Текст книги "Анж Питу"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

Забыть об ужине он не мог ни при каких обстоятельствах.

XXV
В ПОКОЯХ КОРОЛЕВЫ

Пока король учился философически сражаться с революцией и осваивал на этот предмет оккультные науки, королева, исповедовавшая философию совсем иной глубины и основательности, собрала в своем большом кабинете всех тех, кого звали ее приверженцами (без сомнения, оттого, что ни одному из них еще не довелось проверить и доказать свою верность).

Гости королевы также пересказывали друг другу страшные подробности прошедшего дня.

Больше того, королева узнала о случившемся первой, ибо, зная ее бесстрашие, подданные не побоялись известить ее об опасности.

Королеву окружали генералы, придворные, священники и знатные дамы.

У завешенных гобеленами дверей стояли группами пылкие и отважные юные офицеры, видевшие в бунтах черни лишь долгожданный случай блеснуть своим воинским искусством перед дамами, как то делали средневековые рыцари на турнирах.

Все завсегдатаи покоев королевы, верные слуги монархии, внимательно выслушали последние парижские новости, сообщенные очевидцем событий г-ном де Ламбеском: он прискакал в Версаль во главе своего полка, в усыпанном тюильрийской пылью мундире, и поспешил утешить правдой перепуганных людей, рисовавших себе несчастье, и без того немалое, еще более ужасным, чем на самом деле.

Королева сидела у стола.

То уже не была нежная и прекрасная невеста, ангел-хранитель Франции, которая – мы это видели – в начале этой истории пересекла северную границу с оливковой ветвью в руке. Не была это и прекрасная, грациозная государыня, явившаяся однажды вечером с принцессой де Ламбаль в таинственное жилище Месмера, собираясь усесться весело и недоверчиво подле символического чана, скрывавшего тайну ее будущего.

Нет! Это была надменная и полная решимости королева, женщина с нахмуренными бровями и презрительно кривящейся губой; женщина, в чьем сердце нежное и животворное чувство любви потеснилось, уступив место первым каплям желчи – яда, который будет беспрестанно вливаться в ее кровь.

Одним словом, это была женщина с третьего портрета Версальской галереи, не Мария Антуанетта и не королева Франции, но та, которую уже не называли иначе, чем Австриячкой.

За ее спиной в полумраке неподвижно полулежала на софе, откинув голову на подушку и прижав ладонь ко лбу, молодая женщина.

То была г-жа де Полиньяк.

Завидев г-на де Ламбеска, королева подалась вперед с отчаянной и радостной решимостью, как бы говоря: "Будь что будет, лучше узнать всю правду".

Господин де Ламбеск поклонился, знаком показав, что просит прощения за грязные сапоги, запыленный мундир и погнувшуюся саблю, не до конца входящую в ножны.

– Итак, господин де Ламбеск, – сказала королева, – вы только что из Парижа?

– Да, ваше величество.

– Что делает народ?

– Поджигает и убивает.

– От безумия или из ненависти?

– Нет, из кровожадности.

Королева задумалась, на первый взгляд готовая разделить мнение принца о народе. Затем, тряхнув головой, она возразила:

– Нет, принц, народ не жаждет крови, во всяком случае, не жаждет ее без причины. Вы что-то скрываете. В чем дело – в умоисступлении или в ненависти?

– Что мне сказать? Я полагаю, государыня, что это ненависть, дошедшая до умоисступления.

– Ненависть к кому? Ах, вы снова колеблетесь, принц; берегитесь, если вы будете так говорить со мной, я, вместо того чтобы спрашивать вас, пошлю в Париж одного из своих курьеров; он потратит час на дорогу туда, час на пребывание в Париже, час на обратную дорогу и через три часа поведает мне о случившемся без затей и уверток, как это сделал бы гомеровский вестник.

С улыбкой на устах к королеве приблизился г-н де Дре-Брезе.

