Текст книги "Анж Питу"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава 13.
КОРОЛЬ ТАК ДОБР, КОРОЛЕВА ТАК ДОБРА

Теперь, с позволения читателей, мы расскажем об основных политических событиях, свершившихся незадолго до описанных выше событий в жизни французского двора.

Те, кто хорошо знают историю этой эпохи, а также те, кого история как она есть пугает, могут пропустить эту главу и перейти к следующей, где вновь пойдет речь о приключениях Бийо и Питу; что же до этой главы, то она адресована лишь умам требовательным и пытливым.

Вот уже год или два как нечто неслыханное, неведомое, нечто, пришедшее из прошлого и устремляющееся в будущее, носилось в воздухе.

То была революция.

Вольтер, приподнявшись на мгновение со своего смертного одра, разглядел в окружавшей его тьме сверкание ее зари.

Подобно Христу, в чьем уме она родилась, революция призвана была свершить свой суд над живыми и мертвыми.

«Когда Анна Австрийская стала регентшей, – говорит кардинал де Рец, – у всех на устах было только одно:

«Королева так добра!»

Однажды врач г-жи де Помпадур, Кенуа, живший в ее доме, увидел входящего к маркизе Людовика XV: помимо почтения, некое другое чувство охватило его с такой силой, что он побледнел и задрожал – Что с вами? – спросила г-жа дю Оссе.

– Вот что, – отвечал Кенуа. – Всякий раз, как я вижу короля, я говорю себе: а ведь этот человек может отрубить мне голову!

– О! Не бойтесь, – отвечала г-жа дю Оссе. – Король так добр.

Из этих двух фраз «Король так добр!» и «Королева так добра!» – родилась французская революция.

После смерти Людовика XV Франция вздохнула полной грудью. Вместе с королем она освободилась от особ вроде маркизы де Помпадур и графини Дю Барри, равно как и от Оленьего парка.

Забавы Людовика XV обходились нации недешево – они стоили ей больше трех миллионов в год К счастью, на престол взошел король юный, нравственный, человеколюбивый, почти философ.

Король, который, подобно Жан-Жакову Эмилю, выучился ремеслу, вернее, даже целым трем.

Он был слесарем, часовщиком и механиком.

Ужаснувшись бездне, разверзшейся у его ног, король начал с того, что отказал просителям в каких бы то ни было милостях. Царедворцы содрогнулись. Утешало их лишь одно: отказывает им не король, а Тюрго; к тому же королева, быть может, еще не вступила в свои права и не имеет сегодня той власти, какую получит завтра.

Наконец, к 1777 году она получает эту долгожданную власть: королева становится матерью, король, уже показавший себя таким добрым королем и добрым супругом, будет отныне еще и добрым отцом.

Как отказать в чем-либо той, кто подарила Франции наследника престола?

Вдобавок, король еще и добрый брат; он, например, приносит Бомарше в жертву графу Прованскому, – а ведь король недолюбливает графа Прованского за излишнее педантство.

Но зато он обожает графа д'Артуа, являющего собой образец французского остроумия, изящества и благородства. Король так любит графа д'Артуа, что если королеве он еще может в чем-нибудь отказать, то стоит ей взять в союзники графа д'Артуа, как у короля недостает сил противиться.

Таким образом, страной правят любезнейшие особы. Господин де Калон, один из самых обходительных людей во всем свете, – генеральный контролер финансов; это он сказал королеве: «Сударыня, если это возможно, это уже сделано; если это невозможно, это будет сделано».

С того дня, как об этом прелестном афоризме узнали в салонах Парижа и Версаля, красная книга королевских расходов после долгого перерыва вновь стала пополняться новыми записями.

Королева покупает Сен-Клу.

Король покупает Рамбуйе.

Фавориток заводит не король, а королева: г-жа Диана де Полиньяк и г-жа Жюль де Полиньяк обходятся Франции так же дорого, как Помпадур и Дю Барри.

Королева так добра!

