Текст книги "Крест и стрела"

Автор книги: Альберт Мальц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Глава десятая

1

Май – июль 1942 года.

Стой бурной ночи Вилли смотрел на Берту глазами, затуманенными невыразимой благодарностью. Они полюбили друг друга, как двое одиноких людей, счастливо нашедших друг друга; но Вилли, любя Берту как женщину, был привязан к ней, как ребенок к матери, и видел ее сквозь сияющую дымку обожания. Она сумела дать выход скорби, которая изглодала его сердце, ей одной он обязан тем, что вернулся к жизни. Иногда Вилли пытался объяснить, что он к ней чувствует, но каждый раз сбивался и что-то беспомощно мямлил. Тогда он просто обнимал Берту, стараясь жаркими ласками сказать ей то, чего не мог выразить в словах.

А Берта понимала его и без слов. Неделя шла за неделей, и Берта с переполнявшей сердце радостью замечала, как непонятный, замкнутый Вилли, которого она полюбила, становился все менее непонятным, менее замкнутым; это был другой Вилли, который умел смеяться, который принимался свистеть, входя в ее комнатку по вечерам, славный товарищ, просто и радостно вошедший в ее жизнь. И по мере того как перед ней раскрывалось его сердце, расцветало все, что было искреннего и доброго в ней самой, ибо нельзя было не откликнуться душой на его скромное внутреннее благородство. Порой, работая в поле, она останавливалась, счастливо вздыхала и думала: «Неужели же может быть так, чтобы женщина тридцати шести лет, мать взрослого сына, нашла новую любовь и новую жизнь?»

Раньше из всех дней недели воскресенье было самым унылым днем для обоих, теперь оно стало сплошным праздником. По будням Вилли был обязан являться в барак к одиннадцати вечера. Он приходил на ферму, поужинав в заводской столовке. Берта в это время обычно возвращалась с поля. Он оставался у нее до девяти, редко позже, так как Берте надо было вставать еще раньше, чем ему, – а потом уходил домой. Но субботний вечер и воскресенье они проводили вместе. И оба всю неделю мечтали об этих блаженных часах, как узник о свободе.

С усердием, каждый раз потешавшим Берту, Вилли по воскресеньям учился хозяйничать. Не было такой работы, которую он не старался бы перехватить из ее рук, и если ему случалось отнести помои в свинарник, он громко хвастался, что уже стал опытным фермером. По утрам, когда Берта стирала на себя и на него и болтала с ним через открытое окно, Вилли, раздевшись до пояса, пилил на солнце дрова на всю неделю. Покончив с дровами, он клал пилу и, насвистывая, подходил к окну.

– Эй, хозяйка, что прикажешь делать своему батраку? – говорил он. Перегнувшись через подоконник, он притягивал ее к себе, терся потным лицом о ее теплую шею и целовал, целовал без конца.

– Ах ты, ведьма этакая! – говорил он. – Ты не даешь батраку никакой работы. Не удивительно, что твой Шпиндлер сбежал от тебя в армию!

– Ах, так! – отвечала она, колотя по его литой груди. – Ах, вот ты как!

Он только ухмылялся, гордясь своей силой.

– Выходи сюда, женщина! Я научу тебя делать гимнастику.

– Ха-ха! Гимнастику! А от твоей гимнастики будет расти картошка, хотела бы я знать?

– Тебе надо делать гимнастику. Ты толстеешь.

– Вот еще! На что крестьянке твоя гимнастика? Ты думаешь, я всю неделю только и делаю, что нажимаю кнопки, как ты?

– Это я нажимаю кнопки? – возмущался он. – Ха! Нажимаю кнопки!

Когда наступало время доить коров, они вместе отправлялись в хлев, и по пути Вилли передразнивал птиц, распевавших на деревьях. Каждое воскресенье Берта покатывалась со смеху, глядя, как он тщетно тянет за соски брыкающуюся корову.

– Вот болван! – ласково кричала она. – Ну, какой из тебя выйдет фермер? Надо выжимать молоко, а не отрывать вымя. Это тебе не машина, негодяй!

