Текст книги "Крест и стрела"

Автор книги: Альберт Мальц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– Есть, герр комиссар! – довольно ухмыльнулся тот. – Хайль Гитлер!

Кер хмыкнул.

3

6 часов 35 минут утра.

Минут пять из заводских корпусов лился поток рабочих ночной смены. Мужчины, все как один, сворачивали к столовой. Женщины из деревни, работавшие на заводе, спешили к воротам, где ждали грузовики, которые отвозили их домой.

Доктор Цодер стоял у двери одной из проходных. Высокий, сутулый и хмурый, он оглядывал чумазые лица выходивших рабочих. Он искал пастора Фриша. Толпа стала редеть, а Фриша все не было, и Цодер решил отбросить осторожность.

– Вы знаете Якоба Фриша? – спрашивал он проходящих.

– Нет… – А какой он, такой высокий?… – Кажется, нет, – следовали неутешительные ответы.

Наконец почти последним вышел Беднарик, старый цеховой мастер. Слегка поколебавшись, Цодер окликнул его:

– Эй, доброе утро!

– Герр доктор! Доброе утро, хайль Гитлер, – почтительно ответил Беднарик.

– Хайль Гитлер, – торопливо повторил Цодер. – А я вас ищу. Как ваш стригущий лишай? Вам следовало бы показаться мне еще раз.

– Он так хорошо подсыхает, что я не хотел вас беспокоить. Та мазь, что вы мне дали…

– Не хотели беспокоить! Знаю я вас, баварцев. Для вас хуже нет, как показаться врачу, даже если это бесплатно. Нигде не чешется?

– Нет, герр доктор, нигде.

– На груди не появлялись новые пятна?

– Нет, доктор.

– Отлично. Бог даст, еще поживете. Кстати, мне нужно было бы увидеть одного пациента, он работает в вашем цехе. Он все старается улизнуть от меня, трус. Тут нужно маленькое хирургическое вмешательство. Фриш, Якоб Фриш. Я не видел его среди выходящих.

Беднарик заколебался.

– Вероятно, вы найдете его в административном корпусе.

– Что он там делает? Переводится в бухгалтерию?

Беднарик осторожно оглянулся и понизил голос.

– Тут у нас что-то неладно. Эсэсовец увел пастора в половине третьего, привел обратно в пять и снова забрал минут пятнадцать назад.

– Хм… – сказал Цодер, стараясь казаться спокойным. – Вы думаете он… а?

– Когда за ним пришли первый раз, я подумал самое худшее. Но потом узнал от… Словом, я слышал, что в главную контору вызывали многих. Там идет какое-то расследование. И знаете, что еще?

– Что?

– Вся дневная смена должна выйти на рытье щелей. Как вам это нравится? Срывают работу, ну и прочее. Должно быть, ожидают бомбежки. Как по-вашему?

Цодер пожал плечами.

– Ух! У меня все внутри дрожит, как кисель, – сказал Беднарик. – Вы были в Дюссельдорфе?

– Нет.

– Кошмар! В прошлую войну я воевал в окопах. Тоже несладко. Но сидеть на месте и ждать бомбежки…

– Не стоит тревожиться заранее, – перебил Цодер, стремясь поскорее уйти. – Между прочим, на вашем месте я бы не болтал об этом, – строго добавил он.

– Да что вы, герр доктор, ведь я… ведь я только вам…

– Да, да, понятно, – сказал Цодер, хлопнув его по спине. – Я не хочу, чтобы такой славный малый попал в беду – вот и все. Я-то вас не выдам.

– Спасибо, доктор.

Доктор придурковато ухмыльнулся и торопливо направился к административному корпусу. Его сильно встревожило то, что сказал Беднарик. Если Фриш взят на подозрение, – ему не стоит лезть в это дело. В конце концов, пастор – человек с прошлым. «Все же… все же, – подумал он, – ведь допрашивали и других. Если бы они что-то узнали о Фрише, ему не позволили бы вернуться в цех. И если вести себя осмотрительно…»

Цодер замедлил свой быстрый шаг. «Куда меня черт несет? Что за нелепость гоняться за Фришем? И вообще, зачем он мне?» Цодер растерянно остановился, все его мысли вдруг улетучились, взгляд стал бессмысленным. Он неслышно засмеялся. «Цодер, – сказал он себе. – Кончилась твоя музыка. Струны твои лопнули, дека треснула. Не пора ли убираться, да побыстрее? Скажем, чуть-чуть надрезать сонную артерию? Или подсластить ячменный кофе цианистым калием?.. Да, да. Тогда ты, наконец, спокойно отдохнешь».

