Текст книги "Анж Питу"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 45 страниц)

XXV
ВЕЧЕР 5 ОКТЯБРЯ

Шарни и Жильбер устремляются вниз по ступенькам.

– Именем короля! – кричит один.

– Именем королевы! – кричит другой.

И в один голос добавляют:

– Откройте ворота!

Но, прежде чем этот приказ был выполнен, председателя Национального собрания уже успели сбить с ног посреди двора и топчут ногами.

Рядом с ним на земле лежат две раненые женщины из депутации.

Жильбер и Шарни бросаются на помощь; пути этих двух людей, один из которых принадлежит к высшему обществу, другой вышел из низов, пересеклись.

Один хочет спасти королеву из любви к ней, другой хочет спасти короля из любви к королевской власти.

Когда ворота распахнулись, женщины хлынули во двор; они кинулись к рядам гвардейцев, к солдатам Фландрского полка: они грозят, они просят, они осыпают ласками. Нелегко сопротивляться женщинам, умоляющих мужчин именем их матерей и сестер!

– Пропустите, господа, пропустите депутацию! – кричит Жильбер.

И все расступаются, чтобы пропустить Мунье и несчастных женщин к королю.

Король, которого Шарни успел предупредить, ждет депутацию в зале рядом с часовней.

Мунье будет говорить от имени Национального собрания.

Луизон Шамбри, цветочница, что била в набат, будет говорить от имени женщин.

Мунье произносит несколько слов и представляет королю юную цветочницу.

Она делает шаг вперед, раскрывает рот, но говорит только:

– Ваше величество, хлеба!

И падает без чувств.

– Помогите ей! – кричит король. – Помогите!

Андре подбегает к королю и подает ему свой флакон с нюхательной солью.

– Ах, ваше величество, – говорит Шарни королеве с укоризной.

Королева бледнеет и удаляется в свои покои.

– Приготовить экипажи, – приказывает она. – Его величество и я уезжаем в Рамбуйе.

Тем временем бедная девушка пришла в себя; почувствовав себя в объятиях короля (он подносил к ее лицу флакон с солью), она стыдливо вскрикнула и хотела поцеловать ему руку.

Но король остановил ее.

– Милое дитя, – сказал он, – позвольте мне вас поцеловать, вы это заслужили.

– О ваше величество, ваше величество, вы так добры, отдайте же скорее приказ!

– Какой приказ? – спросил король.

– Приказ привезти пшеницу, чтобы прекратился голод.

– Дитя мое, – сказал король, – я с радостью подпишу такой приказ, но, право же, боюсь, что вам не будет от него большого проку.

Король сел за стол и начал писать, как вдруг прозвучал выстрел, а вслед за ним довольно оживленная ружейная пальба.

– Ах, Боже мой, Боже мой, – воскликнул король, – что там еще? Подите посмотрите, господин Жильбер.

Эту перестрелку вызвал второй, ответный выстрел, сделанный по группе женщин.

Первый же выстрел – одиночный – сделал человек из толпы: он перебил руку гвардейскому лейтенанту г-ну Савоньеру в то мгновение, когда тот занес ее, чтобы поразить молодого безоружного солдата, который, раскинув руки, заслонял женщину, стоявшую на коленях позади него.

На этот ружейный выстрел гвардейцы ответили пятью или шестью выстрелами из карабинов.

Две пули попали в цель: одна женщина упала замертво, другая была тяжело ранена; ее унесли.

Народ не остался в долгу, и два гвардейца в свой черед упали с лошадей.

В это время раздались крики: "Разойдись! Разойдись!". Мужчины из Сент-Антуанского предместья прикатили три пушки и установили эту батарею напротив ворот.

К счастью, льет проливной дождь, и сколько ни подносят фитиль к запалу, отсыревший порох не загорается.

В это мгновение чей-то голос тихо шепчет на ухо Жильберу:

– С минуты на минуту приедет господин де Лафайет, он уже в полульё отсюда.

Жильбер тщетно оглядывается по сторонам: он ищет, кто сказал ему эти слова; но кто бы их ни сказал, это добрая весть.

