Текст книги "Крест и стрела"

Автор книги: Альберт Мальц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

– Да, и, значит, так оно и было!

– Ну так вот тебе общеизвестный медицинский факт: во всех романских странах нет ни одной двенадцатилетней девчонки, которая сохранила бы невинность. Я прочел это в бюллетене министерства здравоохранения несколько месяцев назад. Сюда входит и наша союзница, Италия. А в Греции – да там все женщины от рождения потаскушки. Это всем известно. Богатые или бедные – стоит показать им деньги, как они валятся на спинку. Значит, твой брат наврал насчет девушки. Значит, и вся история – вранье!

Каждый из них, кроме Хойзелера, который все принимал всерьез, знал, что Руфке сочиняет и никакого бюллетеня он не читал. Ни одному его слову нельзя было верить; зато он обладал детской способностью верить собственным выдумкам. И поэтому Фриш насторожился, когда Вайнер вдруг встал и подошел к старику. Круглый, как бочонок, с бычьей шеей, он стал перед Руфке в позе, не предвещавшей ничего хорошего. Огромные, безобразно торчавшие уши налились кровью, и это почему-то придавало ему комический вид.

– Слушай, – негромко, но весьма неприятным тоном произнес он, – ты чересчур распустил язык, старый пустомеля. Я католик, понятно? В Италии и других романских странах живут католики. И чтобы ты больше не смел клеветать на католичек!

– Я прочел это в книге, – воинственно заявил старый Руфке. – Могу тебе показать!

– Черту лысому покажи! – огрызнулся Вайнер. – Смотри, еще раз услышу – плохо тебе придется! – И вдруг его словно прорвало: он выбросил вперед жилистую руку и схватил Руфке за тощую шею. Я тебе голову сверну! – крикнул он. И так же внезапно отпустив старика, он вернулся на свое место и ожесточенно запустил палец сначала в одно, потом в другое ухо.

– Видели? – прохрипел Руфке, задыхаясь от злости. – Он чуть меня не задушил! Он грозится меня убить! Я донесу на него, не будь я Руфке!

– Да заткнись ты, – сказал Пельц. – Мы же все слышали. Ничего он тебе не говорил. Попробуй донеси – тебе же хуже будет.

В комнате наступило молчание. Фриш, удивленный и взволнованный, украдкой посматривал на Вайнера. За все месяцы, что они прожили вместе, Вайнер ни разу не произнес столько слов подряд. Но если в его душе что-то таится, если он не просто дубина, а человек, способный испытывать гнев… значит, и для него еще не все потеряно.

– Я вам расскажу смешную историю, – неожиданно сказал Пельц. Этот юноша был наделен чувствительной душой; единственный из всех, он ненавидел ссоры. По-видимому, он хотел разрядить напряженную атмосферу. – Вот тут говорили о парне, которому повезло, а я вспомнил про такого, которому до того не везло, что прямо смешно до чертиков. Два года назад, как раз в это время, я был во Франции. Наш танковый взвод направлялся к фронту через одну деревню. А командир взвода был у нас совсем полоумный, Шмитке его звали. И вдруг Шмитке орет нам по радио: «Сократим путь, ребята! Выйдем на другую дорогу здесь – прямо через амбар, налево!» Мы – давай смеяться. Знали мы этого Шмитке. Чуть завидит амбар – ему непременно нужно проломиться насквозь. Ну, двинулся он вперед, мы за ним. Танк Шмитке пробил в амбаре дыру, раздавил двух кур, перепугал до смерти пару коней и вышел сквозь заднюю стену… Да только за амбаром оказалась не дорога, как он думал. Там была речка. Мы ее не заметили, понимаете, потому что там проходила изгородь. Ну, значит, танк Шмитке проламывает стену, потом изгородь, плюхается в реку и переворачивается вверх тормашками. И будь я проклят, если весь экипаж не потонул, с самим Шмитке в придачу. Два дня мы помирали со смеху!

– Пельц! – мягко сказал Фриш. – Я хочу тебя кое о чем спросить. Мне просто любопытно, понимаешь.

– Ну?

– Третьего дня ты мне сказал, что работа на заводе тебе не по душе. И что ты хотел бы вернуться домой, на ферму.