И каждое воскресенье Вилли вызывался лезть в курятник. Он вылезал оттуда, держа в огромных ладонях теплые яйца, и с неизменным удивлением на лице размышлял о чудесах природы. Или застывал у свинарника, созерцая поразительное для горожанина зрелище – шесть поросят, тычущихся пятачками в брюхо свиньи, – пока не раздавался насмешливый голос Берты:

– Эй, эй, ты долго будешь там стоять? Может, сам хочешь пососать с поросятами?

В свободные часы Вилли играл на аккордеоне либо ходил с Бертой в сладко пахнущие поля, а иногда они прогуливались по деревенской улице. Берта с откровенной гордостью брала его под руку и выступала рядом с ним, как королева.

По вечерам – те несколько часов, пока Вилли не уходил на завод, – они бывали всецело поглощены собой. Лунный свет прохладным голубым покрывалом одевал их трепещущие тела. Ненасытная тяга друг к другу даже пугала их. Однажды, когда ощущение счастья переполнило его благодарное сердце, Вилли воскликнул:

– Ну что ты за женщина, ей-богу! С тобой я чувствую себя так… я не знаю… ну, словно мне девятнадцать лет… словно жизнь еще только начинается!

Его удивило то, как Берта отнеслась к этим словам. Сразу погрустнев, она нежно прошептала:

– Ты слишком хороший, Вилли, я тебя не стою.

– Что? – удивился он. – Это еще почему?

– Правда. Я ведь знаю. Вилли, милый, если я сделаю что-нибудь, что тебе не понравится, постарайся не сердиться. Помни только, что я тебя люблю.

– О чем ты говоришь! И что во мне особенного?

– Лучше тебя быть не может.

– Еще что! – засмеялся он.

– Ну, так ты сам мне скажи, какой ты человек?

– Я-то? О, я… – Вилли вдруг замолчал.

– Ты что, заснул? – ласково ткнула она его в бок.

– Кто его знает, какой я человек, – задумчиво сказал он.

Берта приподнялась и, опершись на локоть, поглядела ему в лицо.

– О чем ты думаешь? – серьезно спросила она.

– Ни о чем. А о чем мне думать?

– Да вот. я и спрашиваю: о чем? – Она засмеялась. – Эх вы, мужчины!

– Эх вы, женщины, – насмешливо ответил он. – Ну, слушай: я люблю играть на аккордеоне, я люблю свистеть, я люблю работать и… – он обхватил ее поперек туловища, как борец, и крепко прижал к себе, – …люблю гимнастику.

– Это я знаю, – засмеялась Берта. – А еще что?

– Ничего.

– Ты любишь ходить в церковь? Когда поженимся, надо бы иногда ходить по воскресеньям. Пойдешь со мной? Мы, фермеры, только в церкви и видимся.

– Пойду, конечно.

– Ты любишь принимать гостей?

– Конечно.

– Надо бы тебе познакомиться с Гутманами. И с Ирмой Винц, она моя соседка и старая подруга.

– Ирма! – воскликнул Вилли.

– Ты ее знаешь?

– Нет. Когда-то у меня была одна знакомая, тоже Ирма.

– Имей в виду, я ревнивая. Ты был в нее влюблен?

– Нет. Это жена моего приятеля.

– А кто он?

Вилли ответил не сразу. Он никогда не рассказывал Берте о Карле и сейчас обнаружил, что ему трудно говорить о нем. Но в конце концов он рассказал ей все.

– Да-а, – протянула Берта. – Но, конечно, если он был коммунистом… туда ему и дорога.

В первый раз с тех пор, как они сошлись, Вилли гневно повысил голос. (На следующий вечер он смиренно просил прощения.)

– Он был хороший человек! – резко крикнул он. – Нечего говорить о том, чего не знаешь! Он был честным человеком, и убивать таких – преступление!

– Но… – испуганно залепетала Берта, – прости меня… Это верно… я его не знала. И зря я это сболтнула. – Вилли молчал, и она продолжала: —А ты… ты никогда не говоришь о национал-социалистской партии и правительстве, Вилли. Может, ты из тех, кто…

– Не говорю, потому что не думаю о них, – сердито ответил Вилли. – Я хочу жить спокойно, и больше ничего.

