Текст книги "Крест и стрела"
Автор книги: Альберт Мальц
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)
Альберт Мальц
КРЕСТ И СТРЕЛА
Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины… И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога?
Н. Гоголь. Мертвые души
Пролог
В эту августовскую ночь 1942 года не светила луна, небо над маленькой немецкой деревушкой было темным, и сухой, горячий ветерок шелестел полевыми травами. Несмотря на поздний час, на стоявшую вокруг безмятежную тишину, многие в деревне не спали. Мужчины, женщины, дети лежали в своих постелях, одни – спокойно, и таких было большинство, другие – в непреодолимой тревоге прислушивались и чего-то ждали. Только что замер пронзительный металлический звук сирены, почти каждую ночь оглашавшей окрестности своим воем. Те, кто не спал, знали, что мирный ночной покой сейчас будет нарушен знакомым шмелиным гуденьем английских бомбардировщиков, с бешеной скоростью пролетающих в вышине и несущих с собой гибель.
И в это время невдалеке от деревни на глазах у нескольких свидетелей произошло нечто необычайное – посреди поля вспыхнуло сухое сено, сложенное в виде стрелы. Огонь пылал недолго. Почти одновременно со вспышкой пламени раздался пронзительный женский вопль, послышались хриплые крики, выстрелы… Но когда самолеты умчались, снова наступила теплая тишина августовской ночи и снова мирно застрекотали полевые сверчки.
Этот случай не стал событием решающей важности и в истории народа оставил лишь еле заметный след. И все же, несмотря на свою незначительность, этот случай был тесно связан с личной судьбой многих людей, мужчин и женщин, и с мрачным периодом мировой истории, длившимся много лет…
Книга первая
РАССЛЕДОВАНИЕ
(Августовская ночь 1942 года, с 11 часов вечера до 6 часов утра)
Глава первая
1
11 часов вечера.
Была в Германии деревушка, которую мы условно назовем деревней X., и с незапамятных времен ее окружали одни только фермы, а в нескольких километрах от нее на много гектаров простирались леса. В это мирное немецкое захолустье неожиданно вторгся завод. Как опытная хозяйка, которая, выпотрошив и начинив курицу всякой всячиной, подает ее на стол в таком виде, что снаружи ничего и не заметишь, так целая армия рабочих за два месяца выпотрошила лес, начинила его двумя десятками заводских корпусов, сотней с лишним бараков и все же сохранила лесу его прежний вид. Британские ястребы, постоянно пролетавшие над лесом, ни разу не заметили ничего подозрительного. Германское военное министерство произвело аэрофотосъемку леса до того, как в нем начались преобразования; потом, когда все было закончено, когда из его тихой глуши бесконечной вереницей стали выползать танки и, грохоча, потянулись по замаскированной дороге к железнодорожной станции в сорока пяти километрах от завода, – глазам пилота лес казался точно таким, как прежде.
В первое время близкое соседство завода пугало местных крестьян. Когда приехали рабочие, раскрылась одна тайна: раньше завод находился в Дюссельдорфе. Но ведь заводы – не камни, которые можно перекатывать с места на место; где их строят, там они и должны стоять, это каждому ясно. А перенесли сюда завод потому, что Дюссельдорф перестал быть промышленным городом; он превратился в укрепленный форт на передовой линии фронта. А раз так, то кто может поручиться, что скоро их деревушку не сровняют с землей проклятые английские «стерлинги», беспокойно спрашивали местные жители.
Спрашивать-то они спрашивали, но, разумеется, шепотом и только друг друга. Да и вопрос этот был праздным: ведь хотели они того или нет, а завод уже был здесь. Только англичане могли заставить этот немецкий завод снова перебраться в другое место.
Но англичане пока что ему не угрожали. За семь месяцев, с тех пор как завод начал действовать, жители деревни, фермеры и рабочие в этой местности с облегчением убедились, что находятся в полной безопасности. Если крестьяне и терпели неудобства, то разве только от необходимости соблюдать строжайшее затемнение по вечерам. Несколько раз в неделю, в зависимости от погоды и загадочных планов Лондона, они на мгновение просыпались от сигнала воздушной тревоги; но прежде чем стихало жужжание последнего бомбардировщика, они уже безмятежно похрапывали снова. Постепенно они стали относиться к заводу не как к злу, а как к благу. На каждую «отсталую» мать, возмущенную тем, что у ее дочери, удостоившейся внимания эсэсовца из охраны, растет живот, приходилось по два торговца или фермера, которые благодаря появлению посторонних получали работу или лишние доходы. Один недовольный из трех – неплохое процентное соотношение для любого общества.
Но в эту августовскую ночь устоявшееся деревенское бытие оказалось на грани страшной катастрофы. Гуденье самолетов обычно раздавалось в одиннадцать часов. А за тридцать секунд до того Вилли Веглер, рабочий кузнечного цеха, германский подданный и чистокровный немец, поднес зажженную эрзац-спичку к стреле из сухого сена, указывающей туда, где стоял завод.
2
1 час ночи.
За стеклом двери, ведущей в операционную заводской больницы, замаячила неясная тень. Юлиус Баумер, арбейтсфронтфюрер на заводе, негромко откашлялся, чтобы прогнать стеснение в горле, и бросил на пол окурок сигареты. Дверь открылась, он увидел край носилок на колесах. Они катились прямо на него, словно сами собою, похожие на сюрреалистическую картину. Баумер, как завороженный, уставился на их неподвижный груз; в нем шевельнулось тяжелое предчувствие. Затем появилась сестра. Спокойно и плавно она покатила носилки к некрашеной сосновой двери в дальнем конце коридора.
Снаружи доносился тяжелый стук, гул, лязг и треск – рабочий шум завода, хотя ближайший корпус был в нескольких сотнях метров отсюда. Но здесь стояла такая сосредоточенная больничная тишина, что Баумер невольно пошел по коридору на цыпочках.
Из инстинктивного уважения к начальству, совершенно, впрочем, противоречащего характеру ее профессии, немолодая сестра остановилась.
Баумер окинул взглядом запеленутую мумию на носилках, ища лицо. Он увидел только закрытые глаза и крупный мясистый нос с капельками пота на нем. Дыхания не было слышно.
– Жив? – хрипло спросил Баумер.
Сестра Вольвебер кивнула головой.
– Когда же он…
– Будьте так добры, – почтительно перебила его сестра, – поговорите с врачом. А пациента сейчас необходимо… – Вместо объяснения она кивком указала на дверь палаты и покатила носилки дальше.
Баумер бесшумно пошел обратно, к открытой двери операционной.
– Цодер! – негромко окликнул он.
– Да?
– Это я, Баумер.
– A-а, входите, входите. – Тихий, бессмысленный смешок. – Я сгораю от любопытства.
Баумер, слабо улыбнувшись, переступил порог. Каждую свою фразу доктор Цодер неизменно заканчивал дурацким кудахтаньем, словно оно обозначало точку.
– Где вы, доктор? – Баумер остановился и невольно охнул. Его стало мутить. В операционной стоял омерзительный запах крови, испражнений и эфира.
– Я здесь. Вторая дверь налево. Туалетная. – Доктор опять беспричинно хихикнул. – Каким образом подстрелили этого малого?
Цодер стоял возле раковины умывальника, растирая тощую волосатую грудь полотенцем. На нем были только заплатанные кальсоны. Как всегда, при виде Баумера на его морщинистом уродливом лице появилась глуповатая ухмылка.
– Прошу прощенья за мое неглиже. – Он мотнул головой в сторону белого халата, свисавшего с крючка, как поникший флаг. – Когда мясник делает свое дело, он потеет. Когда он потеет, от него плохо пахнет. Когда от него плохо пахнет, девушки не желают любить его даже за фунт контрабандного кофе с черного рынка. Впрочем, эти шуточки уже покрылись плесенью… Но в чем дело? В вас тоже всадили пулю?
Баумер прикрыл за собой дверь.
– Ну и вонища же у вас! – Он зажал нос платком.