Эта мысль вызвала у него веселую улыбку. В карманчике для часов он всегда носил с собой ампулку с цианистым калием и в последние дни с удовольствием думал о самоубийстве. Особенную радость доставляла ему мысль о том, чтобы убить себя где-нибудь в общественном месте – в заводской столовой, на политическом митинге или в городской церкви. Он забавлялся, думая о том, как всполошит людей его смерть. Он крикнет что-нибудь вроде «Я отравил суп» или «Водопровод отравлен» – и рухнет на землю, прямой, как доска. Ох, как они будут метаться, эти мыши! Начнется такая паника, какой не было со времен черной чумы…

«Ей-богу, перестань ты трепыхаться, словно курица с отрубленной головой, – сердито сказал он себе. – Ты решил повидать Фриша. Зачем? Из-за этого мерзавца Баумера, не так ли? Баумер придет в восемь часов. Ты должен решить, как поступить с ним и с. Веглером. Ладно, тогда ищи Фриша. Возьми себя в руки. Что с тобой делается в последние дни? Ты не можешь сосредоточиться на одной мысли больше пяти минут».

Когда он подошел к административному корпусу, дверь открылась и вышла группа людей. Среди них был Фриш.

Цодер пошел медленнее и нахмурился, ища какой-нибудь предлог, чтобы отозвать Фриша в сторону.

– Хайль Гитлер, – сказал он, подходя к рабочим.

– Хайль Гитлер, – ответило несколько голосов.

– Рано сегодня встали, герр доктор, – заметил старый Руфке.

– А, вот кого я ищу! – воскликнул Цодер, разыгрывая Удивление. – Герр Фриш, почему вы не пришли вчера, как я велел? Вы запустите болезнь, и она станет хронической. Вы не сможете работать. Вам нужна маленькая операция.

Пристально глядя на доктора, Фриш негромко ответил:

– Простите, доктор. Можно зайти попозже?

Цодер засмеялся.

– Знаю я вас! Стоит выпустить вас из рук – и вы не появитесь еще неделю. – Он махнул остальным. – Идите завтракать, друзья. Не ждите его. Я его теперь не отпущу.

Все, засмеявшись, зашагали дальше.

– Пойдемте со мной, – прошептал Цодер. Они пошли рядом. – Мне необходимо поговорить с вами сейчас же, – взволнованно объяснил Цодер.

– О чем?

– Об одном важном деле. Мне думается, вы знаете, о каком.

– Откуда мне знать? – сдержанно отозвался Фриш. Он не доверял Цодеру.

– У меня лежит один пациент. – Цодер быстро огляделся по сторонам. – Веглер.

– Ну и что же?

– Он совершил диверсию. Разве вы еще не знаете?

– А мне-то что?

Цодер рассвирепел.

– Да что это с вами стряслось? Разве вы переменили убеждения с тех пор, как мы виделись в последний раз? К чему эта игра?

Фриш глубоко перевел дух.

– А вы-то сами? Ваши последние слова были: «Убирайтесь к черту!»

– О, – сказал Цодер. – Так вот оно что. Вы мне не доверяете. Послушайте, не будьте дураком. Я обратился к вам потому, что… черт знает, я сам не понимаю почему. Мне нужен совет. В восемь часов я должен принять Баумера. Веглер в коматозном состоянии, понимаете? Баумер требует, чтобы я привел его в сознание.

– А вы это можете? – быстро спросил Фриш.

– Вероятно, смогу.

– Ну?

– Я не знаю, что делать, вот и все. – Цодер закусил губу. – Я понимаю, вы думаете, что я сумасшедший. Может, и так. Но у меня осталась последняя гордость – мой ум. Я стараюсь рассуждать здраво. Я человек науки. Все должно быть логично. Вот почему я пришел к вам. Вы думаете, я ваш единомышленник? Нет. Вы мне ничуть не нравитесь. От вас просто разит высокомерием. Мне и Веглер вовсе не нравится. Но я растерялся. Я ничего не могу решить сам, и моя гордость уязвлена… Ну, что же вы скажете?

