Текст книги "Крест и стрела"

Автор книги: Альберт Мальц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

– Женись на ней, – негромко произнес Фриш.

Юноша поднял голову.

– Ты это серьезно?

– Да.

– А как же?..

– Ты напрасно не доверяешь девушке, вот что я тебе скажу. Откуда ты знаешь, быть может, она тоже обо всем этом думала? Здешняя девушка не хочет брать тебя в мужья. А та – хочет. В этом разница между ними, а вовсе не в том, что одна практична, а другая – нет.

– Если б я был в этом уверен, – угрюмо пробормотал Пельц.

– Знаешь, парень, брак такое дело, что ничего нельзя знать наперед. У тебя нет руки, и это тебя до того угнетает, что ты не хочешь верить в хорошее. Ты заранее требуешь гарантий, которых никто не может тебе дать. А знаешь, если человек однажды в жизни преодолеет свой физический недостаток… вот как Геббельс, например… он может многого достичь, именно благодаря этому. Так и в семейной жизни.

– Да, понимаю, – согласился Пельц. – А, черт! – воскликнул он. – И почему надо было, чтобы это случилось со мной? Почему, пастор?

Фриш молчал.

– Пастор, ты человек ученый. Скажи, зачем мы есть?

– Не понимаю, друг.

– Я о людях. Зачем люди рождаются на свет? Зачем они живут? Почему человек, у которого только одна жизнь – только одно! – должен стать калекой, как я, например?

– Ты должен был защищать свою страну, – тихо ответил Фриш.

– Но почему?

– Потому что на Германию напал враг. – Фриш сделал над собой усилие, чтобы в голосе его не сквозила горькая насмешка.

– Да я не об этом, пастор. – Пельц с трудом подыскивал нужные слова. – Я что хочу сказать… Почему на Германию напали вообще? То есть почему бывает война? Почему на земле живут евреи, которые всегда затевают войны? Человек рождается не для того, чтобы его калечили, вот что я хочу сказать. Если б не евреи, никакой войны не было бы, правда? Так зачем же бог создал евреев?

«О господи! – подумал Фриш. – С чего начать и как? Час назад мне показалось, что этот малый еще не безнадежен. Ему искалечили его единственную драгоценную жизнь… Но как мне добраться до сути его обиды? Каким заклинанием можно заставить множество таких, как он, изрыгнуть то гнусное пойло, которое им вливают в глотки?»

Фриш уставился на пол, подавленный, убитый отчаянием. Нет, не найти ему слов, чтобы выбить чушь из головы этого юноши. И все же какая-то надежда есть. Возможно, слова и не подействуют на него и ему подобных, но как пьяный не поймет, что он пьян, пока не свалится в канаву, а слепой не убедится, что слеп, пока не сверзится со скалы, так, быть может, и этот юноша, и множество немцев должны перестрадать, пережить катастрофу и только после этого поймут правду…

– Не знаю, – мягко сказал он вслух. – Не могу ответить на твои вопросы, Эрнст. Надеюсь, будущее покажет.

– Может, война ответит, – пробормотал Пельц. – Если мы принесем всем странам немецкую культуру, может, потом навсегда установится мир.

– Скажи мне, – медленно произнес Фриш. – Ты уверен, что мы победим?

– А ты – нет? – изумленно спросил Пельц.

– Уверен… Но я спрашиваю тебя, потому что ты солдат, ты лучше разбираешься в военных делах.

– Что может остановить нашу армию? Ничего. Мы непобедимы.

– Конечно. Приятно, что ты это подтверждаешь.

– Значит, ты думаешь, мне надо жениться, пастор?

– Да. Женись, и пусть у тебя будет много сыновей, парень. Они понадобятся твоей Германии.

Дверь кабинета открылась – оба подняли глаза. Вышел поляк, за ним – Блюмель. Поляк плакал, громко и беспомощно всхлипывая. Идя вслед за ним к выходу, Блюмель подмигнул им, ткнул большим пальцем в сторону пленного и захохотал.

Когда они вышли, Пельц тихо сказал:

– Видал этого беднягу, пастор? Мне его жалко.

– Жалко?

– Зачем бог создал поляков? Почему он не сделал всех людей немцами? Для чего поляк рождается на свет, если ему незачем жить?

