Текст книги "Крест и стрела"

Автор книги: Альберт Мальц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Берта кивнула.

– И еще вот что: вы вскоре узнаете, что ваш поляк… как его фамилия? Да, Биронский, – что это он зажег огонь. Собственно говоря, он уже арестован.

– Но… но ведь это не он зажег… – Кер ничего не ответил. – Но…

– Пожалуй, лучше не задавать вопросов, фрау Линг. Понимаете? Сено зажег поляк. И если вас спросят, так и отвечайте.

– А я, значит, останусь без поляка? – резко спросила она. – Я отдала за него семнадцать марок!

– Не сомневаюсь, что вы получите другого, – сказал Кер, что-то записывая в своей книжечке. – Я поговорю об этом с Баумером. Видите, как я забочусь о вашем благополучии, фрау Линг, – улыбнулся он.

– Спасибо.

– А теперь мы позовем Зиммеля, и вы пойдете в больницу.

Берта встала. Кер оглядел ее с удовольствием и торжеством.

– Если Веглер очнется, я сейчас же приду туда. Если нет, я зайду к вам в один из ближайших вечеров, а?

Она кивнула и, вдруг осмелев, улыбнулась ему в ответ.

– Буду очень рада, – сказала она, а про себя добавила: «Скотина!»

Кер положил ей руку на плечо.

– Я провожу вас до крыльца, фрау Линг.

4

8 часов 30 минут утра.

Территория завода преображалась на глазах. Плотно утрамбованный грунт возле заводских корпусов и мягкая, поросшая травой земля на лесистых участках превращались в сложную систему траншей. Люди, подгоняемые страхом, копали быстро, используя все мало-мальски пригодные инструменты, которые удалось собрать на заводе и в соседней деревне. По приказу капитана Шниттера тысячи рабочих разбились на три группы. Каждая группа копала в сумасшедшем темпе ровно десять минут; по свистку мастера рабочие бросали инструменты, вылезали из траншей и отдыхали, а на их место становилась следующая группа. Объяснять ситуацию не было надобности. Как только стало известно, что обе смены должны рыть щели, все поняли, что это не просто мера предосторожности. Это было УГРОЖАЕМОЕ ПОЛОЖЕНИЕ, ТРЕВОГА… Это уже напоминало страшные дни Дюссельдорфа и кельнские массовые налеты… У большинства рабочих эти воспоминания пробудила знакомая ломота в пояснице. Люди копали яростно, шумно дыша открытым ртом; они знали, как много зависит от глубины щели. Те, кто отдыхал, курили одну самокрутку за другой, не думая о табачном голоде, который наступит завтра. Они курили, смотрели друг на друга напряженным взглядом, пронзительно выкрикивали тупые остроты, над которыми никто не смеялся, перешептывались, и в каждом их слове был неприкрытый страх.

– О, черт… семь месяцев нам здесь жилось уютно, как клопам в перине, – сказал Хойзелер пастору Фришу, когда они отдыхали, лежа на животе. – Попадись мне этот Веглер, знаешь, что бы я сделал? Я бы его не повесил. Это слишком легкая смерть. Я бы придумал такое, чтобы он как следует помучился. – Его смуглое, угрюмое лицо исказилось от злобы.

Фриш подмигнул Келлеру, который в изнеможении лежал на боку и тяжело дышал, хотя их группа отдыхала уже почти целых десять минут. Такая работа была не под силу для Келлера, страдавшего пороком сердца.

– Знаешь, где бы я хотел быть сейчас? – сказал Фриш. – В Греции. Как считаешь, Фриц?

Келлер усмехнулся этой старой шутке и вытер лоб.

– Слыхали – к ночи эти щели должны быть глубиной нам по плечо? – спросил старик Руфке. Его освободили от рытья из-за возраста, но он помогал носить воду. – По плечо к ночи – значит, сегодня нам не миновать бомбежки.

– Заткни пасть, – нервно огрызнулся Хойзелер. – Вовсе ничего это не значит… Сволочь проклятая этот Веглер! Живет у нас, а сам…

– Не распускай язык насчет Веглера, – отдуваясь, сказал Келлер. – Комиссар что говорил?

– Да нас никто не слышит.

– Все равно заткнись.

– Это все поляк подстроил, – решительно заявил старик Руфке. – Он из английской разведки. Он предложил Веглеру кучу денег, потому-то Веглер и пошел на это.