Оба замолчали – мимо прошла группа рабочих с лопатами и кирками. Мысли Фриша бежали, обгоняя одна другую. Он и в самом деле считал Цодера сумасшедшим и хотя бы поэтому не доверял ему. Полгода назад, во время их последнего разговора, Цодер поделился с ним своей безумной мечтой о том, что наступит день, когда чума сотрет с земли всех немцев. И Фриш тогда ответил: «Прекрасно, друг мой, раз вы говорите все это всерьез, я вам тоже кое-что скажу… Либо возвращайтесь в сумасшедший дом, ибо только там вам и место, либо примите яд. Вы никому не нужны». «Убирайтесь к черту! – яростно огрызнулся Цодер. – Я достаточно нормален, чтобы донести на вас». – «О, да, – ответил Фриш, – в память вашей дочери вы будете теперь сотрудничать с гестапо. Прекрасно. Логическое следствие вашей ненормальности».

Но после того с ним ничего не случилось, и он убедился, что Цодер его не выдал. Однако с тех пор уже больше полугода они избегали друг друга. И сейчас Фриш остерегался откровенничать с человеком, уж во всяком случае, неуравновешенным. С другой стороны, если Баумер…

– Ладно, – быстро сказал он. – Я приду к вам в больницу. Но не сейчас. После завтрака.

– Пастор, откладывать нельзя, – нетерпеливо возразил Цодер. – Я уже вам сказал: Баумер придет в восемь.

Фриш покачал головой.

– Я должен явиться к завтраку как всегда. Сегодня ночью всех моих соседей по бараку допрашивало гестапо. И каждый смотрит на другого с подозрением. Если я не явлюсь, им покажется это странным.

– Сколько времени займет завтрак?

– Пятнадцать-двадцать минут. Я потороплюсь. В случае каких-либо расспросов – меня опять беспокоит та болезнь.

– Понимаю.

– Я хочу повидать Веглера. Это возможно?

– Не знаю. Это опасно.

– Я не спрашиваю вас об опасности.

– Зачем вы хотите его видеть?

– Это я скажу вам потом.

– Ладно, посмотрим. Я не знаю, придет ли он вообще в сознание.

– А он выживет?

– Состояние его не так плохо. Но он слишком долго не приходит в себя. Подозревается повреждение черепа, хотя наружных следов нет.

– Пока, доктор.

– Вы наверняка придете?

– Да.

Фриш повернул к столовой; Цодер глядел ему вслед. Неподалеку эсэсовцы выстраивали отряд рабочих с лопатами. Офицер что-то приказывал им. Цодер не слышал его слов, но знал, в чем дело: они готовились к налету английских бомбардировщиков. Крысы принялись рыть норы! Цодер неслышно засмеялся от удовольствия. В мозгу его вдруг возникла фраза из библии, как часто случалось в последние дни. Тридцать лет он не открывал библию, но сейчас тайком читал ее каждую ночь. Ветхий завет был проникнут гневом, и это ему нравилось. Хорошо бы тряхнуть этого эсэсовского офицера за плечи и выпалить ему в лицо:

«И господь услышал слова ваши, и разгневался, и поклялся, говоря: „Никто из людей сих, из сего злого рода не увидит доброй земли, которую я клялся дать отцам вашим…“».

«Нет, это не совсем логично, – весело подумал про себя Цодер. – Но подходит. Очень подходит. Они еще все испытают на своей шкуре, эти волки».

Внезапно он помрачнел. Ведь к Веглеру это не подходит. Веглер путал все карты. Да, к Веглеру это не подходит. «О, будь ты проклят, Веглер! – подумал он. – Почему ты не сыграешь в ящик? Тогда вес было бы в порядке. Твои прусские предки ждут тебя, свинья!»

Внезапно, словно марионетка, которую дернули за веревочку, он повернулся и торопливо зашагал к больнице.

4

6 часов 40 минут утра.

Сестра Вольвебер подняла голову и близоруко прищурилась на входящего Цодера. Она вытирала Веглеру лицо влажным полотенцем.

– Я вам нужна, доктор? – спросила она.

– Да. Я хочу начать обход, – ответил Цодер. – Пошли. Быть может, у меня будут распоряжения.