Он видит лошадь без всадника – это лошадь одного из убитых гвардейцев, – вскакивает в седло и во весь опор мчится в сторону Парижа.

Вторая лошадь без всадника устремляется за ним; но не успевает она проскакать и двадцати шагов по площади, как чья-то рука хватает ее за узду. Жильбер оглядывается, думая, что кто-то разгадал его намерение и хочет броситься в погоню.

Но о погоне никто и не помышляет. Люди оголодали, они думают о еде и убивают лошадь ударом ножа.

Лошадь падает, и ее тотчас разрывают на куски.

Тем временем королю, как и Жильберу, доложили: "Господин де Лафайет спешит в Версаль".

Король только что подписал Декларацию прав человека, которую передал ему Мунье.

Король только что подписал приказ пропускать зерно, о котором просила Луизон Шамбри.

С этой декларацией и этим приказом, призванными успокоить умы, Майяр, Луизон Шамбри и толпа женщин отправились в обратный путь.

На въезде в город они встретили Лафайета; Жильбер торопил его, и он мчался во весь опор, ведя за собой национальную гвардию.

– Да здравствует король! – закричали Майяр и женщины, поднимая декреты над головой.

– А вы говорили, что его величеству грозит опасность, – удивляется Лафайет.

– Скорее, скорее, генерал! – воскликнул Жильбер. – Вы сами все увидите.

И Лафайет пришпоривает коня.

Национальная гвардия вступает в Версаль с барабанным боем.

Когда барабанный бой достигает дворца, король чувствует, как кто-то почтительно трогает его за рукав.

Он оборачивается: перед ним стоит Андре.

– Ах, это вы, госпожа де Шарни. Что делает королева?

– Ваше величество, королева умоляет вас уехать, не дожидаясь прихода парижан. Под прикрытием вашей гвардии и солдат Фландрского полка вы проедете повсюду.

– Вы придерживаетесь того же мнения, господин де Шарни? – спросил король.

– Да, ваше величество, но тогда вам надо сразу пересечь границу, в противном случае…

– В противном случае?

– Лучше остаться.

Король покачал головой.

Он остается, но вовсе не потому, что у него хватает храбрости остаться, просто у нею нет сил уехать.

Он тихо шепчет:

– Сбежавший король! Сбежавший король!

И прибавляет в полный голос, обращаясь к Андре:

– Скажите королеве, пусть едет одна.

Андре идет исполнять поручение.

Пять минут спустя появляется королева; она подходит к королю.

– Зачем вы пришли, ваше величество? – спрашивает Людовик XVI.

– Чтобы умереть с вами, государь, – отвечает королева.

– Ах! – пробормотал Шарни. – Сейчас она поистине великолепна.

Королева вздрогнула: она слышала его слова.

– Я и правда думаю, что смерть для меня лучше, чем жизнь, – сказала она, глядя на него.

В это мгновение барабанный бой национальной гвардии раздался под самыми окнами дворца.

В покои короля стремительно вошел Жильбер.

– Ваше величество, теперь вам нечего опасаться. Господин де Лафайет здесь, – доложил он.

Король недолюбливал Лафайета, но не более того. Королева – другое дело: она всей душой его ненавидела и не скрывала этого.

По этой причине новость, которая казалась Жильберу самой радостной в такую минуту, была встречена молчанием.

Но Жильбер был не из тех, кого может смутить молчание коронованных особ.

– Вы слышите, ваше величество? – громко спросил он короля. – Господин де Лафайет внизу, он ждет распоряжений вашего величества.

Королева продолжала хранить молчание.

Король сделал над собой усилие:

– Передайте ему мою благодарность и пригласите от моего имени подняться сюда.

Офицер поклонился и вышел.

Королева отступила на три шага назад, но король почти повелительным жестом остановил ее.

Придворные разделились на две группы.

Шарни и Жильбер остались возле короля.

Остальные отступили вслед за королевой и встали позади нее.

На лестнице послышались шаги, и в дверях показался г-н де Лафайет.

В наступившей тишине из группы, окружавшей королевы, раздался чей-то голос:

– Вот Кромвель.

Лафайет улыбнулся:

– Кромвель не пришел бы к Карлу Первому в одиночестве.