Вилли кривил душою. В последнее время тайные мысли его беспрестанно вертелись вокруг политики, даже против его воли, даже если он, спохватившись, старался думать о чем-нибудь другом.

– Хочу жить спокойно – вот и все, – говорил он тем же сердитым тоном. – Хочу работать здесь, на ферме, если это возможно, и быть с тобой. – Он страстно обнял ее. – И мне нет дела ни до чего на свете. Лишь бы мы могли жить с тобой здесь тихо и мирно.

– Мы так и будем жить, – пылко зашептала Берта. – Вот увидишь, какой я буду хорошей женой. А если что тебе не понравится, ты только скажи, милый, я все сделаю по-твоему.

Вилли громко засмеялся в ответ. С нежностью глядя на Берту, он погладил ее по щеке.

– Ты даже не знаешь, как я люблю тебя, Берта, – прошептал он. – С тобой я забываю все, что мне не хотелось бы помнить. Ты словно… не знаю, как сказать. Но без тебя я ничто.

В жарком объятье они прильнули друг к другу.

– Милый, – прошептала она, – скажи… когда мы с тобой вот так… ты все еще думаешь о… ну, о своей первой жене?

– Нет, – мягко ответил он. – Нет!

– Я тоже никогда не думаю об Иоганне. Никогда, Вилли.

Оба сказали не полную правду, и это было правильно, иначе не могли поступить мужчина и женщина, которые испытывали такую потребность в любви.

2

Берта и Вилли переживали счастливые дни, но счастье их не было безмятежным. Его омрачало многое, и прежде всего Анна Манке. Через несколько недель после того, как Вилли стал постоянно бывать на ферме, Берта получила официальный вызов к уполномоченной национал-социалистской партии. Анна Манке наскоро осведомилась о здоровье Берты, а та, поблагодарив, в свою очередь спросила, как ее желчный пузырь (было общеизвестно, что у Анны неполадки в этой области), после чего Анна приступила прямо к делу.

– Итак, – приветливо улыбаясь, сказала она, – прежде всего тебя нужно поздравить, а?

– С чем?

Улыбка Анны стала еще шире.

– Ну как с чем? А герр Веглер?

– Откуда это вам известно? – опешила Берта.

– Не все ли тебе равно? Мало ли у меня возможностей, – не без гордости усмехнулась Анна.

– Нет, все-таки скажите, – настаивала Берта, и не из любопытства, а потому, что вдруг испугалась. Как ни сильно она полюбила Вилли, все же нельзя сказать, чтобы она знала его достаточно хорошо. Мужчины часто хвастают своими любовными делами. Неужели и Вилли разболтал про нее на заводе? – Пожалуйста, скажите, – повторила она. – Мне очень нужно знать.

– Да никакого колдовства тут нет. Когда заводской рабочий не ночует по субботам в бараке, естественно, начальство интересуется, куда он ходит. Вот и все.

– Значит, за Вилли следили?

– А что тут такого? Сейчас война. Всех нужно проверять. Но так или иначе, все оказалось благополучно. Герр Веглер ночует по субботам у фрау Линг. Великолепно! Все довольны. Само собой, меня поставили в известность. При первой же возможности я вызвала тебя. А теперь скажи, как у вас дела?

– Хорошо.

– Все уже решено? Вы поженитесь?

– Все решено.

– Отлично. Надеюсь, ты уже беременна?

– Нет.

– В чем же дело?

Молчание.

– В понедельник утром доктор Цодер с завода принимает в городе. Поезжай, он тебя осмотрит.

Берта почесала крохотные оспинки возле носа.

– Зачем меня осматривать? Я здорова.

– Как зачем? Чтобы выяснить, почему ты не беременеешь.

– Я и так знаю почему. Потому что не хочу. Вот выйду замуж, тогда и забеременею. Но не раньше.

– Ах, вот что! – холодно сказала Анна. – В тысяча девятьсот сорок втором году немецкая женщина рассуждает так, как рассуждала ее бабушка!

