Текст книги "Анж Питу"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

Из этих двоих один был французский гвардеец, а другой – парламентер.

При виде этого человека, залитого кровью, хотя возложенная на него миссия делала его личность неприкосновенной, толпу вновь охватила ярость.

Адъютанты Гоншона, как прежде, заняли места подле него; за время передышки оба успели сходить домой переодеться, ведь один жил рядом с Арсеналом, а другой – на улице Шаронн.

Юлен, в прошлом женевский часовщик, ставший затем егерем маркиза де Конфлана, возвратился из дому в ливрее, похожей на мундир венгерского офицера.

Эли, бывший офицер полка королевы, надел свой старый мундир, дабы парижане думали, что армия на их стороне, и чувствовали себя более уверенно.

Обе стороны вновь открыли огонь и вели его с еще большим ожесточением, чем прежде.

В это время плац-майор Бастилии, г-н де Лом, подошел к коменданту.

Этот отважный и честный солдат остался в душе гражданином: ему больно было видеть то, что происходит, и больно думать о том, что может произойти.

– Сударь, – сказал он коменданту, – известно ли вам, что у нас нет провианта?

– Мне это известно, – отрезал де Лонэ.

– Вдобавок у нас нет приказа – это вам также известно?

– Прошу прощения, господин де Лом, у меня есть приказ держать ворота Бастилии закрытыми, потому мне и доверили ее ключи.

– Сударь, ключи служат не только для того, чтобы закрывать двери, но и для того, чтобы их открывать. Вы пожертвуете всем гарнизоном, но не спасете крепости. Вы подарите мятежникам две победы в один день. Взгляните на этих людей: мы убиваем их, а они вновь вырастают среди камней. Утром их было пять сотен, три часа назад их было десять тысяч, теперь их шестьдесят тысяч, завтра их будет сто тысяч. Когда наши пушки замолчат, – а рано или поздно им придется замолчать, – у этих людей достанет сил разрушить Бастилию голыми руками.

– Вы говорите как человек штатский, господин де Лом.

– Я говорю как француз, сударь. Я думаю, что, поскольку его величество не давал нам приказа… а господин купеческий старшина сделал нам вполне приемлемое предложение – разместить в крепости сто человек из городской гвардии, – вы можете его принять и тем предотвратить несчастья, которых я опасаюсь.

– По вашему мнению, господин де Лом, нам следует повиноваться парижским городским властям?

– Да, сударь, если мы не имеем прямых указаний его величества.

– Ну что ж, – сказал де Лонэ, отводя де Лома в угол двора, – в таком случае прочтите вот это, господин де Лом.

И он подал плац-майору маленький листок бумаги.

Де Лом прочел:

"Держитесь: я морочу парижанам голову кокардами и посулами. К вечеру господин де Безанваль пришлет Вам подкрепление.

Де Флессель".

– Как попала к вам эта записка, сударь? – спросил плац-майор.

– Она была в конверте, который принесли мне господа парламентеры. Они полагали, что вручают мне приглашение сдать Бастилию, а вручили приказ защищать ее.

Плац-майор потупился.

– Отправляйтесь на свой пост, сударь, – приказал де Лонэ, – и не покидайте его до тех пор, пока я вас не позову.

Господин де Лом исполнил приказание.

А г-н де Лонэ хладнокровно сложил записку, убрал ее в карман и возвратился к канонирам, которым велел целить ниже и точнее.

Канониры, как и г-н Лом, повиновались.

Но судьба крепости была предрешена. Не в человеческих силах было повернуть события вспять.

На каждый пушечный залп народ отвечал: "Нам нужна Бастилия!".

Голоса требовали Бастилию, а руки действовали.

В числе голосов, требовавших особенно громко, в числе рук, действовавших особенно энергично, были голоса и руки Питу и Бийо.

Разница состояла лишь в том, что каждый поступал сообразно своей натуре.

Бийо, отважный и доверчивый, как бульдог, сразу бросался вперед, не обращая внимания на пули и картечь.

Питу, осторожный и осмотрительный, как лисица, наделенный могучим инстинктом самосохранения, употреблял все свои способности для того, чтобы уловить опасность и избежать ее.

