Текст книги "Анж Питу"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)

XIX
ТРЕУГОЛЬНИК

У входа в архив в самом деле горела огромная куча бумаг.

К несчастью, первая потребность народа после победы состоит в том, чтобы все разрушать.

Архив Бастилии был разорен.

В этом просторном зале хранились многочисленные планы и тюремные книги; здесь в беспорядке находились дела всех заключенных, содержавшихся в Бастилии за последние сто лет.

Толпа с яростью рвала в клочки все эти бумаги; без сомнения, парижанам казалось, что, разрывая приказы о заключении под стражу, они законным образом возвращают свободу узникам.

Жильбер вошел в зал и с помощью Питу начал рыться в тех реестрах, что еще оставались на полках: книги записей текущего года там не оказалось.

Обычно невозмутимый и хладнокровный, доктор побледнел и нетерпеливо топнул ногой.

В эту минуту Питу заметил, что один из тех отважных гаменов, какие всегда принимают участие в победоносных народных восстаниях, бежит к костру, а на голове он держит том, похожий по формату и переплету на те, что листал доктор Жильбер.

Питу бросился за мальчишкой и благодаря своим длинным ногам очень скоро догнал его.

Том, которым завладел мальчишка, оказался книгой записей 1789 года.

Переговоры продлились недолго. Питу представился как победитель, объяснил, что этот том необходим одному из бывших узников, и юный парижанин уступил свою добычу, утешив себя следующим умозаключением:

– Ладно, сожгу что-нибудь другое.

Питу открыл книгу записей, перелистал страницы и в самом конце обнаружил следующий текст:

«Сего дня, 9 июля 1789 года, поступил в крепость сьёр Ж, весьма опасный философ и публицист; содержать в строжайшей тайне».

Он принес книгу доктору.

– Посмотрите, господин Жильбер, не это ли вы ищете?

– О да, именно это! – вскричал доктор, хватая книгу.

И он прочел слова, которые мы только что привели.

– А теперь поглядим, кем подписан приказ.

И он стал искать помету на полях.

– Неккер! – вскричал он, найдя ее. – Приказ арестовать меня подписан Неккером, моим другом. О, здесь, без сомнения, скрыта какая-то тайна.

– Неккер ваш друг? – почтительно воскликнули люди, стоявшие вокруг, ибо имя это, как мы уже могли убедиться, пользовалось в народе огромным уважением.

– Да, да, он мне друг, я поддерживал его, – отвечал доктор, – я уверен, что Неккер не знает о моем аресте. Но я разыщу его и…

– Разыщете – где? – спросил Бийо.

– Как где? В Версале, разумеется!

– Господина Неккера нет в Версале: он изгнан.

– Где же он?

– В Брюсселе.

– А его дочь?

– О, этого я не знаю, – отвечал Бийо.

– Его дочь живет за городом, в Сент-Уэне, – произнес чей-то голос в толпе.

– Спасибо, – сказал Жильбер, даже не зная, кого он благодарит.

Затем он обратился к тем, кто жег бумаги:

– Друзья, во имя истории, которая отыщет в этом архиве приговор тиранам, я молю вас: довольно насилия над бумагами! Сровняйте Бастилию с землей, но сберегите эти книги – они поведают истину нашим потомкам.

Парижская толпа сразу постигла своим ясным умом смысл этих слов.

– Доктор прав! – закричала сотня голосов. – Довольно жечь бумаги! Им место в ратуше!

Пожарный, который вместе с несколькими собратьями по ремеслу как раз показался в комендантском дворе, подтащил насос, направил шланг на пламя – подобно александрийскому пожару, оно уже готово было пожрать архивы целого мира – и погасил его.

– А по чьей жалобе вы были арестованы? – спросил Бийо у доктора.

– Вот это-то меня и интересует, но я ничего не могу понять, имя пропущено.

Помолчав немного, доктор добавил:

– Но я это непременно выясню.

Вырвав лист с касающейся его записью, он сложил его вчетверо и сунул в карман, а затем обратился к Бийо и Питу:

– Пойдемте, друзья, больше нам здесь делать нечего.

– Пойдемте, – согласился Бийо, – впрочем, это легче сказать, чем исполнить.