– Что вы, доктор, – кротко возразила она, – почему вы нарушаете распорядок? Сейчас не время обхода. Сейчас время завтрака. Обход в половине восьмого. Ведь так было всегда.

Ухмыльнувшись, Цодер низко поклонился.

– Ваше высочество, – сказал он, делая вид, что заикается от робости. – Если будет на то ваша милость, дозвольте объяснить: в восемь часов прибудет партийный руководитель Баумер. В семь часов придет человек с трещиной в прямой кишке – срочный случай. У нас война, мы должны уметь справляться с непредвиденными трудностями. Наше отечество в опасности! Хайль Гитлер! Идете вы или нет?

– Хайль Гитлер. Иду, иду, доктор. Извините.

– Сначала проверьте его пульс.

– Только что проверяла, доктор. Пульс – сто двенадцать, температура – тридцать восемь и одна, дыхание – двадцать четыре.

– И что же вам подсказывает арийская интуиция, ваше высочество? Не начинается ли перитонит?

– Вы смеетесь надо мною, доктор. Я ведь стараюсь выполнять свой…

– Положите ему на губы влажную марлю. Полагаю, никаких признаков сознания, иначе бы вы мне сказали.

– Лежит, как мертвый, доктор.

– Гм… Должно быть, мозговая травма, а? Иначе он бы уже скулил «дайте воды».

– Я тоже так думаю, доктор. Скотина! Он этого не заслужил. Ему следовало бы умереть от жажды. Пусть бы хоть помучился за свое злодейство!

– Совершенно верно, совершенно верно. Пусть расплачивается за грехи – как я.

– Как вы, доктор?

– Разве вы не замечали? – Он подошел к ней ближе. – Боли в спине. Вы хотите сказать, что я удачно скрывал их от вас?

– У вас болит спина, доктор? Я не знала…

– Ладно, ладно, будто вы не были замужем. В молодости я много шалил, сестра. – Он ущипнул ее за щеку. – Теперь, конечно, расплачиваюсь. Я уверен, оба ваши сына…

– Убирайтесь! – сказала она, хлопая его по руке. – Вы просто идиот!

– Как-нибудь ночью, ваше высочество, – сказал он, подмигнув, – как-нибудь ночью, моя красавица, я постучусь к вам в дверь. Мы заберемся в вашу непорочную постель – я и мой шанкр… – Цодер вышел из палаты. – Пошли, моя голубка.

Сестра Вольвебер улыбнулась, покачала головой и, кряхтя от ломоты во всем теле после бессонной ночи, пошла за ним с тазиком в руках. Закрыв за собой дверь и увидев на середине коридора длинную, тощую фигуру Цодера, она с гордостью подумала: «Да, он сумасшедший, но какое беззаветное внимание к пациентам! Какое счастье служить отечеству под руководством такого человека!» Тяжело переводя дух, она поспешила за ним.

Со стоном облегчения Вилли открыл глаза. Сестра Вольвебер пробыла в палате почти десять минут. Влажное полотенце приятно освежило его пылающий лоб и шею. Но надо было делать почти нечеловеческие усилия, чтобы лежать неподвижно. Никогда еще он не испытывал таких физических мук. Когда он пришел в себя, первые несколько часов все ощущения были притуплены наркозом. Он чувствовал боль и жажду, но все это было вполне терпимо. Рев шестичасового гудка, донесшийся с электростанции, как бы провел резкую грань. Впервые в жизни Вилли узнал пытку беспрерывной боли. И сейчас он понял, что его решение лежать молча быстро ослабевало. К чему? – стал думать он. Стоит произнести хоть слово – и доктор даст ему морфия. Планы английских самолетов не изменятся, если он заснет. Они либо прилетят, либо нет. Ночью ему удавалось отвлечь себя то одной мыслью, то другой, но сейчас жажда становилась невыносимой. Незадолго до того, как сиделка выжала несколько капель влаги из марли ему в рот, Вилли чуть было не начал кричать. К чему эти лишние страдания? – спрашивала его плоть. У плоти не было любопытства, у плоти не было ни гордости, ни ненависти, которые поддерживали бы ее. И от жаркого пламени, пожиравшего тело Вилли, его решимость стала таять, как воск горящей свечи.

