Текст книги "Крест и стрела"

Автор книги: Альберт Мальц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

– Слушайте, Вилли, – спокойно сказала Ирма, – меня всегда удивляют люди, вроде вас. И знаете почему?

– А почему?

– Вы любите свою семью, но нисколько не заботитесь о том, чтобы обеспечить ее будущее.

Вилли усмехнулся.

– Понятно. Сейчас вы спросите, почему я не борюсь за то, чтобы сделать Германию лучше, и не вступаю в вашу партию, да?

– Но разве это не правда? – со страстной серьезностью спросила Ирма. – Банкирам совершенно наплевать, что будет с такими людьми, как веглеры. Вы видели безработных, ютящихся в лачугах на окраине города. Каждый день туда прибывает все больше народу, и живут они не лучше бездомных собак. Что будет с вами, если вы потеряете работу? То же самое, не правда ли?

– До сих пор, если я терял работу, то находил новую, – засмеялся Вилли. – И живем себе, славу богу, ничего.

Ирме не хотелось быть резкой, но она не сдержалась и со смешанным чувством досады и удивления колко сказала:

– Значит, пока вы живете «ничего», вам наплевать, как живут другие? Не понимаю, как можно быть таким эгоистом!

Вилли просто пожал бы плечами и не стал бы спорить, но за него неожиданно вступилась Кетэ, обиженная нападками на своего милого Вилли.

– Вы не смеете так говорить! – горячо воскликнула она. – Что вы знаете о Вилли? В прошлом месяце тут внизу выселяли фрау Баумейстер. Она вдова солдата, у нее больной ребенок. А Вилли – знаете, что он сделал? Как вернулся с работы, сразу же перенес все ее вещи и мебель обратно. А когда явилась полиция, он стал перед ее дверью. «Там больной ребенок, – говорит. – Я набью морду первому, кто попробует выбросить ее на улицу». Ох, я до смерти испугалась, что его арестуют. А когда в прошлом году профсоюз объявил забастовку, вы думаете, Вилли был штрейкбрехером? Он два месяца бастовал и сидел дома без работы. Но вам, видно, этого мало? Ну так имейте в виду, мы люди порядочные. Мы не считаем, что нужно непременно учинять беспорядки. Может, по вашему, приличные люди – одни только революционеры, но мы с вами не согласны.

– Ну, ну, не будем волноваться, – сказал Карл, сам взволнованный этой вспышкой. – Ирма, ты совершенно не права. Я знаю Вилли – лучше его на свете нет. Но видишь ли, Вилли, именно поэтому…

Вилли прервал его, порывисто растянув меха аккордеона.

– Музыкальный час, Карл. Скоро десять, пора и спать.

– Верно, – дружелюбно ответил Карл, сдаваясь. – Играй, а я буду свистеть. Как это?..

– Погоди минутку, – весело сказал Вилли. – Вот вы говорите о будущем… Вы оба из того сорта людей, которые хотят устроить на земле лучшую жизнь. Прекрасно! Возможно, упорным трудом вы этого и добьетесь. Поверьте, если вы сделаете революцию, я не буду стоять у вас на пути. Но мы просто разные люди. Я не могу лезть из кожи, работая ради новой жизни, которой никогда не увижу. Раньше у нас был кайзер, теперь – республика. Не вижу, чем одно другого лучше. Нет, Карл, я мелкая пташка и хочу жить в своем маленьком гнездышке и на свой немудреный лад. Так что ты, старина, приходи к нам, и мы будем вспоминать прежние времена, петь песни, но не трать на нас слов. Пусть политикой занимаются политики.

На том и кончилось, но с тех пор Карл навещал Веглеров не чаще одного раза в полгода. В тот вечер, ложась спать, Вилли поделился с Кетэ мыслью, которая заставляла его тихонько посмеиваться про себя во время спора.

– Знаешь, что я тебе скажу, Кетэ, – начал он. – Ручаюсь, это все не так просто. – Сидя на краю супружеской кровати, он схватил Кетэ за руки и, притянув поближе, поставил перед собой. – Ты присмотрись к Ирме. Наверное, она умна, как бес. Но понимаешь, – засмеялся он рокочущим смешком, – у нее нет таких волос, как у тебя. – Он с любовью провел рукой по мягким цвета пшеницы волосам Кетэ. – И мордочка у Ирмы какая-то остренькая. У нее нет такого ротика, как у тебя, самого хорошенького ротика на свете. Ты знаешь, какой у тебя красивый рот, Кетэ? Пожалуй, рот у тебя еще красивее, чем все остальное.