– Не знаю, друг.

– Никогда у меня не бывало столько вопросов, пастор. Раньше я не задумывался о таких вещах.

– Не задумывался?

– Нет. А теперь у меня уйма всяких вопросов. Почему это, пастор?

– Не знаю, сынок.

– Ну ладно, спасибо тебе за совет. Я думаю… может, если мне повезет… то есть если я женюсь…

Дверь открылась.

– Эрнст Пельц! – резко бросил Кер, оглядывая их обоих. Пельц вскочил и выбросил вперед руку.

– Хайль Гитлер!

Бодро чеканя шаг, он прошел в кабинет; пустой рукав подрагивал при каждом его шаге.

Фриш прислонился головой к стене и закрыл глаза.

3

4 часа 15 минут утра.

Берту Линг после разговора с комиссаром Кером отвезли домой на машине эсэсовцы Блюмель и Латцельбургер. В первый раз с той секунды, как раздался выстрел и Веглер упал на землю, Берта осталась одна, без людей. Теперь уже незачем было притворяться спокойной, и, войдя в спальню, Берта рухнула на кровать.

Она лежала, совсем одетая, обессиленная до того, что не. могла заставить себя шевельнуться, и горькими слезами оплакивала человека, которого любила.

Берта выдала Веглера заводской охране не из какого-нибудь расчета, а в припадке истерики, в паническом страхе – страхе перед тем, чем это грозит им обоим, перед английскими бомбардировщиками, перед неведомым. Сейчас, когда она осталась одна, патриотические чувства уже не стояли непроницаемой завесой между ее потрясенной душой и неумолимой совестью; эсэсовцы восторженно поздравляли ее, называли благородной, мужественной женщиной, истинной немкой, но эти красивые слова, еще и сейчас звучавшие в ее ушах, не находили отклика в ее сердце. Никакая логика не могла унять душевную боль, никакие восхваления патриотизма не облегчат ее вины. Перед ее глазами стояла страшная картина: живая человеческая голова на плахе и сверкающее лезвие гильотины, с мерным стуком бесконечно ходящее вверх, вниз… оно отрубает голову, и струя крови бьет фонтаном… это голова ее любовника, голова с такими знакомыми чертами, с голубыми глазами и широким ртом, который она страстно целовала… голова, что когда-то лежала на ее подушке.

А рассудок ее, стараясь найти покой и оправдание, перебирал уже потерявшие убедительность доводы, придумывая новые; ум спрашивал у сердца: «Как же можно было поступить иначе?» Но и сердце ее было в смятении, ибо в каком-то его уголке горела ненависть к Веглеру. Ведь на самом деле это он ее предал. Веглер клятвенно обещал ей счастливое будущее и нарушил свое обещание. Он своими руками разорвал их переплетенные жизни. Она не видела в его поступке ни смысла, ни значения. «Зачем, зачем он это сделал?» – вертелось у нее в мозгу. И она не могла найти ответа; ей это казалось просто грубой, варварской выходкой, которую она никогда ему не простит.

Берта повторяла себе это беспрерывно. Но за всеми ее мыслями вставала спокойная, четкая истина – острие ножа, колющее ее мозг. Сильнее, чем что-либо, Берта чувствовала сейчас одно: Веглер хороший человек! В каждом человеке много разного, и Берта, давно перешагнувшая наивный девичий возраст, оценивала Веглера с практической точки зрения. Она знала, что он может стать необходимым ей помощником на ферме, она нашла в нем спокойного, легкого по характеру товарища и была благодарна ему за его зрелую мужественность – за то, что, прижимаясь к его большому телу, она испытывала радость и восторг. Словом, для нее, тридцатишестилетней крестьянки, было бы неслыханным везеньем, если бы Веглер стал ее вторым мужем. Кроме того, она с самого начала поняла, что Веглер – редкое исключение среди мужчин: честный, нравственно чистый, со скромным достоинством – словом, очень хороший человек. Но почему же этот хороший человек пошел на преступление, совершил страшный грех саботажа? И если уж хороший человек сделал такое, то кто же она, предавшая его?

И тут Берта не знала, что ответить. Перед этой мыслью все другие доводы теряли свою силу. И тогда ненависть к нему и тревогу за себя захлестывало истерически страстное желание подползти на коленях к больничной койке, целовать его руки и молить о прощении.