Людовик XVI бросил взгляд на вероломных друзей, которые своими речами могли сделать человека, пришедшего к нему на помощь, его врагом, затем сказал г-ну де Шарни:

– Граф, я остаюсь. Теперь, когда господин де Лафайет здесь, мне больше нечего опасаться. Прикажите войскам отступить к Рамбуйе. Национальная гвардия займет внешние посты, телохранители будут охранять дворец.

Потом король обратился к Лафайету:

– Идемте, генерал, я хочу с вами поговорить.

И видя, что Жильбер хочет удалиться, добавил:

– Вы не лишний, доктор, пойдемте с нами.

С этими словами король направился в кабинет, куда следом за ним вошли Лафайет и Жильбер.

Королева проводила их глазами и, когда дверь за ними закрылась, сказала:

– Ах! Надо было бежать сегодня. Сегодня мы бы еще успели. Завтра, возможно, будет уже поздно.

И она вернулась в свои покои.

Меж тем окна дворца осветило багровое зарево. Но это был не пожар. Это был гигантский костер, на котором жарили куски убитой лошади.

XXVI
НОЧЬ С 5 НА 6 ОКТЯБРЯ

Ночь была довольно спокойной.

Национальное собрание заседало до трех часов пополуночи.

В три часа, прежде чем разойтись, члены Собрания послали двух стражников обойти парк Версаля и осмотреть подступы ко дворцу.

Все было или казалось спокойным.

Около полуночи королева хотела выйти через ворота Трианона, но солдаты национальной гвардии не пропусти-. ли ее.

Она сказала, что ей страшно, но ей ответили, что в Версале она находится в большей безопасности, чем в любом другом месте.

Она удалилась в свои покои и успокоилась, видя, что их охраняют самые преданные ей гвардейцы.

Перед ее дверью стоял Жорж де Шарни. Он опирался на укороченное ружье (ими были вооружены гвардия и драгуны). Это было непривычно, обыкновенно во дворце гвардейцы на посту стояли вооруженные одной только саблей.

Королева подошла к нему:

– А, это вы, барон?

– Да, ваше величество.

– Верны, как всегда!

– Разве я не на посту?

– Кто вас назначил?

– Мой брат, государыня.

– А где же ваш брат?

– Подле короля.

– Почему подле короля?

– Потому что он глава семьи, – отвечал юноша, – и имеет право умереть за короля – главу государства.

– Да, – сказала Мария Антуанетта не без горечи, – а у вас есть право умереть всего лишь за королеву.

– Для меня будет большой честью, ваше величество, – сказал молодой человек с поклоном, – если Бог когда-нибудь дозволит мне исполнить этот долг.

Королева уже сделала шаг, чтобы уйти, но тут в сердце ее шевельнулось подозрение.

Она остановилась и, полуобернувшись, спросила:

– А… графиня, где она?

– Графиня вернулась десять минут назад, государыня, и приказала поставить ей кровать в передней у вашего величества.

Королева закусила губу: кого ни возьми в этом семействе де Шарни, они неизменно верны долгу.

– Благодарю вас, сударь, – королева ласково кивнула ему и сделала движение рукой, исполненное непередаваемой прелести, – благодарю вас за то, что вы так хорошо охраняете королеву. Передайте мою благодарность брату за то, что он так хорошо охраняет короля.

И она вошла к себе. В передней она нашла Андре: молодая женщина не ложилась, она встретила королеву стоя, почтительно ожидая приказаний.

Королева в порыве признательности протянула ей руку:

– Я только что поблагодарила вашего деверя Жоржа, графиня, – сказала она. – Я поручила ему передать мою благодарность вашему мужу, а теперь благодарю также и вас.

Андре сделала реверанс и посторонилась, давая дорогу Марии Антуанетте.

Королева прошла в спальню, не пригласив Андре следовать за ней; эта преданность без любви, беззаветная, но холодная, была ее величеству в тягость.

Итак, в три часа пополуночи все было тихо.

Жильбер вышел из дворца вместе с Лафайетом, который двенадцать часов не слезал с коня и валился с ног от усталости; в дверях он наткнулся на Бийо, пришедшего в Версаль с национальной гвардией. Бийо видел, как Жильбер покинул Париж; он подумал, что может понадобиться Жильберу в Версале и пришел за ним, как верный пес за бросившим его хозяином.

