Текст книги "Крест и стрела"

Автор книги: Альберт Мальц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Берта растерялась. Она хотела сказать что-нибудь сочувственное, но устремленные на нее пустые глаза как бы запрещали ей говорить банальные слова. Наконец, подумав о своем собственном горе, она сказала просто:

– Я тоже ненавижу войну. Мой муж погиб из-за войны. И такая глупая смерть – глупая и… жестокая, как сама война. Он поехал в город по делам. Была учебная тревога, затемнение, и он попал под машину. Это была машина скорой помощи, подумать только! До того глупо!.. Они помолчали.

– Уже два года прошло, – тихо добавила Берта. – И почти год, как забрали сына. Когда началась война с Россией. Ему было всего семнадцать лет, подумайте!

– Да? – сказал Вилли. – В прошлую войну я тоже пошел на фронт семнадцати лет.

– Мой сын, слава богу, во Франции. Там не воюют. Молю бога, чтобы его не послали на русский фронт. Он такой славный парень, – с откровенной гордостью сказала она. – Стройный, как березка, и сердце у него доброе. Если с ним что-нибудь случится, я умру.

Она заметила, что Вилли нервно постукивает пальцами по клавишам.

– Сыграйте, – ласково сказала она. – Сыграйте еще что-нибудь.

Теперь она знала – жены у него нет. Почему-то она предчувствовала это. В тот вечер, когда Вилли так робко пришел отдать деньги, а потом сидел в кухне с аккордеоном на коленях, сердце ее шептало: «Вот так оно и должно быть… это тот, кто тебе нужен». До этой минуты Берта боялась признаться себе в этом. Она сознавала, что томится по мужчине, что уже год, как она присматривает себе нового мужа. Без мужчины хозяйство пойдет прахом, а она сама зачахнет. Ей хотелось благодатной мужской любви, хотелось стирать мужскую пропотевшую одежду, засевать поле под горячим солнцем бок о бок с мужем. Она понимала, что без мужчины она ничто, мертвая плоть. Так всегда было и будет.

Но она отвергла Розенхарта, местного ортсбауэрнфюрера, хотя у него были серьезные намерения. Он был… не такой, какого ей нужно. Она гнала от себя и эсэсовцев, и других, кто просто охотился за женщинами, кто хотел использовать ее, как проститутку, только бесплатно, – так она, разозлившись, сказала одному из них. И ей уже казалось, что надеяться не на что: в этом мире, где мужчины воюют, она увянет, как растение без воды, рано состарится и ни один мало-мальски привлекательный мужчина на нее и взглянуть не захочет. И когда она почти потеряла надежду, откуда ни возьмись появился Вилли, и вот он сидит в кухне и играет на аккордеоне. Он помоложе Розенхарта, и силы у него с избытком хватит, чтобы стать хорошим фермером; он свободен; он ей нравится. Он возник из ночной тьмы, человек, ни с кем и ни с чем не связанный, словно кто-то направил его нетвердые шаги к ее ферме, словно он тоже искал подругу и домашний уют.

И вдруг, охваченная древним страхом перед тем неведомым, что таится в каждом мужчине, она громко и резко спросила:

– Но зачем вы так напиваетесь? Что вам за охота превращаться в скотину какую-то?

Вилли перестал играть и медленно снял пальцы с клавишей. По крупному лицу его, по впалым щекам разлилась краска, стыда. Он ответил, не задумываясь, первое, что пришло ему в голову, но слова его сказали Берте о нем больше, чем он думал.

– Раньше я никогда не пьянствовал, – смущенно проговорил он. – Я и теперь не люблю пить. Это просто потому… ну, словом… – Он запнулся, кусая губы.

Берте стало стыдно. Мужчины вообще пьют, а этот потерял семью, – ясно, отчего он пьет. Но ведь теперь он приходит к ней не пьяный. Разве этого ей недостаточно?

– Вы извините меня, – огорченно сказала она. – Просто мужчины… не люблю я пьющих мужчин. Мой муж… он был хороший человек, это истинная правда. Но бывало в компании хватит лишнего и становится… непохожим на себя. Он колотил животных, а порой и меня.

Вилли промолчал. Берта вдруг вскочила.

– Хотите чашечку кофе, герр Веглер?

Он вежливо кивнул.