Вайнер, лежавший на спине с закрытыми глазами, внезапно перевернулся на бок.

– Что, что? – спросил он. – Откуда ты знаешь, что он предложил Веглеру деньги?

– Это само собой ясно, – ответил Руфке. – А как ты иначе объяснишь это? Я догадался, едва только комиссар сказал нам про поляка.

Вайнер презрительно хмыкнул и опять перевернулся.

«Ну вот, – подумал Фриш, – за двадцать четыре часа ты заговорил второй раз, мой хмыкающий друг. Первый раз – когда Руфке стал обливать грязью католиков. Тебе это не понравилось. Второй раз – сейчас. Какая необычная для тебя разговорчивость. Ей-богу, ты, по-моему, немножко встревожен этой историей с Веглером».

Он перевел взгляд на вайнеровского приятеля, Эггерта, который, сидя поодаль от всех, сосал погасшую трубку и смотрел на копавших рабочих. «А ты как, второй молчальник? Не шевельнулась ли случайно и в тебе такая же тревога?»

Раздался свисток. Люди, копавшие в траншеях, полезли наверх; лица их лоснились от пота. Следующая группа вскочила на ноги.

– Остается всего десять минут отдыха, – сказал Келлер. – Трудно мне это. Если Пельца освободили потому, что он однорукий…

– Эй, – перебил старый Руфке, – что это там?

– Где?

– Да вон, между деревьями, – показал Руфке.

Метрах в двадцати, наискосок от них двигалась небольшая процессия. Первым в шеренге шел эсэсовец с автоматом наперевес, за ним – юный Латцельбургер, тащивший на веревке человека в наручниках; шествие замыкал второй эсэсовец с автоматом. Человек в наручниках был Стефан Биронский.

Руфке скверно выругался.

– Это тот поляк, что устроил саботаж! – закричал он. – Клянусь чем хотите! – Он побежал к медленно приближавшемуся шествию. Остальные, которых его слова заставили подняться с места, присоединились к нему с не меньшим любопытством. Когда они поравнялись с этой группой, к ней уже со всех сторон стали сбегаться люди.

– Что случилось? – крикнул кто-то эсэсовцам.

– Прочь с дороги! – ответил Латцельбургер. – Ребята, хотите знать, почему вы роете противовоздушные щели? Из-за этого мерзавца. Он зажег огонь на поле – подал сигнал английским самолетам.

Отчаянный крик вырвался из перехваченного веревкой горла Биронского:

– Это не я! Видит бог, это ошибка! То совсем другой…

Латцельбургер обернулся и с размаху ударил его по лицу.

Поляк откачнулся назад и получил сильный удар прикладом в плечо от стоявшего за ним эсэсовца. Поляк упал на колени. Из одной ноздри его и уголка рта потекла кровь. Правое ухо его, распухшее и ставшее втрое больше нормальной величины, напоминало огромную луковицу.

– Сказано тебе, не смей открывать рта! – свирепо заорал Латцельбургер и ткнул его кулаком в ребра-Вставай, не то я тебе голову оторву! – Он дернул за веревку; Биронский с трудом поднялся на ноги.

– Убью, негодяй! – вдруг завопил Хойзелер, бросившись к пленному и занеся над ним кулак.

– Прочь! – приказал Латцельбургер, одним прыжком очутившись между ними. – Он арестован. Его будут судить.

– Я его убью! На куски разорву! – орал Хойзелер.

– Не беспокойся, он получит то, что ему полагается. Уйдите с дороги! – крикнул Латцельбургер толпе перешептывающихся рабочих. Он выпятил вперед свою бульдожью челюсть, явно наслаждаясь властью.

Старик Руфке поднял комок земли и, размахнувшись, запустил им в лицо поляку.

– Видали? – радостно заржал он. – Видали, как я его?..

– Эй, прекратите немедленно! – крикнул Латцельбургер, увидев, что еще несколько рабочих подбирают с земли комья. – Кто швырнет камень, будет сейчас же арестован… Убирайтесь с дороги!

С болезненной тоской, чувствуя подступающую тошноту, Фриш проводил взглядом удаляющуюся процессию. Потом он поглядел на рабочих, тоже смотревших вслед поляку, на злые, хмурые лица хойзелеров и пустые каменные лица вайнеров… и, быстро повернувшись на каблуке, побежал к траншее.

– Герр Беднарик, – окликнул он мастера.

– Что там происходит? – с любопытством спросил Беднарик.

– Поляка ведут. