питу разрыдался еще пуще прежнего.

– Из школы?

– Да, тетушка.

– Навсегда?

– Да, тетушка.

– Значит, с экзаменом, с конкурсом, со стипендией, с семинарией – со всем этим покончено?

Рыдания Питу перешли в вой. Мадмуазель Анжелика взглянула на него так, словно хотела прочесть в глубине его души истинные причины его исключения.

– Бьюсь об заклад, что вы опять прогуливали, – сказала она, – бьюсь об заклад, что вы опять рыскали подле фермы папаши Бийо! Какой стыд! Будущий аббат!

Анж помотал головой.

– Вы лжете! – вскричала старая дева, чей гнев разгорался тем сильнее, чем очевиднее становилась для нее серьезность положения, – вы лжете! Не дальше, чем в прошлое воскресенье вас видели с Бийотовой дочкой в аллее Вздохов.

Лгала сама мадмуазель Анжелика, но ханжи во все века считали себя вправе лгать, ибо руководствовались иезуитской аксиомой, гласящей: «Дозволено утверждать ложь, дабы узнать истину».

– Никто не мог видеть меня в аллее Вздохов, – сказал Анж, – я там не был; мы гуляли подле Оранжереи.

– Ах так, несчастный! Значит, вы в самом деле были с нею!

– Но, тетушка, – возразил Анж, краснея, – мадмуазель Бийо тут вовсе ни при чем.

– Да-да, зови ее мадмуазель, чтобы спрятать концы в воду, бесстыдник! Я все расскажу духовнику этой жеманной девчонки!

– Но, тетушка, я вам клянусь, что мадмуазель Бийо не жеманная девчонка.

– Вы еще ее защищаете! Подумали бы лучше о себе! Выходит, вы уже спелись. Час от часу не легче! Куда мы катимся. Господи Боже мой!.. Шестнадцатилетние дети!

– Нет, тетушка, мы вовсе не спелись с Катрин, наоборот, она вечно меня прогоняет.

– Ах вот как! Вы времени не теряете! Вы уже зовете ее попросту Катрин! Да, она вас прогоняет, лицемерка.., при людях.

– Подумать только, – воскликнул Питу, потрясенный этим открытием, – подумать только, ведь это чистая правда: как же я этого не замечал!

– Вот видишь! – сказала старая дева, воспользовавшись простодушным восклицанием племянника, дабы убедить его, что он в сговоре с Бийотовой дочкой, – но постой, я наведу тут порядок. Господин Фортье – ее духовник, я попрошу его запереть тебя недели на две и посадить на хлеб и воду, а что до твоей мадмуазель Катрин, так ли ей не излечиться от любви к тебе, кроме как побывав в монастыре, что ж, мы ей поможем! Мы се отправим в Сен-Реми.

Старая дева произнесла последние слова властно и убежденно, как человек, наделенный властью, и Питу содрогнулся.

– Милая тетушка! – сказал он умоляюще. – Клянусь вам, вы ошибаетесь, если думаете, что мадмуазель Бийо хоть сколько-нибудь виновата в моем несчастье.

– Непристойность – мать всех пороков, – изрекла мадмуазель Анжелика.

– Тетушка! Повторяю вам: аббат прогнал меня не за непристойности, он прознал меня за варваризмы; он сказал, что вместе с солецизмами они не дают мне никакой надежды на стипендию.

– Никакой надежды? Значит, ты не получишь стипендии и не будешь аббатом, а я не буду твоей экономкой?

– Боже мой! Нет, тетушка.

– Кем же ты в таком случае будешь? – спросила вконец испуганная старая дева.

– Не знаю.

Питу жалобно воздел очи горе.

– Кем будет угодно Провидению! – добавил он.

– Провидению? – воскликнула мадмуазель Анжелика. – Так вот, значит, в чем дело: его сбили с толку, ему заморочили голову новыми идеями, ему внушили принципы философии.

– Этого не может быть, тетушка, потому что философию начинают проходить после риторики, а я и до риторики никак не мог добраться.