Цодер захохотал.
– Ах, Баумер, мой дорогой, мой уважаемый, да вы, оказывается, просто хрупкая барышня! Я согласен с вами – по правилам строгой гигиены сейчас надо бы начать уборку. Однако ничего не поделаешь – война. Должен сказать вам по-дружески, как коллега по кровопролитию: вы меня поражаете. Не нравится этот запах, этот сочный аромат прямой кишки? Нюхнули бы вы созревший рак матки. Это, скажу я вам…
– Прекратите! – с подчеркнутым раздражением перебил его Баумер. – Прекратите сию же минуту! – Он толкнул ногой дверь, чтобы она закрылась поплотнее.
С лица Цодера исчезла ухмылка.
– Я вовсе не хотел…
– Ладно. Только, пожалуйста, перестаньте болтать. Я устал, как собака, и времени у меня в обрез.
– Ну, конечно. Прошу прощения, – сказал Цодер и снова беспричинно хохотнул.
Баумер сунул платок в карман и вытащил сигарету. Лицо его было по-прежнему суровым, но про себя он усмехнулся. Он любил Цодера. Цодер был оригинал, чудак, в голове у него явно не хватало винтиков. Но он дорожил Цодером, как зеницей ока. В такое время, когда большинство хирургов на фронте, иметь врача, который отлично справляется с ежедневными вызовами к больным и несчастными случаями на заводе, – неслыханная удача. Даже если этот врач немножко не в своем уме.
– Так вот, доктор, – начал Баумер, – у меня к вам несколько вопросов… Нет, сначала оденьтесь. Мне неохота дышать этой вонью.
– Сочувствую. Помню в Гейдельберге… первый раз в анатомичке…
– Этот Веглер, – перебил его Баумер. – Как он?
– Могу гордиться собой. Скромно выражаясь, я был великолепен. Сквозное ранение брюшной полости. Пуля пробила часть ободочной кишки, точнее – прошла в нескольких сантиметрах от аппендикса. Прободение брюшины с разрывом ободочной кишки, как говорим мы, мясники-профессионалы. Дать вам пулю? Я сохранил ее для вас. Можете носить на часовой цепочке. Кстати, как же он все-таки нарвался на эту пулю?
– Когда я смогу поговорить с ним?
– Поговорить? Дорогой мой Баумер! Позвольте вам объяснить. Вы знаете, что такое брюшина?
– Нет.
– Коротко говоря, это мешок, где находится желудок, кишки и другие прелести. Пробить брюшину – значит поразить Природу в самое чувствительное место. Последствия? Острый шок. Неизбежно. У пациента сильный организм, отличное физическое развитие, мускулатура и прочее. Однако даже перед операцией ему пришлось сделать переливание крови. Возможно, придется и повторить. Я уже назначил капельное вливание глю…
– Когда я смогу поговорить с ним?
– Понятия не имею.
– А когда он очнется от наркоза?
– Часа через два-три.
– Я приду через два часа.
– Это невозможно!
– Почему? Вы что, не понимаете? Я должен поговорить с ним. Должен! Да не возитесь вы с рубашкой. Накиньте пиджак и выйдем отсюда.
Цодер кивнул и пристально поглядел на Баумера. Любопытство мелькнуло в серых, лишенных блеска глазах, так не шедших к его вечно ухмыляющемуся лицу, к его болтовне и хихиканью. Он набросил на себя пиджак.
– Не возражаю! – ликующе воскликнул он, проходя с Баумером через операционную в коридор. – Моя стерильная операционная надушена эссенцией кошачьей блевотины! – Цодер захлопнул за собой дверь.
Баумер глубоко вдохнул в себя воздух.
– Но почему нельзя поговорить с ним?
– В подобных случаях врач только через два-три дня может знать, выживет пациент или нет. Тут есть серьезная угроза заражения крови. Я оставил в ране дренажную трубку. Если даже все обойдется благополучно, Веглера никто не должен беспокоить еще неделю. Даже вы.