В три часа, как мы уже сказали, все было тихо. Члены Национального собрания, успокоенные докладом стражников, разошлись.

Все надеялись, что покой не будет нарушен.

Но надежды эти не оправдались.

Почти во всех народных волнениях, предшествующих революциям, случаются часы затишья, когда люди думают, что все закончилось и можно спать спокойно.

Они ошибаются.

За теми людьми, кто поднимает бунт, всегда стоят другие люди, которые ждут, пока первые волнения улягутся и те, кто в них участвовал, утомятся либо остановятся на достигнутом и решат отдохнуть.

Тогда приходит черед этих неведомых людей; таинственные орудия роковых страстей, они возникают из мрака, продолжают начатое и доводят его до крайности, так что те, кто открыл им путь и заснул на полдороге, думая, что путь пройден и цель достигнута, пробуждаются, объятые ужасом.

Два войска – одно пришло в Версаль вечером, другое ночью – были движимы двумя совершенно различными побуждениями.

Одно войско пришло, потому что хотело есть, и просило хлеба.

Другое пришло потому что ненавидело и жаждало мести.

Мы знаем, кто вел за собой первое войско: Майяр и Лафайет.

А кто же вел второе? История не называет имени. Но когда молчит история, слово берет легенда.

Марат!

Он нам знаком, мы видели его во время празднеств по случаю бракосочетания Марии Антуанетты на площади Людовика XV. Мы видели, как на площади перед ратушей он призывал граждан идти к площади Бастилии.

Наконец, теперь мы видим, как он скользит в ночи, подобно волку, который рыщет вокруг овчарни, ожидая, пока уснет пастух, чтобы отважиться задрать ягненка.

Верьер!

Имя этого человека мы называем впервые. Это был уродливый карлик, отвратительный горбун на коротеньких ножках. При каждой буре, сотрясающей недра общества, кровожадный гном всплывал с пеной и барахтался на поверхности; два или три раза в самые ужасные дни парижане видели его верхом на черном коне; он походил на видение из Апокалипсиса или на одного из немыслимых дьяволов, родившихся в воображении Калло, дабы искушать святого Антония.

Однажды в одном из клубов он взобрался на стол и обрушился на Дантона: он нападал, угрожал, обвинял. Это было в эпоху, когда любовь народа к герою 2 сентября начала ослабевать. Под этим злобным натиском Дантон растерялся, растерялся, как лев, заметивший у себя под носом отвратительную голову змеи. Он огляделся вокруг, в поисках либо оружия, либо поддержки. По счастью, он заметил еще одного горбуна. Он тут же подхватил его под мышки, поднял и поставил на стол напротив его товарища по несчастью.

– Друг мой, я передаю вам слово, ответьте этому господину.

Все разразились смехом, и Дантон был спасен.

Во всяком случае, на этот раз.

Итак, легенда называет зачинщиками Марата, Верьера и еще одного человека.

Герцога д’Эгильона.

Герцога д’Эгильона, заклятого врага королевы.

Герцога д’Эгильона, переодетого женщиной.

Кто это говорит? Все.

Аббат Делиль и аббат Мори, два аббата, имеющие так мало общего.

Рассказывают, что именно аббат Делиль сочинил о герцоге д’Эгильоне знаменитую строку:

В мужском обличье трус, а в женском он – убийца.

Что касается аббата Мори, тут другое дело.

Через две недели после событий, о которых мы рассказываем, герцог д’Эгильон встретил его на террасе монастыря фейянов и хотел заговорить с ним.

– Иди своей дорогой, шлюха, – отрезал аббат Мори и гордо удалился.

Итак, по слухам, три эти человека прибыли в Версаль около четырех часов утра.

Они вели за собой второе войско, о котором мы упомянули.

Оно состояло из людей, приходящих вслед за теми борцами, что сражаются за победу.

Эти люди приходят, чтобы убивать и грабить.

В Бастилии им удалось кое-кого убить, но грабить там было нечего.