– А у вас хватит?

– Да.

Она радостно улыбнулась ему и побежала к плите. Угостить Вилли чашкой кофе – значит в какое-то утро на той неделе остаться без кофе самой. Но это не беда.

– Играйте, пожалуйста, – обернулась она. – Мне так приятно. Вы очень хорошо играете.

Вилли играл, смотрел на Берту и думал о ней. Перед уходом из барака он равнодушно слушал похабную болтовню соседей, которые с ласковой завистью следили, как тщательно он одевался. Сейчас он вспоминал их грязные намеки. Он не слепой. Фрау Линг нарядилась для него. Она не отослала его прочь, как только он выложил деньги… она предложила ему кофе… она вдова. Почему бы и нет, если она не против? Он напросится к ней в гости еще раз, а там видно будет. Может, в дальнейшем его ждет нечто большее, чем игра на аккордеоне.

Вилли не помышлял о женитьбе. Думать о женщине как о жене – значит думать о будущем. А Вилли не мог думать о своем будущем. Он жил сегодняшним днем, сознательно преследуя одну только цель: чем угодно заглушить душевную боль, мучительные мысли, воспоминания. И в этой женщине он искал того же, что в свое время в паровом молоте, – болеутоляющего средства. Любая женщина в любой кухне могла бы пробудить в нем душевную потребность в домашней жизни, и любая не слишком безобразная женщина могла бы удовлетворить его половые потребности. Он думал о Берте именно так, как ей меньше всего хотелось бы, и хотел от нее совсем другого, чем она хотела от него.

Он смотрел на нее, раздумывал и мысленно раздевал. Она ему нравилась – приятное лицо, сильное, полное тело. Интересно, легко ли она согласится лечь с ним в постель.

– Хорошая песня, – обернулась к нему Берта. – Мой муж тоже играл ее, но не так хорошо. Он всегда сбивался и начинал сначала. – Весело улыбнувшись, она отвернулась к плите. Вилли кивнул, продолжая играть. Он смотрел на ее толстые ноги, на бедра, на теплую белую полоску шеи над воротником платья. В нем разгоралось желание, он думал, как хорошо было бы, если б она отдалась ему без всякой канители. «Столько возни перед этим, – думал он. – Сначала жмешь руку на прощанье дольше, чем надо, и это первый шаг; потом первый поцелуй, когда говоришь „спокойной ночи“; на следующий раз более длинный поцелуй. Черт знает сколько всякой чепухи, прежде чем лечь в постель. А может, теперь стало по-другому? Я уж давно не занимался такими вещами. Что бы ей взять да протянуть мне сейчас руки и сказать: „Я все понимаю… я тоже этого хочу…“».

Мысли его оборвались. В мозгу возникло страшное видение – Кетэ, его жена, ее обнаженное тело, распоротое от груди до паха… вывалившиеся внутренности…

Видение томило его недолго. В последние месяцы он овладел особой техникой забвения. Он стиснул зубы и прикусил губу. Нагнувшись над аккордеоном и спрятав свое крупное лицо от Берты, он заставил пальцы бегать по клавишам. И вскоре и память, и лицо его, и глаза стали совершенно пустыми – такова была техника, которой научила его боль. Надо думать только о настоящей минуте.

– Но до чего хорошо вы играете, – повторила Берта, ставя кофе на стол. – Мой муж никогда так не играл.

– Я учился еще в молодости, – неторопливо пояснил Вилли. – В восемнадцатом году мне пришлось поваляться в госпитале. Там меня учил один приятель. А потом уж я сам продолжал.

– Положите аккордеон и пейте кофе, а то остынет. Вот беда-то, ведь у меня ничего нет к кофе! – Берта вздохнула, но тут же рассмеялась. – Ячменный кофе – и ни крошки печенья. Ну и жизнь!

– Ничего, фрау Линг, и так хорошо. – Она и не знала, как он был благодарен ей за этот жест гостеприимства.