Баумер усмехнулся. Он был красив – белокурый, с гладкой кожей, с точеным волевым лицом. В ладно сидящем костюме из легкой синей шерсти, стройный и подтянутый, он держался очень прямо, и никто не сказал бы, что ему уже под сорок. Только улыбка выдавала его возраст. Эта сдержанная, безрадостная улыбка сразу превращала молодого красавца в усталого, измученного человека – в нацистского чиновника, с горькими складками у губ, с жестким ртом и еще более жесткими глазами.
– Вы ничего не понимаете! – сдавленным от ярости голосом сказал он. – Неужели вы думаете, что меня беспокоит, выздоровеет ли этот ваш… пациент? – Он выплюнул это слово, как мокроту.
– А разве нет?
– Его ждет военный трибунал. Эту гнусную голову отделят от гнусного тела. И хорошо бы ржавым тупым ножом, чтобы не слишком быстро.
Удивление превратило безобразное лицо доктора в комическую маску. Он уставился на Баумера, разинув рот.
Баумер, глядя на него, невесело усмехнулся.
– Да, – сказал он, – именно так. – И неожиданно добавил – Ей-богу, Цодер, я шесть месяцев ломал себе голову, стараясь вспомнить, где я вас видел. Теперь вспомнил. В студенческие годы, на средневековой гравюре. Придворный шут какого-то короля. Вот кого напоминает ваша безобразная рожа, вам это известно?
– Но почему? – спросил Цодер. – Что он сделал, этот Веглер? Бог ты мой, ведь только вчера… Вы же сами дали ему…
– Да, – со злостью перебил Баумер. – Крест «За военные заслуги»! Не кому-нибудь, а именно ему. Я служу функционером Трудового фронта с тридцать третьего года, если не считать перерывов, и никогда не допускал таких промахов. Этот Веглер, этот «образцовый немецкий рабочий» – так, кажется, я сказал в своей речи, – зажег сегодня ночью огонь.
– То есть как это?
– И сделал это очень ловко, поздравляю вас. На поле, как раз за литейным цехом. Как образцовый немецкий рабочий, он очень аккуратно выложил из сена огромную стрелу и полил ее керосином. Когда над нами пролетали британские выродки, он ее поджег. Как вам это нравится? Стрела, конечно, указывала прямо на завод.
Цодер не ответил. Он молча таращил глаза.
– Почему я хочу говорить с ним? Теперь вы знаете почему.
– Та-ак! – негромко протянул доктор. – Значит, кончился наш медовый месяц! Теперь пойдут бомбежки.
– Не обязательно, – ответил Баумер. – Мы успели потушить огонь, не дав ему разгореться. Может, англичане его и не заметили.
– Он! – сказал Цодер. – Почему все-таки он? Что он за человек?
– Вот именно! Работает ли он на английскую разведку? Или на заводе завелась красная сволочь? Кто он? Теперь вы понимаете, в чем дело?
– Вполне, – произнес Цодер с глупым смешком. – Значит, вопрос сейчас в том, «кто и что он, этот Веглер»?
– Чем можно привести его в сознание? Вы отдаете себе отчет, Цодер, как много зависит от вас? Если он принадлежит к организованной группе на заводе, кто знает, что они еще могут натворить? Скажу вам откровенно; в расчетах военного министерства безопасность таких заводов, как наш… Черт, вы же знаете, они начали бомбить Рур и Рейнскую область. С этих пор, вероятно, добрую половину государственной продукции будут поставлять засекреченные заводы. Нам сейчас некогда зарываться в горы. Это роскошь мирного времени.
– Только ради бога, – сказал Цодер, – не взваливайте на меня ответственность за безопасность завода. Все зависит от состояния пациента.
– Разве вы не можете дать ему какое-нибудь лекарство, чтобы он поскорее очнулся? Что-нибудь возбуждающее?
– Нужно подождать, пока пройдет действие эфира. До тех пор я ничего не могу сказать.