– Однако, государыня, – сказал он, – что вам до ненависти народа? Вам не должно быть до нее никакого дела. Народ может ненавидеть кого угодно, но не вас.

Королева даже не удостоила ответом эти льстивые речи.

– Смелее, принц, смелее! – приказала она г-ну де Ламбеску. – Говорите.

– Что ж, сударыня, я скажу: народом владеет ненависть.

– Ко мне?

– Ко всем, кто им правит.

– В добрый час, вот теперь вы сказали правду, я это чувствую, – решительно заключила королева.

– Я солдат, ваше величество, – ответил принц.

– Вот и прекрасно! В таком случае говорите с нами как солдат. Что следует предпринять?

– Ничего, ваше величество.

Услышав эти слова, рыцари королевы в расшитых мундирах и при золоченых шпагах возроптали.

– Как ничего? – вскричала Мария Антуанетта. – В тот час, когда народ, по вашим собственным словам, поджигает и убивает, вы, лотарингский принц, говорите королеве Франции, что ничего не следует предпринимать?!

Слова Марии Антуанетты также вызвали среди присутствующих шепот, на сей раз одобрительный.

Королева обернулась и обвела взглядом своих приближенных, стараясь отыскать среди множества горящих глаз те, в которых сверкал самый сильный огонь, ибо огонь этот казался ей залогом наибольшей верности.

– Ничего предпринимать не следует, – повторил принц, – ибо если дать парижанину остыть, он остынет; он берется за оружие, лишь если его доводят до крайности. Зачем оказывать ему столь великую честь, принимая его вызов и ставя на карту нашу победу? Сохраним спокойствие, и через три дня в Париже и речи не будет о бунте.

– Но Бастилия, сударь!

– Бастилия! Мы закроем ее ворота, и те, в чьих руках она оказалась, окажутся в наших руках, вот и все.

Среди молчаливых слушателей раздались смешки.

Королева сказала:

– Осторожнее, принц, теперь вы успокаиваете меня даже сверх меры.

Задумавшись, подперев ладонью подбородок, она направилась к софе: на ней, по-прежнему уйдя в себя, бледная и печальная, полулежала г-жа де Полиньяк.

В глазах ее был написан ужас; лишь когда королева с улыбкой остановилась перед ней, графиня улыбнулась в ответ, но и улыбка эта была бессильной и поблекшей, словно увядший цветок.

– Итак, графиня, – спросила королева, – что вы обо всем этом думаете?

– Увы, ничего, – отвечала та.

– Как, неужели совсем ничего?

– Ничего.

И графиня кивнула с неизъяснимым отчаянием.

– Веселей, веселей! – шепнула королева на ухо графине. – Милая Диана всего боится.

Затем она произнесла вслух:

– А где же наша неустрашимая графиня де Шарни? Мне кажется, ей пора нас успокоить.

– Графиня садилась в карету, но ее позвали к королю.

– Ах, к королю, – рассеянно повторила Мария Антуанетта.

Тут только она заметила, что в покоях ее стоит странная тишина.

Самые стойкие сердца, узнав о неслыханных, невероятных происшествиях, слухи о которых в несколько приемов дошли до Версаля, исполнились страха и в еще большей степени изумления; с каждым новым известием охватившее их оцепенение становилось все сильнее.

Королева поняла, что должна вдохнуть бодрость в души своих удрученных рыцарей.

– Итак, никто не хочет помочь мне советом? – сказала она. – Что ж! Придется мне держать совет с самой собой.

Гости придвинулись ближе.

– Сердце у народа не злое, – продолжала Мария Антуанетта, – он просто сбился с пути. Он нас не знает, оттого и ненавидит; позволим же ему познакомиться с нами поближе.

– А после накажем его за то, что он усомнился в своих повелителях, ведь это преступление, – произнес чей-то голос.

Королева взглянула в ту сторону, откуда донесся этот голос, и увидела г-на де Безанваля.