Поддавшись боли и жалости к себе, Вилли слабо всхлипнул. Но слез не было. В его теле не осталось ни капли влаги. Сделав усилие, он поднял правую руку, сунул пальцы в рот и прикусил зубами. «Не сдавайся, Вилли, – твердила его гордость. – Думай о том, что будет, если прилетят английские самолеты. Тогда тебе и жажда будет нипочем».

«Воды! – вопила плоть. – Воды!»

А гордость отвечала: «Думай о чем-нибудь. Напевай про себя песенку. Думай о Кетэ или о Берте. Ты не должен сдаваться, Вилли. Ты никогда не выказывал особого мужества, так выкажи хоть сейчас, в свой последний день. Если бы ты лежал на поле боя, ты бы не стал рассчитывать на помощь врача. Ради бога, хоть немного мужества! Сейчас семь часов утра. Ночь уже прошла, пройдет и день. Тебе нужно подождать только до полуночи. Значит, пять… семнадцать часов. И тогда – либо прилетят самолеты, либо ты сорвешь повязку. Не будь же таким жалким трусом, Вилли».

Мысль о том, что он трус, возникла и стала точить душу Вилли час назад. Казалось, будто в нем два человека, и один из них – враг, старающийся сделать другому побольнее. И эти два человека боролись между собой за его гордость, за те крохи самоуважения, что в нем остались.

«Трус! – говорил враг. – Где и когда ты был мужественным?»

«Я сражался на войне», – отвечал Вилли.

«Сражался! Что за вздор. Ты все время трясся от страха, как и другие».

«Во всяком случае, я был порядочным человеком. Я жил честно. Я никому не причинил вреда».

«Честно? Когда ты сидел на той скамейке в парке, разве ты был честным? Разве ты предупредил мать того ребенка?»

«Человек может ошибаться. Я пошел к поляку – разве это было не мужественно? Я был готов помочь ему. Если бы поляк захотел, я бы сделал все, что обещал: достал бы ему еды и денег, отдал бы свои документы, выломал бы дверь сарая. Не моя вина, что поляк от этого отказался. А сигнал, зажженный мной для английских самолетов, – что это, разве трусость? Ведь это требовало мужества, разве не так? Я могу гордиться этим».

«Ну, ну, – презрительно сказал враг. – Ты много о себе воображаешь. Скажи мне, Вилли Веглер, как ты смотришь на свою жизнь? Хорошо ли ты ее прожил? Можешь ты оглянуться на нее без стыда? Всегда ли ты поступал разумно, думал ли ты о других?»

«Я ведь только человек, – бормотал Вилли. – Что ты от меня хочешь? Я не ангел. Теперь-то легко вспоминать прошлое и твердить, что я должен был поступать иначе…»

Вилли застонал, сообразив, что говорит почти вслух. Это очень опасно. Он должен следить за собой, иначе все пропало. Сиделка сказала, что температура у него тридцать восемь и одна. Значит, бреда быть не может и такой слабости нет оправдания.

«Ах, Вилли, Вилли, – бормотал он про себя. – Будь же гордым в этот свой последний день. Борись до конца. Тот поляк несчастнее, чем ты. Правда же, он несчастнее. Почему ты плачешь? Вчера Баумер вручил тебе крест „За военные заслуги“, – вот когда надо было плакать, а не теперь. Тебе сейчас нечего стыдиться за себя. Кое-что ты все-таки сделал. Ты это знаешь. И бог это знает тоже. А если бога нет, то узнают люди, по крайней мере некоторые. Где-то услышат, где-то, конечно, об этом будет написано. Ты веришь в это. Правда, Вилли?»

Стыд – коварная штука. За два дня до того, как Вилли совершил преступление против государства, он и не помышлял об этом. Он пошел в сарай Берты Линг не столько затем, чтобы помочь польскому пленному, сколько для того, чтобы успокоить свою совесть. И если бы поляк принял его помощь, возможно, этот единственный акт милосердия Вилли счел бы полным искуплением и потом закрыл бы глаза на окружающий мир. А может быть, и нет, – кто его знает.