– И в тысяча девятьсот сорок втором году ублюдок будет ублюдком!

Это окончательно вывело Анну из себя.

– Не смей говорить такие слова! Ребенок есть ребенок! Думаешь, тебе удастся опоганить чистое немецкое дитя грязным словом? Это только мысли у тебя грязные! Стыдно тебе!..

Берта пожала плечами… Она стояла, положив руки на бедра, крепко упираясь в землю сильными, толстыми, широко расставленными ногами. Наступило долгое молчание.

Анна, решив пойти на мировую, повернула разговор иначе.

– Кстати, я все собиралась тебя спросить: в твоей учетной карточке сказано, что у тебя было трое детей, но остался в живых только один.

– Да, Руди. Он в армии.

– Я знаю Руди. Очень хороший мальчик. А двое других умерли, должно быть, еще до того, как я сюда приехала?

– Да.

– Болели, наверное? Это следовало бы отметить в твоей карточке. До чего небрежно тут вели учет, просто скандал!

– Они умерли еще совсем маленькими, – спокойно сказала Берта. – Девочки… Заигрались, и меньшая упала в колодец – так мы потом себе это представляли, – а старшенькая старалась ее вытащить.

– Какое горе, ужас! Но хорошо, что они были не хворые.

Молчание.

– Когда же вы собираетесь пожениться?

– Руди хочет познакомиться с Веглером. А потом уж… Руди собирается приехать в отпуск.

– Значит, скоро?

– Думаю, через две-три недели.

– Только-то? Ну, срок невелик, отчего же ты боишься забеременеть?

Берта лукаво улыбнулась.

– Раз срок невелик, отчего же мне не подождать?

– Но мало ли что может потом случиться.

– Ха, вот именно. Потому-то я и не спешу.

– Но как ты можешь, Берта, в таком деле думать только о себе? Ты же все-таки не эгоистка. Гитлер надеется, что каждая здоровая женщина во время войны исполнит свой долг. А это значит – рожать детей…

Молчание.

– Ну, так как же?

Молчание.

– Берта, пойми ты наконец, это уже не твое личное дело. Я расспрашиваю вовсе не из любопытства. Это дело всего немецкого народа.

Молчание.

– Ах, уж эти мне крестьяне! – засмеялась Анна, – когда заупрямитесь, вас ничем не проймешь, хоть об стену головой бейся! Что ж, ладно, мы еще поговорим. До свиданья, Берта.

– До свиданья.

Это было начало их борьбы. Через неделю Анна зашла к ней. Есть ли вести от Руди? О, значит, отпуск откладывается? Подумать только, сколько времени уходит зря! Так можно потерять несколько месяцев. А какой смысл? И как это непатриотично!

Анна уговаривала ее, не жалея сил. Но так как от одних уговоров не забеременеешь, то ситуация становилась несколько комичной. Все это только забавляло бы Берту, если бы не Вилли. Постепенно она стала чувствовать какую-то неуловимую перемену, и это ее тревожило. Словно в гладкую ткань их отношений вплелась какая-то шероховатая нитка, и как ни старалась Берта, выдернуть ее она не могла.

Впервые тревога шевельнулась в ней в тот вечер, когда они стали обсуждать практические возможности их брака. Как ни стремилась Берта поскорее узаконить их отношения, она не могла не считаться со своим сыном. По новому закону о праве собственности на землю участок принадлежал Руди. Чтобы Вилли и Берта могли быть уверены в том, что прочно обоснуются на этой ферме, необходимо было заручиться согласием Руди на их брак. И хотя у Берты сейчас не было желания сильнее, чем жить вместе с Вилли, ей все же хотелось сохранить и любовь сына, и право хозяйничать на ферме.

– А что, если он скажет «нет»? – спросил Вилли, когда она ему рассказала об этом. – И как хочешь, все-таки глупо двум взрослым людям просить у мальчишки разрешения пожениться.

– Он не скажет «нет». И не разрешения мы у него просим.

– Если так, почему нам не пожениться сейчас?