– Уж и не помню, когда я в последний раз пекла печенье к кофе. Мы теперь едим, как арестанты. Подумайте, даже мы, фермеры! Но теперь все на учете, головой ручаюсь, у них уже наперед сосчитана каждая капля молока от моих коров, каждое яичко от моих кур и каждая картошка. И все у меня забирают. Попробуй-ка оставить себе лишнюю чашку молока – ха! – сразу очутишься за решеткой. – Она покрутила головой и тихо рассмеялась. – Одного я никак не могу взять в толк: я отдаю молоко как молоко, а когда люди покупают его в городе, оно синее и жидкое, как водичка. Любопытно, что они с ним делают? – Колыхаясь всем телом, Берта захохотала с явным презрением крестьянки к горожанам. – Наверное, они думают, что городские – как свиньи: все сожрут. «Снятое молоко – для свиней и поляков», – так говорят фермеры.

Вилли рассеянно улыбнулся. Он не сводил глаз с ее круглого веселого лица. Ему оно нравилось. Кожа с широкими порами, несколько крошечных оспинок на лбу и на одной стороне короткого тупого носа. Но это было живое, теплое, очень женственное лицо; Вилли волновали эти крупные полные губы и блестящие черные глаза. Ему захотелось перегнуться через стол и впиться губами в смеющийся рот. Хотелось погладить темные косы, прижать ее всю к себе, почувствовать на своей груди эту теплую колышущуюся грудь. «А почему бы нет? – лихорадочно подумал он. – Почему не попробовать? Я ничего не потеряю. Может, она только этого и ждет. А если не захочет – ну и черт с ней». – Но тут же он сказал себе: «Не будь идиотом. Женщины не любят, чтобы их считали доступными. Она, пожалуй, рассердится. Поторопишься – так чего доброго останешься ни с чем».

Нельзя сказать, чтобы Берта не замечала взглядов Вилли и не понимала их значения. Она видела, как оживлялось каменное лицо, когда он смотрел на нее, и сердце ее переполнялось надеждой и радостью. Поддерживая разговор, она весело болтала, а глаза ее блестели все ярче под его загорающимся взглядом. Она тоже изголодалась по горячим ласкам, и если б у нее на уме было только это, она бы не постеснялась и начала бы заигрывать с ним. Она не маленькая, ее не стала бы мучить ни совесть, ни девичий страх. Но у нее уже были свои виды на этого человека, и если он об этом еще не догадывается, то скоро узнает. «А пока, – подумала она, посмеиваясь про себя, – если его немножко разбирает – тем лучше. Со мной делается то же самое, так пусть относится ко мне всерьез».

Они пили кофе; Берта оживленно болтала. Она рассказывала о ферме, о том, как трудно управляться по хозяйству одной. Батрака и лошадь мобилизовали. Поля вспаханы кое-как отрядом городских школьников, которые ничего не смыслят в полевых работах. Посевы в этом году взошли поздно – мало удобрений, а ведь только и слышишь, что стране нужно побольше продуктов и долг каждого фермера – увеличить урожай.

– А как? – спросила она, беспомощно рассмеявшись. – Я работаю с раннего утра и до вечера. Я женщина одинокая. Пусть кто-нибудь из этих умников научит меня – как? И разве я виновата, что в январе не было снегу и вся моя рожь померзла?

– Да, вам нужна помощь: в хозяйстве без мужчины не обойтись, – произнес Вилли, и у Берты сладко замерло сердце. Она взглянула на Вилли с застенчивой улыбкой. Но надежды ее оказались тщетными – он больше ничего не сказал. Он вспоминал о том, как двадцать лет назад мечтал завести свою ферму.

– Подумайте только, – после недолгого молчания продолжала Берта, – вот-вот наступит лето. Для урожая теперь главное – как следует обрабатывать поля в эти месяцы. Надо окучивать картошку, надо два раза скосить сено – на ферме ведь ничего само собой не делается. Будь у меня тут хороший работник, сколько бы забот с меня свалилось!

– Да, – сказал Вилли. Он допил кофе и понимал, что согласно приличиям ему пора уходить. Но уходить не хотелось. Он все ждал от нее чего-то такого, что позволит ему быть с ней посмелее, – хотя он и не представлял себе, чего именно. После стольких лет семейной жизни ему приходится ломать голову, как подступиться к женщине!..

– Так что, сами видите, – говорила Берта, – одинокой женщине жить на ферме не сладко.

– Да, – улыбнулся ей Вилли. – Знаете что, – вдруг сказал он, – я всю жизнь жил в городе, но много лет назад мечтал скопить денег и купить ферму.