– Ах, это вы, барон, – сказала она. – Каково ваше мнение?

– Я уже высказал свое мнение, государыня, – ответил Безанваль с поклоном.

– Хорошо, – согласилась королева, – король накажет виновных, но по-отечески.

– Кого люблю, того и бью, – отвечал барон и, обернувшись к г-ну де Ламбеску, спросил:

– Вы разделяете мои взгляды, принц? Народ виновен в убийствах…

– Которые он, к несчастью, именует справедливой местью, – глухо произнес мягкий молодой голос, и королева мгновенно обернулась на него.

– Вы правы, принцесса, но в этом-то и состоит его ошибка, милая моя Ламбаль; будем же снисходительны.

– Однако, – робко возразила принцесса, – прежде чем решать, должны ли мы покарать народ, следовало бы, мне кажется, выяснить, способны ли мы с ним справиться.

Истина, сорвавшаяся с этих благородных уст, была встречена всеобщим криком осуждения.

– Способны ли мы с ним справиться?! Да ведь у нас есть швейцарцы! – возражал один.

– А немцы? – добавлял другой.

– А гвардия короля? – подхватывал третий.

– Здесь затронута честь армии и дворянства! – воскликнул юноша в мундире лейтенанта гусарского полка Бершени, стоявший в группе офицеров. – Неужели мы заслужили этот позор? Знайте, ваше величество, что король может завтра же, если пожелает, поставить под ружье сорок тысяч человек, бросить их на Париж и разрушить его до основания. Ведь сорок тысяч человек, преданных королю, стоят полумиллиона взбунтовавшихся парижан.

У юноши, произнесшего эти слова, безусловно, имелось в запасе еще немалое число подобных доводов, но он умолк, видя устремленные на него глаза королевы; забывшись в верноподданническом пылу, он пошел несколько дальше, чем позволяли его воинское звание и светские приличия.

Поэтому, как мы сказали, он резко замолчал, устыдившись произведенного его речью впечатления.

Но было уже поздно, речь эта запала королеве в душу.

– Вам известно положение дел, сударь? – спросила она благожелательно.

– Да, ваше величество, – отвечал юноша, зардевшись, – я был на Елисейских полях.

– В таком случае, сударь, подойдите сюда и выскажите откровенно все ваши соображения.

Зардевшись еще сильнее, юноша выступил вперед и приблизился к королеве.

В то же мгновение принц де Ламбеск и г-н де Безанваль, не сговариваясь, отошли в сторону, словно считали ниже своего достоинства присутствовать при беседе королевы с этим юнцом.

Королева не обратила – или сделала вид, что не обратила, – внимания на их уход.

– Вы говорите, сударь, что у короля сорок тысяч солдат? – спросила она.

– Да, ваше величество: в Сен-Дени, Сен-Манде, на Монмартре и в Гренеле.

– Подробнее, сударь, расскажите подробнее! – потребовала королева.

– Ваше величество, господа де Ламбеск и де Безанваль разбираются во всем этом куда лучше меня.

– Продолжайте, сударь. Мне хочется услышать подробности из ваших уст. Кто командует этими сорока тысячами?

– Прежде всего – господа де Безанваль и де Ламбеск; затем принц де Конде, господин де Нарбонн-Фрицлар и господин де Салкенайм.

– Верно ли это, принц? – осведомилась королева, обернувшись к г-ну де Ламбеску.

– Да, ваше величество, – с поклоном отвечал принц.

– На Монмартре, – продолжал юноша, – сосредоточен целый артиллерийский парк; в течение шести часов весь квартал близ Монмартра может быть сожжен дотла. Стоит Монмартру открыть огонь, стоит Венсену подхватить стрельбу, стоит десяти тысячам человек выйти на Елисейские поля, другим десяти тысячам подойти к заставе Анфер, третьим – выйти на улицу Сен-Мартен, а четвертым – двинуться от Бастилии, стоит парижанам услышать пальбу со всех сторон, – и Париж падет не позднее чем через сутки.