Он видел все самые смертоносные амбразуры, он улавливал неощутимые движения стволов, готовых выстрелить. В конце концов он дошел до того, что точно угадывал мгновение, когда батарея крепостных ружей начнет стрелять по подъемному мосту.

Эту услугу оказывали Питу глаза; дальше за работу принимались другие части его тела.

Голова втягивалась в плечи, грудь задерживала дыхание, все тело становилось похожим на доску, если на нее смотреть сбоку.

В эти минуты Питу, упитанный Питу, – ибо у Питу тощими были только ноги, – уподоблялся геометрической линии, не имеющей ни ширины, ни толщины.

Он облюбовал закоулок между первым и вторым подъемным мостом, нечто вроде бруствера, образуемого выступающими из стены камнями; один из этих камней защищал его голову, другой – живот, третий – колени, и Питу благословлял природу и фортификационное искусство за то, что они так слаженно охраняют его от смертоносных пуль.

Из своего угла, где он притаился, как заяц в норе, Питу время от времени постреливал – в основном для очистки совести, так как перед ним были лишь крепостные стены и деревянные балки, да еще для того, чтобы доставить удовольствие папаше Бийо, то и дело кричавшему:

– Стреляй же, лентяй этакий, стреляй!

Со своей стороны, Питу, стремясь умерить пыл папаши Бийо, который в подбадриваниях не нуждался, кричал ему:

– Не высовывайтесь так сильно, папаша Бийо!

Или же:

– Осторожнее, господин Бийо, вернитесь, сейчас выстрелит пушка; берегитесь – у ружья щелкнул курок!

И не успевал Питу произнести эти пророческие слова, как пушечный или ружейный залп обрушивалися на головы парижан.

Бийо не внимал предостережениям Питу и совершал чудеса силы и ловкости – впрочем, все напрасно. Он жаждал пролить кровь на поле брани, но ему это не удавалось, и вместо крови он истекал потом.

Раз десять Питу приходилось хватать его за полу и укладывать на землю за секунду до того, как раздавался выстрел.

И всякий раз Бийо поднимался с земли если не с новыми силами, как Антей, то с новыми идеями.

Иной раз эта идея заключалась в том, чтобы поступить со вторым мостом так же, как он уже поступил с первым, то есть обрубить его цепи.

Тогда Питу старался удержать фермера протестующими воплями, а затем, видя, что вопли эти бесполезны, выскальзывал из своего убежища со словами:

– Господин Бийо, дорогой господин Бийо, но ведь если вас убьют, госпожа Бийо останется вдовой!

А тем временем швейцарцы опускали стволы своих ружей, чтобы взять на мушку смельчака, покушающегося на их мост.

В другой раз Бийо решал обстрелять мост из пушки, но защитники крепости снова пускали в ход ружья, артиллеристы Бийо отступали, он оставался при орудии один, и Питу вновь приходилось покидать убежище.

– Господин Бийо, – кричал он, – господин Бийо, заклинаю вас именем мадемуазель Катрин! Подумайте же о том, что, если вас убьют, мадемуазель Катрин останется сиротой!

И Бийо подчинялся, ибо оказывалось, что этот довод имеет над ним большую власть, чем первый.

Наконец богатому воображению фермера представилось еще одно средство.

Он бросился на площадь к криком:

– Тележку! Тележку!

– Две тележки! Две тележки! – закричал Питу (он рассудил, что от удвоения хорошее становится еще лучше) и последовал за Бийо.

Тотчас появился десяток тележек.

– Сухого сена и соломы! – потребовал Бийо.

– Сухого сена и соломы! – повторил Питу.

И тут же две сотни человек притащили им по охапке сена и соломы.

Другие приволокли на носилках высушенный навоз.

Пришлось крикнуть, что принесенного в десять раз больше, чем нужно, иначе через час на площади выросла бы гора фуража, не уступающая по высоте самой Бастилии.

Бийо схватил тележку, груженную соломой, за ручки и стал толкать ее перед собой.

Питу поступил так же; зачем он это делает, он не знал, но полагал, что, раз так поступает фермер, значит, и ему следует делать то же.

Эли и Юлен, догадавшись, что задумал Бийо, также схватили тележки и покатили их во двор.