– Нечего мне зубы заговаривать, я тебе не про ту философию толкую. Я тебе толкую про философию философов, несчастный! Про философию господина Аруэ, господина Жана Жака, господина Дидро, который написал «Монахиню».

Мадмуазель Анжелика перекрестилась.

– «Монахиню»? – спросил Питу. – А что это такое, тетушка?

– Ты читал ее, несчастный?

– Нет, тетушка, клянусь, что нет!

– Теперь я понимаю, отчего тебе не нравится Церковь.

– Вы ошибаетесь, тетушка, это я не нравлюсь Церкви.

– Положительно, это не мальчишка, а змееныш. Он еще смеет возражать!

– Нет, тетушка, я просто объясняю.

– Увы, он погиб! – вскричала мадмуазель Анжелика и в полнейшем изнеможении рухнула в свое любимое кресло.

На самом деле слова: «Он погиб» – не означали ничего, кроме: «Я погибла!»

Отступать было некуда. Тетушка Анжелика решилась на крайнюю меру: словно подброшенная пружиной, она поднялась и бросилась к аббату Фортье, дабы потребовать у него объяснений, а главное, в последний раз попытаться его переубедить.

Питу проводил ее глазами до порога; когда она вышла из дома, он в свою очередь подошел к дверям и увидел, как она с невиданной быстротой устремилась к улице Суассон. Сомнений быть не могло: она отправилась к его учителю.

Чем бы ни кончилось дело, передышка Анжу была обеспечена. Решив воспользоваться этой четвертью часа, подаренной ему Провидением, он собрал остатки теткиного обеда, чтобы покормить своих ящериц, поймал пару мух для своих муравьев и лягушек, а потом, пошарив по шкафам и ларям, поел сам, ибо с одиночеством к нему вернулся аппетит.

Покончив со всеми этими приготовлениями, он возвратился к двери, дабы вторая мать не застала его врасплох.

Второй матерью Питу именовала себя мадмуазель Анжелика.

Покуда Питу поджидал тетку, в конце переулка, соединяющего улицу Суассон с улицей Лорме, показалась красивая молодая девушка верхом на лошади; она везла с собой две корзины: одну с цыплятами, другую с голубями. То была Катрин. Заметив Питу на пороге теткиного дома, она остановилась.

Питу по обыкновению покраснел, потом разинул рот И с восхищением уставился на мадмуазель Бийо, бывшую, по его понятиям, высшим воплощением человеческой красоты.

Девушка быстро окинула взглядом улицу, легонько кивнула Питу и двинулась дальше. Питу, трепеща от восторга, кивнул ей в ответ.

Все это заняло всего несколько секунд, однако лицезрение мадмуазель Катрин настолько захватило великовозрастного школяра, что он не мог отвести глаз от места, где она только что находилась, и не заметил, как тетка, возвращавшаяся от аббата Фортье, подошла к нему и, побледнев от гнева, схватила его за шиворот.

Пробужденный от прекрасных грез той электрической искрой, какая всегда пробегала по его телу, когда к нему прикасалась мадмуазель Анжелика, он обернулся, перевел глаза с разъяренного лица тетки на свою собственную руку и с ужасом увидел, что в руке этой зажата половина огромного ломтя хлеба, щедро намазанного свежим мелом и покрытого куском сыра.

Мадмуазель Анжелика испустила крик ярости, Питу – стон ужаса. Анжелика подняла крючковатую руку, Питу опустил голову; Анжелика вооружилась случившимся поблизости веником, Питу выронил бутерброд и, не тратя времени на объяснения, обратился в бегство.

Два сердца поняли друг друга и согласились в том, что между ними не может быть ничего общего.

Мадмуазель Анжелика вошла в дом и заперла дверь изнутри на два замка. Питу, которому скрип ключа в замочной скважине показался запоздалым ударом грома, припустился еще быстрее.

Сцена эта привела к последствиям, которых не могла предвидеть мадмуазель Анжелика и которых тем более не ждал Питу.

Глава 5.
ФЕРМЕР-ФИЛОСОФ

Питу мчался так, словно за ним гналось целое полчище чертей, и вмиг выбежал из города.