– Разве? – Кетэ покраснела от удовольствия.

– Неужели я тебе никогда этого не говорил? Значит, я никудышный муж!

– Ты мне говорил. Только я не верила. Я рада, что кажусь тебе хорошенькой. Один только ты так и думаешь, я уверена. Смотри, как я растолстела.

Вилли, смеясь, притянул к себе ее голову и поцеловал в губы крепким долгим поцелуем.

– Да неужели? Никто, кроме меня, не считает тебя красивой? Так, так. Может, оно и лучше. – Он шлепнул ее по пухлому заду. – Знаешь, – продолжал он, – у Ирмы фигура, как у девчонки-подростка. Плоская и гладкая, как доска. Бедняжка, уж ее-то красоту вот такое чудо не испортит… – Вилли взял в свои широкие ладони вызывающе торчащие груди Кетэ и, нагнувшись, поцеловал сквозь ночную рубашку. – А посмотреть на Ирму сзади – бр-р! Наверное, гладить ее – все равно, что наждачную бумагу. – Руки его скользнули под ночную рубашку и крепко сжали мягкое тело жены. – Вот я и думаю, – захохотал он, – что мой бедный приятель Карл тратит столько времени на политику потому, что дома у него нет занятия получше! – Приподняв Кетэ, он бросился на постель и притянул жену к себе. – А ты как думаешь? – спросил он, обнимая ее все крепче.

– Я думаю, что ты слепой, – сказала Кетэ. – По-моему, Ирма красивая, как картинка. Я бы хотела иметь такую талию, как у нее. И такие глаза.

– Красивая? Мне бы казалось, будто я совращаю малолетнюю. Она вся – как двенадцатилетняя девочка.

– Не всем же нравятся толстухи!

– Почему толстухи? Ты вовсе не толстуха. Слава богу, у тебя есть что взять в руки.

– Но Карл, должно быть, ее любит, иначе он не женился бы. Он, по-моему, вовсе не бесчувственный.

– Ты сошла с ума. Карл женился на ней потому, что он слишком занят политикой, у него нет времени на женщин. Как по-твоему, если б он сегодня лег в постель с тобой, неужели он помышлял бы о политике?

– А почему нет?

– Ты так думаешь?

– Почему же нет?

– Ты так думаешь, а?

– Вилли, не жми так крепко, – хихикнула Кетэ. – Нет, не думаю…

Острая боль снова пронзила живот. Вилли закусил губу. «Вилли-Свистун, – подумал он. – Да, теперь-то просто вспоминать и думать: „Возможно, Карл был прав… возможно, я жил слишком легкомысленно“. Но, честно говоря, я и сейчас не знаю, прав ли был Карл. Господи Иисусе, теперь-то мне незачем лгать перед самим собой. Человек таков, каков он есть. Своей природы не переделаешь. У меня никогда не было интереса к политике. И нет никаких оснований думать, что, если б я смог прожить жизнь сначала, я жил бы по-другому. Только… только, может, я бы поменьше свистел. Свист мой, как видно, ничего не стоил. Он и кончился… ничем».

Вилли провел языком по сухим губам и вдруг засмеялся беззвучно и горько. «Боже, – подумал он, – как все страшно запутано! Кто может знать, что верно и что неверно? Бредешь в темноте, сбиваешься с дороги и даже не знаешь об этом до самого конца… пока не упадешь в яму, как пьяный болван. Но и тут, разве ты можешь оглянуться назад и сказать: „Надо было идти вон тем путем или вот этим?“ Ты знаешь одно: твоя дорога привела тебя к плохому концу… Но, боже мой, я ведь этого не хотел! Нет же, нет!»

Крепко стиснув губы, Вилли беззвучно заплакал. Он думал о Кетэ, об их милой, простой жизни, об их мальчике, и соленые слезы жгли ему глаза. И снова он прошептал: «Господи, сделай так, чтобы прилетели английские самолеты. Молю тебя…»

Глава шестая

1

4 часа утра.