Версаль давал прекрасную возможность наверстать упущенное.

Около половины шестого утра объятый сном дворец вздрогнул.

В Мраморном дворе раздался выстрел.

Пять или шесть сотен людей неожиданно бросились к решетке ограды и, распаляя, подзадоривая, толкая друг друга, разом одолели это препятствие: кто перелез через ограду, кто выломал из нее прутья.

Тогда-то и прозвучал выстрел часового – сигнал тревоги.

Один из нападающих упал замертво, тело его распростерлось на мостовой.

Этот выстрел разделил группу грабителей, одни из которых покушались на дворцовое серебро, другие – как знать? – быть может, на королевскую корону.

Словно разрубленная могучим ударом топора, толпа раскололась надвое.

Один поток устремился в покои королевы, другой поднялся в сторону часовни, то есть к покоям короля.

Начнем с того, что хлынул к покоям короля.

Кто не видел, как вздымаются волны во время прилива?

Такова же и народная волна, с той лишь разницей, что у нее не бывает отлива.

Вся королевская охрана состояла в это мгновение из часового у дверей да офицера, который выбежал из передней, вооруженный алебардой, отнятой у перепуганного солдата швейцарской гвардии.

– Кто идет? – закричал часовой. – Кто идет?

И поскольку ответа не было, а волна поднималась все выше и выше, он в третий раз спросил:

– Кто идет?

Часовой прицелился.

Офицер понимал, к чему приведет выстрел в королевских покоях; он опустил ружье часового, бросился навстречу наступающим и перегородил своей алебардой всю лестницу.

– Господа! Господа! – закричал он. – Что вам нужно? Чего вы хотите?

– Ничего, ничего, – насмешливо ответили несколько голосов. – Ну-ка, дайте нам пройти; мы добрые друзья его величества.

– Вы добрые друзья его величества и идете на него войной?

Но на этот раз его не удостаивают ответа… Он видит только зловещие усмешки.

Какой-то человек вцепляется в древко алебарды, но офицер не отпускает ее. Чтобы заставить офицера разжать ладонь, человек кусает его за руку.

Офицеру удается вырвать алебарду; он хватается за дубовое древко обеими руками, расставив их на ширину двух футов, изо всех сил обрушивает удар на голову противника и раскраивает ему череп.

От сильного удара алебарда переламывается надвое.

Теперь у офицера в руках не одно, а два орудия для защиты: палка и кинжал.

Палкой он делает мулине, кинжалом колет нападающих. Тем временем часовой открывает дверь передней и зовет на помощь.

Пять или шесть гвардейцев выбегают на площадку лестницы.

– Господа, господа, – кричит часовой, – на помощь к господину де Шарни, на помощь!

Выхваченные из ножен сабли, сверкнув в свете лампы, горящей на верху лестницы, начинают яростно разить нападающих справа и слева от Шарни.

Раздаются крики боли, летят брызги крови, людская волна откатывается назад по ступеням, ставшими красными и скользкими.

Дверь передней открывается в третий раз, и часовой кричит:

– Возвращайтесь, господа, это приказ короля!

Гвардейцы пользуются минутным замешательством, возникшим в толпе, и бросаются к двери, Шарни возвращается последним. Дверь за ним закрывается, два крепких засова скользят в широких пазах.

Град ударов обрушивается на дверь. Но ее загораживают скамейками, столами, табуретками. Она продержится добрых десять минут.

Десять минут! За эти десять минут, даст Бог, подоспеет помощь.

А теперь посмотрим, что происходит у королевы.

Второй поток устремился к ее покоям, но к ним ведет узкая лестница и не менее узкий коридор, где с трудом могут разойтись два человека.

Именно здесь несет службу Жорж де Шарни.

Он также трижды спрашивает: "Кто идет?" – и, не получив ответа, стреляет.

На звук выстрела из покоев королевы выглядывает Андре, бледная, но спокойная.

– Что случилось? – спрашивает она.

– Сударыня! – восклицает Жорж. – Спасайте королеву, жизнь ее величества в опасности. Я один против огромной толпы. Но это ничего, я постараюсь продержаться подольше. Торопитесь! Торопитесь!