Обогнув угол кладбища, он едва не уткнулся носом в круп коня.

– О Боже! – произнес нежный голосок, хорошо знакомый Питу. – Куда вы так спешите, господин Анж! Вы такой страх на нас навели, что Малыш чуть не закусил удила.

– Ах, мадмуазель Катрин, – воскликнул Питу, отвечая не столько девушке, сколько собственным мыслям, – ах, мадмуазель Катрин, какое несчастье, Господи, какое несчастье!

– Иисусе! Вы меня пугаете, – сказала девушка, останавливая коня посреди дороги. – Что такое стряслось, господин Анж?

– Стряслось то, мадмуазель Катрин, – отвечал Питу, словно жалуясь на величайшую несправедливость, – что я не буду аббатом.

Однако мадмуазель Бийо встретила эту весть вовсе не так, как ожидал Питу; она покатилась со смеху.

– Вы не будете аббатом? – переспросила она.

– Нет, – отвечал Питу горестно, – выходит, что невозможно.

– Что ж! Значит, вы будете солдатом.

– Солдатом?

– Конечно. Стоит ли огорчаться из-за такого пустяка? Я-то уж было подумала, что у вас умерла тетушка.

– Ax! – сказал Питу с чувством. – Для меня она все равно что умерла: она выгнала меня из дому.

– Простите, – сказала Бийотова дочка с хохотом, – значит, вы даже не можете ее оплакать – а это бы вас так утешило.

И Катрин расхохоталась еще громче, снова изумив Питу.

– Но разве вы не слышали: она выгнала меня из дому! – воскликнул бывший школяр в отчаянии.

– И что с того! Тем лучше, – отвечала Катрин.

– Хорошо вам смеяться, мадмуазель Бийо; у вас, должно быть, очень веселый нрав, если чужие беды вас совсем не трогают.

– А кто вам сказал, что я вас не пожалею, господин Анж, если с вами приключится настоящая беда?

– Вы меня пожалеете, если со мной приключится настоящая беда? Но разве вы не знаете, что мне не на что жить?

– А я вам опять скажу: тем лучше.

– Но что же я буду есть? – спросил Питу. – Ведь должен человек что-то есть, а я и так всегда голоден.

– Выходит, вы не хотите работать, господин Анж?

– Работать? А кем? Господин Фортье и тетушка Анжелика тысячу раз твердили мне, что я ни на что не годен. О, если бы меня отдали в учение к плотнику или каретнику, вместо того, чтобы готовить меня в аббаты! Решительно, мадмуазель Катрин, решительно надо мной тяготеет проклятие!

И Питу в отчаянии всплеснул руками.

– Увы! – сочувственно сказала девушка, знавшая, как и все в округе, горестную историю Питу, – вы во многом правы, дорогой господин Анж, но… Отчего бы вам не сделать одну вещь?

– Какую? – воскликнул Питу, готовый уцепиться за совет мадмуазель Бийо, как утопающий за соломинку, – какую, скажите?

– У вас, кажется, есть покровитель?

– Да, господин доктор Жильбер.

– Вы, должно быть, дружили с его сыном, который тоже учился у аббата Фортье?

– Еще бы! Больше того, я несколько раз спасал его от взбучки.

– Так отчего бы вам не обратиться к его отцу? Он вас не оставит.

– Вот беда-то! Я бы непременно к нему обратился, если бы знал, где его искать; но, быть может, это известно вашему отцу, мадмуазель Бийо: он ведь арендует свою ферму у доктора Жильбера.

– Я знаю, что он наказал отцу пересылать одну часть арендной платы в Америку, а другую вносить на его счет одному парижскому нотариусу.

– Ох! – вздохнул Питу. – Америка – это так далеко.

– Неужели вы поедете в Америку? – спросила девушка, почти испуганная решимостью Питу.

– Я, мадмуазель Катрин? Что вы! Ни за что! Нет. Если бы мне было, где жить и что есть, я прекрасно чувствовал бы себя во Франции.

– Прекрасно! – повторила мадмуазель Бийо.

Анж потупился. Девушка замолчала. Молчание продлилось несколько минут.

Питу погрузился в мечтания, которые сильно удивили бы такого логичного человека, как аббат Фортье.

Поначалу смутные, мечтания эти внезапно засияли ярким светом, а затем затянулись некоей дымкой, из-под которой продолжали сверкать искры, чье происхождение таинственно, а источник неизвестен.

Меж тем Малыш тронулся С места, а Питу двинулся вперед рядом с Малышом, придерживая одной рукой корзины. Что до мадмуазель Катрин, погрузившейся в мечтания не менее глубокие, чем грезы Питу, она опустила поводья, не боясь, что скакун понесет. Тем более, что чудовища в окрестностях не водились, а Малыш мало напоминал коней Ипполита.

Наконец конь остановился, а вместе с ним машинально остановился и Питу. Перед ними были ворота фермы.

– Гляди-ка, к нам пришел Питу! – воскликнул мужчина могучего телосложения, горделиво восседавший верхом на коне, который в эту самую минуту пил воду из лужи.

– О Боже! Да, господин Бийо, это я самый и есть!

– У бедняги Питу новое горе! – сказала Катрин и спрыгнула с лошади, нимало не заботясь о том, что юбка ее, взмыв кверху, явила всему миру ее подвязки, – тетка выгнала его из дома.

– Чем же он так не угодил старой ханже?

– Пожалуй, тем, что я не силен в греческом, – отвечал Питу.

Этот фат еще хвастался! Ему следовало сказать: в латыни.

– Не силен в греческом, – сказал широкоплечий мужчина, – а на что тебе сдался этот греческий?

– Чтобы толковать Феокрита и читать «Илиаду».

– А какой тебе прок толковать Феокрита и читать «Илиаду»?

– Тогда я смогу стать аббатом.

– Ерунда! – сказал господин Бийо. – Разве я знаю греческий? Разве я знаю латынь? Разве я знаю французский? Разве я умею читать? И разве все это мешает мне сеять, жать и убирать хлеб в амбар?

– Да, но вы, господин Бийо, вы же не аббат, вы земледелец, agricola, как говорит Вергилий. О fortunatos nimium99.
  О чересчур счастливый (лат.)


[Закрыть].

– И что же, по-твоему, земледелец, у которого имеются 60 арпанов земли под солнцем и тысяча-другая луидоров в тени, хуже долгополого? Отвечай немедленно, скверный служка!

– Мне всегда говорили, что быть аббатом – это самое лучшее, что есть на свете; правда, – добавил Питу, улыбнувшись самым пленительным образом, – я не всегда слушал то, что мне говорили.

– Ну и молодец, что поступал так, экий ты чудак! Видишь, я тоже могу говорить стихами, коли захочу. Мне сдается, из тебя может выйти кое-что получше, чем аббат, и тебе крупно повезло, что ты не станешь заниматься этим ремеслом, особенно по нынешним временам. Знаешь, я фермер, я разбираюсь в погоде, а нынче погода для аббатов скверная.

– Неужели? – спросил Питу.

– Да, скоро грянет гром, – отвечал фермер. – Ты уж мне поверь. Малый ты честный, образованный…

Питу поклонился, очень гордый тем, что впервые в жизни заслужил титул образованного.

– Значит, ты можешь зарабатывать на жизнь, и не став аббатом.

Мадмуазель Бийо, вынимая из корзины цыплят и голубей, с интересом прислушивалась к беседе Питу с ее отцом.

– Зарабатывать на жизнь – но это, должно быть, очень трудно, – сказал Питу.

– Что ты умеешь делать?

– Я-то? Я умею ловить птиц на ветку, намазанную клеем, и расставлять силки. Еще я неплохо Подражаю пению птиц, правда, мадмуазель Катрин?

– О, еще как правда, он распевает, точно зяблик.

– Да, но все это не профессия, – сказал папаша Бийо.

– А я о чем говорю, черт подери?

– Ты ругаешься, это уже недурно.

– Как, неужели я выругался? – воскликнул Питу. – Простите меня великодушно, господин Бийо.