В самом деле, толпа, которую любопытство влекло внутрь Бастилии, плотным кольцом окружала вход в крепость, ибо у входа стояли остальные узники.

Их было семеро: Жан Бешад, Бернар Ларош, Жан Лакореж, Антуан Пюжад, де Вит, граф де Солаж и Тавернье.

Первые четверо не вызывали особенного интереса. Они попали в Бастилию всего два года назад по обвинению в подделке векселя, причем ни единого доказательства представлено не было, так что обвинение скорее всего было ложным.

Оставалось еще трое – граф де Солаж, де Вит и Тавернье.

Граф де Солаж, человек лет тридцати, радостный и восторженный, обнимал своих спасителей, превозносил их победу и рассказывал окружающим историю своего заключения. Арестованный в 1782 году и посаженный в Венсенский замок по указу, добытому отцом, он был затем перевезен в Бастилию, где пробыл пять лет, ни разу не подвергнувшись допросу и ни разу не увидев ни следователя, ни судьи; отец его уже два года как умер, но за эти два года никто не вспомнил о сыне. Если бы народ не взял Бастилию, о графе де Солаже, вероятно, вообще никогда бы не вспомнили.

Де Виту было лет шестьдесят; он бормотал что-то бессвязное с иностранным акцентом. На многочисленные вопросы толпы он отвечал, что не знает, ни сколько времени пробыл в темнице, ни за что был туда заключен. Он помнил лишь одно: что приходится кузеном г-ну де Сартину. В самом деле, один из тюремщиков, по имени Гийон, видел, как однажды г-н де Сартин навестил де Вита в тюрьме и дал ему подписать какую-то доверенность, о чем, впрочем, вовсе не помнил узник.

Старше всех был Тавернье; на его счету было десять лет заключения на острове Сент-Маргерит и тридцать лет, проведенных в стенах Бастилии; это был девяностолетний старец, седоволосый и седобородый; от постоянного пребывания в полутьме он почти ослеп и видел окружающий мир как в тумане. Когда народ открыл его темницу, он не понял, чего хотят все эти люди; услышав речи о свободе, он покачал головой, а когда ему наконец объяснили, что Бастилия взята, он разволновался:

– О Господи! Что-то скажут на это король Людовик Пятнадцатый, госпожа де Помпадур и герцог де Ла Врийер?!

Между де Витом и Тавернье была разница: первый в тюрьме помешался, а второй впал в детство.

Радость этих людей вселяла в душу страх; она настолько напоминала испуг, что взывала к мести. С тех пор как они очутились в Бастилии, эти несчастные никогда не слышали даже двух голосов одновременно; единственными звуками, долетавшими до их слуха, было медленное, таинственное поскрипывание сырого дерева, подобный тиканью невидимых часов шорох паука, ткущего свою паутину, да шуршание лапок испуганной крысы, спешащей юркнуть в щель; теперь же, когда кругом гремели голоса сотен тысяч людей, несчастные узники, казалось, готовились проститься с жизнью.

В тот миг, когда Жильбер приблизился к воротам, самые ревностные защитники свободы предложили торжественно отнести бывших заключенных в ратушу, и предложение это было единодушно принято.

Жильбер был бы рад избегнуть этого триумфа, но не сумел: его, равно как и Бийо с Питу, уже узнали.

При криках: "В ратушу! В ратушу!" – два десятка человек разом подхватили доктора и подняли над толпой.

Напрасно он отбивался, напрасно Бийо и Питу раздавали товарищам по оружию полновесные тумаки – кожа народа огрубела от восторга и счастья. Удары кулаком, удары древком пики, удары прикладом ружья – все это победители принимали как нежную ласку, и лишь сильнее хмелели.

Пришлось Жильберу смириться с тем, что его место – на щите.

Роль этого щита исполнял стол, в середину которого была воткнута пика (за нее мог держаться триумфатор).

Отсюда доктор мог видеть океан голов, колыхавшийся от Бастилии до аркад церкви святого Иоанна, бурное море: его волны несли пленников-триумфаторов среди пик, штыков и ружей самого разного образца, разной формы и разных эпох.

А рядом страшный, неумолимый океан омывал другую группу людей, так тесно прижимавшихся один к другому, что напоминали остров.