Устный доклад эсэсовца Блюмеля комиссару гестапо Керу содержал следующие сведения.

Относительно военнопленного, которого Берта Линг недавно купила на рынке за семнадцать марок, Блюмель установил, что до и после того, как Веглер поджег сено, поляк был надежно заперт в сарае. Единственный ключ от висячего замка хранится у Берты Линг, которая клянется, что всегда носит его на себе или при себе… Кроме того, с нескрываемой гордостью сообщил Блюмель комиссару Керу, он тщательно осмотрел стены сарая, окна и землю вокруг, с целью убедиться, что поляк не мог пользоваться каким-нибудь тайным выходом. Учитывая эти обстоятельства, Кер заключил, что пленного можно считать вне подозрений. Тем не менее, чтобы доказать свою дотошность начальству, которое скоро будет читать протоколы следствия, Кер приказал привести поляка.

И вот тут-то Кер допустил единственную оплошность в следствии по делу Веглера. Оплошность эта была неизбежна. Кер, как и большинство немцев, еще в детстве твердо усвоил, что поляки по воле создавшего их господа – существа, безусловно, низшие. Впоследствии воля господня была одобрена, развита и возведена в степень государственной политики неким Адольфом Гитлером. И в зрелые годы Кер продолжал верить в эту старую доктрину с той бездумной небрежностью, с какою большинство обитателей земли считает хоть одну какую-нибудь расу ниже своей собственной; больше того, он был глубоко убежден, что превосходство немцев над поляками – научно обоснованный факт. Так, в десять лет он узнал, а в пятьдесят искренне верил, что поляк несравненно грязнее немца по причине врожденной расовой лени и более обильных выделений сальных и потовых желез, что поляк – алчный и хищный скаред и обжулит немца в любой сделке, потому что у поляка нет совести, а у немца есть, И Кера, поскольку он никогда не задумывался над этим, ничуть не смущало, что он точно так же относился к евреям или что турки, по странному совпадению, говорят то же самое об армянах, англичане – об ирландцах, американцы – о неграх. Кер, подобно множеству других людей, просто был в плену издавна культивируемой теории, которая, словно легенда, передавалась предками из поколения в поколение; она была совершенно антинаучной и тем не менее казалась ему достоверной; она была нелепа и тем не менее крепко укоренилась в его проницательном уме; она была бесчеловечной, однако прочно засела в самых милосердных уголках его сердца. И поэтому он допустил промах в отношении единственного свидетеля, который мог бы дать ценные показания.

Одна из истин, в которых Керу и в голову не приходило сомневаться, заключалась в том, что все поляки по своей расовой природе – безнадежные лгуны. Поэтому, допрашивая военнопленного, он заранее был уверен, что поляк будет лгать или увертываться от ответов, которые могли бы навести Кера на след.

Он начал с обычного вопроса.

– Ваша фамилия Биронский?

Кер говорил по-немецки, так как Берта Линг сказала, что пленный знает их язык.

– Да, герр начальник. Стефан Биронский.

Эсэсовец Блюмель покраснел от злости и ядовито поджал губы. Блюмеля ничуть не тревожило, что пленный, очевидно, понял все оскорбительные слова, сказанные по его адресу в приемной, – но как он смел, этот выродок, слушать их разговоры, не доложив, что понимает по-немецки!

– Фармацевт, да? – спросил Кер, подняв глаза от досье поляка.

– Да, герр начальник.

– Что-то не верится, – заметил комиссар, не скрывая презрения, которое вызывала в нем внешность пленного. – Это точно?

– Да, герр начальник.

– Вы действительно кончили фармацевтический факультет в университете?

– Да, герр начальник.

– В каком университете?

– Кра… Краковском, герр начальник, – слегка запнувшись, ответил пленный.

– Ну что ж, пан Биронский, образованный поляк, хотели бы вы вернуться домой, в Польшу… в тот самый дом, где вы жили?

Пленный поднял голову, но Кер, вопреки ожиданию, не заметил на его лице никаких признаков волнения. Изможденное, грязное лицо было неподвижным; черные глаза глядели без всякого выражения.

– Вы хотели бы вернуться домой, а? Наверное, там у вас семья?

– Да, герр начальник. – (Его жена и двое детей на второй день войны были разорваны на куски шальным снарядом.)