Берта плакала, и ни разум, ни сердце не облегчали ей смятения и боли.

Шел пятый час утра, когда Анна Манке подъехала к ферме на велосипеде Латцельбургера. Берта не слышала ни скрипа калитки, ни энергичного стука в дверь и испуганно вскочила с кровати, когда Анна громко окликнула ее, войдя в кухню. Сердце ее сжалось от страха при мысли, что ее опять вызывают к комиссару гестапо. Из чувства самосохранения она рассказала Керу далеко не все, что произошло этой ночью, и скрыла свой разговор с Веглером. Если будет второй допрос, вряд ли она сумеет выгородить себя.

Анна снова окликнула ее; Берта узнала Анну по голосу и мгновенно сообразила, что нужно схитрить. Сонным голосом она пробормотала: «Кто там?» – и вдруг быстро стянула с себя красивый свитер и сунула его под подушку.

Этот свитер, подарок сына, был бесконечно дорог Берте. В декабре прошлого года, когда был сбор теплых вещей для солдат, воевавших в России, Анна Манке явилась с такими увещеваниями, что Берте пришлось расстаться со своим единственным свитером. Сейчас снова близилась кампания «зимней помощи». Если Анна увидит этот новый свитер, то Берта и опомниться не успеет, как он исчезнет в проклятом мешке. Она решила не отдавать его ни в коем случае. Конечно, теплые вещи нужны бедным нашим солдатам, страдающим от лютых русских морозов (слава богу, ее мальчик пока что избежал этой пытки), но, в конце концов, в Германии тоже холодная зима. Как прикажете быть крестьянке, которая почти все время работает на дворе или в поле? И кто о тебе позаботится, если ты сама о себе не позаботишься?

– Встань, пожалуйста, Берта, – громко сказала Анна. – Мне нужно поговорить с тобой.

– Иду, иду! – сонным голосом ответила Берта. Она сняла юбку, раскрыла постель и растрепала волосы. Потом накинула латаный халат и открыла дверь. Анна водила по кухне лучом фонарика-карандаша; она уже успела опустить маскировочную шторку.

– Ну и ну! – воскликнула она. – Спокойный же у тебя характер: так крепко заснуть после всего, что ты сегодня пережила! Бедняжка моя, надо же случиться такой беде!

Берта пожала плечами. Анна потушила фонарик.

– Зажги лампу, дорогая. Нам с тобой нужно серьезно поговорить.

Берта заколебалась. Она знала, что лицо у нее распухло и все в пятнах от слез; ей не хотелось, чтобы Анна заметила эти следы раскаяния.

– Лампа разбилась… свечей у меня нет. Если поднять штору, будет светло.

Анна передернула плечами и направила луч фонарика вниз. Берта подняла штору. В комнате разлился бледный предрассветный сумрак.

– Вот дела-то, а, Берта? – оживленно воскликнула Анна. – Подумать только, ты обручена с предателем! Просто не верится, что ты ничего за ним не замечала раньше!

– Еще что выдумали! – разозлилась Берта. – Вы на что намекаете? Я…

– Ну, ну, ладно, – торопливо перебила ее Анна. – Не сердись. Это я просто так обмолвилась. Ни на что я не намекаю.

– Паршивые же у вас обмолвки, – с яростью возразила Берта. – Хватит с меня! Не желаю слышать никаких намеков. Эти молодчики с завода на что уж ловки, а и то ничего не заметили. Ему дали крест за заслуги.

– Да, конечно, – умиротворяюще сказала Анна. – Забудем про это. Извини, пожалуйста. В конце концов, ведь ты спасла завод. Я тебя от души поздравляю.

Берта села.

– Ну а зачем вы явились среди ночи? Если потому, что до вас дошли слухи и вам захотелось посудачить…

«Странно, что это она так запальчива?» – подумала Анна, чувствуя, как в ней закипает раздражение.

– Знаешь, Берта, не дури. За этим я не пришла бы в четыре часа ночи.

– А зачем же тогда? Уж будьте добры, выкладывайте поскорее и дайте мне хоть немного поспать. Скоро рассветет, и мне надо будет доить коров.

– А как ты считаешь, зачем я пришла? – холодно спросила Анна. – За рецептом печенья, что ли? Может, ты забыла, что носишь ребенка Веглера?

– О!..

– «О!» – передразнила Анна. – Теперь, небось, прикусила язык? Анна Манке не такая уж дура, да? Она пришла сюда не сплетничать. Уж если говорить правду, она примчалась за пять километров на велосипеде в четыре часа ночи потому, что думает о благополучии фрау Линг. – Анна тоже села и неожиданно засмеялась. – Во всяком случае, хватит болтать глупости.

Нам с тобой нужно решить серьезный вопрос. И если мы будем злиться, то, пожалуй, не решим его правильно.

– А что тут решать?

Даже в тусклом предутреннем свете Берта увидела неподдельное удивление на лице Анны. Она внутренне вздрогнула, поняв, что сказала не то.

– По-твоему, нечего решать? – кротким тоном спросила она. – Ты… ты согласна носить… как бы это сказать… заклейменного ребенка? Чтобы вся деревня знала о твоем позоре? – Она с изумлением уставилась на Берту.

Берта молчала. Потом, хотя и понимая, что еще больше запутывает дело, сказала:

– Ребенок будет арийским, правда? Так что же тут плохого?

– Ничего! – отрезала Анна. – Только ведь это будет отродье изменника, так ведь?

Берта не ответила.

– Берта, – продолжала Анна уже более мирно. – Я знаю, ты меня не любишь. Почему – не известно. Но это неважно. Я пришла к тебе в интересах твоего благополучия. Откровенно говоря, мне жаль тебя, Берта. Веглер и так уже причинил тебе много горя. Зачем же всей деревне знать, что ты носишь ребенка от изменника?

Берта опять промолчала.

– Ну, так как же: хочешь, чтобы я помогла тебе скрыть это ото всех? Решай сама.

Берта молчала.

– У тебя что, язык отнялся?

– Что вы от меня хотите? – прошептала Берта.

– Прежде всего, много ли народу знает, что ты беременна?

– Только вы… да Веглер, конечно.

– Как? Ты больше никому не говорила?

– Никому.

– Это просто счастье! – ликующе воскликнула Анна. – Все будет намного проще!

Берта напряженно кивнула.

– Теперь самое важное – на каком ты месяце? Только точно, Берта.

– А почему это так важно?

– Неужели ты сама не понимаешь? Само собой, я должна устроить тебя в Дом незамужних матерей. Нужно туда написать; ответ, конечно, придет не сразу – словом, это в один день не сделается. Помни: тебе надо уехать, пока еще не заметно, что ты беременна. Потом, надо устроить, чтобы кто-нибудь смотрел за фермой, пока тебя не будет. Мы с тобой должны поговорить с Розенхартом. Но не беспокойся, я уж позабочусь, чтобы Розенхарт нам помог.

Берта молчала.

– И само собой, – продолжала Анна, – когда ребенок родится, тебе придется решать важный вопрос – конечно, если ребенок будет здоровым. Я на твоем месте отдала бы его на воспитание государству, особенно если будет мальчик. Но это дело твое… А пока что мне придется похлопотать. Ну, так как же?

Берта продолжала молчать.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что не считала недель?

– У меня не будет ребенка, – громко и грубо перебила ее Берта. – И ничего устраивать не нужно.

– Что? – опешила Анна.

– Да то, что я говорю. Я… я выкинула.

– Выкинула? – Анна сверлила Берту острым взглядом. – Когда?

Берта замялась.

– Да вскоре после того, как я сказала вам, что беременна.

– Врешь, – быстро сказала Анна. – Боже мой, неужели ты не понимаешь, что я хочу тебе помочь?

– Я не вру.

– Ты считаешь меня за дуру, – спокойно сказала Анна. – Я встретила тебя в городе всего два дня назад – в тот день, когда продавали поляков. Разве я не спросила, как ты переносишь беременность? А ты что мне ответила, а? Может, забыла, так я тебе напомню.

Берта прикусила нижнюю губу. У нее совсем выскочила из памяти эта случайная встреча. «Прекрасно, – ответила она тогда Анне. – Слава богу, меня даже ни разу не тошнило». Мысли ее бешено заметались, но она не могла придумать, как выпутаться из лжи.