Но поляк отверг его помощь. Это было так, словно священник отказал в утешении страждущему брату во Христе. И когда Вилли, спотыкаясь и ничего вокруг не видя, брел в темноте к баракам, он снова и снова повторял себе с бунтарской гордостью, что поляк был к нему несправедлив. Про себя он кричал небу, что он не животное, вроде Руди, что он неспособен купить человека за деньги, как Берта. В чем же его вина? – спрашивал он себя. Поляк считает, что он заодно с другими, – ведь это несправедливо. Поляк испугался; он не понял – вот и все.

Ни одно из этих опровержений не приносило ему облегчения. Его бурно колотившееся сердце чувствовало правду, которую не решался признать его разум. Как ни странно, но не кто иной, как Юлиус Баумер, помог ему разгадать головоломку и опрокинул последний, не слишком честный довод, который как самозащиту придумал его рассудок. И если где-то уже было предопределено, что на следующую ночь Вилли будет стоять на лугу и зажжет огонь, подавая сигнал врагам своей родины, то, конечно, было предрешено и то, что арбейтсфронтфюрер Баумер даст ему в руки трут.

Вернувшись в барак, Вилли лег на койку и всю ночь пролежал без сна, с открытыми глазами. Он закрыл их, лишь когда прозвучал гудок и зашевелились на койках его товарищи. Он не мог смотреть на этих людей. Он ненавидел их – и в равной степени был испуган этой ненавистью. Ведь он еще не потерял рассудок. Но, прислушиваясь к их голосам, он ощутил непреодолимое желание вскочить и, схватив за шиворот, изо всех сил столкнуть их лбами… хотя и понимал, что это безумие. Он сознавал, что мозг его начинает стучать, как неистовый мотор, что в нем мечутся дикие мысли. Он этого не хотел. Это его пугало.

От Келлера, как от ревностного партийного руководителя, не укрылось поведение Вилли. Заметив, что время идет, а Вилли еще валяется наг койке, он подошел и потряс его за плечи.

– Эй, Вилли, – ласково окликнул он. – Ты еще спишь? Пора вставать.

– Я не сплю, – отвечал Вилли, не открывая глаз.

– Выдохся парень, а? – радостно заметил старый Руфке, водя гребнем по своей красивой белой шевелюре. – Что ты, Келлер, в самом деле? Разве не понимаешь, он размечтался о своей бабенке? Ах ты, проказник! Видно, воскресенье кажется тебе слишком коротким, да?

– Ну, вставай, вставай, – сказал Келлер. – Ты завтрак прозеваешь.

– Я не хочу завтракать.

– Тебе что, нездоровится? – забеспокоился Келлер. Вчера вечером Келлера вызывали к арбейтсфронтфюреру Баумеру. В присутствии каких-то, видимо, очень важных шишек его попросили дать политическую характеристику Веглера, и он узнал, что Вилли решено наградить крестом «За военные заслуги». – Слушай, если ты болен…

Вилли не ответил.

– …я сейчас позову доктора.

Вилли открыл глаза и тупо уставился на Келлера.

– Я, Фриц, не болен. Я выйду на работу вовремя. Мне просто не хочется сегодня есть.

– Ладно, дружище, – ласково сказал Келлер. – Ну, пока.

Все ушли, и Вилли вдруг принял новое решение. Сначала он хотел было притвориться больным. Ему необходимо остаться одному и хорошенько все обдумать. Для него была невыносима мысль, что ему придется жить и работать бок о бок с этими поляками, с этими несчастными созданиями, которые ненавидят его и которых он из бессмысленной жажды отмщения тоже начинал ненавидеть. Он не сомневался, что, будь у него время спокойно подумать, он изобрел бы что-нибудь, чтобы его перевели на другой завод.

Предложение Келлера позвать доктора привело его в себя. Доктор осмотрит его и сразу поймет, что он симулирует. Одно такое темное пятно в личном деле – и прощай возможность перевестись отсюда. Нужно рассуждать здраво. Придется как-нибудь собраться с силами и вытерпеть соседство этих поляков еще несколько дней.

Придя к этому решению, он заставил свое усталое тело подняться. Пошарив в шкафу, он достал полотенце, кусок эрзац-мыла и бритву и поплелся через рощу к умывальной. Занятый своими мыслями, он не обратил внимания на то, что делалось вокруг. Роща была усеяна валунами; пять-шесть эсэсовцев, обливаясь потом, усердно красили в зеленую краску каждый валун. Если бы Билли заметил это, он решил бы, что это делается в целях маскировки. Вокруг завода постоянно шли такие работы, однако никогда этим не занимались эсэсовцы.

Войдя в просторную умывальню, он заметил, что даже внутренние стены красят краской несколько человек в черной форме, и только тогда заинтересовался этим.

– Что такое? – спросил он. – Тоже маскировка?..

– Не суйся куда не просят, – свирепо гаркнул один из эсэсовцев.

– Я… только… – удивленно пробормотал Вилли.

– Не трепли языком, если не хочешь попасть в беду, – сердито перебил его эсэсовец. – Знаю я эти шуточки! Вы, рабочие, не такие уж простаки.

Вилли не стал возражать и замолчал. Беда? Нет, он не хочет попасть в беду. Он никогда этого не хотел. Он начал даже раскаиваться в своем безумии, которое заставило его предложить документы поляку. Это навлекло бы на него настоящую беду. Пусть себе хоть весь завод красят в зеленую краску, он не станет спрашивать ни о чем.

Вилли побрился и подержал голову под краном, пока гудок не прогудел во второй раз; тогда он поспешил в кузнечный цех. Так как он не слышал, о чем взволнованно шептались рабочие за завтраком, то ничего не знал о событии, взбудоражившем весь завод: за ночь на валунах в роще и на стенах умывальной появилось множество антифашистских лозунгов.

В цехе происходило нечто необычное. Рабочие ночной смены, которые в это время всегда толпились у выхода, стояли рядами вдоль стен. Пленных поляков выводили из цеха под конвоем. Поляки из дневной смены не появлялись вообще. И, что было уже совсем странно, не успели рабочие дневной смены проработать у станков и получаса, как Гартвиг выключил главный рубильник. Машины внезапно застыли замертво. Грохот конвейеров умолк, и только флуоресцентные лампы горели, как всегда, заливая ярким голубоватым светом затихшую пещеру.

Через минуту выяснилось, в чем дело. Все взгляды устремились вверх, на галерейку – в одном конце ее открылась дверь, ведущая в соседний корпус, и вошло четыре эсэсовца. Стуча каблуками по решетчатому железу, они бойко прошли к центру галереи и стали навытяжку. За ними показался директор Кольберг с рассеянно-торжественным выражением на смуглом заросшем лице. А следом за Кольбергом шел Баумер. Рабочие поняли: предстоит митинг.

И, поняв это, они мгновенно насторожились. Настороженность была так осязаема, что Баумеру показалось, будто между ним и стоявшими внизу рабочими выросла глухая стена. Как хорошо он знал эти признаки – беспокойное шарканье подошв, напряженные фигуры, лица, глядевшие вверх, как застывшие глиняные маски. Ему. казалось, что, вздумай он протянуть руку, он ударится о твердую завесу враждебности. Эта мысль вызвала у него кислую усмешку. Он знал, что их волнует. Накануне, через час после того, как появились пленные поляки, к нему стали поступать донесения. «Четыре тысячи поляков, – шептались рабочие. – Черт возьми! Это значит, что четыре тысячи нас, немцев, возьмут в армию». На заводе работали люди лет сорока, сорока пяти и пятидесяти, и сколько бы ни было среди них членов партии, Баумер заранее ждал такой реакции. Большинству из них уже довелось побывать на фронте; в эту войну они предпочитали побеждать, сидя дома.

И так как Баумер был чуток к настроениям окружающих, он сразу стал настаивать на необходимости провести несколько митингов подряд.

– Было бы преступлением, – настойчиво внушал он Кольбергу, – провести этот набор в армию обычным путем.

Рабочие не ошиблись в своих догадках: секретный приказ, который Баумер получил две недели назад, предписывал через пять дней после прибытия поляков отправить в военные казармы тысячу немецких рабочих, а в течение следующего месяца представить еще три тысячи. И один только бог знает, сколько человек потребуется в дальнейшем.