– Ах, наконец-то я слышу откровенные речи; наконец-то нашелся человек, имеющий точный план. Как вы полагаете, господин де Ламбеск?

– Я полагаю, – пренебрежительно отвечал принц, – что господин гусарский лейтенант – превосходный полководец.

– По крайней мере, – возразила королева, видя, что молодой офицер побледнел от гнева, – этот лейтенант – солдат, на которого можно положиться.

– Благодарю вас, ваше величество, – ответил юный офицер с поклоном. – Я не знаю, какое решение вы примете, но умоляю числить меня среди тех, кто готов умереть за вас, причем готовность эту разделяют со мной, прошу вас в это поверить, остальные сорок тысяч солдат, не говоря уж о наших командирах.

С этими словами юноша галантно поклонился принцу, почти оскорбившему его.

Галантность эта поразила королеву даже сильнее, чем предшествовавшие ей уверения в преданности.

– Как ваше имя, сударь? – спросила она у юного офицера.

– Барон де Шарни, государыня, – отвечал тот с поклоном.

– Де Шарни! – воскликнула Мария Антуанетта, невольно зардевшись. – Значит, вы приходитесь родственником графу де Шарни?

– Я его брат, ваше величество.

И юноша отвесил королеве поклон еще более низкий и изящный, чем все предыдущие.

– Мне следовало бы с самого начала узнать в вас одного из самых верных моих слуг, – сказала королева, справившись с замешательством и бросив на окружающих взгляд, исполненный прежней уверенности в себе. – Благодарю вас, барон; как могло случиться, что я впервые вижу вас при дворе?

– Сударыня, мой старший брат, заменяющий мне отца, приказал мне остаться в полку, и за те семь лет, что я имею честь служить в королевской армии, я был в Версале лишь дважды.

Королева пристально вгляделась в лицо юноши.

– Вы похожи на брата, – сказала она. – Я побраню его за то, что он не представил вас ко двору.

Простившись с бароном де Шарни, Мария Антуанетта возратилась к своей подруге г-же де Полиньяк, которую вся эта сцена не вывела из забытья, чего, однако, нельзя сказать обо всех остальных гостях королевы. Офицеры, воодушевленные ласковым обращением королевы с молодым де Шарни, воспылали еще большим желанием защитить честь короны, и отовсюду стали раздаваться грозные восклицания, свидетельствовавшие о готовности покорить, по меньшей мере, всю Францию.

Мария Антуанетта не преминула воспользоваться этим умонастроением, безусловно отвечавшим ее тайным мыслям.

Она предпочитала борьбу смирению, смерть – капитуляции. Поэтому, едва узнав о парижских событиях, она решилась, насколько хватит сил, противостоять мятежному духу, грозившему гибелью всему государственному устройству Франции.

На свете есть две слепые, безрассудные силы: сила цифр и сила надежд.

Цифра, за которой следует армия нулей, способна померяться мощью с целым миром.

Точно так же обстоит дело с желаниями заговорщика или деспота: пыл, в основании которого лежит еле теплящаяся надежда, рождает грандиозные замыслы, впрочем испаряющиеся так быстро, что даже не успевают сгуститься в туман.

Нескольких слов барона де Шарни и последовавших за ними приветственных криков было довольно, чтобы Мария Антуанетта вообразила себя предводительницей великой армии; она уже слышала, как катятся к месту боя ее пушки, призванные не убивать, но наводить ужас, и радовалась испугу парижан, словно окончательной победе.

Окружавшие ее мужчины и женщины, опьяненные молодостью, доверчивостью и влюбленностью, толковали о блестящих гусарах, могучих драгунах, страшных швейцарцах, шумливых канонирах и издевались над грубыми пиками с необструганными древками, не сознавая, что острие этих пик грозит гибелью благороднейшим умам Франции.