То были люди, взявшие в плен де Лонэ.

Вокруг них слышались крики не менее громкие и возбужденные, чем те, которыми народ приветствовал узников; однако в этих криках звучала не гордость победителей, но смертельная угроза врагу.

Со своего возвышения Жильбер с жадным вниманием следил за этим страшным шествием.

Он один из всех только что получивших свободу узников Бастилии сохранил здравый ум и твердую память. Пять дней тюремного заключения, омрачившие его жизнь, пролетели очень быстро. Зрение его не успело угаснуть или ослабеть в тюремной мгле.

Обычно сражающиеся люди безжалостны лишь до тех пор, пока длится схватка. Как правило, те, что вышли из-под огня, где только что рисковали жизнью, снисходительны к врагам.

Но в тех грандиозных народных волнениях, каких так много видела Франция со времен Жакерии до наших дней, толпа, которую страх держит вдали от боя, а гром чужих сражений возбуждает, – толпа, разом и жестокая и трусливая, после победы ищет возможности принять хоть какое-нибудь участие в той борьбе, которая только что наводила на нее такой страх.

Она хочет участвовать в отмщении.

С тех пор как комендант покинул пределы Бастилии, каждая минута приносила ему новые страдания.

Впереди тесной группы, сопровождавшей г-на де Лонэ, шел Эли, вместе с Юленом вступившийся за его жизнь; защитой этому герою недавнего штурма служили его мундир и восхищение толпы, видевшей, как он в первых рядах шел в атаку под огнем противника. На кончике шпаги Эли нес полученную от Станисласа Майяра записку – ту, что г-н де Лонэ передал народу через амбразуру.

Следом шел смотритель королевской податной службы с ключами от крепости, за ними – Майяр со знаменем, за ним – юноша, показывавший всем желающим проткнутый штыком устав Бастилии – отвратительный документ: из-за него было пролито очень много слез.

И наконец, вслед за этим юношей шел под охраной Юлена и еще двух-трех человек сам комендант; впрочем, его почти не было видно из-за кулаков, сабель и пик, которыми яростно размахивали окружавшие его парижане.

Неподалеку от этой группы и почти параллельно ей по широкой артерии улицы Сент-Антуан, идущей от бульваров к реке, двигался другой не менее страшный человеческий клубок: в середине его находился плац-майор де Лом; он, как мы видели, пытался спорить с комендантом, но в конце концов подчинился его приказу и продолжил защиту крепости.

Многие несчастные узники Бастилии были обязаны смягчением своей участи плац-майору де Лому, человеку превосходному, доброму и храброму. Однако толпа об этом не знала. Видя блестящий мундир де Лома, парижане принимали его за коменданта, меж тем как комендант в своем сером кафтане без всякого шитья и без ленты ордена Святого Людовика, которую он успел с себя сорвать, еще мог надеяться на спасение – лишь бы в толпе не нашлось людей, знающих его в лицо.

Все это представилось сумрачному взгляду Жильбера, не терявшего хладнокровия и наблюдательности, какие бы опасности ни окружали эту сильную натуру.

Выйдя с комендантом за ворота Бастилии, Юлен призвал к себе на помощь самых надежных и преданных друзей, самых храбрых солдат народного войска, отличившихся в этот день: двое или трое откликнулись на его зов и пытались помочь ему исполнить благородное намерение – спасти де Лонэ от расправы. Беспристрастная история сохранила имена этих смельчаков: их звали Арне, Шола и де Лепин.

Смельчаки эти, которым, как мы уже сказали, прокладывали дорогу в толпе Юлен и Майяр, старались защитить жизнь человека, чьей смерти требовала сотня тысяч голосов.

Рядом с ними шли несколько гренадеров французской гвардии, мундир которых, ставший за последние три дня куда более популярным, чем прежде, вызывал у народа безграничное почтение.

Пока руки этих великодушных покровителей отражали удары парижан, г-н де Лонэ не страдал физически, хотя никто не мог защитить его от угроз и оскорблений.

Когда группа дошла до угла улицы Жуй, из пяти гренадеров, присоединившихся к ней при выходе из Бастилии, не осталось ни одного. Толпа постепенно похитила их: то ли она хотела выразить им свое восхищение, то ли таков был расчет убийц. Жильбер видел, как они исчезают один за другим, словно бусинки четок в руке.