– О, ничего страшного, со мной это тоже случается, – отвечал фермер. – Эй, дьявол тебя задери, будешь ты стоять спокойно! – крикнул он своему коню, – этих чертовых першеронов хлебом не корми, только дай погарцевать да поржать. Но вернемся к тебе, – продолжал он, вновь обращаясь к Питу, – скажи, ты ленив?

– Не знаю; я занимался только латынью и греческим, и…

– И что?

– Честно говоря, я знаю их довольно скверно.

– Тем лучше, – сказал Бийо, – это доказывает, что ты не так глуп, как я думал.

Питу раскрыл глаза так широко, что они едва не выскочили из орбит: первый раз в жизни он слышал такие речи, решительно противоположные всему, что ему доводилось слышать прежде.

– Я тебя спрашиваю про другую лень; скажи, боишься ли ты усталости?

– О, усталость, это другое дело; нет, я могу пройти хоть десять миль и вовсе не устать!

– Ладно, это уже кое-что, – отвечал Бийо, – если ты похудеешь еще на несколько ливров, то сможешь стать рассыльным.

– Похудею? – сказал Питу, взглянув на свои длинные костлявые руки и длинные ноги, похожие на жерди. – Сдается мне, господин Бийо, что я и так уже достаточно худ.

– По правде говоря, – сказал фермер, покатившись со смеху, – ты настоящий клад.

Питу впервые слышал столь высокую оценку своей скромной персоны. Чем дольше он говорил с папашей Бийо, тем сильнее удивлялся.

– Послушай, ты никак не возьмешь в толк, про какую лень я говорю, – сказал фермер. – Я спрашиваю, ленишься ли ты, когда тебе задают работу?

– Не знаю; я ведь никогда не трудился. Катрин рассмеялась, но папаша Бийо на этот раз остался серьезен.

– Подлые священники! – воскликнул он, погрозив могучим кулаком в сторону города. – Вот плоды их воспитания – никчемные бездельники. Какую пользу, спрашиваю я вас, может принести своим братьям вот этот малый?

– О, очень небольшую, я это прекрасно понимаю, – отвечал Питу. – К счастью, у меня нет братьев.

– Под братьями, – возразил Бийо, – я разумею всех людей на земле. Или, может быть, ты хочешь сказать, что люди друг другу не братья?

– Нет, конечно, не хочу; да об этом и в Евангелии говорится.

– Все люди братья и равны меж собой, – продолжал фермер.

– Э нет, это дело другое, – сказал Питу, – если бы мы с аббатом Фортье были равны, он не стал бы так часто охаживать меня плеткой и линейкой, а если бы мы были равны с моей теткой, она не выгнала бы меня из дому.

– А я тебе говорю, что все люди равны, – настаивал фермер, – и скоро мы докажем это тиранам.

– Tyrannis! – воскликнул Питу.

– А покамест, чтобы доказать это, я беру тебя к себе.

– Вы берете меня к себе, дорогой господин Бийо; вы, должно быть, хотите посмеяться, если говорите такое?

– Вовсе нет. Послушай, сколько тебе нужно, чтобы не умереть с голоду?

– Ну, примерно три ливра хлеба в день.

– А кроме хлеба?

– Немного масла и сыра.

– Отлично, – сказал фермер, – я вижу, прокормить тебя не трудно. Вот мы тебя и прокормим.

– Господин Питу, – вмещалась Катрин, – разве вы больше ничего не хотели узнать у моего отца?

– Я, мадмуазель? Ах, Боже мой, нет.

– В таком случае зачем же вы сюда пришли?

– Затем, что сюда шли вы.

– Ах вот как? Очень мило с вашей стороны, но я не слишком доверяю комплиментам. Вы пришли, господин Питу, чтобы справиться у моего отца о вашем покровителе.

– Ах, да, правда, – сказал Питу. – Подумать только, я про это совсем забыл.

– Ты хотел узнать что-то о достойнейшем господине Жильбере? – спросил фермер, причем в голосе его зазвучало беспредельное почтение.