– Не могу я, Вилли. В конце концов, мой родной сын… Я должна уведомить его заранее, хотя бы из приличия. Я же тебе сказала, какой вышел закон. Мы теперь потомственные крестьяне, и…

– Закон я понимаю. Но что, если твой сын скажет «нет»? Что, если он решит, что довольно и одного мужчины на ферме?

– Не будет этого. Обещаю тебе. Здесь нужны двое мужчин.

– Ты не отвечаешь мне, Берта. Я говорю: давай поженимся. Если твоему сыну это не понравится, – что ж, очень жаль. Ты думаешь, без этой фермы мы с тобой не проживем? Еще как проживем!

– Но почему ты не хочешь подождать, Вилли? Долго ли ему ответить?

– Я говорю, давай поженимся.

И все последующие недели, пока они ждали ответа от Руди, Вилли повторял одно и то же: «Берта, почему мы тянем со свадьбой? Давай поженимся, Берта». Он не повышал голоса, не требовал и не умолял. И все же вскоре Берта стала замечать, что он говорил «давай поженимся» всегда одним и тем же тоном. Этот тон ставил ее в тупик; она тщетно старалась понять его. В нем слышалась и грусть, и растерянность, и странная неудовлетворенность. И все вместе это было так сложно, что Берта не могла уяснить себе, что за этим тоном кроется.

Этого не понимал и сам Вилли. Он знал только, что ему страстно хочется поскорее начать новую жизнь. Завод стал действовать на него угнетающе: он напоминал о Дюссельдорфе. Вилли не мог дождаться дня, когда он сможет сказать: «Вот это и есть моя настоящая жизнь, именно такая, и другой у меня никогда не было».

Вскоре подобный же спор возник у них по поводу ребенка. Однажды вечером, когда Берта рассказывала ему о ферме и своих хозяйственных заботах, Вилли вдруг перебил ее:

– Берта, я хочу тебя кое о чем спросить.

– Да? (Ты совсем не слушал, что я говорю, верно ведь, милый?)

– Ты сказала… Ты как-то сказала, что еще можешь иметь детей. Это верно, Берта?

– Думаю, да. Трудно сказать наверняка, но моя мать рожала до сорока трех лет.

– Тогда… скажи, может, ты уже беременна? – с надеждой спросил он.

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

– А вот знаю.

– У тебя были месячные?

Берта засмеялась.

– И без этого можно знать.

– Как, Берта?

– Дурачок!.. Я кое-что делаю… Я пока не хочу ребенка.

Вилли помолчал. Он был уязвлен ее ответом.

– Ты не хочешь ребенка?..

– Пока мы не поженимся – нет. А ты как считаешь?

– Да, конечно, но тогда – почему мы не поженимся, Берта?

– Вилли, Вилли, мы уже десять раз говорили об этом. Ты знаешь почему.

– Знаю. Милая, я знаю, лучше подождать, пока мы поженимся, но…

– Но что, Вилли?

– Но я хочу ребенка, Берта. Конечно, если тебе не опасно рожать…

– Вот еще! Я наверняка могу нарожать еще целую кучу ребят, – самодовольно перебила она. – Я здоровая, как телка. А ты… – она перегнулась через стол и жадно поцеловала его, – …от тебя я могу забеременеть и в шестьдесят лет. С тебя станется…

– Тогда… раз мы все равно поженимся…

– Нет! – перебила Берта. – Пока не обвенчаемся – нет!

– Да… пожалуй, так. Лучше подождать, – сказал он, нахмурясь; голос выдавал его волнение.

– Господи боже, Вилли, ответь-ка мне на один вопрос. Почему ты так торопишься жениться и иметь ребенка? Почему ты не можешь подождать месяц-другой?

– Я сам не знаю, Берта! – вдруг засмеялся Вилли. – Глупо, правда?

– Знаешь, что мне кажется? – глубокомысленно заметила Берта. – Это все неспроста, что-то такое тебя заставляет спешить.

– А что же?

– Ха! Если бы я знала, неужели я бы тебе давно не сказала? Может, тебе осточертел завод и хочется поскорее стать фермером. Ты считаешь, что крестьянский труд легче легкого. Может, поэтому?