В эту минуту он понял, что победа неминуемо будет омрачена кровопролитием; он хотел спрыгнуть со стола, заменявшего его спасителям щит, но их железные руки не давали ему шевельнуться. Сознавая свою беспомощность, Жильбер послал Бийо и Питу на помощь де Лонэ: оба они, стремясь исполнить приказ доктора, делали все возможное, чтобы разрезать людские волны и добраться до коменданта.

Дело в том, что его защитники остро нуждались в помощи. Шола, со вчерашнего дня ничего не евший, так обессилел, что внезапно лишился чувств; хорошо, что его успели подхватить, – иначе его бы вмиг затоптали.

Но образовался пролом в человеческой стене, дыра в плотине.

В пролом этот ринулся человек, который уже поднял руку, чтобы нанести коменданту ужасающий удар ружейным прикладом по голове.

Однако де Лепин предупредил убийцу: он бросился ему наперерез и принял на себя удар, предназначавшийся пленнику.

Де Лепин был оглушен, кровь заливала ему глаза; шатаясь, он закрыл лицо руками, а когда пришел в себя, то увидел, что его отделяет от коменданта не меньше двадцати шагов.

Именно в эту минуту Бийо, тащивший Анжа Питу на буксире, добрался до коменданта.

Заметив, что того опознают прежде всего по непокрытой голове, Бийо снял свою шляпу и надел ему на голову.

Де Лонэ обернулся и узнал Бийо.

– Благодарю, – сказал он, – однако, что бы вы ни делали, вам меня не спасти.

– Главное – добраться до ратуши, – сказал Юлен, и тогда я за все ручаюсь.

– Да, – согласился де Лонэ, – но доберемся ли мы до нее?

– С Божьей помощью попытаемся, – отвечал Юлен.

В самом деле, не все еще было потеряно, толпа уже вступила на площадь перед ратушей, но площадь эту запрудили люди с засученными рукавами, потрясавшие саблями и пиками. До них дошел разнесшийся по улицам слух, что сюда ведут коменданта и плац-майора Бастилии, и они, точно свора собак, которая, скрежеща зубами, долгие часы ловит носом запах добычи, ждали своего часа.

Лишь только процессия показалась на площади, как все эти люди кинулись на коменданта.

Юлен понял, что здесь их ждет самая большая опасность, последняя схватка; если бы он мог приблизить ступени лестницы к де Лонэ или перебросить его на лестницу, тот был бы спасен.

– Ко мне, Эли, ко мне, Майяр, ко мне, все, в ком есть хоть капля храбрости, – закричал он, – дело идет о нашей чести!

Эли и Майяр услышали его зов и вклинились в толпу, которая, однако, не слишком усердствовала в стремлении им помочь: сначала люди, стоявшие у них на пути, дали им дорогу, но тут же вновь сомкнулись.

Элии Майяр оказались отрезаны от основной группы и уже не могли с ней соединиться.

Убедившись в своей победе, толпа, сделав яростное усилие, обвилась кольцами вокруг коменданта и его спутников, словно гигантский удав. Бийо подхватили, поволокли, оттащили в сторону; Питу, ни на шаг не отступавшего от фермера, постигла та же участь.

Юлен споткнулся на первых ступеньках ратуши и упал. В первый раз ему удалось подняться, но его тут же вновь повалили на землю, а рядом с ним упал де Лонэ.

Комендант остался верен себе: до последней минуты он не издал ни единого стона, не попросил пощады, а лишь пронзительно крикнул:

– По крайней мере, не мучайте меня, кровожадные тигры! Убейте сразу!

Никогда еще ни один приказ не выполнялся с такою точностью, как эта просьба: в один миг грозные лица склонились над упавшим де Лонэ, вооруженные руки взметнулись над его телом. Руки сжали клинки, клинки вонзились в человеческую плоть, и вот уже отрубленная, истекающая кровью голова, насаженная на острие пики, взлетела над толпой, а на лице застыла прежняя презрительная улыбка.

То была первая голова…

Все это происходило на глазах Жильбера; он не раз порывался броситься на помощь коменданту, но две сотни рук удержали его.

Он отвернулся и вздохнул.

Мертвая голова взметнулась над толпой как раз напротив того окна ратуши, подле которого стоял в окружении выборщиков де Флессель; ее открытые глаза глядели на купеческого старшину, словно передавая ему прощальный привет.

Трудно сказать, чье лицо было бледнее – живого или мертвого.

Внезапно подле того места, где лежало тело де Лонэ, раздался оглушительный гул. Покойника обыскали и нашли в его кармане записку купеческого старшины – ту самую, которую он показывал де Лому.

Записка эта, как мы помним, гласила:

"Держитесь: я морочу парижанам голову кокардами и посулами. К вечеру господин де Безанваль пришлет Вам подкрепление.

Де Флессель".

Жуткие проклятия полетели с мостовой в то окно ратуши, рядом с которым находился де Флессель.

Не постигая их причины, купеческий старшина понял, что это грозят ему, и отпрянул от окна.

Но его видели, знали, что он находится в ратуше; толпа ринулась вверх по лестнице, и на этот раз порыв ее был столь заразителен, что люди, несшие доктора Жильбера, спустили его на землю, дабы влиться в этот вышедший из берегов свирепый человеческий поток.

Жильбер тоже захотел проникнуть в ратушу – не для того, чтобы угрожать Флесселю, а чтобы защитить его. Он успел подняться на три или четыре ступеньки, как почувствовал, что чьи-то руки с силой тащат его назад. Он обернулся, желая освободиться от этих новых объятий, и увидел Бийо, а рядом с ним – Питу.

С лестницы доктору была видна вся площадь.

– О, что же там происходит?! – воскликнул он, указывая судорожно сжатой рукой в сторону улицы Тиксерандри.

– Скорее, доктор, не медлите! – взмолились в один голос Бийо и Питу.

– О убийцы! – вскричал доктор. – Убийцы!..

В самом деле, в это мгновение плац-майор де Лом упал, сраженный ударом топора: объятый яростью народ обрек одной и той же смерти жестокого и самовлюбленного коменданта, мучителя несчастных узников, и благородного человека, служившего им опорой.

– Да, да, пойдемте отсюда, пойдемте, – сказал Жильбер, – я начинаю стыдиться свободы, полученной из рук подобных людей.

– Будьте покойны, доктор, – отвечал Бийо, – те, что сражались там, и те, что убивают здесь, – разные люди.

Но как раз в тот момент, когда доктор стал спускаться с лестницы, по которой поднимался, спеша на помощь Флесселю, людская волна, поглощенная ратушей, изверглась обратно на площадь. Посреди этого потока бился, вырываясь, какой-то человек.

– В Пале-Рояль! В Пале-Рояль! – кричала толпа.

– Да, друзья мои, да, мои добрые друзья, в Пале-Рояль! – повторял этот человек.

Но людское море, вышедшее из берегов, несло купеческого старшину не к Пале-Роялю, а к реке, словно намереваясь утопить его в Сене.

– О! – вскричал Жильбер, – вот еще один несчастный, которого они вот-вот прикончат. Попытаемся спасти хотя бы его.

Но не успел он договорить, как раздался пистолетный выстрел, и Флессель исчез в дыму.

В порыве возвышенного гнева Жильбер закрыл лицо руками; он проклинал этот народ, великий, но не сумевший остаться чистым и запятнавший победу тройным убийством.

Когда же он отнял руки от глаз, то увидел на остриях трех пик три головы.

Первая принадлежала Флесселю, вторая – де Лому, третья – де Лонэ.

Одна плыла над ступенями ратуши, другая – посреди улицы Тиксерандри, третья – над набережной Пелетье.

Все вместе они образовывали треугольник.

– О Бальзамо! Бальзамо! – со вздохом прошептал доктор. – Такой ли треугольник – символ свободы?

И он по улице Корзинщиков устремился прочь, увлекая за собой Бийо и Питу.

XX
СЕБАСТЬЕН ЖИЛЬБЕР

На углу улицы Планш-Мибре доктор остановил фиакр и сел в него.

Бийо и Питу устроились рядом с ним.

– В коллеж Людовика Великого! – приказал Жильбер и, откинувшись в глубь экипажа, погрузился в размышления, которые Бийо и Питу не смели нарушить.

Экипаж пересек мост Менял, покатил по улице Сите, выехал на улицу Сен-Жак и вскоре остановился у ворот коллежа Людовика Великого.

Париж был объят волнением. Повсюду только и слышались толки о последних событиях; слухи об убийствах на Гревской площади перемешивались с рассказами, прославляющими взятие Бастилии; по лицам можно было увидеть, какое впечатление производят эти вести на умы, угадать, что происходит в душах людей.

Жильбер даже не взглянул в окно экипажа, не произнес ни слова. В народных восторгах всегда есть что-то комичное, и Жильбер именно так оценивал свой триумф.

Вдобавок ему казалось, что капли той крови, которой он все же не помешал пролиться, пятнают и его.

У дверей коллежа доктор вышел и знаком пригласил Бийо следовать за ним.

Питу из скромности остался сидеть в фиакре.

Себастьена еще не отпустили из лазарета; услышав о приезде доктора Жильбера, ректор самолично провел гостя к сыну.

Бийо не отличался особой наблюдательностью, но, зная характеры отца и сына, стал внимательно следить за сценой, происходившей у него на глазах.

Насколько слаб, раздражителен, нервен был Себастьен, когда им владело отчаяние, настолько спокойным и сдержанным он показал себя в радости.

Увидев отца, он побледнел и поначалу не мог выговорить ни слова. Губы его слегка дрожали.

Затем он бросился Жильберу на шею, вскрикнул от радости так, будто почувствовал боль, и молча его обнял.

Доктор ответил безмолвным объятием, не произнес ни слова, а потом долго глядел на сына с улыбкой, в которой было больше печали, чем радости.

Наблюдатель более зоркий, чем Бийо, сказал бы себе, что в прошлом у этого мужчины и этого мальчика было либо несчастье, либо преступление.

С Бийо Себастьен держался более непринужденно. Вначале он не видел никого, кроме отца, полностью поглотившего его внимание; но затем заметил добряка-фермера, подбежал к нему и обнял его за шею со словами:

– Вы молодец, господин Бийо, вы сдержали слово, и я вам благодарен.

– Что и говорить, господин Себастьен, это было нелегко, – отвечал Бийо. – Вашего отца здорово закупорили, и пришлось кое-что разворотить, прежде чем мы его вытащили.

– Себастьен, – спросил доктор с некоторой тревогой, – вы себя хорошо чувствуете?

– Да, отец, – отвечал юноша, – я здоров, хотя меня и держат в лазарете.

Жильбер улыбнулся.

– Я знаю, почему вы туда попали, – сказал он.

Юноша улыбнулся в свой черед.

– Вы ни в чем не нуждаетесь? – продолжал расспросы доктор.

– Благодаря вам ни в чем.

– В таком случае, друг мой, я повторю вам то, что говорил всегда: трудитесь. Это мой единственный наказ.

– Хорошо, отец.

– Я знаю, что для вас это слово не пустой и монотонный звук: в противном случае я не твердил бы его вам.

– Отец, не мне давать вам отчет, – сказал Себастьен, – спросите лучше господина Берардье, нашего превосходного ректора.

Доктор обернулся к г-ну Берардье, но тот знаком показал ему, что хотел бы поговорить с ним наедине.

– Подождите минутку, Себастьен, – сказал доктор и подошел к аббату Берардье.

Тем временем Себастьен с волнением спросил у Бийо:

– Сударь, не случилось ли чего-то с Питу? Бедняги нет с вами.

– Он ждет у ворот, в фиакре.

– Отец, – попросил Себастьен, – позвольте господину Бийо привести сюда Питу: мне очень хочется его увидеть.

Жильбер кивнул, и Бийо вышел.

– Что вы хотели мне сказать? – спросил Жильбер у аббата Берардье.

– Я хотел сказать, сударь, что вашему сыну следует рекомендовать не труд, а отдых.

– Отчего же, господин аббат?

– Дело в том, что он превосходный юноша и все у нас любят его как сына или брата, но…

Аббат запнулся.

– Но что? – спросил встревоженный отец.

– Но если он не будет соблюдать осторожность, господин Жильбер, он может погибнуть.

– Отчего?

– От труда, который вы ему предписываете.

– От труда?

– Да, сударь, от труда. Если бы вы видели, как он сидит за партой, скрестив руки, уткнувшись в словарь, глядя в одну точку…

– Думая или грезя? – спросил Жильбер.

– Думая, сударь, подыскивая самое точное выражение, вспоминая старинный оборот, форму греческого или латинского слова; он проводит в этих раздумьях целые часы, да, впрочем, поглядите на него хоть теперь…

В самом деле, хотя отец отошел от Себастьена всего пять минут назад, а Бийо только что закрыл за собой дверь, юноша уже впал в задумчивость, близкую к экстазу.

– Часто это с ним случается? – спросил Жильбер с тревогой.

– Сударь, я склонен полагать, что это его обычное состояние. Посмотрите сами: он что-то ищет.

– Вы правы, господин аббат; впредь, если вы застанете его погруженным в такие поиски, прошу вас: отвлеките его.

– Мне будет жаль это делать, ибо его письменные работы, должен вам заметить, когда-нибудь составят славу коллежа Людовика Великого. Предсказываю вам, что через три года ваш сын будет первым по всем предметам.

– Осторожнее, – возразил доктор, – эта сосредоточенность Себастьена, – проявление скорее слабости, нежели силы, симптом болезни, а не здоровья. Вы правы, господин аббат, этому ребенку не следует рекомендовать много трудиться или, во всяком случае, нужно научить его отличать труд от грез.

– Сударь, уверяю вас, что он трудится.

– Когда впадает в подобное состояние?

– Да, не случайно ведь он заканчивает все задания раньше других. Видите, как шевелятся его губы? Он повторяет урок.

– Так вот, когда он будет повторять урок таким образом, господин Берардье, отвлеките его; урока он не забудет, зато станет себя лучше чувствовать.

– Вы думаете?

– Я уверен.

– Что ж! – ответил аббат. – Вам виднее, ведь вы, по мнению господ де Кондорсе и Кабаниса, – один из самых ученых людей нашего времени.

– Только, – предупредил Жильбер, – когда вы будете отвлекать его от грез, действуйте осторожно, говорите вначале тихо и лишь затем постепенно повышайте голос.

– Почему?

– Потому что тогда он будет возвращаться в мир, который только что покинул, постепенно.

Аббат взглянул на доктора с удивлением. Он был близок к тому, чтобы счесть его безумцем.

– Постойте, – сказал Жильбер, – сейчас вы убедитесь, что я говорю правду.

В эту минуту в комнату вошли Бийо и Питу, с порога бросившийся к юному Жильберу.

– Ты хотел меня видеть, Себастьен? – спросил Питу, взяв юношу за руку. – Спасибо тебе, ты так добр.

И он прижал свою большую голову к матовому лбу мальчика.

– Смотрите, – сказал Жильбер, схватив аббата за руку.

В самом деле, Себастьен, внезапно отлученный ласковым прикосновением Питу от своих грез, пошатнулся; лицо его из матового сделалось мертвенно-бледным, голова поникла, словно шея уже не могла ее удержать, из груди вырвался горестный вздох. Прошло несколько секунд, и на щеках юноши заиграл яркий румянец.

Он встряхнул головой и улыбнулся.

– Ах, это ты, Питу! – сказал он. – Да, правда, я хотел тебя видеть.

Внимательно оглядев Питу, Себастьен спросил:

– Так ты сражался?

– Да, и очень храбро, – ответил Бийо.

– Отчего вы не взяли меня с собой? – сказал юноша с упреком. – Я бы тоже сражался, я бы хоть что-нибудь сделал для отца.

– Себастьен, – ответил на это Жильбер, подходя к сыну и прижимая его голову к своей груди, – ты сделаешь для отца гораздо больше, если будешь не сражаться за него, а исполнять его советы, следовать им, если станешь образованным человеком, прославленным ученым.

– Как вы, отец? – спросил юноша с гордостью. – О, это моя мечта.

– Себастьен, – сказал доктор, – теперь, когда ты обнял и поблагодарил наших добрых друзей Бийо и Питу, хочешь пройтись со мной по саду и немного поговорить?

– С радостью, отец. Я всего два или три раза в жизни оставался с вами наедине и помню наши разговоры так ясно, как будто все это было вчера.

– Вы позволите, господин аббат? – спросил Жильбер.

– Какие могут быть сомнения?

– Бийо, Питу, друзья мои, вы, наверное, голодны?

– Черт возьми, еще бы! – сказал Бийо. – Я не ел с утра, да и Питу, я думаю, не откажется перекусить.

– Я, конечно, съел не меньше буханки хлеба и две или три колбаски перед тем, как вытаскивать вас из воды, но после купания просыпается такой аппетит!..

– Ну, так ступайте в столовую, – сказал аббат Берардье, – вас накормят обедом.

– Да как же… – начал было Питу.

– Вас пугает обычная пища наших учеников? Успокойтесь, вас примут как гостей. К тому же, дорогой мой господин Питу, вы, кажется, нуждаетесь не только в трапезе?

Питу бросил на ректора взгляд, исполненный стыдливости.

– Что если бы вам предложили не только обед, но и иолоты?..

– Я бы согласился, господин аббат, – отвечал Питу.

– Ну что ж! В таком случае и кюлоты и обед ждут вас.

И аббат Берардье увел Бийо с Питу в одну сторону, между тем как Жильбер с сыном, помахав им рукой, направились в другую.

Они пересекли двор, где воспитанники коллежа проводили время рекреаций, и вошли в маленький сад, предназначенный для преподавателей; этот тенистый уголок служил приютом почтенному аббату, когда ему приходила охота погрузиться в сочинения своих любимцев – Тацита и Ювенала.

Жильбер сел на деревянную скамейку в тени ломоноса и дикого винограда, привлек Себастьена к себе и, убрав рукой длинные волосы, упавшие юноше на лоб, сказал:

– Ну вот, мой мальчик, мы снова вместе.

Себастьен поднял глаза к небу.

– Божьим чудом, отец, мы вместе.

Жильбер улыбнулся:

– Если кого и благодарить за это чудо, то не Господа, а храбрых парижан.

– Отец, – сказал мальчик, – не говорите, что Господь тут ни при чем; когда я вас увидел, я в первое же мгновение невольно возблагодарил Господа.

– А Бийо?

– Бийо был орудием Господа, как карабин был орудием Бийо.

Жильбер задумался.

– Ты прав, мой мальчик. Господь – основа всего, что есть на свете. Но вернемся к тебе и поговорим немного, прежде чем снова расстаться.

– Неужели мы опять расстанемся, отец?

– Надеюсь, ненадолго. В то самое время, когда меня арестовали, у Бийо украли мой ларец, содержащий бесценные бумаги. Мне необходимо узнать, кто повинен в моем аресте, кто похитил мой ларец.

– Хорошо, отец, я подожду, пока вы окончите свои поиски.

И мальчик вздохнул.

– Тебе грустно, Себастьен? – спросил доктор.

– Да.

– Отчего?

– Сам не знаю; мне кажется, я не создан для того, чтобы жить, как другие дети.

– Что ты такое говоришь, Себастьен?

– Правду.

– Объясни, что ты имеешь в виду.

– У всех детей есть забавы, радости, а у меня – нет.

– У тебя нет забав и радостей?

– Я хочу сказать, отец, что игры с ровесниками меня не забавляют.

– Хочу предупредить, Себастьен: мне было бы очень жаль, если бы у вас оказался такой характер. Себастьен, умы, созданные для славы, подобны отборным плодам, которые поначалу всегда горьки, терпки, зелены и лишь потом достигают восхитительной сладости. Поверьте, дитя мое: быть молодым – большое счастье.

– Не моя вина, что я не умею быть молодым, – ответил Себастьен с меланхолической улыбкой.

В продолжение всего этого разговора Жильбер, сжимая руки сына в своих руках, пристально глядел ему в глаза.

– Ваш возраст, друг мой, – это время сева; в эту пору ничто из того, что заронило в вас учение, еще не должно проступать наружу. В четырнадцать лет серьезность – знак либо гордыни, либо болезни. Я спросил вас, хорошо ли вы себя чувствуете, вы отвечали, что хорошо. Теперь я спрашиваю вас, не гордец ли вы? Я предпочел бы услышать, что нет.