– Я, – прошептала принцесса де Ламбаль, – боюсь пики больше, чем ружья.

– Потому что смерть от пики более уродлива, дорогая моя Тереза, – со смехом отвечала королева. – Но, как бы там ни было, не тревожься. Наши парижские копейщики не стоят прославленных швейцарских копейщиков из Мора, к тому же у швейцарцев есть в запасе не только пики, но и превосходные мушкеты, из которых они, благодарение Богу, стреляют с превеликой меткостью!

– О! За это я ручаюсь, – подтвердил г-н де Безанваль.

Королева снова взглянула на г-жу де Полиньяк, чтобы узнать, вернули ли ей все эти доводы хоть немного спокойствия, но графиня, казалось, стала еще бледнее и печальнее.

Мария Антуанетта, относившаяся к подруге с такой нежностью, что часто забывала о королевском достоинстве, тщетно пыталась развеселить ее.

Молодая женщина хранила прежнюю мрачность и, судя по всему, предавалась самым мучительным раздумьям.

Но отчаяние ее повлияло лишь на настроение королевы. Юные офицеры с прежним пылом обсуждали план предстоящей битвы, а командиры их беседовали с бароном де Шарни.

В тот миг, когда это лихорадочное возбуждение достигло наивысшей точки, в покои королевы один, без охраны и без доклада, улыбаясь, вошел король.

Не в силах сдержать волнения, которым она заразила своих гостей, королева бросилась ему навстречу.

Все, кто был в ее покоях, при виде короля смолкли, и в комнате воцарилась мертвая тишина: каждый ждал слов властителя, тех слов, что воодушевляют и покоряют.

Как известно, когда в воздухе скапливается много электричества, малейшего сотрясения оказывается достаточно, чтобы высечь искру.

В глазах придворных король и королева, двигавшиеся навстречу друг другу, были двумя электрическими зарядами, и из столкновения их не могла не возникнуть молния.

Итак, придворные с трепетом ожидали первых слов, какие сорвутся с королевских уст.

– Ваше величество, – сказал Людовик XVI, – из-за всех эти происшествий мне забыли подать ужин; сделайте милость, прикажите принести его сюда.

– Сюда? – изумленно повторила королева.

– С вашего позволения.

– Но… ваше величество…

– Я нарушил вашу беседу. Ну что ж, за столом мы ее продолжим.

Короткое слово "ужин" погасило всеобщее возбуждение. Однако последняя фраза короля: "за столом мы ее продолжим" – была произнесена с таким хладнокровием, что даже королева не могла не признать: за этим спокойствием кроется немалое мужество.

Конечно же, король хотел показать, насколько он выше сиюминутных страхов.

Увы! Дочь Марии Терезии не могла поверить, что в такой час потомок Людовика Святого по-прежнему пребывает во власти обычных материальных потребностей.

Мария Антуанетта заблуждалась. Король просто-напросто хотел есть.

XXVI
КАК УЖИНАЛ КОРОЛЬ ВЕЧЕРОМ 14 ИЮЛЯ 1789 ГОДА

Мария Антуанетта приказала накрыть для короля маленький столик прямо в ее покоях.

Однако дело пошло вовсе не так, как ожидала королева. Людовик XVI заставил умолкнуть всех ее приближенных лишь для того, чтобы они не отвлекали его от ужина.

Пока Мария Антуанетта пыталась вновь воодушевить своих сторонников, король поглощал яства.

Офицеры сочли этот гастрономический сеанс недостойным потомка Людовика Святого и, сбившись в кучки, смотрели на короля с куда меньшим почтением, чем следовало бы.

Королева покраснела, она сгорала от нетерпения. Ее тонкая, аристократическая, нервная натура не могла постичь этого господства материи над духом. Она подошла к королю, надеясь, что это соберет вокруг его стола начавших расходиться придворных.