– Ну, тогда вот что, – злобно крикнула Анна, вскочив со стула. – Извини, что побеспокоилась о тебе, извини, что примчалась ночью за пять километров, чтобы помочь тебе. Утром я пойду прямо к партийному начальству и скажу: «Берта Линг беременна от изменника Веглера. Решайте сами, что делать».

– Ну ладно… я скажу вам всю правду, – тихо проговорила Берта, окончательно сдаваясь. – Прежде всего, я и не была беременна.

Уродливое лицо Анны так перекосилось от изумления, что Берта расхохоталась бы, если бы не была так обессилена.

– Значит, ты врала, что беременна?

– Да.

– И выкидыша у тебя не было?

– Нет.

– Зачем же ты соврала? Для чего?

– Я обманула Вилли, чтобы он на мне женился, – грустно объяснила Берта. – Мы поссорились. А ведь он человек честный. Скажи я ему, что беременна, – он предложил бы пожениться. Так оно и было. – Берта глубоко вздохнула и угрюмо добавила: – А вас я обманула, чтобы вы не приставали ко мне. «Рожай от него, рожай от него!» С тех пор как мы с Вилли сошлись, вы два раза в неделю приходили меня грызть. Ну, я и сказала, что беременна. Мне до смерти надоели ваши приставания.

– Господи боже мой, – растерянно пробормотала Анна. – В жизни не слышала ничего подобного! – Она старалась разглядеть лицо Берты в неясном предутреннем свете. – Теперь не знаю, чему и верить.

– Пусть меня осмотрит доктор, если хотите, – сказала Берта все так же угрюмо. – Я не беременна, я все выдумала. Так что вам незачем идти к партийному начальству и незачем хлопотать, и вы зря примчались сюда в четыре часа ночи. И, пожалуйста, оставьте меня в покое, я пойду спать.

– Хорошенькое дело, – пробормотала Анна. – Хорошенькое дело!

– Что? – насмешливо спросила Берта. – Разве вы не рады? По-моему, вам должно быть приятно узнать, что я не беременна от предателя. Или, может, вы расстроены потому, что в деревне одним ребенком будет меньше и, стало быть, уменьшатся ваши заслуги?

– Ты с кем это так разговариваешь?!

Берта громко засмеялась.

– По крайней мере выяснилось одно, – холодно заметила Анна. – Ты неблагонадежная немка, тебе нельзя доверять. У, деревенская кость!

Берта пожала плечами и досадливо отвернулась.

– Если ты думаешь, что я порву твое личное дело, – ошибаешься, голубушка. Ты-то можешь врать, сколько угодно, а Анна Манке не станет. В своем отчете я напишу: «Фрау Линг солгала партийной уполномоченной насчет своей беременности».

– Ну и ладно! – со злостью сказала Берта. – Я всегда знала, что ты склочница. Что ж, старайся: может, получишь мою ферму.

– Я – склочница! Это потому, что…

– Да, ты, ты! Вечно суешься, куда тебя не просят!

– Замолчи, а то я на тебя донесу! Моя обязанность – поощрять деторождение в нашем округе. Раз ты осуждаешь мою работу, ты осуждаешь и фюрера.

– Убирайся отсюда! – крикнула Берта. От гнева лицо ее стало свекольно-красного цвета; захлебываясь, она исступленно выкрикивала бессвязные слова – Посмотри на себя– ведь ты была хорошей женщиной, когда была только учительницей. Я тебя уважала! Ха-ха! Знаешь, кто ты теперь? Дрянь паршивая! Да, я не хотела ребенка, пока не обвенчаюсь. Пусть я старомодная. Мне не нравится слово «незаконнорожденный». Сама рожай незаконнорожденных! Лицемерка ты, а не патриотка! Не приставай к людям, тогда они не будут тебе врать. Можешь доносить на меня, ступай, доноси, впутай меня в беду, добейся, чтобы у меня отобрали ферму, дрянь.

Анна внезапно разразилась слезами. Она горько всхлипывала, зажав рукой рот, словно от стыда. Берта, обессиленная после бурной вспышки, смотрела на нее с возрастающим удивлением. Анна Манке, такой выдержанный партийный товарищ, и вдруг – слезы!