– Что ж, ладно… Теперь слушайте: уже второй час. Если англичане заметили огонь – дело плохо. Либо они сначала прилетят на разведку, а бомбить будут потом, когда приготовятся, либо завтра ночью сразу же устроят концерт. Но если они ничего не заметили, то кто-то другой, работающий заодно с Веглером, может еще раз дать им сигнал. Вот я и хочу, чтобы этого не случилось. И тут многое зависит от вас. До завтрашней ночи осталось примерно часов двадцать. К этому времени в наших руках должны быть все нити.
– Понятно. Я ни на шаг не отойду от койки Веглера. Как только он придет в себя, я вам позвоню.
Баумер обернулся – вошел эсэсовец в черной форме с черепом и скрещенными костями, здоровенный детина с подбородком и челюстями породистого английского бульдога.
– Да? – кратко спросил Баумер.
– Прибыл комиссар гестапо Кер. Он у вас в кабинете.
– И больше никого нет? Они прислали только одного?
– Одного, герр Баумер.
Баумер нахмурился.
– По крайней мере, он хоть производит впечатление толкового человека?
Эсэсовец издал какой-то горловой звук, но ничего не ответил. Вопрос вовлекал его в критическое обсуждение вышестоящего чина, а он к этому не привык. И к тому же боялся. От таких разговоров, чего доброго, потом не поздоровится.
– Ну ладно, – с оттенком презрения сказал Баумер и повернулся к Цодеру. – Хочу напомнить об одном… Держите язык за зубами и глядите в оба. Если завтра вечером будет налет – всему конец. Если нет…
– Моральный дух рабочих… Понимаю, – энергично кивнул Цодер. Он подождал, пока Баумер и его адъютант ушли. Потом торопливо пошел по коридору к палате.
3
Пробираясь по каменистой тропинке от госпиталя к административному корпусу, Баумер вдруг повел себя очень странно. Он внезапно остановился, и эсэсовцу Латцельбургеру пришлось отскочить в сторону, чтобы не натолкнуться на него. И тут же Баумер негромко и удивленно воскликнул:
– Что за черт, я совсем выдохся!
– Что вы сказали, герр Баумер?
Баумер молчал. Латцельбургер, решив, что он ослышался, и не зная, к нему ли обращался Баумер, беспокойно потоптался на месте, затем снова спросил:
– Вы что-то сказали?
– Ступайте к комиссару. Скажите, что я сейчас приду.
– Слушаю, герр Баумер.
Баумер смотрел ему вслед, пока черный мундир не слился с темнотой, затем вынул платок и отер лоб. Невольно вырвавшееся восклицание удивило его самого не меньше, чем Латцельбургера. Более того, оно его даже слегка испугало. В самом деле, он чувствовал себя совершенно обессиленным, и сейчас ему хотелось только одного – забиться в какую-нибудь нору, никого не видеть и не слышать.
С минуту он стоял неподвижно и думал. Наконец хладнокровно, будто речь шла о деловом мероприятии, он сказал себе: «Посиди спокойно, Юлиус, и все обдумай; Кер может подождать». Он нашарил в кармане спички. Тщательно прикрыв зажженную спичку ладонью, он увидел в двух шагах пень, уселся на него и закурил. «Ну, что за чертовщина с тобой происходит? – грубо спросил он себя. – Ну-ка, разберись во всем честно. Без уверток».
Больше всего Баумера беспокоило то, что усталость его – не физическая. Неделю назад, почувствовав недомогание, он попросил Цодера осмотреть его. Цодер со своей обычной глупой ухмылкой, отпуская обычные глупые шутки, заявил, что Баумер в прекрасной форме – настолько прекрасной, что, должно быть, он съедает весь черный рынок. Цодер, конечно, болван, но Баумер доверял ему, как врачу. Однако, если он физически здоров, то что же с ним такое? В тот раз Цодер предположил, что эта усталость нервного происхождения: «Общее переутомление на нервной почве». Баумер решил тогда, что Цодер городит вздор. Сейчас, обдумывая свое поведение в истории с Веглером, он был не так уж уверен в этом.