– Правда? Вы понимаете в хозяйстве?

Вилли покачал головой.

– Нет, но мне всегда казалось, что я полюблю эту работу. Я это надумал, еще когда был во Франции, во время прошлой войны.

– Быть фермером не так просто, надо уметь. Это вам не кнопки нажимать на заводе.

– Знаю. Но я думал, что смогу научиться. Руки у меня хорошие.

– А почему же вы не купили ферму?

– Так и не накопил денег, – с сожалением вздохнул он. – Только начнешь откладывать, как опять остаешься без работы. Я разводил лук в ящике на подоконнике – дальше этого дело не пошло.

– Настоящий фермер! – засмеялась Берта.

Он улыбнулся.

– А что, лук был хороший. – Он неохотно поднялся. – Ну, фрау Линг, мне, пожалуй, пора идти. Я, наверное, засиделся.

– Да нет, нисколечко. Не думайте так. Я очень рада.

– Спасибо за кофе и за… – Он показал на аккордеон. – Знаете, если бы вы захотели продать его, фрау Линг…

– Не могу, – ответила она. – Это память мужа… Но постойте, – добавила она, будто это только что пришло ей в голову, – вы ведь можете иногда приходить и играть.

– Вы не возражаете?

– Мне очень приятно.

– Хорошо… Спасибо вам.

Эта игра кончилась тем, что Вилли вдруг рассмеялся и с такой добродушной веселостью, которой Берта в нем и не подозревала, сказал:

– Я хитрый плут, фрау Линг. Я и не собирался покупать аккордеон. Я просто добивался, чтобы вы пригласили меня заходить, – ну и добился!

Берта тоже рассмеялась. Но, увидев то, что стояло в его глазах, она почувствовала острую жалость.

– Понимаете, мне так… одиноко на заводе, – просто сказал он. – А… сидеть в такой комнате с вами – это… не могу сказать, как это чудесно.

– Да?.. – пробормотала Берта. Она больше не могла скрывать той правды, которую глубоко запрятала в своем сердце, и лицо ее вдруг стало жалобным и по-детски беспомощно откровенным. – Но на заводе вам все же не так одиноко, как мне здесь, герр Веглер. Потому-то я вас и пригласила.

Они замолчали, глядя друг на друга.

– Фрау Линг, – сказал он мягко, даже нежно, как ей показалось. – Фрау Линг…

Губы ее задрожали, она смотрела на него с выражением такой глубокой, такой беспредельной покорности, что Вилли едва совладал с порывом бешеного желания.

– Фрау Линг… – прошептал он, не сводя с нее тяжелого, воспаленного взгляда. Берта отвела глаза, опустила голову и стояла не шевелясь. Вилли дотронулся до ее волос. – Фрау Линг…

Берта коротко всхлипнула и взглянула на него все с той же безвольной покорностью. Она не ждала этого, не хотела, чтобы это случилось сейчас. Но стоило ей признаться в своем одиночестве, как ее вдруг обуяло желание, точно слова эти были заклинанием, вызвавшим темных духов. Рассудок остерегал ее: «Не сейчас. Он будет тебя презирать. Не надо». Но тело ее налилось горячей, опьяняющей истомой, и побороть ее Берта была уже не в силах.

Колени ее ослабели от этого поцелуя. Она упала бы, если бы Вилли не прижимал ее к себе так крепко. Впившись губами в ее губы, он смело и жадно ласкал рукой ее грудь. Они стояли, прильнув друг к другу, изнемогая от желания, которое у каждого из них было совсем иным. Не отрываясь от ее губ, не разжимая тесного объятия, Вилли повел, почти понес ее в спальню. Берта не сопротивлялась. Она была опьянена страстью, гораздо более глубокой, чем вожделение, которое мог вызвать этот или любой другой мужчина; и эта страсть оказалась сильнее всех ее расчетов, ее гордости, ее представлений о женском достоинстве.

Наваждение прошло так же внезапно, как и началось. Когда Вилли опрокинул ее на кровать, она открыла глаза и в неясном свете, падавшем из кухни, увидела его лицо. Оно стало животно грубым, в глазах была жестокость. С болью в сердце она вдруг поняла, что нежность, которую она в нем почувствовала, – не настоящая, что и настоящего сочувствия к ней в его душе нет. И внутренне сопротивляясь тому, что вот-вот должно было случиться, она умоляюще закричала:

– Нет! Не надо! Пустите меня!