Во дворе их встретила стрельба; пули и картечь летели с пронзительным свистом и попадали в солому либо в дощатые борта и колеса тележек. Ни один из наступающих ранен не был.

Как только стрельба ненадолго затихла, две или три сотни осаждающих бросились на приступ вслед за тележками и под защитой этого прикрытия разместились прямо под настилом моста.

Тогда Бийо вытащил из кармана огниво с трутом, насыпал в бумажный кулек пороха, поджег его и бросил в солому.

Порох зажег бумагу, бумага зажгла солому.

Каждый схватил по соломенному жгуту, и вслед за первой запылали остальные тележки.

Чтобы погасить огонь, обороняющимся пришлось бы выйти из крепости; выйти же означало обречь себя на верную смерть.

Огонь охватил мост, впился острыми зубами в деревянный настил, зазмеился по опорам.

Крик радости, послышавшийся во дворе, повторила вся площадь Сент-Антуан. Люди видели поднимающийся из-за стен дым. Они не знали толком, в чем дело, но подозревали, что в крепости происходит что-то гибельное для ее защитников.

В самом деле, раскалившиеся от огня цепи оторвались от столбов. Мост, наполовину сломанный, наполовину сгоревший, дымящийся, потрескивающий, рухнул вниз.

Тут за дело взялись пожарные со своими насосами. Комендант приказал открыть огонь, но солдаты инвалидной команды отказались ему повиноваться.

Команды де Лонэ выполняли одни лишь швейцарцы. Но они не умели обращаться с пушками, и пушки замолчали.

Напротив, французские гвардейцы, воспользовавшись прекращением артиллерийского огня, приставили фитиль к своей пушке; третьим выстрелом им удалось разбить решетку.

Комендант стоял на вершине одной из башен, пытаясь разглядеть, не идет ли обещанное подкрепление, когда вдруг его обволокли клубы дыма. Именно после этого он сбежал по лестнице вниз и приказал артиллеристам открыть огонь.

Отказ солдат инвалидной команды привел его в отчаяние. А увидев разбитую решетку, он понял, что все кончено.

Господин де Лонэ знал, что его ненавидят. Он сознавал, что ему не спастись. С самого начала сражения его не покидала мысль о том, чтобы погубить себя вместе с Бастилией.

Убедившись, что сопротивление бесполезно, он выхватывает из рук артиллериста фитиль и устремляется к пороховому погребу.

– Порох! – в ужасе восклицают разом два десятка голосов. – Порох! Порох!

Эти люди увидели фитиль в руках коменданта и угадали его намерение. Два солдата бросаются ему наперерез и приставляют штыки к его груди в тот самый момент, когда он открывает дверь.

– Вы можете убить меня, – говорит де Лонэ, – но, перед тем как испустить дух, я все-таки успею швырнуть этот фитиль в бочонок с порохом, и тогда вы взлетите на воздух все вместе – и осаждающие и осаждаемые.

Солдаты уступают. Штыки по-прежнему приставлены к груди де Лонэ, но команды отдает он, ибо все понимают, что их жизнь в его руках. Все словно оцепенели. Наступающие замечают, что происходит нечто странное. Они устремляют взгляды в глубь двора и видят коменданта, готового погубить и себя, и всех кругом.

– Послушайте, – говорит де Лонэ, – вы видите, что в моей власти погубить вас всех; предупреждаю: если хотя бы один из вас войдет в этот двор, я подожгу порох.

Тем, кто слышат эти слова, кажется, что земля дрогнула у них под ногами.

– Чего вы хотите? Чего вы требуете? – кричат несколько человек, и в их голосах слышен ужас.

– Я хочу почетной капитуляции.

Однако осаждающие не верят словам де Лонэ, продиктованным отчаянием; они хотят во что бы то ни стало войти в крепость. Возглавляет их ряды Бийо. Внезапно он вздрагивает и бледнеет; он вспоминает, зачем пришел к стенам Бастилии.

– Стойте! – кричит Бийо, бросаясь к Эли и Юлену. – Заклинаю вас именем пленников, стойте!

И эти люди, готовые пожертвовать своей жизнью ради победы, отступают, в свой черед бледнея и трепеща.