– Гм!..

– «Гм!..» – передразнила она. – Так это или нет?

– Я не знаю. Я думаю.

– Ладно, миленький мой, думай. Но я крестьянка, и мне пора спать. За меня машины не работают. И никакой паровой молоток вместо меня полоть не станет. Так что убирайся, ступай в свой барак.

– «Молоток»! Когда-нибудь я его тебе покажу, этот молоток, – шутливо отозвался Вилли. – Тогда поймешь, какой я человек.

– Я и так знаю! – Берта обвила руками его плечи. – Я знаю! – Она склонилась над ним, покрывая его лицо поцелуями. – Милый мой! Ты ни о чем не беспокойся. Мы поженимся. У нас будет ребенок, и даже не один.

Вилли прижался лицом к ее груди.

– Ох, да! – вздохнул он. – Я так этого хочу!

– Знаешь, Вилли, может, я… Может, женщина должна скрывать свои чувства, но я не могу. Ты не представляешь, как я тебя люблю, милый. – Берта тихонько засмеялась. – Если б ты велел мне украсть, я бы украла. Прикажи мне что угодно, Вилли, я скрывать ничего не могу. Захочешь – я побегу по улице на четвереньках, как собака…

– Тогда давай поженимся, Берта.

Она расхохоталась.

– Заладил одно и то же, как кукушка. Спокойной ночи, моя кукушечка. Я ложусь спать. И слушай, ты тоже, как придешь, ложись и засыпай. Не растравляй себя своими глупыми тревогами.

– Да кто тревожится? Я никогда не тревожусь.

– Неправда. Ты меня не проведешь. Хоть бы тебя поставили на какую-нибудь другую работу. Ручаюсь, это все из-за твоего ужасного молота.

– Знаешь, Берта, вот что я тебе скажу: я тоже начинаю так думать. Мне этот молот теперь ни к чему. И работать поэтому стало труднее. Но вчера я говорил с мастером, только намекнул ему, так, мол, и так. Он не хочет отпускать меня.

– Ну, ничего, Вилли. Мы ведь скоро поженимся, правда? И тогда ты будешь жить на ферме.

– Вот и я так думаю. Еще немножко я продержусь.

– Спокойной ночи, милый. Спи крепко.

– Спокойной ночи.

Но в последнее время Вилли перестал засыпать мгновенно, как раньше. Берта сняла каменную тяжесть с его души, и ему уже незачем было отрекаться от жизни. Прошлое он вспоминал теперь не без горечи, но как застарелую, уже привычную печаль. Однако из той могилы, куда он шагнул когда-то в душевном оцепенении, вышел уже не прежний Вилли. В нынешнем Вилли жизнь вызывала сердитое беспокойство, которого он не знал прежде, неясную, но очень ощутимую тревогу, которой он не мог ни понять, ни перебороть. Часто он лежал без сна, обессилевший, но с лихорадочно работающей мыслью и спрашивал себя: «Что со мной? Что мне не дает покоя? Конечно, не Берта. Берту я люблю. Может, проклятый молот? Но что за чертовщина? Почему я не могу спать?» Так он лежал с открытыми глазами, пока его не бросало в жар, тогда он внезапно срывал с себя одеяло и стонал, чувствуя себя больным и разбитым.

И этот новый Вилли чувствовал жгучую необходимость думать, размышлять о жизни, своей и других, разобраться в своем прошлом, в своем сыне, в Карле… попытаться извлечь какой-то смысл из тех беспечных лет, кончившихся так скверно…

И это смятение и тревога порождали его постоянную грустную мольбу: «Давай поженимся, милая. Пусть у нас будет ребенок». Ему казалось, что все будет хорошо, если только расцветет эта его новая жизнь.

Но его задумчивость омрачала счастье Берты. Часто, говоря Вилли о самых важных вещах, она убеждалась, что он даже не слушает.

– Ну и денек у меня сегодня! – сказала она ему однажды. – Слушай, Вилли, и посоветуй, что делать. Я была у Розенхарта. Он наш ортсбауэрнфюрер. Я тебе говорила, что он предлагал мне выйти за него замуж?