– Как ужасно… как это мерзко! – давясь слезами, бормотала Анна. – Все так опоганить! Я приношу такие жертвы, отдаю столько энергии… И меня же обзывают дрянью за то, что я выполняю свой долг!

– Ну ладно, – сказала Берта. Она встала, смущенная рыданьями Анны. Ей не хотелось жалеть Анну и вообще никого, кроме самой себя. Ссора, брань куда лучше отвечали бы ее душевному состоянию. – Извините… Я тоже изнервничалась…

Анна внезапно перестала плакать.

– Ну и дура же я! Разревелась, как маленькая, из-за того, что меня обругала такая, как ты! – Она порывисто встала, выпрямилась во весь рост и презрительно посмотрела на Берту сверху вниз. – Ладно, сопливая рожа, пусть я по-твоему дрянь. Но настоящие немцы знают, что я патриотка. И если этот твой предатель, если он заразил тебя дурной болезнью, и не думай бежать ко мне. Ни один порядочный доктор не возьмется лечить такую сволочь. По крайней мере, пока я на своем посту.

– Ха-ха! Эх ты! – крикнула Берта в спину уходящей Анне. – Тебя-то никто не заразит, потому что ни один мужчина на тебя не позарится! С тобой спать – все равно что с доской!

Анна круто обернулась, лицо ее побелело от злости.

– Очень хорошо, – свистящим шепотом сказала она. – Думаешь, я на тебя не донесу? Очень хорошо. Не беспокойся, я такое сделаю, что тебе не поздоровится! – Она выбежала из кухни.

Берта застыла на месте. Ей стало страшно. У Анны есть связи в партийных кругах. Нечего и сомневаться, что она может впутать в большую беду. Как глупо, что она наговорила ей невесть чего!

Она заплакала. «О Вилли, Вилли», – проговорила она громко, с отчаянной тоской и бессильно опустилась на стул. И снова мысленно увидела тяжелую голову на плахе, сверкание падающего топора… Брызнула яркая кровь и расплылась несмываемым пятном, застилая от глаз Берты все на свете… Берта тихо и жалобно взвизгнула.

4

4 часа 30 минут утра.

– Так, значит, вы – пастор? – с любопытством воскликнул Кер, когда Якоб Фриш вошел в его кабинет. – Садитесь, пастор.

– Хайль Гитлер! Спасибо, герр начальник. – Чувствуя себя в западне, которая вот-вот захлопнется, Фриш, словно одеревенев, присел на краешек стула с прямой спинкой, стоявшего у стола, и тотчас принялся протирать очки.

Когда Фриш нервничал, он всегда начинал протирать очки, стараясь выиграть время. Люди обычно ждали, пока он их протрет, так как тупой взгляд его помаргивающих глаз без очков создавал впечатление, что он не только слеп, но и глух.

Комиссар Кер не стал ждать. Наоборот, он немедленно же спросил с дружеской улыбкой:

– Отчего же вы нервничаете, пастор? Разве вас что-нибудь тревожит?

– Герр начальник, – не сразу ответил Фриш, – я бы сказал вам, но я не знаю, кто вы. Да, меня действительно кое-что тревожит, герр начальник, но мне запрещено говорить об этом кому попало.

– Я – Адольф Кер, комиссар гестапо.

– Понимаю, герр комиссар. – Фриш водрузил очки на свой короткий мясистый нос и робко взглянул на грузного человека за столом. – Осмелюсь спросить, вы видели мое личное дело, герр комиссар?

Кер кивнул.

– В таком случае… Откровенно говоря, герр комиссар, меня пугает любой допрос. Как вам известно, я был в исправительном лагере. Поэтому я и нервничаю, герр комиссар. Вот и все.

Кер снова кивнул. Устремив на Фриша немигающий взгляд своих проницательных красивых глаз, он ожидал дальнейших признаний. Этот долгий взгляд был одним из его излюбленных приемов; впрочем, иногда он достигал результатов, а иногда и нет. Поскольку Фриш не вызывал у Кера особых подозрений и он не надеялся выжать из него какие-либо ценные показания, этот прием был, пожалуй, только формальностью, как и весь допрос. Однако не совсем. Фриш все-таки был довольно оригинальной фигурой, а в половине пятого утра Кер, усталый, сонный, отчаявшийся, готов был ухватиться за все, что хоть как-то могло его развлечь. В данном случае ему было любопытно ознакомиться с психологией пастора, побывавшего в концлагере.