Баумер видел в этом нечто гораздо большее, чем обучение новичков, которые встанут на место ушедших на фронт рабочих. Для него это выросло в политическую проблему, требовавшую ума и чуткости. Он чувствовал, что на него возложена моральная обязанность позаботиться о том, чтобы люди, уходившие с завода на фронт, шли туда с воодушевлением. Поэтому он представил Кольбергу тщательно разработанный план. Несколько недель назад, сообщил он директору, он обратился в министерство вооружений с просьбой разрешить награждение крестом «За военные заслуги» одного из заводских рабочих. Разрешение уже получено, и он только ждал подходящего случая. Теперь этот случай представился. Прежде всего надо наградить кого-то крестом. На этом митинге не будет сказано ни слова о призыве в армию. Рабочие, конечно, почувствуют большое облегчение и будут довольны. Но на следующий день будет второй митинг, на котором им объявят о призыве. После этого Веглер, простой рабочий, награжденный крестом, вызовется добровольцем.

– Ясно вам? – спросил Баумер Кольберга. – Вы поняли?

– Разумеется, понял, – холодно ответил Кольберг. – Из поколения в поколение немцев призывали соответственно году рождения. Вы заводите новый порядок. Конечно, я понял – это великолепно! Вы должны предложить свою выдумку генеральному штабу.

– Глупости, – возразил Баумер. – Не искажайте моих слов. Само собой, мы будем принимать во внимание год рождения при дальнейшем отборе. Нам придется проверять и степень квалификации, не правда ли? И здоровье также. Я предлагаю только одно: давайте сделаем так, чтобы этот набор в армию был не мрачным событием, а демонстрацией патриотизма. Раз наш человек вызовется добровольно, за ним последуют и другие. Главное, чтобы новобранцы ушли с завода весело, с уверенностью в победе. Теперь-то вы понимаете, Эдмунд?

– Понимаю, понимаю, – ответил Кольберг. И хотя все это казалось ему страшной чепухой и бессмысленной тратой рабочего времени, он, как всегда, уступил Баумеру, учитывая его партийное положение.

А сейчас Баумер с кривой усмешкой смотрел вниз, на рабочих кузнечного цеха, и соображал, с чего начать. После его разговора с Кольбергом в заводскую жизнь вторглось нечто новое и крайне неприятное – в роще и на стенах умывальни были обнаружены подрывные лозунги. Об этом тоже надо будет поговорить сегодня. До того как поступили донесения, эти лозунги успели увидеть очень многие, и очень многие уже слышали о них. Поэтому нельзя было обойти молчанием эти признаки подпольной деятельности.

Баумер молча глядел на рабочих, а рабочие молча глядели на галерею, на чуть заметно усмехавшегося арбейтсфронтфюрера, на двух техников, устанавливавших микрофон, по которому речи будут передаваться во все заводские корпуса. И когда Баумер шагнул к перилам и поправил перед собой микрофон, по цеху, словно шелест ветра, пронесся вздох. «Ну вот, начинается, – мелькнула одна и та же мысль почти у всех мало-мальски здоровых рабочих. – Вот оно, никуда от этого не денешься». И с напряженными непроницаемыми лицами они покорно ждали решения своей судьбы. «Ничего не поделаешь – война, – думали они. – Выбора у нас нет».

Баумер начал тихо, своим обычным серьезным тоном:

– Граждане немецкого государства! Сотоварищи по великой индустриальной армии! Сегодня мы собрались ради необычного случая…

В толпе снова пронесся вздох.

– Весь мир содрогается при виде наших побед. Сами посудите, в наших руках вся Европа. Мы почти овладели русским колоссом, проникнув в глубь страны на полторы тысячи километров. Ныне над далеким городом на Волге мы занесли острый меч, который освободит Европу от большевистской угрозы. А Англия? – В голосе его послышалась насмешка. – Страна летчиков и империалистов? Англия, дрожа от страха, ждет дня расплаты, ждет нашего гнева и того возмездия, которым грозил ей фюрер после бессмысленных бомбежек наших городов.

Баумер сделал паузу, потом заговорил очень тихо; красивое лицо его засветилось от гордости.

– Я спрашиваю вас, каким образом все это стало возможно? Наши враги, ломая руки, ищут объяснения, но так как они не только тупоголовы, но и морально развращены, им никогда не додуматься до истинной причины. «Танки, – говорят они, – самолеты, военная стратегия». Дурачье! Не металл, не нефть и не золото побеждают в войне. Это все есть и у наших врагов. Нет, войны выигрывают люди, только люди! – Голос его зазвенел от гордости. – И не всякие люди побеждают в войне, а только те, у кого есть великая цель и кто готов ради этой цели на любые жертвы.