Потом, когда наступающие бросаются на него, он захлопывает за Андре дверь, крича:

– Задвиньте засов, задвиньте! Я проживу столько, сколько нужно, чтобы королева успела одеться и бежать.

И повернувшись лицом к нападающим, он колет штыком первых двух человек, которых встречает в коридоре.

Королева все слышала, и входя к ней в спальню, Андре видит, что она уже встала с постели.

Две придворные дамы, г-жа Оге и г-жа Тибо, торопливо одевают ее.

Кое-как одев королеву, женщины проводят ее потайным ходом в апартаменты короля, меж тем как неизменно спокойная, словно бы равнодушная к собственной судьбе Андре идет следом за Марией Антуанеттой, запирая за собой многочисленные двери, встречающиеся на пути.

XXVII
УТРО

На границе малых и больших покоев королеву ждал человек.

Это был покрытый кровью граф де Шарни.

– Король! – воскликнула Мария Антуанетта, заметив красные пятна на мундире молодого человека. – Король! Сударь, вы обещали спасти короля!

– Король вне опасности, сударыня, – ответил Шарни. Окинув взором анфиладу комнат, соединяющую покои королевы с Бычьим глазом, где уже находились под охраной нескольких гвардейцев Мария Антуанетта и ее дети, он хотел было спросить, где Андре, но тут встретился взглядом с королевой.

От этого взгляда, проникшего в сердце Шарни, слова замерли у него на устах.

Ему не было нужды говорить, королева угадала его мысль.

– Она идет, – сказала Мария Антуанетта, – не тревожьтесь.

И, подбежав к дофину, сжала его в объятиях.

Тем временем Андре, заперев последнюю дверь, входила в Бычий глаз.

Андре и Шарни не обменялись ни единым словом.

Они улыбнулись друг другу, только и всего.

Странное дело! Два эти сердца, так долго прожившие врозь, начинали биться согласно.

Королева огляделась вокруг и, словно радуясь, что уличила Шарни в ошибке, спросила:

– А король? Где король?

– Король вас ищет, ваше величество, – спокойно ответил Шарни, – он пошел к вам одним коридором, а вы тем временем пришли другим.

Вдруг из соседней залы раздались громкие крики.

То были убийцы; они кричали:

– Долой Австриячку! Долой Мессалину! Долой Вето! Мы ее задушим, мы ее повесим!

Прозвучали два пистолетных выстрела, и две пули пробили дверь на разной высоте.

Одна из этих пуль пролетела на самой головой дофина и застряла в обшивке стены.

– О Боже мой, Боже мой! – воскликнула королева, падая на колени. – Всех нас ждет смерть.

По знаку де Шарни пять или шесть гвардейцев заслонили королеву и детей своими телами.

В это мгновение вошел король; глаза его были полны слез, лицо бледно; он искал королеву, как она искала короля.

Увидев Марию Антуанетту, он бросился в ее объятия.

– Спасен! Спасен! – воскликнула королева.

– Благодаря ему, ваше величество, – ответил король, указывая на Шарни. – И вы тоже спасены, не правда ли?

– Благодаря его брату! – отвечала королева.

– Сударь, – сказал Людовик XVI графу, – мы многим обязаны вашей семье, слишком многим, чтобы достойным образом вознаградить вас.

Королева встретилась взглядом с Андре и, покраснев, отвернулась.

Нападающие заколотили в дверь.

– Послушайте, господа, – сказал Шарни охране, —

нам надо продержаться час. Нас семеро, если мы будем умело защищаться, нас убьют не раньше чем через час. Быть не может, чтобы за это время к их величествам не подоспела помощь.

И Шарни стал двигать огромный шкаф, стоявший в углу королевской спальни.

Другие телохранители последовали его примеру; вскоре они нагромоздили целую гору мебели и проделали в ней бойницы, чтобы стрелять.

Прижав к себе детей и подняв руки над их головами, королева молилась.

Дети глотали слезы.

Король вошел в кабинет, прилегающий к Бычьему глазу, чтобы сжечь несколько важных бумаг.

Наступающие ожесточенно рвались в дверь. Под ударами топора или лома от нее то и дело отламывались куски.