– А если я скажу, что есть один верный способ устроить вам отправку домой, вы мне поверите?

– Да… да, герр начальник.

– Что ж, посмотрим… – Кер на секунду умолк: опять отрыжка! – Пан Биронский, не знаете ли, что случилось вчера вечером возле сарая, где вы ночевали? – продолжал он.

С той минуты, когда за ним пришел Блюмель, Биронский готовился к этому вопросу. И вряд ли когда-либо у кого-либо было больше оснований лгать, чем у него сейчас. Он не стал лгать, ибо для того, чтобы сказать неправду комиссару гестапо, требовалась воля и мужество. У Биронского уже не осталось ни того, ни другого. Когда-то и он был тем, что называется человеческим существом. Он мирно жил со своей женой и двумя девочками и усердно работал в аптеке. Но человек, что стоял перед комиссаром Кером, полгода пробыл в концлагере, а потом больше двух лет работал в штрафной рабочей команде на строительстве дорог. Медицинское освидетельствование установило бы, что он страдает болезнью почек и анемией и что еще четыре месяца такого существования – и где-нибудь в поле он упадет замертво на землю, как осенний лист с дерева. Священник или опытный психиатр, исследовав его душевное состояние, обнаружил бы и многое другое. Несомненно, прочие поляки – а также русские и французы, – выстрадавшие в плену не меньше его, в такие моменты проявили бы железную твердость духа; в их венах текла ярая ненависть и жажда отмщения, которую чувствовали и которой боялись захватчики. Однако не все люди закалялись в рабстве; некоторые превращались в жалкий студень – к их числу принадлежал Стефан Биронский. Тут хозяева Европы добились полного успеха. Он был делом их рук – безвольное тело, больная душа, – и таким он будет вплоть до того дня, когда упадет на землю замертво. Поэтому сейчас у него не было ни способности, ни цели, ни желания, ни сил утаивать правду о Веглере. Он рассказал комиссару все, что знал.

Ночью его разбудила сирена воздушной тревоги. От этого звука он всегда просыпался в холодном поту. Несмотря на страшное изнеможение, обычно проходило около часа, пока ему удавалось заснуть снова; поэтому он еще не спал, когда на поле за сараем началась какая-то суета. В стене над его соломенным тюфяком было маленькое вентиляционное окошко. Он вскарабкался на ящик и видел все, что произошло с той секунды, когда Берта Линг прибежала на поле и до того, как раздался выстрел и Веглер упал на землю. Его описание происшедшего точно совпадало с тем, что рассказывала Берта Линг.

– Скажите, пан Биронский, – спросил Кер, – вы что-нибудь знаете о причинах, толкнувших Веглера на преступление? Известны ли вам его сообщники? Не видели ли вы еще кого-нибудь с ним?.. Если вы сможете пролить свет на это дело, дорогой пан Биронский, я гарантирую вам возвращение к семье. – Он помедлил и добавил с отеческой строгостью: – Но помните, если вздумаете лгать, вам будет плохо.

– Да, герр начальник, – пробормотал пленный. – Лгать запрещено. Я знаю.

– Итак, вы что-то хотели сказать?

– Да… да, герр начальник.

Пленный, напряженно думая, наморщил лоб. То, о чем он собирался рассказать, произошло только вчера, но ему, когда-то знавшему латинские названия бесчисленного множества лекарств, стоило теперь огромного труда вспомнить, что было несколько часов назад. Однако случай был настолько удивительный, что еще не совсем вылетел у него из памяти.

– Этот немец… не помню его имени…

– Веглер?

– Да, герр начальник. Он подошел к сараю и заговорил со мной.

Кер порывисто выпрямился и широко открыл глаза.

– Он разговаривал с вами?. Когда? Перед тем, как он зажег сено, вчера вечером?

– Нет… еще до того.

– Точнее, когда?

– Это было… ночью, герр начальник… еще до того.

– Вы провели на ферме всего две ночи, – в какую же ночь это было?

– Только две ночи?.. Значит, в первую ночь.

– Вы уверены?

– Я… думаю, что так. Простите… мне… у меня плохая память. – Он неожиданно заплакал. – Я болен, герр начальник… я болен… мне нужно доктора…

– Прекратите сейчас же! – резко приказал Кер. – Стойте прямо!

– Да, герр начальник.