Почему он так глубоко потрясен диверсией Веглера? Вряд ли потому, что Веглер – последний человек на заводе, которого он мог заподозрить в измене. Это слишком просто. Он был бы изумлен, но не утратил бы самообладания. Когда он стоял над Веглером, глядя, как тот катается по земле и рвет на себе окровавленную спецовку, на него нахлынуло бешеное желание наступить на эту голову, размозжить ее своими сапогами. Жажда зверского убийства вспыхнула в нем с почти непреодолимой силой! И все-таки это было естественнее, чем то, что произошло потом. Как объяснить его поступок? Английские самолеты шли на высоте более четырех тысяч метров. А он поднял кулаки и что было силы закричал: «Сволочи! Напрасно вы надеетесь на предателей! За каждую бомбу получите тысячу наших бомб! Пока мы вас уничтожим, вы еще не раз пожалеете, что родились на свет!»
Он кричал, ослепленный яростью. До чего же это было нелепо! Что с ним случилось?
Баумер с досадой швырнул сигарету прочь. Чем больше он старался докопаться, что же с ним происходит, тем сильнее в нем нарастало раздражение против самого себя. (Болван Цодер на сей раз оказался довольно проницательным!) Он орал на английские самолеты не потому, что вообразил, будто они могут его услышать, и не в назидание эсэсовцам. Так орет в темноте маленький перепуганный мальчишка, стараясь криком прогнать страх. Сегодняшнему событию предшествовал целый ряд неприятных случайностей на заводе, и теперь, трезво взвесив факты, Баумер отчетливо понял, что это было такое. Да, жизнь у него неспокойная, а в последние месяцы тревог прибавилось еще больше – в этом вся суть.
Баумер сплюнул и вытащил другую сигарету. Он был очень озабочен и злился на себя. Морально он либо годен для своего дела, либо нет. Во всяком случае, он будет честен. В партии и так слишком много дармоедов. Если он и вправду начинает выдыхаться, то пойдет на фронт с винтовкой в руках.
Вот то-то и оно – фронт! Сопротивление русских было первым событием, поколебавшим его душевное равновесие. Прежние кампании быстро кончались победами и сулили близкий мир. Но проклятая война с русскими трепала всех, как лихорадка: месяц за месяцем она истощала государство. Впервые за два года войны пайки были урезаны, а моральное состояние немцев – основа всего – начало заметно падать. Он чувствовал это всем своим существом – эту холодность, угрюмую сдержанность рабочих, которую, казалось, не могли рассеять никакие победы.
И вот теперь – преступление Веглера. С тех пор, как завод переехал сюда из Дюссельдорфа, то и дело случались мелкие неполадки: увеличивалось количество брака, ломались инструменты, засорялся водопровод, – мелочи, причины которых даже невозможно было выявить. Баумер не торопился высказывать свое мнение, но помнил, что в Дюссельдорфе ничего подобного не случалось. Теперь, после этой истории с Веглером, не приходится сомневаться, что среди рабочих орудуют активные враги.
«Общее переутомление на нервной почве…» Конечно, он нервничает. А кто бы на его месте не нервничал? Баумер не принадлежал к числу тех наивных фанатиков, которых нацистская партия фабрикует нынче из молодежи. Все происходящее логически обосновано, и любое правительство может удержаться надолго только в том случае, если оно удовлетворяет народ. Нужны жертвы – отлично, но и жертвам есть предел. Даже он сам начинал уставать от жертв. Куда девался его идеализм времен двадцать девятого года? Где те надежды, которыми была полна его душа, когда он, молодой архитектор, вступил в нацистскую партию?
Внезапно вскочив на ноги, он злобно пнул землю носком сапога. «Ладно, голубчик, – сердито сказал он себе. – Довольно распускать нюни! У тебя сомнения, у тебя проблемы, ты устал, А тем временем англичане, быть может, планируют на завтра фейерверк, а эта гадина Веглер оставил на заводе целую подпольную организацию, о которой ты ровным счетом ничего не знаешь. Баумер, ты мерзавец, ты жалкая размазня! Возьми себя в руки, перестань хныкать и принимайся за дело!»