Через эти проломы просовывались окровавленные пики и штыки, несущие с собой смерть.

Между тем пули изрешетили застекленный верх двери над баррикадой и избороздили штукатурку позолоченного потолка.

Наконец диванчик, стоявший на шкафу, рухнул вниз. Шкаф начал поддаваться; створка двери, которую он загораживал, распахнулась настежь, но из дверного проема, зияющего, как пропасть, вместо штыков и пик протянулись окровавленные руки, цепляясь за края отверстий-бойниц и все более расширяя их.

Гвардейцы расстреляли все патроны до последнего, и в дверной проем было видно, что пол галереи усеян ранеными и убитыми.

Услышав крики женщин, которым казалось, что через эту дыру входит сама смерть, король вернулся.

– Ваше величество, – сказал Шарни, – запритесь вместе с ее величеством королевой в самой дальней зале; заприте за собой все двери; поставьте нас по двое у каждой двери. Я прошу позволения быть последним и охранять последнюю дверь. Я ручаюсь, что мы продержимся два часа; чтобы высадить эту дверь, у них ушло больше сорока минут.

Король колебался; ему казалось унизительным бежать из комнаты в комнату, укрываться за каждой перегородкой.

Если бы не страх за королеву, он не отступил бы ни на шаг.

Если бы не дети, королева осталась бы такой же стойкой, как король.

Но увы! Такова участь смертных! И у королей и у подданных всегда есть в сердце тайная лазейка, через которую выходит отвага и закрадывается страх.

Итак, король уже собирался распорядиться отступить в самую дальнюю комнату, как вдруг руки убрались, пики и штыки исчезли, крики и угрозы замолкли. Наступил миг тишины: каждый стоял, раскрыв рот, прислушиваясь, затаив дыхание.

Послышался мерный шаг регулярного войска.

– Это национальная гвардия! – крикнул Шарни.

– Господин де Шарни! Господин де Шарни! – позвал чей-то голос, и в щель просунулась хорошо знакомая физиономия Бийо.

– Бийо! – воскликнул Шарни. – Это вы, мой друг?

– Да, это я. Где король и королева?

– Они там.

– Целые и невредимые?

– Целые и невредимые.

– Слава Богу! Господин Жильбер! Сюда!

При имени Жильбера два женских сердца дрогнули, каждое на свой лад.

Сердце королевы и сердце Андре.

Что-то заставило Шарни обернуться: он увидел, как Андре и королева побледнели, услышав это имя.

Он покачал головой и вздохнул.

– Отворите двери, господа, – сказал король.

Телохранители бросились исполнять приказ, сметая остатки баррикады.

С улицы донесся голос Лафайета:

– Господа из парижской национальной гвардии, вчера вечером я дал слово королю, что ничему из принадлежащего его величеству не будет причинено ни малейшего ущерба. Если вы не защитите королевских гвардейцев, то я тем самым нарушу слово чести и не буду достоин командовать вами.

Когда двери отворились, в них показались два человека – генерал Лафайет и Жильбер; немного левее держался Бийо, счастливый, что ему довелось принять участие в освобождении короля.

Это Бийо разбудил Лафайета.

Позади Лафайета, Жильбера и Бийо был капитан Гондран, командир роты прихода рульской церкви святого Филиппа.

Принцесса Аделаида первой бросилась навстречу Лафайету и, обняв его с той признательностью, которая является следствием пережитого страха, воскликнула:

– Ах, сударь, вы нас спасли!

Лафайет почтительно вышел вперед и собрался переступить порог Бычьего глаза, но один из офицеров остановил его.

– Прошу прощения, сударь, – сказал он, – у вас есть право присутствовать при большом утреннем выходе короля?

– Если и нет, я его даю, – сказал король, протягивая руку Лафайету.

– Да здравствует король! Да здравствует королева! – закричал Бийо.

Король обернулся.

– Знакомый голос, – произнес он с улыбкой.

– Вы очень добры, ваше величество, – ответил славный фермер. – Да, да, вы слышали мой голос во время путешествия в Париж. Ах! Лучше было бы вам остаться там и не возвращаться сюда!

Королева нахмурила брови.