При одной мысли о доме выразительное лицо Пельца просветлело.

– Еще бы. Если б только у меня было две руки. У станка можно работать и с одной рукой, но на ферме однорукий все равно что чурбан. И все-таки, думаешь, я не хочу домой? Ого! Вы, городские, не знаете, что такое настоящая жизнь!

Фриш снял очки и, медленно протирая их, устремил на Пельца взгляд своих больших, добрых, близоруких глаз.

– А ты не… Разве тебе не было тошно проламывать амбар… давить кур и прочее?

Пельц пожал плечами, словно никогда и не думал об этом. Затем сказал:

– Сначала, может, было не очень-то приятно, как я вспоминаю. Но на войне ведь не обращаешь на это внимания. Там тебе на все наплевать, понимаешь, Якоб? Что другие делают, то и ты. Думаешь: «А какого черта: может, завтра мне конец». Ну и стараешься повеселиться, пока еще можно. И потом… это же не свой амбар. Это французский амбар. Ну и думаешь: «Чего там беспокоиться о каком-то французе? Жизнь-то короткая».

– Понимаю, – сказал Фриш и надел очки. – Да, понимаю. Иногда, впрочем, думаю, что… Если бы французам или, скажем, русским вдруг да удалось бы когда-нибудь прорваться к нам, – он тщательно выбирал слова, – было бы нехорошо, правда? Они бы нам все это припомнили.

Пельцу явно стало не по себе.

– Должно быть, так. Но мы-то их все равно победим.

– Ерунда какая! – вмешался Руфке. – Победим? Вот это мне нравится. Да разве мы уже не победили? Ведь мы же сидим на Европе, как наседка на яйцах.

– Правда, правда, – сказал Фриш. – Я только подумал…

– Да вы что, на карту не смотрите, что ли? – удивленно продолжал Руфке. – Возьмите да поглядите, где мы сейчас в России! Через неделю мы захватим Сталинград и нефтяные промыслы. Черт возьми, их промышленность развалена, у них уже двенадцать миллионов убитых, и все будет кончено к…

– Ладно, ладно, – перебил Хойзелер, – опять затянул свое, фельдмаршал Руфке!

– Да я…

– Ох, заткнись, – прикрикнул на него Хойзелер. – Кто тебя станет слушать! Мы сами умеем читать газеты, понятно?

– Да что за черт! – вдруг воскликнул Пельц. – Мне надоело ждать. Что происходит, в самом деле? Может, про нас забыли? Может, надо войти туда и сказать, чтобы они немножко поторопились со своим делом, какое бы оно ни было? Я бывший солдат. Со мной нельзя так обращаться. Я должен выспаться.

– Не надо, – сказал Фриш.

– Почему это «не надо»? – Пельц встал. – Я пойду туда. Почему «не надо»?

– Тебе приказано ждать, насколько я понимаю, – негромко ответил Фриш. – Так уж лучше жди. Знаешь, кто, по-моему, сидит там с Келлером? – Он понизил голос. – Думаю, что гестапо.

– Нет, серьезно? – Пельц опустился на скамейку. – Гм!.. – воскликнул он с нервным смешком. – Гм! Может, действительно лучше подождать.

2

Фриц Келлер и комиссар гестапо Кер, сидевшие в соседней комнате, пришли к мало утешительным выводам. После получасовых расспросов выяснилось, что Келлер не в состоянии объяснить причины, побудившие Веглера совершить преступление. Это было особенно огорчительно для Кера, так как Келлер жил рядом с Веглером и наблюдал за ним больше полугода. Комиссар гестапо надеялся получить от Берты Линг исчерпывающие показания и остался ни с чем; теперь, в поисках того, что он называл «путеводной ниточкой», он снова потерпел поражение. Кер устал, хотел спать и – скверный признак для следователя – начинал нервничать. Главным его противником было время. Он не сомневался, что, не будь такой спешки, он сумел бы нащупать кончик нити. Но перед ним стояла угроза, что завтра вечером нагрянут английские бомбардировщики, а он ничего не успеет сделать. Он даже не сможет помешать какому-нибудь сообщнику Веглера еще раз подать сигнал.