– Государь, – спросила она, – нет ли у вас каких-нибудь приказаний?

– Что вы, сударыня, – отвечал Людовик с набитым ртом, – какие могут быть приказания? Разве что в эти тяжелые дни вы станете нашей Эгерией.

И он мужественно продолжил сражение с начиненной трюфелями молодой куропаткой.

– Ваше величество, – ответила королева, – Нума был миролюбивый государь. А нам сегодня, по всеобщему убеждению, нужен король воинственный, и если вашему величеству угодно искать примеры в древности, то, раз уж вы не можете сделаться Тарквинием, вам следовало бы стать Ромулом.

Король улыбнулся с почти блаженным спокойствием.

– А эти господа – люди воинственные? – спросил он, поворачиваясь к стоявшим поодаль офицерам.

Лицо его раскраснелось от еды; придворным же показалось, что оно воодушевлено отвагой.

– Да, ваше величество! – закричали они хором. – Мы мечтаем о войне! Мы хотим только одного – войны!

– Господа, господа! – остановил их король. – Мне, разумеется, весьма приятно сознавать, что в случае надобности я могу на вас рассчитывать. Но в настоящую минуту я слушаюсь только двух наставников: королевского совета и своего желудка; первый присоветует мне, как действовать впредь, а по совету второго я уже действую.

И он с хохотом протянул прислуживавшему ему официанту полную объедков тарелку и взял чистую.

Шепот изумления и гнева пробежал по толпе дворян, готовых по первому знаку короля пролить за него кровь.

Королева отвернулась и топнула ногой.

К ней подошел принц де Ламбеск.

– Видите, ваше величество, – сказал он, – король, без сомнения, полагает, подобно мне, что лучше всего подождать. Его величество действует так из осторожности; и, хотя я, к несчастью, не могу похвастать этой добродетелью, я уверен, что осторожность – качество по нашим временам весьма необходимое.

– Да, сударь, вы правы: весьма необходимое, – повторила королева, до крови кусая губы.

Со смертельным отчаянием в душе, терзаемая мрачными предчувствиями, она отошла к камину.

Разница в настроении короля и королевы потрясла всех. Королева с трудом удерживала слезы. Король продолжал поглощать ужин с аппетитом, отличавшим всех Бурбонов и вошедшим в поговорку.

Неудивительно, что зал постепенно опустел. Гости стали исчезать, как тает при первых солнечных лучах снег в садах, обнажая местами черную унылую землю.

Увидев, что рыцари, на которых она так рассчитывала, покинули ее, королева почувствовала, как утрачивается ее могущество; так некогда по дуновению Божию полчища ассирийцев и амалекитян гибли в морской пучине или ночном мраке.

От тягостных мыслей ее оторвал нежный голос графини Жюль, подошедшей к ней вместе со своей невесткой г-жой Дианой де Полиньяк.

При звуках этого голоса будущее, представившееся было гордячке-королеве в мрачном свете, вновь явилось ее воображению в цветах и пальмовых ветвях: искренняя и верная подруга стоит десятка королевств.

– О, это ты, ты, – прошептала она, обняв графиню Жюль, – значит, одна подруга у меня все-таки осталась.

И слезы, так долго сдерживаемые ею, ручьями полились из ее глаз, омыли ее щеки и оросили грудь; впрочем, слезы эти были не горькими, а сладостными, они не мучили, но облегчали душу.

Мгновение королева молча сжимала графиню в своих объятиях.

Молчание нарушила герцогиня, державшая невестку за руку.

– Ваше величество, – начала она робко, как бы стыдясь собственных слов, – я хочу открыть вам один план, который, быть может, не вызовет у вас осуждения.

– Какой план? – спросила королева, вся обратившись в слух. – Говорите, герцогиня, говорите скорее.

По-прежнему опираясь на плечо своей фаворитки-графини, королева приготовилась выслушать герцогиню Диану.