Выдвигается идея уменьшить слишком большие жалованья. Иные люди принимают новшество покорно. Но один из завсегдатаев королевского дворца решительно не желает сдаваться; это г-н де Куаньи; он встречает короля в коридоре и с глазу на глаз закатывает ему скандал. Король убегает, а вечером рассказывает со смехом:

– По правде говоря, если бы я не уступил, Куаньи, боюсь, поколотил бы меня. Король так добр.

Да и вообще судьбы королевства часто зависят от безделицы – например, от шпоры пажа.

Людовик XV умирает; кто займет место господина д'Эгийона?

Король Людовик XVI предлагает Машо. Машо – один из министров, способных поддержать уже покачнувшийся трон. Тетки короля принимают сторону г-на де Морепа, – ведь он так забавен и сочиняет такие прелестные песенки. Он насочинял их в Поншартрене столько, что хватило на три тома, которые он назвал своими мемуарами.

Все это похоже на скачки. Кто придет первым: король с королевой в Арнувиль или королевские тетки в Поншартрен?

У короля в руках власть, значит, у него есть шансы на победу. Не теряя времени, он пишет:

«Немедленно приезжайте в Париж. Я жду вас».

Он кладет депешу в конверт и выводит на нем:

«Графу де Машо, в Арнувиле».

Призванному по такому случаю пажу вручают послание короля и велят скакать во весь опор.

Теперь, когда паж уже в пути, король может принять своих теток.

Тетки – те самые, которых отец звал такими истинно аристократическими именами, как Тряпка, Ворона и Пустомеля, ждут за дверью, противоположной той, в которую должен выйти паж.

Раз паж вышел, они могут войти.

Они входят и просят короля за г-на де Морепа; главное для короля – выиграть время; он не хочет отказывать своим теткам. Король так добр.

Он даст свое согласие, когда паж будет уже далеко и его нельзя будет вернуть.

Он спорит с тетками, то и дело поглядывая на стенные часы: получаса хватит, а часы у него точные, он сам их выверяет.

Сдается он через двадцать минут.

– Пусть пажа вернут, – говорит он, – а там посмотрим.

Тетки счастливы; пусть слуги седлают коня, пусть загонят коня, двух коней, десять коней, лишь бы перехватить пажа.

Не стоит беспокоиться, лошадей загонять не придется.

Спускаясь с лестницы, паж зацепился за ступеньку и сломал шпору. А как скакать во весь опор без шпоры?

Вдобавок, шевалье д'Абзак, командующий королевской конюшней, подвергает досмотру всех курьеров и не выпустит ни одного из них в виде, порочащем честь главной конюшни королевства.

Поэтому шпор непременно должно быть две.

Отсюда следует, что, вместо того чтобы перехватывать пажа на дороге в Арнувиль, его перехватывают у ворот дворца.

Он уже сидит в седле и выглядит безукоризненно.

У него отбирают конверт и оставляют ему само письмо, равно подходящее для обоих претендентов. Тетки короля изменяют только адрес: вместо «Графу де Машо, в Арнувиле» они пишут «Графу де Морепа, в Поншартрене».

Честь королевской конюшни спасена, но монархии грозит гибель.

С Морепа и Калоном дела идут на славу: один поет, другой платит; к тому же, кроме царедворцев, есть еще откупщики – они тоже не сидят сложа руки.

Людовик XIV начал свое царствование с того, что, по совету Кольбера, повесил двух откупщиков, после чего взял в наложницы Лавальер и построил Версаль. Лавальер не стоила ему ничего.

Но Версаль, где он хотел ее поселить, стоил дорого.

Затем в 1685 году из Франции изгоняют миллион предприимчивых людей – якобы за то, что они протестанты.

Поэтому в 1707 году, еще при жизни великого короля, Вуагильбер писал, имея в виду год 1698:

«В те времена дела шли еще не так плохо; силы в нас еще теплились. Нынче мы выбились из сил».