Он быстро вышел на тропинку и зашагал дальше.
4
1 час 40 минут ночи.
Хорошенькая заспанная телефонистка, которую эсэсовец поднял с постели и привез из города на служебной машине, энергично выпрямилась, увидев вошедшего Баумера.
– От окружного командования никаких сведений пока нет, герр Баумер, – сказала она.
Баумер кивнул.
– Через пятнадцать минут позвоните снова. На этот раз вызовите майора Детерле, – сказал он, проходя в кабинет.
Служебные помещения Трудового фронта и нацистской партии, занимавшие целое крыло длинного одноэтажного административного корпуса, отражали тот примитивный уровень жизни, с которым приводилось мириться всем, кто был связан с заводом. Корпуса были выстроены на скорую рук у, помещения обставлены сборной рухлядью. Баумер, питавший слабость ко всему изящному, каждый раз морщился, входя в свой кабинет. Письменный стол, уцелевший после бомбежек в Дюссельдорфе, деревянный столик из местной школы, несколько погнутых шпилек для накалывания бумаг, портрет Гитлера – как все это отличалось от обстановки довоенного времени! Кабинет во многих отношениях напоминал ему первые дни нацистского движения, и это было неприятно. Жить как придется, в те времена, когда нацистская партия только набирала силы, было естественно и даже увлекательно. Но очутиться в таких же условиях десять лет спустя, пережив пору буйного расцвета, – нет, в этом есть что-то тревожащее.
Комиссар гестапо Кер, занявший единственное мягкое кресло, вскочил на ноги и, улыбаясь, протянул Баумеру руку. Верхняя часть его головы была гораздо уже крепких румяных щек, поэтому лицо его сразу же напомнило Баумеру поросячью голову в витрине мясной лавки. Еще более гнетущее впечатление на него произвели аккуратные усики «под Гитлера» – очевидно, пережиток повальной моды 1933 года. Баумер отлично знал этот тип людей, и его даже передернуло от раздражения. Он ожидал по крайней мере двух первоклассных следователей гестапо, а ему прислали старую ломовую лошадь; как все люди такого склада, этот комиссар наверняка не обладает нужной хваткой.
– Комиссар Кер?
– Хайль Гитлер!
– Я – Юлиус Баумер, уполномоченный Трудового франта, а также руководитель местной организации партии – выбирайте любое, – с усталой усмешкой добавил он.
Они обменялись рукопожатием. «Нет, он даже не умен», – решил про себя Баумер. С довольно внятным вздохом он сел и покорно уставился на добродушную поросячью физиономию комиссара. У Кера, упитанного мужчины лет под пятьдесят, были красивые карие глаза и темные волосы, разделенные аккуратным пробором. Его костюм из твида, явно сохранившийся еще с довоенных времен, был помят, брюки мешком висели на коленях. «Как он, должно быть, мечтает о мундире, – пренебрежительно подумал Баумер. – Такие, как он, всегда об этом мечтают».
Если Баумеру не понравился Кер, то и Кер не был в восторге от Баумера. «Ага, партийный фанатик, – сразу решил он. – Таких можно распознать с первого взгляда. Один из тех длинноволосых идеалистов, которых нужно умасливать лозунгами. Ну что ж, за маслом дело не станет».
– Я несколько удивлен, что вы один, – спокойно сказал Баумер, стараясь, чтобы тон его был как можно любезнее. – Тут очень серьезное дело. Я просил прислать по крайней мере двоих.
Кер, непринужденно улыбаясь, развел руками.
– Знаете ли вы, что такое теперь главное управление гестапо? Сумасшедший дом. Каждый день нас забрасывают тысячами вызовов, и половина из них совершенно неосновательна. Подозрительность у нас, можно сказать, в большом почете. Кроме того, не хватает людей. Когда армия наступает, вслед за ней идет гестапо.
– Да, я знаю, – ответил Баумер. – Мой зять, видите ли, служит в штабе Гиммлера.
– Вот как! – негромко воскликнул Кер. Он хлопнул ресницами, но на лице его, кроме вежливости, не отразилось ничего.
– Оберштурмбанфюрер СС Раабе, – сказал Баумер. – Вы его знаете?
Кер отрицательно покачал головой.
– Дело в том, что я работаю в гестапо всего два месяца. До этого я был старшим полицейским комиссаром.
– Понимаю, – вежливо отозвался Баумер. – Позвольте спросить, когда вы вступили в партию?
– В мае тридцать третьего, – процедил Кер.
Баумер кивнул.
– Садитесь, пожалуйста. Устраивайтесь поудобнее. Нам нужно о многом переговорить.
Кер снова уселся в кресло, вытянул ноги и раскрыл портфель. Лицо его сохраняло любезное выражение, хотя он был взбешен. Он прекрасно понял, куда метил Баумер. Вопрос о времени вступления в партию был задан с целью выяснить, является ли он, Кер, старым партийным борцом. Ответив, он сразу выдал свою принадлежность к низшей категории – категории государственных служащих, которым было дано специальное разрешение вступить в партию уже после того, как национал-социалисты пришли к власти… А ссылка на зятя – самое дешевое бахвальство, желание козырнуть перед ним, Кером, своими влиятельными связями.
«Ну что ж, – подумал Кер, – раз у Баумера зять в штабе Гиммлера, будем действовать осторожно». Он мог позволить себе отнестись к этому философски. Баумеры приходят и уходят, а такие люди, как он, в конечном счете остаются. За тридцать лет работы в полиции он перевидал столько начальников, что всех и не упомнишь; и не одну начальственную голову на его глазах сдувало с плеч ветром политики, а его собственная голова, слава богу, до сих пор покоится на плотной шее. Думая об этом, он посмеивался. Суть в том, что он, Адольф Кер, и есть Государство. Государство – это не кайзер, ибо кайзера больше нет. И Носке не Государство, и Эберт или Ратенау – тоже. Всякий знает их имена, и никто не слыхал о Кере. Но где они теперь? Стоит задать себе такой, казалось бы, простой вопрос, как все становится ясным. Да… Он может позволить какому-нибудь нацистскому фанатику смотреть на него сверху вниз. Бывает и на их улице праздник, но потом они неизменно исчезают. И только такие, как он, Кер, крепко держатся на месте и составляют хребет государства.
С этими мыслями, надежно упрятанными под маску благодушия, Кер расстегнул жилет, готовясь приступить к делу. Он вытащил из нагрудного кармана вечное перо, а из портфеля – большую черную записную книжку. Затем откусил кончик крученой итальянской сигары и, издав кудахтающий смешок, сказал:
– Курить эти латинские веревки – противно, но совсем не курить – еще противнее. От них и в горле першит, и на душе тошно, а все же курю. Пора бы нам аннексировать Кубу. – Он перестал смеяться и, сразу посерьезнев, сложил руки на слегка намечавшемся брюшке. – Ну, Баумер, так в чем же дело? Мне сказали – саботаж?
Баумер кивнул. Лицо его передернула непроизвольная нервная гримаса, как это бывает с очень усталыми людьми.
– Один рабочий сегодня ночью пытался сигнализировать англичанам, – сказал он.
– Сигнализировать? Каким же образом? – Голос Кера был ровен и невозмутим. Таким тоном торговый делец мог бы осведомиться о цене на партию маслин. И это было не случайно: Кер годами вырабатывал в себе уменье держаться сухо и деловито. Охрана законов и порядка представлялась ему прежде всего делом, а в делах всякие эмоции неуместны.
– Позвольте, я вам расскажу все, как было, – устало произнес Баумер.
– Пожалуйста.
– Мы тут делаем средние танки и ремонтируем моторы. Печем их, как булки. Раньше мы находились в Дюссельдорфе, но там нас извели бомбежки. Семь месяцев назад мы перебрались сюда.
– Когда именно?
Баумер пожал плечами.
– Какое это имеет значение?
– Нет уж, прошу вас, – весело, но с колючей ноткой профессионального педантизма возразил Кер. – Я должен знать все подробности: таков мой метод.