– Ваше величество, – продолжала герцогиня, – то, что я намереваюсь вам поведать, не мое мнение, а суждение лица, чья беспристрастность не вызывает сомнений – ее королевского высочества мадам Аделаиды, тетушки короля.

– К чему столько приуготовлений, дорогая герцогиня, – весело воскликнула королева, – переходите прямо к делу!

– Ваше величество, дела складываются нерадостно. Народ сильно преувеличивает милости, оказанные вами нашей семье. Клевета пятнает августейшую дружбу, которой вы благоволите отвечать на нашу почтительную преданность.

– Неужели, герцогиня, вы находите, что я вела себя без должной отваги? – удивилась королева. – Разве я не отстаивала нашу дружбу, идя наперекор общественному мнению, двору, народу, даже самому королю?

– О, напротив, ваше величество, вы с беспредельным благородством поддерживали своих друзей, защищая их собственной грудью и отражая направленные против них удары; именно поэтому сегодня, в минуту большой, быть может даже ужасной опасности, эти друзья показали бы себя бесчестными трусами и дурными слугами, если бы не встали в свой черед на защиту королевы.

– Ах, как это хорошо, как прекрасно! – вскричала Мария Антуанетта и, пылко обняв графиню, пожала руку герцогине де Полиньяк.

Однако обе дамы, вместо того чтобы гордо поднять голову от монаршей ласки, побледнели.

Госпожа Жюль де Полиньяк попыталась высвободиться из объятий королевы, но та крепко прижимала ее к себе.

– Быть может, – пробормотала г-жа Диана де Полиньяк, – вы, ваше величество, не совсем хорошо понимаете, что именно мы имеем честь предложить вам, дабы отвратить от вашего трона и от самой вашей особы бедствия, причиной коих может оказаться ваша драгоценная дружба. Есть мучительное средство, горькая для наших сердец жертва, которую мы, однако, обязаны принести, ибо такова необходимость.

При этих словах настала очередь королевы побледнеть, ибо в скромной и сдержанной речи герцогини она, вместо отважной и преданной дружбы, различила страх.

– Говорите же, герцогиня, – приказала она. – О какой жертве идет речь?

– О, жертву должны принести одни мы, ваше величество, – был ответ Дианы. – Мы, Бог знает почему, сделались для французов предметом ненависти; избавив ваш двор от своего присутствия, мы вернем ему прежний блеск, вернем вам любовь народа, которую наше присутствие гасит либо извращает.

– Вы хотите покинуть меня? – гневно воскликнула королева. – Кто это сказал? Кто это придумал?

Потерянно взглянув на потупившуюся графиню Жюль, королева тихонько отстранила ее от себя.

– Не я, – отвечала графиня Жюль. – Я, напротив, хочу остаться рядом с вами.

Однако тон, каким были произнесены эти слова, говорил: "Прикажите мне уехать, ваше величество, и я уеду".

О священная дружба, священная цепь, способная связать королеву и служанку неразрывными узами! О священная дружба, в коей больше героизма, чем в любви и честолюбии, этих благородных болезнях сердца человеческого! И королева мгновенно разбила обожаемый алтарь, воздвигнутый ею в собственном сердце; одного взгляда ей достало, чтобы увидеть то, чего она не могла разглядеть в течение десяти лет: холодности и расчетливости; пусть оба порока были простительны, объяснимы, быть может даже законны, но разве может измена того, кто предал свою любовь, казаться простительной, объяснимой, законной тому, кто еще любит?

Мария Антуанетта отомстила за причиненную ей муку лишь холодным взглядом, которым смерила свою подругу с ног до головы.

– Так вот каково ваше мнение, герцогиня Диана! – сказала она, прижимая дрожащую руку к груди.

– Увы, сударыня, – отвечала та, – я слушаюсь не своих желаний, но велений судьбы.