Что бы он сказал восемьдесят лет спустя, после того, как во Франции похозяйничали Дю Барри и Полиньяк! Народ истекал потом, ему придется истекать кровью – вот и все.

Но зато сколько обходительности в манерах!

Прежде откупщики были суровы, грубы и холодны, словно двери тюрем, куда они бросали свои жертвы. Ныне это истинные филантропы: одной рукой они обирают народ, это правда, но другой строят богадельни.

Один мой друг, великий финансист, уверял меня, что из ста двадцати миллионов, которые приносил налог на соль, откупщики оставляли себе семьдесят.

Однажды в некоем собрании, где речь шла о том, чтобы потребовать у откупщиков список их расходов, некий советник, играя словами, пошутил:

«Нам нужны не частные списки расходов, нам нужны общие списки генеральных штатов».

Искра попала в порох, порох загорелся, и начался пожар.

Все повторяли остроту советника; с великой торжественностью Генеральные штаты были созваны.

Двор назначил их открытие на 1 мая 1789 года.

24 августа 1788 года ушел в отставку г-н де Бриенн. Он тоже был из тех, кто не «лишком стеснялся, распоряжаясь финансами.

Но, по крайней мере, уходя, он дал добрый совет: вернуть Неккера.

Неккер вновь стал министром, и народ вздохнул спокойно.

Меж тем вся Франция обсуждала великий вопрос о трех сословиях.

Сьейес выпустил свою знаменитую брошюру о третьем сословии.

Провинция Дофине, где штаты продолжали собираться против воли двора, постановила, что представит столько же депутатов от третьего сословия, сколько от дворянства и духовенства.

Вновь было созвано собрание нотаблей.

Оно заседало тридцать два дня, с 6 ноября по 8 декабря 1788 года.

На сей раз в дело вмешался Господь. Когда недостает королевского бича, бич Божий со свистом рассекает воздух и заставляет народы торопиться.

Пришла зима, а с нею – голод.

Зима и голод привели с собою 1789 год.

Париж наполнился войсками, на улицах появились патрули.

Два или три раза перед умирающей от голода толпой солдаты заряжали ружья.

Однако стрелять они не стали.

Утром 26 апреля, за пять дней до открытия Генеральных штатов, из уст в уста в голодной толпе начало переходить одно имя.

Имя это сопровождалось проклятьями тем более злобными, что носивший его человек был разбогатевший рабочий.

Если верить слухам, Ревельон, владелец прославленной бумажной фабрики в Сент-Антуанском предместье, сказал, что собирается уменьшить ежедневную плату рабочим до 15 су.

Это была правда.

Если верить другим слухам, король обещал надеть на Ревельона черную ленту, то есть наградить его орденом Святого Михаила.

Это была ложь.

Мятежная толпа всегда верит какому-нибудь абсурдному слуху. Примечательно, что именно слух собирает мятежников вокруг себя, сплачивает, ведет в бой.

Народ сооружает чучело, нарекает его Ревельоном, надевает на него черную ленту и поджигает его у дверей на стоящего Ревельона, а затем тащит горящее чучело на площадь Ратуши, где оно догорает на глазах у городских властей.

Безнаказанность придает толпе храбрости; парижане предупреждают, что если сегодня они расправились с изображением Ревельона, то завтра доберутся до него самого.

То был форменный вызов на поединок.

Власти в ответ выслали к толпе три десятка французских гвардейцев, да и в этом заслуга не их, а полковника де Бирона.

Эти три десятка гвардейцев сделались свидетелями великой дуэли, которой не могли помешать. На их глазах простолюдины грабили фабрику, бросали в окна мебель, все били и все жгли. В суматохе кто-то украл пятьсот луидоров.

Народ выпил все вино, хранившееся в погребах, а когда кончилось вино, принялся за фабричные краски, с виду так на него похожие.

Мерзости эти творились весь день 27 апреля, с утра до вечера.

На помощь трем десяткам гвардейцев прибыли несколько гвардейских рот, которые стреляли сначала холостыми патронами, а затем самыми настоящими пулями. Под вечер к французским гвардейцам присоединились гвардейцы швейцарские под командой г-на де Безанваля.

Когда дело доходит до революции, швейцарцы не шутят.

Швейцарцы не долго думая зарядили ружья и спустили курки; природа недаром сотворила их охотниками: два десятка грабителей упали замертво.

У некоторых из них отыскались в карманах луидоры из числа тех пяти сотен, что были украдены у Ревельона: из его секретеров они перешли к грабителям из простонародья, а от них – к швейцарцам.

Безанваль дал команду стрелять и, как говорится, взял все на себя Король не поблагодарил его, но и не пожурил.

Впрочем, отсутствие королевской похвалы означает хулу.

Парламент начал дознание.

Король приказал окончить его, не доводя до конца.

Король был так добр!

Кто распалил народ? Неизвестно.

Разве не бывает летом, в сильный зной, пожаров, которые начинаются сами собой, без причины?

В разжигании бунта обвиняли герцога Орлеанского.

Обвинение столь нелепое, что о нем очень скоро забыли и думать.

29 апреля Париж был совершенно спокоен или казался таковым.

Настало 4 мая, король и королева вместе с двором направились в Собор Парижской богоматери выслушать Veni, Creator1515.
  Гряди, Создатель (лат.).


[Закрыть].

Народ приветствовал их дружными криками: «Да здравствует король!» и, главное, «Да здравствует королева!»

Королева была так добра.

То был последний спокойный день.

Назавтра крики «Да здравствует королева!» сделались тише, а крики'. «Да здравствует герцог Орлеанский!» громче.

Это сильно обидело королеву: бедняжка до такой степени ненавидела герцога, что обвиняла его в трусости.

Как будто в роду Орлеанских, начиная с Филиппа, брата Людовика XIV, выигравшего битву при Касселе, и кончая герцогом Шартрским, ковавшим победы при Жеммапе и Вальми, были трусы!

Так вот, бедняжка королева так огорчилась, что едва не лишилась чувств; голова ее поникла. Об этом рассказывает г-жа Кампан в своих записках. Но очень скоро эта поникшая голова воспрянула с видом гордым и презрительным. Те, кто увидел выражение ее глаз, навсегда излечились от привычки твердить: «Королева так добра!»

Существуют три портрета королевы: один написан в 1776 году, другой в 1784-м, третий – в 1788-м.

Я видел все три. Взгляните на них и вы. Если когда-нибудь эти три портрета будут собраны в одной галерее, в них можно будет прочесть всю историю Марии-Антуанетты.

Соединение трех сословий в одном собрании, обещавшее кончиться всеобщим братанием, обернулось объявлением войны.

«Три сословия! – сказал Сьейес, – нет, три нации!»

3 мая, накануне богослужения, король принял депутатов в Версале. Среди них нашлись такие, которые посоветовали ему меньше полагаться на этикет и больше – на обычное человеческое радушие.

Король не послушался.

Он принял сначала духовенство.

Затем дворянство.

Наконец, третье сословие.

Депутаты от третьего сословия ждали дольше всего.

Депутаты от третьего сословия были недовольны.

В старину на ассамблеях представителям третьего сословия полагалось говорить, стоя на коленях. Нынче главу депутации третьего сословия нельзя было заставить опуститься на колени. Тогда решили, что третье сословие вовсе не будет произносить речей.

5 мая король открыл Генеральные штаты. Он был в шляпе.

Дворяне также.

Депутаты от третьего сословия хотели было также надеть шляпы, но тут король снял свою; он предпочел держать речь с непокрытой головой, лишь бы не видеть перед собой депутатов от третьего сословия в шляпах.

В среду 10 июня Сьейес вошел в Собрание и увидел, что в зале сидят преимущественно депутаты от третьего сословия.

Духовенство и дворянство заседали отдельно.