Подведя итог своим мыслям и ощущениям, Кер шутливо сказал:

– Я дошел до такого состояния, дружище, что мечтал бы превратиться в женщину. Вам знакомы женские уловки? Будь я женщиной, я бы сейчас сослался на одно из обычно не называемых недомоганий, присущих женскому полу, и отказался от ведения дела по вполне уважительной причине. Но так как я мужчина, мне остается только сдерживать раздражительность и идти дальше. Откровенно говоря, вы мне ничуть не облегчаете задачу.

Келлер, довольно упитанный жизнерадостный мужчина лет пятидесяти, скривил пухлое лицо, надеясь, что это и есть подобающее выражение сочувствия, и ничего не ответил. Втайне он желал только одного: как можно скорее отделаться от Кера и благополучно унести отсюда ноги. Искренне желая помочь комиссару и изо всех сил напрягая мозг, чтобы вспомнить какой-нибудь, хоть мало-мальски значительный факт, он все же был серьезно встревожен. Эта история неизбежно отразится на нем. Он уже представлял себе, как будут шептаться его партийные сотоварищи: «Не может быть, чтобы он ничего не замечал за Веглером» или «Келлер-то как будто надежный человек, а вот Веглера все-таки проморгал». И хотя он имел полное право возразить: «Ведь не я же давал Веглеру крест», он знал, что это мало поможет. В таких случаях кто-то должен быть козлом отпущения. Он уже внутренне приготовился к тому, что его снимут с должности руководителя ячейки.

Но, по правде говоря, отстранение от этой должности его ничуть не огорчало. Он ее не добивался – его назначили, как старого члена национал-социалистской партии. Всю жизнь Келлер избегал ответственности; одна из причин, почему национал-социалисты вызывали в нем тайное тревожное недовольство, заключалась в том, что они на каждого взваливали какие-нибудь обязанности. В прежней Германии (как, впрочем, и теперь) он был опытным механиком и сравнительно недурно зарабатывал. Он состоял в профсоюзе и в социал-демократической партии – но только по воле обстоятельств. И точно так же, когда к власти пришли фашисты, он почуял, откуда дует ветер, и вступил в национал-социалистскую партию. Если бы вместо фашистов у власти оказались коммунисты или любая другая партия, Келлер примкнул бы к ней. Собственное благополучие да иногда немножко развлечений – вот все, что интересовало его в жизни. Полгода он состоял в должности руководителя ячейки, и сейчас ему так надоело слово «обязанности», что даже необходимость составлять еженедельный отчет приводила его в раздражение, которого вовсе не заслуживал этот несложный труд. Если его освободят от этой ответственности, он будет только рад.

С другой стороны, он отчаянно боялся неприятностей. Снятие с партийной должности очень затруднило бы ему жизнь, и, само собой, он вовсе этого не желал. Поэтому его показания были благоприятны для Веглера. Раз уж он не может представить Веглера как личность подозрительную, то единственный способ самозащиты – это поддержать добрую репутацию человека, оказавшегося саботажником. Но и тут были свои опасности, и Келлер волновался вдвойне. Сейчас Келлеру, изнемогавшему от усталости, волнения и страха, было решительно все равно, будет ли распутан «заговор» Веглера. Ему хотелось только поскорее отвязаться от Кера и доползти до своей постели, где он найдет и безопасность и забвение.

– Келлер, послушайте, – вдруг сказал комиссар, – вы, должно быть, что-то прозевали. В конце концов есть лишь несколько вероятностей, и одна из них должна соответствовать истине. Вот, слушайте. – Он встал и, не сводя своих красивых карих глаз с Келлера, принялся поглаживать свой подбородок. – Я назову вам первую вероятность. Веглер – биологический разрушитель. Биологическим разрушителем я называю анархистов, коммунистов и прочих в этом же роде. Я пришел к убеждению, что эти люди рождаются со страстью к разрушительству. Они не могут совладать с собой. Мы встречаем таких во всех периодах истории всех рас. Карл Маркс, например, был немцем, Ленин – русским, Робеспьер – французом. Вы следите за моей мыслью, Келлер? Я затрагиваю область науки и философии. Биологический разрушитель лишен способности уважать закон и порядок. Наоборот, какая-то внутренняя сила вечно подстрекает его к бунту. Их нельзя исправить – их надо только уничтожать… Я знаю, это чисто философский подход к делу, но с годами я все больше убеждаюсь, что истинный ключ к человеческой душе мы находим только в философии. Знаете, Келлер, я бы не всякому это сказал. Но вы – человек интеллигентный… Думаю, вы меня понимаете.