– Разумеется, герцогиня, – отвечала Мария Антуанетта. – А вы, графиня? – обратилась она к графине Жюль.

У той по щеке скатилась слеза – знак раскаяния, сжигающего ее душу, – но это усилие отняло у нее последние силы.

– Прекрасно, – сказала королева, – прекрасно. Мне отрадно видеть, как сильно я любима. Благодарю вас, графиня; конечно, здесь вам грозят опасности; конечно, ярость черни не знает предела; конечно, вы обе правы, а я сумасбродка. Вы хотите остаться, вы жертвуете собой – я этой жертвы не принимаю.

Графиня Жюль подняла на королеву свои прекрасные глаза. Но вместо дружеской преданности королева прочла в них смятение перепуганной женщины.

– Итак, вы, герцогиня, решились уехать? – спросила королева, подчеркнув голосом слово "вы".

– Да, ваше величество.

– Вы, разумеется, направитесь в какое-нибудь из ваших дальних поместий… самых дальних?..

– Государыня, для того, кто решился уехать, решился покинуть вас, пятьдесят льё такое же огромное расстояние, как и сто пятьдесят.

– Так, значит, вы едете за границу?

– Увы! Да, сударыня.

Сердце королевы разрывалось от боли, но она не выдала своей муки ни единым вздохом.

– Куда же вы направитесь?

– На берега Рейна, ваше величество.

– Прекрасно. Вы говорите по-немецки, герцогиня, – произнесла королева с неизъяснимо печальной улыбкой, – уроки вы брали у меня. Что ж, дружба королевы принесла вам хоть какую-то пользу, и я рада этому. – Повернувшись к графине Жюль, она продолжала: – Я не хочу разлучать вас с вашими родными, дорогая графиня. Вы хотите остаться, и я ценю это желание. Но я боюсь за вас и хочу, чтобы вы уехали; больше того, я вам это приказываю!

Тут королева замолчала; волнение сдавило ей горло, и как ни мужественно она держалась, ей, возможно, недостало бы сил сохранить видимость спокойствия, если бы до ее слуха не донесся голос короля, не принимавшего никакого участия в только что описанной сцене.

Людовик как раз приступил к десерту.

– Сударыня, – обратился король к своей супруге, – вас извещают, что к вам кто-то прибыл.

– И все же, государь, – воскликнула королева, отбросив прочь все иные чувства, кроме королевского достоинства, – вам следует отдать приказы. Взгляните, здесь остались именно те трое, кто вам нужен: господин де Ламбеск, господин де Безанваль и господин де Брольи. Приказывайте, государь, приказывайте!

Король поднял на нее отяжелевший, нерешительный взгляд.

– Что вы обо всем этом думаете, господин де Брольи? – спросил он.

– Ваше величество, – отвечал старый маршал, – если вы удалите войска из Парижа, люди скажут, что парижане разбили вас. Но если вы их там оставите, им придется разбить парижан.

– Прекрасно сказано! – вскричала королева, пожав маршалу руку.

Со своей стороны принц де Ламбеск только покачал головой.

– И что же вы мне предлагаете? – спросил король.

– Скомандовать: "Вперед!" – отвечал старый маршал.

– Да… Вперед! – повторила королева.

– Ну что ж, раз вам так этого хочется: "Вперед!"

В эту минуту королеве принесли записку, гласившую:

«Именем Неба! Государыня, не принимайте поспешных решений! Я жду свидания с Вашим величеством».

– Это его почерк! – прошептала королева.

Обернувшись к камеристке, доставившей записку, она спросила:

– Господин де Шарни ждет меня?

– Он прискакал весь в пыли и, кажется, даже в крови.

– Одну минуту, господа, – сказала королева г-ну де Безанвалю и г-ну де Брольи, – подождите меня здесь, я скоро вернусь.

И она торопливо вышла из комнаты.

Король даже не повернул головы.