– Чего вы хотите? – вновь задают они коменданту вопрос, который ему уже задавали солдаты гарнизона.

– Я хочу, чтобы все покинули территорию Бастилии, – отвечает де Лонэ. – Я не буду вести никаких переговоров до тех пор, пока в крепости останется хотя бы один посторонний.

– Однако, – возражает Бийо, – в наше отсутствие вы сможете привести здесь все в боевой порядок.

– Если мы не договоримся о капитуляции, мы вернемся туда, где находимся теперь: я – к этим воротам, вы – к тем.

– Вы даете слово?

– Слою дворянина.

Некоторые осаждающие недоверчиво покачали головами.

– Слово дворянина! – повторил де Лонэ. – Здесь есть люди, не верящие слову дворянина?

– Нет, нет, мы верим! – ответили пять сотен голосов.

– Пусть мне принесут бумагу, перо и чернила.

Приказ коменданта был исполнен мгновенно.

– Хорошо, – сказал де Лонэ; затем обратился к своим противникам:

– А вы все ступайте прочь.

Бийо, Юлен и Эли подали пример и вышли первыми.

Остальные последовали за ними.

Де Лонэ отложил фитиль и, положив бумагу на колено, начал набрасывать условия капитуляции.

Солдаты инвалидной команды и швейцарцы, понимая, что решается их судьба, молча, с почтительным страхом следили за ним.

Прежде чем положить перо, де Лонэ оглянулся. Дворы были пусты.

Тем временем снаружи мгновенно узнали обо всем, что произошло внутри.

Как и предсказывал г-н де Лом, толпа на площади росла как из-под земли. Бастилию окружало уже сто тысяч человек.

Тут были не только рабочие, но и граждане всех сословий, не только мужчины, но и дети и старики.

И каждый был вооружен, каждый что-то кричал.

Повсюду мелькали заплаканные, растрепанные женщины, заламывающие руки в отчаянии и проклинающие каменную громаду.

Это были матери, у которых Бастилия только что отняла сыновей, жены, у которых Бастилия только что отняла мужей.

Между тем уже несколько минут Бастилия не грохотала, не изрыгала пламени и дыма. Бастилия погасла. Бастилия стала нема как могила.

Нечего было и пытаться сосчитать следы пуль, избороздившие ее стены. Каждый постарался принять участие в наступлении на это гранитное чудовище – зримое воплощение тирании.

Поэтому, когда в толпе узнали, что страшная Бастилия вот-вот капитулирует, что комендант обещал сдать ее народу, никто не смог в это поверить.

Охваченная сомнениями, в молчании, толпа ждала развязки, когда вдруг в одной из амбразур показалась шпага, на конце которой белел лист бумаги.

Однако между этим письмом и толпами наступающих пролегал ров – широкий, глубокий, наполненный водой.

Бийо потребовал доску: три были испробованы, но оказались слишком коротки. Четвертая подошла.

Бийо перекинул ее через ров и, ни секунды не поколебавшись, двинулся вперед по этому шаткому мосту.

Толпа молча следит за ним; все глаза устремлены на этого смельчака, делающего шаг за шагом над бездной, напоминающей воды Коцита. Питу, дрожа, усаживается на самом краю рва и прячет голову в колени.

Мужество изменяет ему: он плачет.

Внезапно, уже оставив позади две трети пути, Бийо теряет равновесие, взмахивает руками, падает и скрывается под водой.

Питу издает глухой стон и, подобно верному ньюфаундленду, бросается в воду вслед за своим повелителем.

Тогда к доске, с которой только что упал Бийо, подходит еще один человек.

Также без колебаний он ступает на импровизированный мост. Это Станислас Майяр, судебный исполнитель из Шатле.

Дойдя до места, где барахтаются в тине Питу и Бийо, он на мгновение опускает глаза вниз и, убедившись, что они доберутся до берега целыми и невредимыми, продолжает свой путь.

Через полминуты он оказывается на другом берегу рва и снимает с кончика шпаги письмо коменданта.

Затем так же невозмутимо, тем же твердым шагом он по доске возвращается обратно.

Но в тот самый миг, когда народ окружает его, чтобы прочесть письмо, раздается мощнейший залп и на толпу обрушивается град пуль.

Один лишь вопль вырвался из каждой груди – это был вопль, возвещающий месть народа.

– Вот что значит верить тиранам! – кричит Гоншон.

И забыв о капитуляции, о порохе, о собственной жизни, о жизни заключенных, без раздумий, с единственным желанием – отомстить, народ бросается внутрь крепости: на приступ идут уже не сотни, но тысячи парижан.

Теперь путь им затрудняет не стрельба, но слишком узкие ворота.

Услышав залп, двое солдат, ни на минуту не покидавших г-на де Лонэ, бросаются на него, а третий выхватывает у него фитиль и топчет ногами.

Де Лонэ выхватывает шпагу из трости и хочет заколоться; шпагу ломают у него в руках.

Комендант понимает, что ему остается лишь одно – ждать, и он ждет.

Народ заполняет крепость, гарнизон братается с ним, и вот Бастилия взята штурмом, силой: капитуляции не потребовалось.

Все дело в том, что ют уже сто лет, как в королевскую крепость заключали не человека, но саму мысль. Мысль взорвала Бастилию, и народ устремился в образовавшуюся брешь.

Что же до залпа, прозвучавшего в тишине перемирия – этого неожиданного, бесцельного, рокового залпа, – никто никогда не узнал, кто подал к нему сигнал, кто его замыслил и осуществил.

Бывают минуты, когда судьба взвешивает на своих весах будущее целой нации. Одна чаша перевешивает. Люди уже мнят, что добились своего. Внезапно невидимая рука бросает на другую чашу лезвие кинжала или пистолетную пулю. В одно мгновение все меняется и со всех сторон раздается единственный крик: "Горе побежденным!".

XVIII
ДОКТОР ЖИЛЬБЕР

Пока народ с воплями радости и ярости врывается в крепость, два человека барахтаются в тинистой воде, наполняющей ров.

Эти двое – Питу и Бийо.

Питу поддерживает Бийо; пули не ранили фермера, он цел и невредим, но падение слегка оглушило его.

Им бросают веревки, протягивают шесты.

Питу хватается за шест, Бийо – за веревку.

Пять минут спустя обоих уже обнимают, невзирая на их перепачканное платье, и качают как героев.

Фермеру подносят стаканчик водки; Питу угощают колбасой и вином.

Потом обоих обтирают соломой и ведут погреться на солнце.

Внезапно в уме Бийо вспыхивает мысль, а точнее – воспоминание; он вырывается из рук заботливых доброжелателей и бросается в крепость.

– Свободу узникам! – кричит он на бегу.

– Да, да, свободу узникам! – повторяет в свой черед Питу, бросаясь вслед за ним.

Толпа, до этой секунды занимавшаяся лишь палачами, содрогнувшись, вспоминает об их жертвах.

Она выдыхает вся разом: "Да, да, да, свободу узникам!".

И новая волна осаждающих, прорвав плотины, словно раздвигает стены крепости, дабы принести туда свободу.

Жуткое зрелище предстало глазам Бийо и Питу. Хмельная от одержанной победы, разъяренная, бешеная толпа заполонила двор. Она растерзала первого попавшегося на ее пути солдата.

Гоншон хладнокровно наблюдал эту расправу. Без сомнения, он считал, что гнев народа подобен течению большой реки, которая губит тех, кто пытается ее остановить.

Эли и Юлен, напротив, бросились наперерез толпе убийц; они просили, они умоляли, утверждая, – святая ложь! – что обещали сохранить гарнизону жизнь.

Появление Бийо и Питу сослужило им хорошую службу.

Толпа увидела, что Бийо, за которого она мстит, жив и даже не ранен; под ногой у него перевернулась доска, только и всего; он искупался в тине – и ничего более.

Сильнее всего народ ненавидел швейцарцев, но тех нигде не было видно: они успели надеть серые блузы, так что их стало невозможно отличить от слуг или заключенных. Толпа забросала камнями башенные часы и разбила фигуры узников, поддерживающие циферблат. Толпа бросилась вверх по лестницам, чтобы расквитаться с пушками, сеявшими смерть. Толпа мстила камням и в кровь стирала себе руки, пытаясь своротить их.