– Конечно, понимаю, герр комиссар, конечно, – подхватил Келлер. – И, поверьте, это очень хорошо сказано. Но, клянусь вам, Веглер не такой. Я знаю этих «биологических разрушителей», как вы их очень умно назвали. В прежние времена на заводах водились и коммунисты. Я издалека чуял, чем они дышат, и уверяю вас, в Веглере ничего такого нет. Я вам даже вот что скажу: Веглер больше всех в нашем бараке уважал закон и порядок. Я слежу за этим, понимаете. Когда они напьются, тут-то все и лезет наружу. Другие чуть захмелеют и сразу в драку. А Веглер – нет. Он будет сидеть спокойно. И, будьте уверены, не потому, что он трус. Он такой силач, что может кому угодно размозжить голову кулаком. Однажды он даже разнял двух драчунов – просто удержал их руками. «Немцы не должны драться, как звери, – сказал он мне потом. – Ведь мы же не звери, правда?..» Нет, такой человек не может быть «разрушителем». Я в этом уверен.

– Прекрасно, – сказал Кер. – Значит, первая вероятность отпадает. Вероятность номер два: у Веглера есть личные счеты с кем-нибудь из начальства, – скажем, с Баумером или старшим мастером. Насколько мне известно, Баумер не дал ему разрешения работать на ферме у его приятельницы. Может быть, это?

Келлер покачал головой.

– Не думаю, герр комиссар. Веглер говорил мне об этом только вчера, – когда я видел его в последний раз. Мельком, в бараке.

– Он был разозлен?

– Если и был, то не показал виду, герр комиссар. Дело в том, что Вилли дружил со всеми. Его любили. Он был всегда тихий, не очень разговорчивый, но судя по всему – порядочный человек. Его все уважали и потому еще, что он работал у парового молота. Что и говорить, это работа для двадцатилетнего парня с железной выдержкой, а не для человека, которому за сорок. Но Веглер отлично справлялся и никогда не жаловался. Говоря по правде, если вы меня спросите, что за человек Веглер, я отвечу: типичный немецкий рабочий…

– Типичные немецкие рабочие не устраивают диверсий, – перебил Кер. – Черт возьми, Келлер, тут завелась какая-то червоточина, и мы должны уничтожить ее начисто. Как можно называть Веглера типичным немецким рабочим?

– Простите, герр комиссар, – осмелился Келлер, – но спросите кого угодно, и каждый скажет вам то же самое. В конце концов, почему Веглеру дали крест? Потому что…

– Знаю, знаю! Все знаю про этот проклятый крест, – снова перебил его Кер. – Веглер был примерным немецким рабочим – я уже это слышал. Но он устроил диверсию, значит был не тем, кем казался, так ведь?

Келлер беспомощно пожал плечами.

– Это какая-то загадка, герр комиссар. Я не могу опомниться от удивления.

– Ладно, будем рассуждать научно, так легко мы не сдадимся. Вероятность номер три: Веглер был английским агентом… На это я сам могу ответить. Никаких доказательств. Мы уже обсуждали этот вопрос со всех сторон. Абсолютно никаких доказательств. Верно?

– Боюсь, что так, герр комиссар.

– Номер четыре… Слушайте внимательно… Если я произнесу слово «виноватый», вы улавливаете какой-нибудь смысл? Мог Веглер чувствовать себя виноватым в чем-то?

– Не улавливаю смысла, герр комиссар.

– Да это и в самом деле бессмысленно, – пробормотал Кер. – Теперь посмотрим. Мы исключили биологию. Мы исключили деньги, потому что только из-за денег он мог стать английским агентом. Мы исключили личные счеты. И нет никаких улик, что у него были подпольные связи… Погодите-ка!.. Этот Фриш из вашего барака, бывший пастор. Что вы о нем скажете?

– Я слежу за ним, как коршун, герр комиссар. Никогда ни одного подозрительного слова, ни одной подозрительной мысли.

– Ничего не доказывает. Само собой, при вас он будет осторожен.