Под его безжалостным взглядом Фриш трепетал, как бабочка на булавке. Во время долгого ожидания в приемной он был совершенно спокоен, но когда пришла его очередь, он вдруг опять испугался, что Веглер его выдал. Страх заметался в его груди, как спугнутая с гнезда полевая птица. Третьего дня, вечером, Веглер видел его в лесу и догадался, что это он писал антифашистские лозунги. Правда, весь ход следствия подсказывал логический вывод, что охотятся за Веглером, а не за ним (ведь из барака забрали вещи Веглера), но панический страх и логика никогда не уживаются в человеческой душе. Под жестоким, долгим взглядом Кера Фриш побледнел, невольно опустил глаза и молча проклинал себя за трусость.

Где-то в подсознании Фриша постоянно шевелилась мысль, которая порою заставляла его презирать себя. За последние полгода на заводе то и дело происходили мелкие случаи саботажа. Однажды в его цеху был перерезан электрический кабель; от рабочих он слышал о таких же случаях в других цехах. И каждый раз ловкость, с какой это было проделано, почти не оставляла сомнений, что тут согласованно действовала целая группа, а не одиночки. Кому, как не Фришу, это знать: он сам несчетное количество часов обдумывал способы саботажа и всегда убеждался, что осуществить какой-либо из придуманных им планов одному невозможно. И он страстно мечтал о том, чтобы установить связь с подпольной группой или группами, которые, конечно, существуют среди рабочих, и у него щемило сердце при мысли, что где-то тут рядом есть другие антифашисты. Но какое счастье, что я ни с кем не был связан, подумал он сейчас. Можно ли доверять жизнь других человеку, почти начисто лишенному мужества? Нет, с жестокой прямотой ответил он себе. Он – трус… комок дрожащей от страха плоти, он способен забыть о всех принципах, стоит ему лишь вспомнить концлагерь. Но даже сейчас, в дикой панике, сердце его плакало от стыда.

Наконец комиссару надоела эта игра. Тому, что Фриш явно нервничал под его взглядом, он не придал никакого значения. Он был достаточно опытен и знал, что зачастую честный человек волнуется в присутствии полицейского больше, чем преступник. Он перелистал бумаги в папке с надписью «Якоб Фриш, пастор» и негромко сказал:

– Вас не подозревают в подрывной деятельности, пастор, так что успокойтесь. – Проглядев бумаги, он вежливо начал: – Прежде всего, несколько вопросов о вашем происхождении. Я вижу, вы родились в Штеттине?

– Да, герр комиссар.

– Отец – электротехник… умер в тысяча девятьсот семнадцатом году… Он погиб на фронте?

– Нет, герр комиссар. Несчастный случай на заводе. Его убило током.

– Так, так…. Большое горе для восьмилетнего мальчика, а?

– Да, герр комиссар.

– Тут не говорится, на какие средства жила ваша мать.

– Видите ли… она получила компенсацию от завода… потом несколько лет ей немного помогал профсоюз… – Кер слегка приподнял брови. – Ну, и страховка тоже… Кроме того, мать занималась цветами на дому… то есть делала искусственные цветы.

Кер кивнул.

– В общем, не нуждалась, да?

– Не совсем так, герр комиссар. Все это были небольшие суммы. Фактически деньги вышли к тому времени, как мне исполнилось шестнадцать, а искусственные цветы оплачивались плохо.

– Да, – подтвердил Кер. – Тут сказано, что вы начали работать с шестнадцати лет.

– На том заводе, где работал отец, учеником электротехника, герр комиссар.

– Вы, конечно, состояли в профсоюзе?

– Да, герр комиссар.

– И само собой, раз профсоюз помогал вам деньгами, вы были сторонником профсоюзного движения?

– Право, я как-то не думал об этом, герр комиссар.