Когда первые победители показались на вершине башни, все, кто был внизу, то есть сто тысяч человек, приветствовали их оглушительным криком.

Крик этот пронесся над Парижем и, словно быстрокрылый орел, устремился во все концы Франции:

– Бастилия взята!

Когда люди услышали этот крик, сердца их смягчились, глаза наполнились слезами, руки раскрылись для объятий; не было больше противостоящих партий, не было больше враждующих сословий; парижане ощутили себя братьями, французы ощутили себя свободными.

Миллионы людей слились в порыве восторга.

Бийо и Питу вошли в крепость вместе с толпой; они искали не своей доли триумфа, но свободы заключенных.

Пересекая комендантский двор, они увидели человека в серой одежде: опираясь на трость с золотым набалдашником, с невозмутимым видом он взирал на все происходящее.

То был комендант. Он спокойно ждал либо своих друзей – они могли его спасти, либо своих врагов – они должны были с ним расправиться.

Узнав коменданта, Бийо вскрикнул и направился к нему.

Де Лонэ также узнал Бийо. Скрестив руки, он смотрел на него, как бы говоря: "Так, значит, это вы нанесете мне первый удар?".

Бийо подумал: "Если я заговорю с ним, его узнают, и тогда он погиб" – и остановился.

Как, однако, отыскать в этом хаосе доктора Жильбера? Как вырвать у Бастилии тайну, сокрытую в ее недрах?

Де Лонэ угадал его сомнения, оценил его героическую щепетильность.

– Что вам угодно? – спросил он вполголоса.

– Ничего, – отвечал Бийо, кивая в сторону ворот и указывая коменданту путь к спасению, – ничего. Я сам разыщу доктора Жильбера.

– Третья Бертодьера, – мягко, почти растроганно отвечал де Лонэ, не двигаясь с места.

Вдруг чей-то голос за спиной Бийо произнес:

– А, вот и комендант!

Голос этот был нечеловечески спокоен, и тем не менее чувствовалось, что каждое из произносимых им слов – острый нож, направленный в грудь де Лонэ.

Принадлежал этот голос Гоншону.

Услышав слова Гоншона, люди вздрогнули, словно до их слуха донесся набат, и, возбуждаясь от жажды мести, с горящими глазами, бросились на де Лонэ.

– Возьмите его под свою защиту, – попросил Бийо Юлена и Эли, – иначе ему конец.

– Помогите нам, – отвечали адъютанты Гоншона.

– Мне нужно идти, я должен спасти другого человека.

В тот же миг тысячи неистовых рук схватили, скрутили, поволокли де Лонэ.

Эли и Юлен бросились вдогонку, крича:

– Стойте! Мы обещали сохранить ему жизнь!

Ничего подобного никто не обещал, но эти благородные люди, не сговариваясь, прибегли к священной лжи.

Не прошло и секунды, как толпа потащила де Лонэ к выходу из крепости с криками: "В ратушу! В ратушу!". Эли и Юлен бежали следом.

Для многих де Лонэ, живая добыча, стоил добычи мертвой – взятой Бастилии.

Впрочем, и сама крепость – печальное и безмолвное здание, куда четыре столетия был закрыт доступ всем, кроме стражи, тюремщиков и мрачного коменданта, – представляла достойное внимания зрелище теперь, когда она сделалась добычей народа, расхаживавшего по ее внутренним дворам, бегавшего вверх и вниз по лестницам и, подобно шумному рою пчел, наполнявшего этот гранитный улей гулом и суетой.

Бийо проводил глазами де Лонэ, которого толпа не столько вела, сколько несла, так что он, казалось, плыл над людскими головами.

Мгновение спустя он уже исчез из виду. Бийо вздохнул, оглянулся, увидел Питу и с криком: "Третья Бертодьера!" – ринулся к одной из башен.

На пути ему попался трепещущий тюремщик.

– Где третья Бертодьера? – спросил Бийо.

– Вот здесь, сударь, но у меня нет ключей.

– Почему?

– У меня их отобрали.

– Гражданин, дай мне на время твой топор, – попросил Бийо какого-то жителя предместья.