– Но я следил и за тем, что он говорит другим. Пока что могу сказать одно: пометка гестапо на его личном деле – «считать исправившимся» – верна. – Келлер не случайно сослался на резолюцию гестапо. Как и крест Веглера, она служила для него защитой.

– Какая же связь была у Веглера с Фришем? Они часто встречались? Дружили?

– Решительно нет, герр комиссар.

– Вы уверены?

– Уверен, потому что они работали в разных сменах, герр комиссар. Веглер возвращался, Фриш уходил. Они могли бы встречаться только по воскресеньям, но в последние месяцы Веглер все свободное время проводил на ферме у этой женщины.

Кер вздохнул.

– Значит, и это не подходит. – Он исподлобья взглянул на Келлера. – Постарайтесь припомнить: быть может, за эти семь месяцев вы замечали за Веглером что-нибудь, что могло бы навести на подозрение?

Келлер, сдвинув брови, на секунду задумался.

– Боюсь, что нет, герр комиссар.

– Он никогда не осуждал никого из руководителей нашей партии?

– Я бы немедленно сообщил об этом.

– И не рассказывал никаких таких анекдотов?

– Нет, герр комиссар. Поверьте, я слежу и за анекдотами тоже!

– Может, вы вспомните, не говорил ли он чего об этой своей женщине такого, что могло бы навлечь на нее подозрение?

– Нет. Дело в том, что он почти никогда о ней не говорил.

Кер помолчал.

– Вы сказали, что он вообще был неразговорчив. Значит, он – скрытный человек?

– Нет, герр комиссар, это не так. Просто тихий. Должен вам сказать, что я слежу и за этим. То есть я бы сообщил не только если бы человек говорил не то, что следует, но и если бы он не говорил того, что следует и когда следует, например «Зиг хайль!» в конце собрания, или не выражал одобрения, когда по радио сообщают о победе. Понимаете, герр комиссар?

Кер кивнул.

– Значит, и тут ничего нет?

– Нет, герр комиссар. Веглер всегда вел себя патриотично.

– Понятно… Вы говорите, что видели его вчера?

– Почти мельком. В обеденный перерыв я зашел за чем-то в барак, Веглер лежал на кровати. Сказал, что ему нездоровится.

– И больше он ничего не сказал?

– Нет. Я поздравил его с наградой, и мне нужно было уходить. Конечно, я спросил, почему он не на работе. Он сказал, что Баумер… простите, арбейтсфронтфюрер Баумер… разрешил ему уйти.

– Значит, вы не знаете, что он делал потом вёсь день?

– Нет, герр комиссар.

Кер помолчал, поскребывая пальцем усики.

– Ну вот, мое последнее предположение. Подумайте хорошенько… Какие есть основания думать, что Веглер внезапно сошел с ума? – Он пристально поглядел на Келлера из-под нахмуренных бровей.

Келлер некоторое время молча обдумывал вопрос. Когда Кер произнес слова «сошел с ума», сердце Келлера учащенно забилось от облегчения. Если будет установлено, что Веглер действовал в припадке безумия, тогда винить руководителя ячейки не в чем.

– Не знаю, герр комиссар, – осторожно ответил он. – Если вы меня спросите, были ли у Веглера какие-либо признаки сумасшествия, я отвечу «нет». Но если предположить, что у него была опухоль в мозгу или что-то вроде – я знаю такой случай, когда один человек помешался прямо в цеху и стал крушить станки молотком, – тогда, конечно, это очень вероятно. Скажу вам откровенно, герр комиссар: куда логичнее предположить, что Веглер зажег огонь в припадке сумасшествия, чем по тем причинам, которые мы с вами обсуждали.

Кер покусывал толстую нижнюю губу. «Вот неприятность какая, – устало думал он. – Наш фюрер создал такую Германию, в которой следователь не может руководствоваться ни нормами поведения, ни логикой…»

– Ну что ж, Келлер, благодарю вас. Если вы мне еще понадобитесь, я вас вызову. Само собой – никому ни слова.

– Есть, герр комиссар. Могу я теперь пойти спать?

Кер кивнул.

– Пошлите сюда Хойзелера.

– Есть, герр комиссар. Хайль Гитлер!

Келлер быстро выскользнул за дверь, чувствуя себя, как жук, которому удалось уползти от парового катка.

3

Все лица повернулись к Келлеру, вышедшему из кабинета в душную, пропахшую потом приемную.

– Наконец-то! – воскликнул Пельц. – Ну, что там делается, Фриц?

Не ответив Пельцу, Келлер повернулся к Хойзелеру.

– Он вызывает тебя, – сказал Келлер и, вынув грязный носовой платок, вытер им лицо и шею.

Пельц подождал, пока за Хойзелером закрылась дверь.

– Что за чертовщина тут происходит, Фриц? Кто это «он»? Что случилось?

– Это мне нравится! – воскликнул Келлер в приступе справедливого гнева. – Ты хочешь, чтобы я выдавал партийные тайны? То, что я знаю, при мне и останется! А что тебе положено знать – тебе скажут. И не суй свой нос куда не надо.

– Какая вошь тебя укусила, Фриц? – обрезал его Пельц, удивляясь, откуда вдруг у сдержанного Келлера такой пыл. – Раз велено не рассказывать – и не надо! Откуда мне знать? Я просто спросил, а ты уже готов вцепиться мне в горло!

– Извини, пожалуйста, – быстро пробормотал Келлер. Плечи его сразу как-то обвисли. – Я валюсь с ног, – сказал он, ни к кому не обращаясь. Келлер стоял посреди комнаты, сгорбившийся, отяжелевший пятидесятилетний человек, чувствуя, что он, всегда любивший людей, начинает их ненавидеть. Люди стали наводить на него ужас: они постоянно требовали того, чего он не мог им дать. Он медленно повернулся и вышел из конторы, и страх перед жизнью был написан крупными буквами на его вспотевшем лице. Когда-то он умел жить просто и весело. Куда все подевалось? Чем нынешнее существование может привязать к себе человека?

Когда за ним закрылась дверь, Пельц повернулся к Фришу, подмигнул и улыбнулся.

– Старик выскочил оттуда, как из бани. Десять очков против одного, что там в самом деле гестапо!

Фриш кивнул. Самая необходимость ждать снова заставила его волноваться. Только ради того, чтобы отвлечься, он заговорил:

– Я вам когда-нибудь показывал, как старуха покупает яблоки?

Он встал, сгорбился и сдвинул очки на кончик носа. Но не успел он начать представление, как открылась дверь и вошел эсэсовец Блюмель – тот самый, который недавно отвозил Роберта Латцельбургера домой, юноша лет двадцати с небольшим, довольно красивый и нахально-развязный.

– Он занят? – Блюмель указал большим пальцем на дверь в соседнюю комнату.

– Кто именно? – спросил Фриш. – Нам неизвестно, кто там.

– Комиссар гестапо, конечно, – бросил Блюмель. – Зачем вас сюда позвали, как вы думаете? На чашку кофе с пирогом?

– Да, он занят, – ответил Пельц, еле заметной улыбкой одобрив уловку Фриша. – У него Хойзелер.

Блюмель заколебался.

– Так-так… – И вдруг резко распахнул наружную дверь. – Входи! – громко скомандовал он, махнув большим пальцем.

Вошедший оказался поляком с фермы Берты Линг. О том, что он – поляк, свидетельствовала большая желтая буква «П», нашитая на груди. Но даже и без буквы все немцы поняли бы это.

Нет на свете зрелища горше, чем забитый и запуганный человечек. Грязный, с потухшими глазами, поляк остановился на пороге и втянул голову в плечи, словно ожидая удара. Он был высокий, неимоверно тощий, с наголо обритой головой и запавшими щеками. На вид ему было лет пятьдесят, а на самом деле – тридцать три… Так выглядели все польские батраки в Германии, и немцы, видевшие немало таких забитых существ, безошибочно узнали в нем поляка.

Блюмель знаком велел ему войти. Поляк молча повиновался, и Блюмель захлопнул за ним дверь. Фриш придвинулся ближе к Руфке, чтобы дать поляку место на скамье – и тут же ему пришлось признать, что это был серьезный промах с его стороны.

– Ты что толкаешься? – воинственно обернулся к нему старик Руфке. – Он, – указал он пальцем на Блюмеля, – может сесть на место Хойзелера.