– Будем считать, что это была первая ночь… Ну и что же?

– Он уговаривал меня бежать, но я отказался.

– Лжете!

– Нет, герр начальник, клянусь вам.

– Не сочиняйте в надежде, что я вас отправлю домой. Я не так глуп.

– Да, герр начальник. Лгать запрещено. Я знаю, герр начальник.

– Так вы утверждаете, что он предлагал вам бежать?

– Перед богом клянусь. – Биронский дважды перекрестился. – Перед богом. Он подошел к сараю…

– Дальше!

– Я… ох… – Он запнулся и опять наморщил лоб, мучительно силясь припомнить. Внезапно морщины разгладились, он торжествующе улыбнулся. Улыбка на его заросшем землистом лице казалась жуткой, как если бы улыбнулся труп. – Вспомнил, герр начальник. Все вспомнил. Он разговаривал со мной через маленькое окошко. Сначала он дал мне сигарету. Но я… я сказал, что курить в сарае запрещено. – Возбужденно, с оттенком торжества в голосе, он добавил: – Я не стал курить, герр начальник; я никогда не нарушаю приказов.

– Дальше! – прикрикнул Кер. Глаза его сузились. К рассказу поляка он относился скептически.

– Потом он… он предложил написать за меня письмо домой… Но я сказал, что это запрещено.

– Расскажите, что он говорил насчет побега.

– Есть, герр начальник. Он… он сказал, что в любую ночь выломает для меня дверь сарая… Он сказал, что принесет одежду и… немножко денег… еды… и свое удостоверение личности, герр начальник.

Блюмель взглянул на Кера. Кер – на Блюмеля. Оба промолчали.

– И… вот и все.

– Почему же вы не бежали? Деньги, одежда, удостоверение… и вы говорите по-немецки. Что же вы не убежали?

– Бежать запрещено, герр начальник.

– Понятно, – иронически протянул Кер. – А он объяснил, почему он все это вам предлагает?

– Нет, герр начальник. Просто сказал, что хочет помочь мне.

– Вы с ним встречались раньше?

– Нет, герр начальник.

– Вы разговаривали с ним до той ночи?

– Нет, герр начальник.

– Почему же он вызвался вам помочь, – ради ваших прекрасных глаз, что ли?

– Не знаю, герр начальник. Я думал…

– Что?

– Я думал, он… хочет меня испытать или впутать в беду. Но я знаю, что побеги запрещены.

Керу, который вначале воспрянул духом, вся эта история уже казалась явной выдумкой. Ни в коем случае Веглер не мог предложить ему свое удостоверение личности. Даже если бы поляк дал ему целое состояние, он предложил бы ему любую помощь – но не это. Ведь куда бы ни бежал поляк, рано или поздно его схватили бы, и что было бы с Веглером, если бы у бежавшего пленного нашли его удостоверение? Нет, это вздор. По-видимому, поляк все врет.

– Герр комиссар, – зашептал Блюмель, наклоняясь к Керу, – если в этой чепухе есть хоть капля правды, я это выясню в две минуты. Разрешите мне…

– Знаю, знаю, – нетерпеливо перебил Кер. – Вы пустите в ход кулаки. И этот несчастный скажет все, что вы захотите. Нет уж, пожалуйста, я опытный следователь и в такой расправе не нуждаюсь.

Молодой Блюмель покраснел и отошел от стола. Он бросил яростный взгляд на поляка – из-за этой дряни ему делают выговор! – и промолчал.

Только одно соображение заставляло Кера колебаться. Конечно, поляк врет, как непременно врал бы на его месте любой другой из этой породы, однако эта нелепая история имеет некоторый смысл, если Веглер действительно сумасшедший. Немец, обратившийся с таким предложением к незнакомому поляку, не может не быть сумасшедшим – другого разумного объяснения нет. Но он, Кер, станет посмешищем всего главного управления, если в качестве доказательства своей версии о ненормальности Веглера представит показания пленного поляка. Наилучший тактический ход – сделать анализ общего положения и совсем умолчать о показаниях поляка. В конце концов, ведь сам он ему не верит, почему же должны верить другие?

– Отведите его на ферму, – отрывисто сказал он Блюмелю. – Мы зря теряем время.

– Герр… я… герр начальник, вы обещали… – умоляюще залепетал поляк.

Кер нетерпеливо мотнул головой. Блюмель пинком подтолкнул пленного к двери; тот опять заплакал. Они вышли.

Кер взял перо и записал, что допрос Стефана Биронского, бывшего фармацевта, не дал ничего нового.

2

А тем временем Якоб Фриш и молодой Пельц дожидались своей очереди в приемной. Товарищи по бараку после недолгих разговоров за закрытой дверью были отпущены домой. Ни один из них, выходя оттуда, не только не обмолвился хоть намеком, о чем идет следствие, но и вообще не раскрыл рта. Наконец, когда вызвали Блюмеля и поляка, Фриш решил заняться Пельцем, («Меня зовут Фриш, по профессии я хорек; интересно разнюхать, чем дышит этот юноша».) Они с Пельцем жили в одном бараке уже семь месяцев, но работали в разных сменах и мало знали друг друга.

Фриш применил свой обычный подход: стал расспрашивать Пельца о доме. Редкий рабочий, даже самый сдержанный на язык, не начинал изливать душу сочувствующему собеседнику, рассказывая об утраченной жизни в Эссене, Кельне или Дюссельдорфе («Я все думаю, уцелел ли мой дом?..»)… Пельц, остро тосковавший по своей деревне, мгновенно оживился и защебетал, как канарейка. Фриш слушал, порой о чем-нибудь спрашивая, улыбался и по мере возможности осторожно прощупывал его политические настроения. И вдруг юноша, почти испугав его, оборвал фразу на середине и молча, в упор посмотрел ему в глаза. Его худое, бледное лицо порозовело. Он жадно всматривался в Фриша, потом на секунду отвернулся и снова уставился на него. Наконец, запинаясь от неловкости, он пробормотал:

– Я… знаешь, Якоб… я давно уже хочу тебя спросить…

– О чем, Эрнст?

– Все называют тебя «пастором». Правда, что ты когда-то был настоящим пастором? Это не кличка?..

– Да, я был пастором, посвященным в сан, и имел приход.

– Понятно.

– Ты об этом и хотел спросить?

– Нет, я еще только собираюсь. Понимаешь, я всегда чувствовал, что ты – настоящий пастор.

– В самом деле? Почему же?

– Ну, как бы тебе сказать… Ты… Потому что я заметил: ты не обижаешь людей, – просто объяснил Пельц. Губы его искривила горькая усмешка. – Ты не станешь кричать человеку: «Эй, ты, однорукий!» Конечно, они это не со зла. Они понимают, что калекой я стал на войне. Просто они так говорят, и все. Должно быть, и я был таким, пока меня не покалечило. А вот ты никогда так не скажешь, Якоб. Я уж заметил.

Фриш задумчиво кивнул. Взгляд его сквозь толстые стекла очков был ясен и ласков, и Пельц, которому всегда нравился этот щуплый, невзрачный и такой серьезный человек, почувствовал облегчение. Он понял, что Фриш не обманет его доверия.

– Я знал, что только к тебе могу обратиться за советом, пастор.

– Постараюсь помочь чем смогу, Эрнст.

– А можно сначала спросить еще кой о чем?

Фриш опять кивнул, недоумевая, к чему все это приведет.

– Почему ты теперь не служишь в церкви?

– Не знаю, как тебе объяснить, Эрнст. Быть может, потому, что я счел необходимым спокойно разобраться в своей душе, прежде чем наставлять людей. После войны надеюсь опять стать пастором. – Такой формулой он пользовался со времени приезда на завод. Это была не полная правда, но в общем и не совсем ложь.

– Понимаю, – сказал Пельц. Казалось, он был удовлетворен ответом, несмотря на его неопределенность. – Пастор… дело вот в чем… Мне всего двадцать один год, через месяц исполнится двадцать два. Должно быть, мне теперь всю жизнь придется работать на заводе… наверно, единственное подходящее дело для такого калеки– подкладывать сырье в самую простую машину или копаться на складе, вот как я сейчас. Тут я хоть могу заработать себе на хлеб. Но… – в глазах его стояла нескрываемая боль, – жизнь это ведь не только работа…

Фриш ответил кивком.