– Нет, – ответил Вилли. Стоял теплый июньский вечер, и они сидели перед домом. – Какой вечер! Ты только понюхай воздух, Берта.

– Слушай меня. Я хочу рассказать тебе о Розенхарте.

– Я слушаю.

– Эрих у нас важная персона. Славный человек и старый мой приятель. Он хочет познакомиться с тобой. Ну так вот, пошла я к нему. «Эрих, – говорю, – ради бога, мне нужно помощника на ферму. Женщине не управиться одной на пяти гектарах». – «Помощь скоро прибудет, Берта, – говорит он. – Нам обещали рабочие команды». – «Я уж это давно слышу», – говорю. А он как заорет: «А что я могу сделать? Рожу я их, что ли?» – «Но послушай, Эрих, – говорю я, – рассуди сам. Фермерское бюро дало мне скот из Дании, так? Коровы – первый сорт. Но даже датскую скотину надо кормить, верно? Ну, ладно, у меня полтора гектара покоса для сена на зиму. Эти полтора гектара надо скашивать два раза в лето. А кто будет косить? Полтора гектара по вашему приказу я засеяла сахарной свеклой. Может, ты прикажешь свиньям собрать урожай, когда придет время? А картошка, а соевые бобы? Разве я одна осилю такое хозяйство? Даже вдвоем с работником мы еле управлялись, а теперь и его нет…» Слышишь, как я с ним разговаривала, Вилли? Я ему выложила все начистоту. Ну, тут Эрих просто взбесился. Он вообще-то славный человек, только вспыльчивый очень. «Иди домой! – орет он. – Как будто во всей деревне одной тебе трудно! Может, ты не знаешь, что сейчас война?» И думаешь, я ушла, Вилли? Ха-ха, как бы не так. Меня не проведешь. Если я сейчас не пристану к нему с ножом к горлу, то не видать мне помощи, когда приедут рабочие. Только так с ним и надо. И я, будто глухая, твержу свое: «Ты мне скажи, ортсбауэрнфюрер Розенхарт, чем я буду кормить свиней в январе, если мне не помогут убрать сахарную свеклу? Вот прирежу тогда свиней – и кончено, а ферму все равно у меня не отберешь, и не думай!» – «Зарежешь свиней без разрешения, мигом очутишься в концлагере». Вот что он мне ответил. Можешь себе представить? «Тогда давай помощь», – говорю. «Да будьте вы все прокляты! – отвечает. – Пропади вы пропадом! Ступай домой! Стоит болтает – за это время полгектара картошки успела бы прополоть! Придет помощь – получишь!» Ну, я и ушла, Вилли. Когда Эрих говорит «будьте вы все прокляты!», я уж знаю, что пора уходить. Но не беспокойся, на той неделе я опять к нему пристану. Я знаю, что я делаю… Но ты видишь, как мне живется. Столько забот, что просто с ума сойдешь.

И после всего этого Берта, ожидавшая от Вилли по крайней мере утешительных слов, вдруг услышала:

– Ты представь себе, сегодня десять тысяч убитых. Вот что означает война.

– Что такое? – удивилась Берта.

– Ты только подумай, Берта. Вот что значит война. Сегодня на земле не стало десяти тысяч человек. А на самом деле, наверное, вдвое больше.

– Ты что, совсем меня не слушал, Вилли?

– Нет, слушал. Конечно, слушал. – Он смущенно хрустнул пальцами.

– Ну скажи, о чем я говорила? И не хрусти пальцами, Вилли, терпеть этого не могу. У меня мурашки по телу ползают.

– Прости… Ты говорила о Розенхарте.

– А что я о нем говорила?

– Я все слышал, Берта. Только вдруг подумал: «Сегодня за один день погибло такое множество людей. И среди них, должно быть, есть и женщины и дети». Помню, в восемнадцатом году сидишь, бывало, в окопах, смотришь на луну и думаешь: «Вот эта самая луна светит сейчас над мирными спящими городами. Неужели это возможно?» И сейчас я опять думаю про все это.