– А тот? – спросил Фриш.

– Еще чего нехватало! – возмутился Руфке. – Чтобы я сидел рядом с поляком? Да ты в своем уме?

– Ах, это поляк, – быстро сказал Фриш. – Я и не разглядел. Я ведь плохо вижу, ты знаешь. Прости, пожалуйста.

– Хорошенькое дело! – прошипел оскорбленный Руфке.

Эсэсовец Блюмель развалился на скамье напротив, удобно вытянув ноги.

– Когда я смотрю на такое чучело, – зевая, философски заметил он, – я поражаюсь, как это мы не дошли до Варшавы за один день. Должно быть, транспорт подкачал, не иначе. Нет, в самом деле: видели вы когда-нибудь таких выродков? Вы посмотрите, как он стоит!

– Может, у него триппер, – весело прыснул Руфке.

Пельц, эсэсовец Блюмель и Руфке захохотали, Фриш улыбнулся; Эггерт и Вайнер, открывшие глаза при появлении поляка, казалось, опять тихонько дремали.

«Дай бог, – в отчаянии думал Фриш, – чтобы ты, поляк, не понимал по-немецки. Дай бог, чтобы в последнем судилище над нами, немцами, были не одни только поляки, такие, как ты. Дай бог, чтобы там были судьи, которые по крайней мере вызвали бы в свидетели вместе с тобой и меня тоже. Потому что и на моей спине есть рубцы от немецких плетей…»

Поляк стоял, прислонившись к стене, сгорбив плечи и уставясь в пол. Если бы Блюмелю по дороге сюда вдруг вздумалось расспросить поляка, он мог бы сказать остальным, что этот пленный отлично понимает по-немецки. Он был фармацевтом и учил немецкий еще в школе. А родом он из пограничной области, где крестьяне говорят по-немецки. Но сейчас он даже не слышал остроты Руфке. Пробыв в Германии год, он уже перестал слушать, что говорят немцы, если это не были слова команды.

Глядя на пленного, страстно мечтая о каком-нибудь безмолвном языке, магической музыке сердца, о любом способе проникнуть в душу этого человека и завести с ним неслышный разговор, Фриш думал: «И это ты должен понять, поляк: ведь дело не так просто. Прежде чем поставить тебя на колени, немцы уничтожали других немцев, а тех, кого оставляли в живых, заставили пресмыкаться. Ты слышишь меня? Вот что я говорю тебе: тот, кто станет судить только по своим страданиям, будет судить несправедливо. Ты посеешь семена новых страданий. И ты тоже будешь виновным, даже если тебя замучили до полусмерти. Слышишь меня, поляк?»

В полном молчании каждый из них ждал вызова к комиссару гестапо.

4

3 часа 55 минут ночи.

– Доктор Цодер не звонил? – спросил Баумер, входя в канцелярию.

Телефонистка Фрида, хорошенькая девушка с льняными волосами, относилась к своей работе весьма серьезно.

– Нет, герр Баумер, – ответила она. Баумер видел, что ей стоит большого труда поднять слипающиеся веки.

– Соедините меня с ним. Он в больнице.

Устало опустившись на стул, Баумер расстегнул воротник рубашки.

– Звонил майор Детерле, – сообщила девушка, втыкая шнур со штепселем в ячейку коммутатора.

– Почему вы меня не вызвали? – резко спросил Баумер.

– Он сказал «не надо», герр Баумер. Он просил только передать его сообщение.

– А! Какое же?

– К полудню прибудут три зенитные батареи. К шести вечера – еще четыре.

– Он сказал «батареи», не орудия?

– Да, герр Баумер, батареи.

Баумер кивнул. Наконец-то хоть что-нибудь, с облегчением подумал он. Не совсем то, что нужно, – сотня орудий была бы куда лучше, – но если англичане все-таки прилетят, им не дадут снизиться. В последние часы его преследовало одно и то же отвратительное видение: «Веллингтоны» снижаются до ста пятидесяти метров и роняют на землю яйцевидные бомбы. Теперь они на это не осмелятся – тридцать два орудия тотчас же начинят их брюхо свинцом.

– Не можете дозвониться к Цодеру?

– Никто не отвечает, герр Баумер.