Вилли отпустил ее – сам не зная почему. Вовсе не из сочувствия. Слишком сильна была его собственная тоска, чтобы думать о других. И не из жалости, потому что Берта не ошиблась, увидев на его лице жестокость. Вилли не мог этого знать, но сейчас он был страшен: лицо его исказила та же зверская гримаса, что и тогда, когда он убил собаку.

В тот вечер он, добродушный пьянчужка, повинуясь какому-то странному порыву, вдруг прыгнул на собаку и раздавил ее насмерть; так и сейчас, в порыве желания, им овладела не та нежность, которую даже самый чувственный мужчина испытывает к предмету своей кратковременной страсти, а неистовая жестокость. В течение десяти лет Вилли получал неизгладимые душевные раны, и теперь где-то в темном уголке его души назрела смутная, не поддающаяся определению ненависть. Кого и что ненавидел Вилли, он сам не знал. Но сильнее желания обладать этой женщиной было его желание причинить ей боль.

Трудно сказать, что заставило его разжать руки и медленно подняться, отвести от нее глаза и тупо уставиться в окно. Он сам не понимал себя. Быть может, в грубом верзиле, озверевшем от шнапса и способном растоптать ногами собаку, еще жил тот человек, что таскал на плечах ребенка по лугу у реки. Душа того человека услыхала жалобный крик Берты – и ему стало стыдно. Он отпустил ее.

Наступило долгое молчание. Берта села. Ее трясла дрожь, но глаза ее были сухи. Она медленно оправила на себе платье и взглянула на Вилли. Тот с окаменевшим лицом смотрел пустыми глазами на поля, освещенные тусклым светом луны.

– Ах, вы… – низким и хриплым от волнения голосом сказала она. – Теперь я знаю, что вы за человек! Я по вашему лицу вижу… Вы смотрели на меня так, будто я для вас последняя тварь. И ни на черта я вам не нужна. Я даже не знаю, что вам было нужно. Вы просто скотина, вот что! Все мужчины в душе скоты!

– Нет, – с трудом выговорил Вилли, оборачиваясь к ней. – Я… Я не… – Он умолк, ошеломленный вдруг прихлынувшей к сердцу жгучей злостью.

– Дура я, вот дура! – с жаром воскликнула Берта. – Я же чувствовала, что вы меня и в грош не ставите! Убирайтесь отсюда. Убирайтесь сию минуту. И чтоб ноги вашей здесь больше не было! – Закрыв лицо руками, она горько заплакала от унижения и обиды.

– Не плачьте, – сказал он. – Только не плачьте. Вы хорошая женщина, право же. Только… – Он запнулся и вдруг гневно крикнул – Черт возьми, перестаньте реветь! Нечего прикидываться обиженной! Я вас ничем не обидел. За собаку я вам заплатил сполна, верно? А кто просил меня посидеть еще? Вы сами во всем виноваты! Я не хотел этого. Я хочу только одного, чтобы меня оставили в покое!

– Я виновата? – Берта в ярости вскочила на ноги. – Уходи отсюда, свинья паршивая! Уходи, а то я не знаю, что с тобой сделаю!

Вилли отвернулся. Чуть поколебавшись, он вышел из комнаты. Она стояла неподвижно, дрожа с головы до ног и прислушиваясь к скрипу его ботинок в кухне. По лицу ее покатились соленые слезы. Услышав, что Вилли остановился возле двери, она затаила дыхание.

– Фрау Линг, – сказал он из кухни, – простите меня. Вы ни в чем не виноваты, ни в чем. Я… – Она не могла видеть, что он вздрогнул всем телом, но слышала, как жалобно прерывался его голос. – Я болен, – простонал он. – Я сам не понимаю, что делаю.

Берта метнулась к двери в кухню. Никогда, ни один человек не был ей так ненавистен, как Вилли в ту секунду, когда он пытался овладеть ею и она увидела на его лице злобное презрение… И все-таки через мгновение он отпустил ее. Эти две секунды показали, что он может быть разным, этот человек… и что он носит в себе какую-то душевную муку, которую она должна облегчить.