– Я всегда мечтал: вот женюсь и буду работать на ферме. Теперь об этом и думать не приходится. Богатый фермер, если у него одна рука, наймет себе работников. А такой, как я, должен сам вместе с женой обрабатывать свои четыре гектара, иначе – беда. Понимаешь, пастор? Если б мне повезло, если бы у меня осталась хоть культяпка, мне бы приделали протез. Но видишь, руку отхватили до самого плеча, так что и приделать-то некуда.

– Да, Эрнст.

– Что ж… я притерпелся. Как-нибудь проживу. Хорошо, что не убили. И за это надо сказать спасибо.

– Ты можешь гордиться тем, что исполнил свой долг, – осторожно вставил Фриш. – Ты отдал руку за Германию, за фюрера. – Интересно, подхватит ли Пельц этот тон, или, что будет еще многозначительнее, пропустит его слова мимо ушей как напыщенный вздор.

– Да, конечно, – серьезно ответил Пельц. – Не думай, что я когда-нибудь забуду об этом, пастор. Бывает, что люди теряют ногу или руку от несчастного случая. Мне кажется, тут можно просто спятить, что тебе так не повезло. Им нечем даже утешаться, правда? А я не забываю, что помогал спасать Германию… и когда у меня бывает очень уж скверно на душе… иногда среди ночи… я думаю об этом. Ты даже не представляешь, как это для меня важно.

– Конечно, – подтвердил Фриш, подавляя вздох. «Мальчик, обращенный в сладостную для него веру, – с грустью подумал он, – и каких только глупостей он не воспримет! Паука, лангуста, волка нельзя ввергнуть в такие заблуждения, как человека. У них нет души, их нельзя ни возвысить, ни одурачить».

– И все же, Эрнст, – произнес он вслух, – жизнь нельзя строить только на том, что однажды ты выполнил свой долг, не правда ли?

– Именно, Якоб, к этому-то я и веду. – Пельц слегка покраснел. – Каждому… каждому человеку нужна своя женщина. Понимаешь, что я хочу сказать, пастор?

– Конечно.

– Раньше я нравился девушкам. – Это было сказано почти равнодушно, без всякого хвастовства.

– А теперь разве нет, Эрнст? Ты молодой и красивый. Этого война у тебя не отняла.

– Война отняла у меня больше, чем ты думаешь, – мрачно возразил Пельц. – Слушай, Якоб, вскоре после приезда сюда я познакомился с одной девушкой. Она живет на ферме, на другом конце деревни. Мы… ну, словом, я ей понравился, и она мне все позволяла. И мне тоже она очень нравилась. Я и подумал: «Чего ждать? Может, я и не найду такой, чтобы понравилась мне еще больше». Ну, я и сказал: давай, мол, поженимся.

– Ну?

– Она мне так и отрезала, пастор, – нет, и все. Ты, говорит, мне нравишься, но замуж я за тебя не пойду. – Пельц умолк и шумно вздохнул. – Одно дело, говорит, любиться в копнах клевера на лугу, а другое – выйти замуж. Пойдут дети, тут в шалаше не проживешь. Она мне все по-честному выложила: однорукий всегда будет на последнем месте, и работу ему будут давать самую паршивую, какую никто не возьмет. – Пельц судорожно глотнул. Затем, превозмогая душевную боль, упрямо продолжал – Понимаешь, она права; даже я согласен с этим.

– Не думаю, что она так уж права. Человек может многого добиться, если с ним рядом женщина, которая помогает жить и подбодрит, когда нужно.

Пельц промолчал.

– Пастор, – с досадой сказал он немного погодя. – Мне твоих проповедей не надо. Я знаю то, что знаю, – давай говорить прямо. Черт возьми, если вдуматься, как живет средний человек? Он должен работать как вол, чтобы свести концы с концами. А разве я какой-нибудь особенный? Я самый обыкновенный средний человек. А без руки я стал, пожалуй, и ниже среднего. Мне нужен твой совет, но я не желаю, чтоб меня похлопывали по плечу. Тут такой случай, когда надо крепко поразмыслить.

– Говори, – сказал Фриш. Он почувствовал угрызения совести: как стыдно, что он бормотал какие-то общие фразы!