– Звоните еще. – «Неужели придется самому тащиться в больницу?» – с раздражением подумал Баумер. Сейчас он был в таком состоянии, что триста метров туда и обратно казались ему ничуть не легче пятнадцатикилометрового похода. Но что с ним такое? В последние несколько часов он как будто был полон сил. Он носился из корпуса в корпус, беседовал с руководителями ячеек, требовал немедленных донесений о любых подозрительных поступках, объяснял положение, предупреждал о необходимости пресекать всякие слухи. Ощущение безмерной усталости совсем было прошло, а сейчас снова пронизывало его до костей, как холодная сырость.

– Не отвечают, герр Баумер.

Быть может, думал он, его расстроил Кер. Он только что был у него. Комиссар не только не сумел до сих пор выудить ни одного важного факта, он придумал одну-единственную глупейшую версию: Веглер, мол, сошел с ума. Перед ними – хладнокровное политическое преступление, хорошо обдуманное и хорошо осуществленное, а так называемый комиссар гестапо хочет объяснить это приступом мозговой горячки! Умножьте эти приступы и получите коммунистический переворот, ни больше, ни меньше. Какая тупость! Его первое впечатление от Кера оказалось правильным – старомодная кляча! Разумеется, гестапо известно, что войны выигрывают не клячи…

– Алло! – сказала девушка в трубку. – Арбейтсфронтфюрер Баумер вызывает доктора Цодера. Попросите его, пожалуйста. – Несколько секунд молчания. – Вы, очевидно, не поняли. Его вызывает арбейтсфронтфюрер. Пожалуйста, немедленно позовите доктора Цодера. – Девушка опять помолчала. – Странно! Кто это говорит? В чем дело?

Баумер встал, тронул девушку за плечо и знаком велел дать ему наушники. Он наклонился к трубке, в наушниках бубнил упрямый женский голос:

– …Вольвебер. И поймите же вы наконец, что у доктора был очень трудный день. Ему абсолютно необходимо поспать хоть несколько часов.

– Сестра Вольвебер, – хрипло произнес Баумер, – если через минуту доктор Цодер не подойдет к телефону, я отправлю вас в концлагерь!

На том конце провода тихо охнули, потом послышалось чуть слышное бормотанье: «Хорошо, герр Баумер». Покачав головой, он взглянул на Фриду и усмехнулся. Она улыбнулась в ответ.

Фрида была очень ревностной национал-социалисткой и на работе всегда держалась чрезвычайно строго. Неожиданная улыбка, такая очаровательная и простодушная, на мгновение превратила ее просто в женщину, ласковую и удивительно хорошенькую. Баумер даже заморгал, глядя на нее. За этим красивым лицом скрывалась душа, которая пугала его. Такие Фриды, принадлежащие к поколению на десять-пятнадцать лет моложе его, были отлиты по образцу, как нельзя лучше подходившему для молодых эсэсовцев, их ровесников, вроде Блюмеля, – но не для него. Нынешняя молодежь уже не задумывается о жизни, как, бывало, задумывался он в таком возрасте: она просто повторяет то, что слышит по радио. Из всего, что произошло в Германии за последние десять лет, именно это удручало Баумера больше всего. Когда он осмеливался вникнуть в смысл этого явления, приходилось признавать, что либо он идет не в ногу со временем, либо эта новая система воспитания, под непосредственным руководством уважаемых им вождей, порождает поколение красивых кретинов, с которыми у него нет ничего общего, кроме набора лозунгов. Высокие идеалы, надежды, горькая романтика тех горьких лет – все исчезло… В устах молодежи прежние слова стали пустыми и приобрели другое значение. И он не знал, что думать и как тут быть, – оставалось только повторять то, что он часто говорил прежде: «Я верю в фюрера; он не может ошибаться».

В наушниках послышались шаги.

– Алло! – произнес доктор Цодер. – Это вы, Баумер?

– Да. Веглер уже пришел в себя?

– Нет.

– Так заставите его очнуться.

– Прошу прощения, но…

– Черт возьми, Цодер, от вас никакой помощи! Через час у меня встреча с директором Кольбергом. До этого я должен поговорить с Веглером. Неужели нельзя пустить в ход нюхательные соли или дать ему какое-нибудь снадобье? Что же вы за врач?