– Бери его насовсем: раз Бастилия взята, он мне больше не нужен.

Бийо схватил топор и бросился вверх по лестнице вслед за тюремщиком, указывавшим ему дорогу.

Тюремщик остановился перед одной из дверей.

– Сюда?

– Да, сюда.

– Человека, которого поместили в эту камеру, зовут доктор Жильбер?

– Не знаю.

– Его привезли пять или шесть дней назад?

– Не знаю.

– Ничего, – сказал Бийо, – зато я сейчас это узнаю.

И он начал рубить дверь топором.

Дверь была дубовая, но дуб не мог устоять против ударов могучего фермера.

Не прошло и минуты, как уже можно было заглянуть в темницу.

Бийо приник глазом к проделанному отверстию, всматриваясь в глубь каземата.

В луче дневного света, проникавшего через зарешеченное окно башни Бийо увидел человека, стоявшего в оборонительной позе: слегка откинувшись назад, он держал в руках выломанную из кровати перекладину.

Несмотря на отросшую бородку, бледное лицо, коротко остриженные волосы, Бийо узнал пленника. То был доктор Жильбер.

– Доктор! Доктор! – закричал Бийо. – Это вы?

– Кто меня зовет? – спросил узник.

– Это я, Бийо, ваш друг.

– Вы, Бийо?

– Да, да, это он, это он! Это мы, это мы! – закричали два десятка людей которые, услышав, как Бийо ломает дверь, остановились на лестничной площадке.

– Кто вы?

– Мы, захватившие Бастилию! Бастилия взята, вы свободны!

– Бастилия взята! Я свободен! – вскричал доктор.

И, просунув обе руки в отверстие, проделанное фермером в двери, он так сильно тряхнул ее, что она едва не соскочила с петель, а большой кусок ее, надрубленный Бийо, затрещал, отломился и остался в руках узника.

– Погодите, погодите, – сказал Бийо, понявший, что еще одна атака на дверь подорвет удесятерившиеся на миг силы узника, – погодите.

И он стал колотить по двери с удвоенной мощью.

Сквозь расширившееся отверстие он смог увидеть, что опасения его оправдались: узник, этот новый Самсон, едва не разрушивший Бастилию, рухнул на табуретку, бледный как смерть и неспособный даже поднять деревянную перекладину, валяющуюся рядом.

– Бийо, Бийо! – шептал он.

– Да, да, это я.

– И я, Питу, я тоже здесь, господин доктор; вы ведь помните беднягу Питу, которого вы определили на пансион к тетушке Анжелике; Питу пришел освободить вас.

– Но я могу пролезть в эту дыру! – закричал доктор.

– Нет! Нет! – отвечали хором его спасители. – Потерпите!

Все они старались как могли: одни поддевали дверь ломом со стороны стены, другие пытались всунуть рычаг со стороны замка, третьи напирали на дверь крепкими плечами и цепкими руками, так что в конце концов дубовая громада затрещала в последний раз, со стены посыпалась штукатурка, дверь рухнула, и все, кто был в коридоре, ворвались в темницу.

Жильбер очутился в объятиях Питу и Бийо.

Жильбер, юный крестьянин из замка Таверне, Жильбер, которого мы оставили истекающим кровью в пещере на Азорских островах, был теперь зрелым мужчиной лет тридцати четырех-тридцати пяти, бледным без болезненности, черноволосым, с пристальным и волевым взглядом, не знающим бесцельных мечтаний: если доктор не созерцал какой-либо предмет внешнего мира, достойный его внимания, он обращал взор внутрь своей души, отчего выражение его глаз становилось еще более сумрачным и серьезным; нос у него был прямой, без переносицы, за высокомерно приподнятой верхней губой виднелись зубы ослепительной белизны. Одевался доктор обычно просто и строго, словно квакер, однако благодаря безмерной заботе о чистоте платья казался едва ли не щеголем. Роста он был чуть выше среднего и хорошо сложен, что же до его физической силы, то ее источником было напряжение нервов: мы видели, на что мог подвигнуть доктора порыв гнева или восторга.