– Три месяца назад я прочел в газете, что сам фюрер учредил специальное бюро, чтобы устраивать браки для бывших солдат-калек, понимаешь? Ну, я и… – Лицо его залилось краской. – Я написал в это бюро, просто из любопытства… – Помолчав, он со злостью поправился: – Нет, черт меня возьми, вовсе не из любопытства, а на что-то надеясь. Я понимал, что большинство девушек будут вроде той, что отказала мне… Ну, а вдруг какая-нибудь из тех, кто хочет найти мужа через бюро, отнесется к этому делу иначе, – ясно тебе?

– И что же?..

– Ну… началась переписка, заполнение разных анкет, фотографии, туда-сюда и прочее. Короче говоря, на будущей неделе назначена свадьба. Все сделалось по телефону, понимаешь, пастор?

– Кто же эта девушка?

– Ее зовут Эльза Зейферт. Она учительница, преподает природоведение в детском лагере, в Восточной Пруссии.

– Ты ее не знаешь, насколько я понимаю?

– Только по письмам и по карточке. – Пельц смущенно вытащил из кармана конверт и извлек оттуда любительскую фотографию. На ней была изображена девушка, окруженная детишками дошкольного возраста. Дети были голышом, девушка – в очень открытом купальном костюме.

– Да она просто красотка, Эрнст. – Девушка и в самом деле была хороша: лет восемнадцати, с энергичным красивым лицом и фигурой гимнастки. – По-моему, тебе здорово повезло, сынок.

– Не знаю, – мрачно ответил Пельц. – Слушай, пастор, в самом первом письме она писала, что влюбилась в меня сразу, что я ее идеал, и прочее.

– Ну и что?

– Это ерунда, вот что. Я увидел ее карточку и подумал: вот с этой я хотел бы спать. Может, и она думает то же самое, глядя на мою карточку, если у девушек бывают такие мысли – я не знаю. Но уверять, будто она в меня влюблена и прочее… это же сущая ерунда! Она влюблена в идею осчастливить героя войны, она хочет выполнить свой долг перед фюрером – вот и все.

Фриш молчал.

– И сейчас, когда надо решать «да» или «нет», меня берет страх. С одной стороны, мне, конечно, хочется жениться – попытать счастья. Как подумаю, что всю жизнь придется жить в одиночку, по-холостяцки и раз в неделю шляться к проституткам, так просто готов пустить себе пулю в лоб. Все время я себе говорю: разве мне когда-нибудь еще подвернется такой случай? Само собой, я бы женился на ней хоть сию минуту. – Он судорожно проглотил слюну. – Но, с другой стороны, я смотрю на это трезво. Чем она отличается от той девушки, что отказала мне? Та меня уже хорошо знала, позволяла все и даже не прочь была продолжать, потому что я…. гм… ну, словом, она считала меня подходящим для этого дела. Ясно, что Эльза не такая, пастор, – ей только восемнадцать, а той уже двадцать три. Фантазировать можно сколько угодно, но ведь в жизни-то все по-другому. Сейчас Эльза гордится, что она такая патриотка. Но когда кончится война, когда забудется, что газеты помещали ее фотографию потому, что она вышла за однорукого ветерана… когда ей будет двадцать пять, тридцать… что тогда? Слушай! – Голубые глаза Пельца затуманились. – Лучше мне жить одному, как последней собаке, чем через десять лет услышать от жены, что она загубила свою жизнь, выйдя за калеку. А я твердо знаю – придет день, когда ей станет невмоготу. Другие живут в достатке, а ее муж – нет, а может, ей и самой придется работать, потому что я ее не смогу обеспечить… Но, разрази меня бог – в тот день, когда она мне скажет, что жалеет, что вышла за меня, я ее убью! – Злобный огонь, вспыхнувший в его глазах, мгновенно потух, и лицо стало несчастным. – Но пусть даже я ее убью, все равно она будет права. Ни одна девушка не должна выходить за меня замуж. – Он криво усмехнулся. – Разве только какая-нибудь тридцатипятилетняя старая дева, на которую никто уже не польстится. Посмотрел бы ты, какие я получаю фотографии. – Он сделал неопределенный жест. – Вот так-то, пастор. Даже не знаю, зачем я прошу у тебя совета. Разве тут что-нибудь посоветуешь? Наверно, мне просто нужно с кем-то поделиться. – Пельц опустил голову и закрыл лицо руками, прячась от глаз Фриша. – Но я тебе честно говорю: я страшно запутался.