«Перережем канат, – сказал Сьейес, – пора!»

И предложил потребовать от духовенства и дворянства, чтобы они явились на совместное заседание не позже, чем через час.

«Если они не явятся, то будут числиться отсутствующими».

Версаль окружали немецкие и швейцарские войска. На Собрание была наведена артиллерийская батарея.

Сьейес об этом не думал. Он думал о народе, который хочет есть.

– Но ведь третье сословие, – возразили Сьейесу, – не может одно составить Генеральные штаты.

– Тем лучше, – отвечал Сьейес. – Оно составит Национальное собрание.

19 июня король приказывает закрыть залу, где заседало прежде Национальное собрание.

Но для такого государственного переворота королю требовался предлог.

Залу закрыли для приготовлений к королевскому заседанию, которое состоится здесь в понедельник.

20 июня в семь часов утра председатель Национального собрания узнает, что в этот день заседаний не будет.

В восемь утра он вместе со многими другими депутатами приходит к дверям залы.

Они закрыты, и подле них стоит часовой.

Идет дождь.

Депутаты хотят взломать дверь.

У часовых приказ, они загораживают проход штыками.

Один депутат предлагает заседать на площади Оружия.

Другой – в Марли.

Гильотен предлагает Залу для игры в мяч. Гильотен!

Странная вещь тот самый Гильотен, чье имя благодаря его творений прославится четыре года спустя, предложил отправиться в валу для игры в мяч!

Эта Зала для игры в мяч, голая, ветхая, открытая всем ветрам, стала яслями Христовой сестры, колыбелью революции! С той разницей, что Христос был сын добродетельной женщины. А революция была дочерью изнасилованной нации.

На это великое проявление народной воли король отвечает королевским словом: «ВЕТО!»

К мятежникам посылают г-на де Брезе, который приказывает им разойтись.

«Мы пришли сюда по воле народа, – отвечает Мирабо, – и уйдем лишь со штыком в брюхе».

Он сказал именно так, а не так, как утверждают иные:

«лишь уступая силе Штыков». Отчего за спиной всякого великого человека непременно прячется ничтожный ритор, который под предлогом улучшения губит его речи! Отчего этот ритор прятался за спиной Мирабо в Зале для игры в мяч? За спиной Камбронна при Ватерлоо?

Ответ пересказали королю.

Он помолчал со скучающим видом.

– Они не хотят разойтись? – осведомился он наконец.

– Не хотят, ваше величество.

– Ну, так пускай их оставят в покое.

Как видим, королевская власть начала уступать воле народа, И уступила ей уже немало.

С 23 июня по 12 июля продолжался период относительного спокойствия, но то был тяжелый, душный покой – такой, какой предшествует грозе. То был дурной сон, приснившийся в дурную ночь.

11 июля под давлением королевы, графа д'Артуа, Полиньяков, всей версальской камарильи король принимает решение и отставляет Неккера. 12-го об этом становится известно в Париже.

Мы видели действие, оказанное этой новостью. 13-го вечером прибывший в Париж Бийо увидел на улицах баррикады.

13-го вечером Париж защищался, а 14-го утром был готов наступать.

14-го утром Бийо закричал: «На Бастилию!» – и три тысячи человек подхватили этот крик, а вскоре к ним присоединилось все население Парижа.

Ибо существовало здание, которое вот уже около пяти столетий давило на грудь Франции, как давила адская глыба на плечи Сизифа, с той лишь разницей, что Франция, меньше верящая в свои силы, – чем титан, даже не пыталась сбросить тяжкую ношу.

Это здание, эта феодальная печать на челе Парижа звалась Бастилией.

Король, как говорила г-жа дю Оссе, был слишком добр, чтобы отрубать головы, Король отправлял неугодных в Бастилию.

А попав в Бастилию по приказу короля, человек оказывался выброшен из жизни, замурован, похоронен, уничтожен.