– Однако, – заметила она, – не очень-то они любезны, эти парижане!

– А вы что скажете, сударь? – спросил король Лафайета с таким видом, будто желал спросить: "А, по вашему мнению, как следует поступить?".

– Государь, – почтительно ответил Лафайет, – я полагаю, вашему величеству стоило бы выйти на балкон.

Король взглядом спросил совета у Жильбера, потом решительно подошел к застекленной двери, твердой рукой распахнул ее и вышел на балкон.

Раздался громкий вопль. Все дружно кричали:

– Да здравствует король!

Вслед за первым криком раздался второй:

– Короля в Париж!

Потом эти два крика, порой заглушая их, дополнил третий. Грозные голоса вопили:

– Королеву! Королеву!

Услышав этот крик, все вздрогнули и побледнели: король, Шарни, даже Жильбер.

Королева подняла голову.

Бледная, со сжатыми губами, с нахмуренными бровями, она стояла у окна. Дочь прижалась к ней. Впереди стоял дофин; на белокурой головке ребенка лежала ее белая, как мрамор, рука.

– Королеву! Королеву! – настойчиво звали голоса, и в них все яснее звучала угроза.

– Народ хочет вас видеть, ваше величество, – сказал Лафайет.

– О матушка, не выходите к ним! – в слезах умоляла девочка, обвивая шею королевы рукой.

Королева посмотрела на Лафайета.

– Не извольте беспокоиться, ваше величество, – сказал он.

– Как, совсем одна?! – воскликнула королева.

Лафайет улыбнулся и с пленительной учтивостью, которую он сохранил до конца жизни, отвел детей от матери и подтолкнул их к балкону первыми.

Затем почтительно предложил руку королеве.

– Ваше величество, соблаговолите положиться на меня, – сказал он, – я ручаюсь, что все будет в порядке.

И он вывел королеву на балкон.

Это было ужасное зрелище – такое, от какого кружилась голова, – Мраморный двор, превратившийся в бурное людское море.

Толпа встретила королеву громким воплем, и невозможно было понять, был ли то рев угрозы или крик радости.

Лафайет поцеловал королеве руку; в толпе раздались рукоплескания.

В жилах всех людей, принадлежащих к благородной французской нации, вплоть до людей самого низкого звания, течет рыцарская кровь.

– Странный народ! – сказала королева со вздохом.

Потом вдруг встрепенулась:

– А как мои телохранители, сударь, мои телохранители, спасшие мне жизнь, вы ничего не можете для них сделать?

– Назовите кого-нибудь из них, – сказал Лафайет.

– Господин де Шарни! Господин де Шарни! – воскликнула королева.

Но Шарни отступил назад. Он понял, о чем идет речь.

Он не хотел прилюдно каяться в том, что произошло вечером 1 октября.

Не чувствуя за собой вины, он не хотел прощения.

Андре испытала такое же чувство; она протянула руку, чтобы остановить Шарни.

Руки их встретились и соединились в пожатии.

Королеве было не до этого, и все же она заметила их движение навстречу друг другу.

В глазах ее мелькнул огонь, дыхание перехватило, и она прерывающимся голосом окликнула другого телохранителя:

– Сударь, сударь, идите сюда, приказываю вам.

Он повиновался.

Впрочем, у него не было причины для колебаний, как у Шарни.

Господин де Лафайет пригласил гвардейца на балкон, прикрепил к его шляпе свою трехцветную кокарду и расцеловал его.

– Да здравствует Лафайет! Да здравствуют телохранители! – закричали пятьдесят тысяч голосов.

Несколько человек пытались поднять глухой ропот, последний раскат уходящей грозы.

Но их голоса потонули в дружном приветственном возгласе.

– Ну вот, – сказал Лафайет, – буря миновала, небо снова ясное.

Потом, вернувшись в зал, он добавил:

– Но чтобы снова не грянул гром, вашему величеству остается принести последнюю жертву.

– Да, – задумчиво сказал король, – покинуть Версаль, не так ли?

– Совершенно верно, ваше величество, приехать в Париж.

– Сударь, – сказал король, – можете объявить народу, что через час все мы отправляемся в Париж: королева, я и дети.