– Ну, ну, – сказал Кер, – так дело не пойдет, пастор. Я вас не собираюсь обвинять ни в чем. Мы оба знаем, какие функции выполняли профсоюзы во времена республики. Разумеется, теперь, – он вдруг перешел на официальный тон, – немецкий рабочий защищен от эксплуатации гораздо лучшими способами. Но если вы начнете отрицать очевидное, дорогой пастор, то мы с вами не сговоримся. Я должен верить, что вы со мной правдивы.

– Поверьте мне, герр комиссар, это истинная правда, – серьезно сказал Фриш. – Я могу объяснить это так: моя мать была очень религиозна, понимаете, и… словом, я был воспитан так же. Она всегда хотела, чтобы я стал пастором, и, поступив на работу, я продолжал учиться. По вечерам, герр комиссар.

Кер кивнул. Он поскреб свои маленькие усики, которые неизвестно почему вдруг неистово зачесались, и спросил:

– А при чем тут, собственно, ваше отношение к профсоюзам?

– Просто я никогда не думал о них, герр комиссар. Голова у меня была занята другим: ученьем и надеждами, что скоро я уйду с завода.

– Тем не менее, – спокойно заметил Кер, заглядывая в бумагу, которую он держал в руках, – я вижу, что в тысяча девятьсот двадцать шестам году вы вступили в партию социалистов.

– О нет, герр комиссар, – робко возразил Фриш. – Это ошибка.

– Так написано в вашем личном деле. – Там этого не было; Кер просто решил закинуть удочку.

– Но, герр комиссар, я был воспитан в духе, враждебном идеям марксистских партий… на религиозной почве. Мой отец был социал-демократом, но я ни разу в жизни не заглянул на собрание социалистов. Это меня не интересовало.

– Понятно, – сказал Кер. Он подергал толстую мочку уха и впился взглядом в Фриша. Ему хотелось узнать, до какой степени оппозиция пастора к государству носит марксистскую окраску. Но тон и весь облик этого перепуганного человечка с девичьими глазами и мелкими, незначительными чертами лица убеждали в искренности его возражений. Кер поверил, что такой человек в трудное для себя время ухватится скорее за религию, чем за политику.

– Во всяком случае, я вижу, в тысяча девятьсот тридцать пятом году вам удалось поступить в духовную семинарию. Сколько вам было лет?

– Двадцать шесть. В тот год умерла моя мать. Поскольку мне уже не приходилось содержать ее, я мог поступить в закрытое учебное заведение.

– А как вы в то время относились к национал-социалистской партии и к правительству?

– Я был их горячим сторонником, герр комиссар, – правдиво ответил Фриш.

– При всем том, что было с вами после? Я вам не верю, пастор.

– Если позволите, я объясню, герр комиссар… Мои убеждения были таковы: я считал, что проповедник слова божьего должен заботиться только о делах духовных. «Кесарево – кесарю». Я верил в это, герр комиссар. Я и сейчас верю. – Пастор лгал, он уже не верил в это, хотя раньше действительно верил.

– Почему же вы с такими убеждениями кончили концлагерем?

Фриш уже давно придумал ответ на этот щекотливый вопрос, поэтому сейчас ему не пришлось даже выбирать слова.

– Видите ли, герр комиссар, – сказал он покаянным и, казалось, искренним тоном, – я был конфессионалистом. Я подпал под влияние пастора Нимеллера – это моя большая ошибка. В то время мне казалось, что национал-социалисты вмешиваются в дела церкви, как утверждал Нимеллер, то есть не оставляли «богу – богово». Теперь я знаю, что Нимеллер был неправ.

– Почему? – с любопытством спросил Кер.

– А вот почему, – ответил Фриш. – Любая духовная организация, даже межцерковный совет, так или иначе имеет касательство к мирским делам. Я теперь понимаю, что национал-социалистская партия неизбежно должна была наблюдать за церковью, и это правильно. – Фриш не верил ни одному своему слову.

– Гм… понимаю, – сказал Кер. Подумав, он решил, что разговор становится слишком уж специальным и продолжать его в половине пятого утра ни к чему. – Значит, вы хотите сказать, что в настоящее время вы полностью согласны с политикой национал-социалистской партии и правительства?

– Да, герр комиссар. «Нет власти аще не от бога». Я убежден в этом. – (Еще одна ложь.) – Я не знаю, указано ли это в моем личном деле, но, как только началась война, я добровольно записался в армию.