И она заговорила с ним. Она не взвешивала, не обдумывала своих слов, – бесхитростно и просто она открыла ему самые сокровенные свои мысли. Так велико было ее смятение, что оно оттеснило гордость и стыд, лукавство и пошлые упреки.

– Я думала, я вам нравлюсь, – начала Берта. – Я позволила вам остаться, потому что вы мне тоже понравились. Знаете, что было у меня на уме? Мне ничуть не стыдно. Я одинокая. Я знаю, что вы тоже одинокий. Я надеялась, что потом, если у нас все будет ладно, мы поженимся. Неужели вы думаете, что я позволяю целовать себя первому встречному? Как бы не так! Но вы мне очень понравились, и я не выдержала… а вы взяли да испортили все!

Она умолкла, задыхаясь от волнения и муки, надеясь и не надеясь, что он как-то сумеет залечить раны, которые нанес и себе и ей.

Вилли обернулся к ней искаженным лицом.

– Я знаю, – пробормотал он. – Я это понимал.

– Тогда почему же вы… зачем вам было нужно?.. – Она тщетно искала подходящих слов.

– Я болен, – опять простонал он и быстро закрыл лицо руками, словно ему было нестерпимо стыдно признаваться в своей слабости. – Во мне ничего уже не осталось. Я ничто. Я уже ничто.

– Почему? – спросила Берта, подходя к нему ближе. – Что с вами? Почему вы такой?

Вилли не ответил на это. Взглянув ей в лицо, он сказал:

– Да, я тоже одинок. Я так одинок, и у меня такая тоска, что мне хочется покончить с собой.

– Значит, я вам не нравлюсь? – спросила она. – Все дело в этом, да?

– Нет, я… – Вилли запнулся. – Вы мне нравитесь. Но там, в спальне, я… не знаю, что на меня нашло. Вы мне напомнили… я стал думать о своей жене. – Он глухо застонал. – А это невозможно вынести. Я вижу, как она лежит на земле, лицо изуродовано, руки оторваны, а тело – будто его взрезал мясник. И тогда мне хочется кого-нибудь убить. Если б она умерла от какой-нибудь болезни… Если б были похороны, я, может быть, плакал, как плачут мужчины… Но я хороню ее десять раз на день, а она все тут, со мной, лежит на земле, вся изувеченная…

Берта подошла к нему и стала рядом: она все поняла и не могла больше ненавидеть его. И когда она заговорила, в голосе ее было столько печали, столько сострадания, что Вилли показалось, будто сердце его сейчас разорвется от пронзившей его острой боли.

– Мы оба очень одиноки, – сказала она. – Таким людям, как мы, нужно поплакать вместе.

– Не надо, – прерывисто прошептал он. – Не надо. Я вам все сказал. Теперь я пойду. Я жалею, что пришел.

Вероятно, в жизни женщины, вроде Берты, только раз бывает минута, когда она проникается таким глубоким сочувствием к человеку, что уже не колеблется в своих поступках и не рассуждает, хорошо это или дурно. Берта взяла его руки и прижала к своей груди.

– Останься, – ласково прошептала она и, привстав на цыпочки, обвила руками его шею. С безмолвным сочувствием она покрывала его щеки, рот и лоб частыми, быстрыми поцелуями. – Будем вместе, Вилли, – шептала она. – Мы еще чужие, но нам нужно любить друг друга! Я тебя уже люблю. Ты видишь, Вилли, я потеряла всякий стыд. Если ты уйдешь, я не знаю, что со мной будет.

Вилли молчал, содрогаясь всем телом в ее объятиях.

– Но почему тебе так трудно поплакать со мной? – продолжала Берта. – Я тоже могу плакать о твоей жене. Смотри, вот я уже плачу…

Она крепко прижала его к себе, и многолетняя его душевная сумятица и тайная боль вылились в бурное горе; она обнимала его, гладила по голове, а он плакал и плакал, слезы падали на ее лицо, а все его большое железное тело дрожало от муки. И в эту минуту Берта познала такую глубину жалости и любви, какой ей еще не приходилось, да, вероятно, и не придется больше знать.

Всю ночь Вилли лежал в ее объятиях. Сбивчиво и прерывисто он рассказывал о своей жизни, порой начинал безудержно рыдать, потом снова говорил и говорил.

Когда забрезжило утро, оба в изнеможении заснули.