Ему суждено было оставаться там до тех пор, пока король о нем не вспомнит, меж тем королям приходится думать о стольких новых происшествиях, что они частенько забывают о старых.

К слову сказать, Бастилия была отнюдь не, единственной французской крепостью; во Франции их имелось не меньше двадцати: Фор Л'Эвек, Сен-Лазар, Шатле, Консьержери, Венсеннский замок, замок Ла-Рош, замок Ив, остров Святой Маргариты, замок Пиньероль и проч.

Но лишь крепость у Сент-Антуанских ворот в Париже народ звал Крепостью с большой буквы, как Рим называют Городом с большой буквы.

Эта крепость была всем крепостям крепость.

В течение столетия с лишком ею правили члены одного и того же рода.

Старейшиной этого избранного клана был г-н де Шатонеф. Ему наследовал его сын Ла Врийер, которого сменил его сын Сен-Флорантен, приходившийся, следовательно, внуком г-ну де Шатонефу. Династия угасла в 1777 году.

Никто не может сказать, сколько королевских указов о заключении в крепость было подписано во время этих трех царствований, которые по большей части пришлись на век Людовика XV. Один лишь Сен-Флорантен подписал их более пятидесяти тысяч.

Указы эти приносили большой доход.

Их продавали отцам, желавшим избавиться от сыновей.

Их продавали женщинам, желавшим избавиться от мужей.

Чем красивее были женщины, тем дешевле стоили указы.

Красавицы сговаривались с министром полюбовно; обе стороны проявляли добрую волю.

С конца царствования Людовика XIV все государственные тюрьмы, и в первую очередь Бастилия, находились в руках иезуитов.

Напомним главных пленников Крепости: Железная маска, Лозен, Латюд.

Иезуиты были исповедниками; для пущей надежности именно они исповедовали узников.

Для пущей надежности умерших узников хоронили под вымышленными именами.

Тот, кого называли Железной маской, был, как мы помним, похоронен под именем Маркьяли.

Он провел в тюрьме сорок пять лет.

Лозен провел там четырнадцать лет.

Латюд – тридцать.

Но Железная маска и Лозен, по крайней мере, были повинны в величайших преступлениях.

Железная маска, приходился ли он братом Людовику XIV или нет, походил на него как две капли воды. Какая неосторожность – осмелиться быть похожим на короля!

Лозен собирался жениться или даже женился на кузине короля. Какая неосторожность – осмелиться взять в жены племянницу короля Людовика XIII, внучку короля Генриха IV.

Но чем провинился бедняга Латюд?

Он осмелился влюбиться в мадмуазель Пуассон, она же г-жа Де Помпадур, любовница короля. Он написал ей записку. Эту записку, которую порядочная женщина отослала бы автору, г-жа де Помпадур отослала г-ну де Cap-тину.

Латюда арестовали, он бежал, был пойман и провел тридцать лет в стенах Бастилии, Венсеннского замка и тюрьмы Бисетр.

Так что Бастилию ненавидели недаром.

Народ ненавидел ее как живое существо; его воображение превратило ее в одного из тех гигантских тарасконских драконов, что безжалостно пожирают ни в чем не повинных людей.

Понятно поэтому, как тяжко страдал несчастный Себастьен Жильбер от сознания, что его отец посажен в Бастилию.

Понятно поэтому, как глубоко был убежден Бийо в том, что освободить доктора можно, лишь взяв тюрьму приступом.

Понятно поэтому, какой неистовый порыв охватил толпу, когда Бийо воскликнул: «На Бастилию!»

Однако солдаты утверждали, что надежда взять Бастилию приступом безрассудна.

У Бастилии имелся запас продовольствия, гарнизон, артиллерия.

У Бастилии имелись стены шириной 15 футов наверху и 40 футов в основании.

У Бастилии имелся комендант по имени де Лоне, который держал в погребах тридцать тысяч ливров пороха и поклялся взорвать крепость вместе с половиной Сент-Антуанского предместья, если кто-нибудь покусится на его владения.