В тюрьме, где он провел почти неделю, доктор так же тщательно, как и всегда, следил за своей наружностью; лишь отросшая за это время бородка, подчеркивающая матовый цвет его лица, обличала некоторую небрежность, в которой, впрочем, был повинен не узник, а его тюремщики, не пожелавшие ни дать ему бритву, ни позвать к нему парикмахера.

Обняв Бийо и Питу, доктор оглядел людей, заполнивших его темницу, и, словно за этот миг самообладание вновь вернулось к нему, воскликнул:

– Итак, день, предсказанный мною, настал! Спасибо вам, друзья мои, спасибо вечному разуму, охраняющему свободу народов!

И он протянул обе руки своим освободителям, а они, угадав в нем по гордому взгляду и возвышенному тону человека незаурядного, едва осмелились до них дотронуться.

Выйдя из темницы, доктор пошел впереди толпы, опираясь на плечо Бийо; Питу шагал следом за фермером.

В первое мгновение Жильбер отдал дань дружбе и благодарности, но уже через несколько минут стало очевидно, какое громадное расстояние отделяет ученого доктора от невежественного фермера, добряка Питу и всех остальных простолюдинов, участвовавших в штурме Бастилии.

На пороге башни Жильбер остановился, ослепленный потоком солнечного света. Скрестив руки на груди и подняв глаза к небу, он воскликнул:

– Привет тебе, прекрасная свобода! Я видел твое рождение на другом краю света – мы старые друзья. Привет тебе, прекрасная свобода!

По улыбке, показавшейся на лице доктора, было в самом деле понятно, что крики народа, опьяненного независимостью, для него не новость.

Помолчав несколько секунд, доктор обратился к Бийо:

– Итак, народ победил тиранию?

– Да, сударь.

– И вы прибыли сюда, чтобы сражаться?

– Я прибыл, чтобы освободить вас.

– Значит, вы знали о моем аресте?

– Я узнал о нем сегодня от вашего сына.

– Бедный Эмиль! Вы его видели?

– Видел.

– Он был спокоен?

– Его с трудом удерживали четыре санитара.

– Он болен? У него жар?

– Он рвался в бой вместе с нами.

– Ах, вот как! – воскликнул доктор, и лицо его озарила торжествующая улыбка. Сын не обманул его надежд.

– И вы сказали?.. – продолжал свои расспросы доктор.

– Я сказал: раз доктор Жильбер в Бастилии, Бастилию нужно взять. Теперь она взята. Но это еще не все.

– Что же еще?

– Украден ларец.

– Ларец, который я оставил у вас?

– Да.

– Кто же его украл?

– Люди в черном, ворвавшиеся в мой дом под тем предлогом, что им нужно отобрать у меня вашу брошюру; они схватили меня, посадили под замок, обшарили весь дом, нашли ларец и унесли его с собой.

– Когда?

– Вчера.

– Вот как! Нет никакого сомнения, что мой арест и эта кража связаны между собой. Приказ арестовать меня и приказ похитить ларец отдало одно и то же лицо. Если я узнаю, кому обязан арестом, я узнаю имя вора. Где находится архив тюрьмы? – спросил доктор Жильбер у тюремщика.

– В комендантском дворе, сударь, – отвечал тот.

– В таком случае скорее в архив! Друзья, скорее в архив! – вскричал доктор.

– Сударь, – взмолился тюремщик, – позвольте мне пойти с вами, а еще лучше – замолвите за меня словечко всем этим отважным людям, чтобы со мной не случилось беды.

– Хорошо, – согласился Жильбер и, обращаясь к глядевшей на него с любопытством и почтением толпе, сказал:

– Друзья, поручаю вам этого славного человека; он исполнял свои обязанности, открывая и закрывая двери, но к узникам он был добр; не обижайте его.

– Нет, нет, мы его не тронем, ему нечего бояться, – раздалось со всех сторон, – пусть спокойно идет.

– Спасибо, сударь, – сказал тюремщик. – Если вас и впрямь интересует архив, поторопитесь: мне кажется, там внизу уже жгут бумаги.

– О, в таком случае мы не должны терять ни минуты, – вскричал Жильбер, – скорее в архив!

И он бросился в комендантский двор; толпа, возглавляемая Бийо и Питу, последовала за ним.