– Да, ужас! – согласилась Берта, пожав плечами. – Но что толку думать об этом?

– Зачем это нужно? Вот о чем я все время думаю.

– Что ты хочешь сказать? Ведь мы воюем. Ты бы лучше делал, как я, Вилли. Я стараюсь не думать о войне. Если и подумаю, что моего Руди могут отправить на русский фронт, так сейчас же стараюсь забыть про это. Что толку ломать себе голову? На свете всегда что-то случается, даже когда нет войны. И люди, должно быть, всегда погибают ни за что ни про что или мрут с голоду. Но что тут поделаешь? Надо заботиться о себе – вот и все. Нельзя думать о целом свете…

– Почему вообще бывают войны? – спрашивал себя Вилли. – Кто затеял эту войну? Может, та самая шайка, что затеяла и прошлую, – фабриканты пушек, как всегда говорил Карл? И когда же настанет мир? И какой будет жизнь потом? Вернутся ли прежние дни, прежняя Германия? Или национал-социалисты останутся на веки вечные?

Его вопросы и особенно внезапная молчаливая задумчивость пугали Берту.

– Слишком много думаешь, – говорила она. – Если кто-нибудь услышит, о чем ты спрашиваешь, ей-богу, будет беда.

А Вилли, уставившись на нее голубыми рассеянными глазами, размышлял вслух:

– Да, беда. Вот слово, о котором тоже стоит подумать. Беда. Я всегда боялся попасть в беду, так? Да, что верно, то верно.

– Интересно, кто же это хочет попасть в беду, Вилли? О чем ты толкуешь? Что хочешь сказать?

– Ничего, Берта, ничего, – мягко отвечал он. – Я просто думаю. Стараюсь доискаться.

– Чего ты хочешь доискаться, ну, чего?

– Не знаю. Что-то чувствую, а понять не могу.

– Ей-богу, можно подумать, что ты спятил. Хватит тебе думать. Поиграй на аккордеоне.

– Да. Да, я болван, – внезапно соглашался он. – О чем я только беспокоюсь? – И, насвистывая, шел в угол за аккордеоном. Вернувшись, он склонялся над инструментом, низко пригнув к нему голову и как бы сосредоточиваясь, но Берта понимала, что он все еще думает, все еще чего-то допытывается. И в такие вечера он неизменно играл одну и ту же мелодию – доиграет до конца и начнет сначала. Это была ария из генделевского «Мессии», которую Вилли подобрал по слуху. Он не знал ни имени композитора, ни слов: «Люди презрели и отвергли его, человека, познавшего великую скорбь». Вилли играл эту мелодию бесконечно, словно никакая другая музыка не могла выразить то, что у него на сердце…

Берта огорчалась – все это бросало темную тень на их счастье. Но в такие минуты и она говорила себе, что, когда они поженятся, когда Вилли станет жить на ферме, все будет хорошо.

Так прошла весна и начало лета.

Наконец от Руди пришел ответ. В письме не говорилось ни «нет», ни «да», но оно сулило реальную надежду. Даже Вилли признавал, что малый поступает благородно. Руди писал, что второе замужество – личное дело матери. Она еще молода, и он вполне понимает, что ей хочется иметь мужа. С другой стороны, так как им предстоит жить на ферме вместе, он просит отложить свадьбу, пока он не познакомится с Вилли. Долго ждать не придется. Он рассчитывает получить отпуск в конце июля.

Вилли и Берта пережили самый счастливый вечер в своей совместной жизни. Была суббота, они лежали обнявшись и радостно говорили о будущем, о ферме, о том, какое счастье, что они вместе. И в первый раз с тех пор, как Вилли вышел из бомбоубежища в Дюссельдорфе, он крепко поверил, что он еще найдет свою тихую пристань.

В одиннадцать ночи, когда заводская сирена предупредила, что скоро пролетят английские бомбардировщики, Вилли и Берта, нежно обнявшись, лежали в постели, прислушивались и тихонько смеялись. Рядом шла жизнь, клокотала война, но их ничто не тревожило. Этот маленький клочок земли стал для них островком. Они хотели остаться на нем навсегда.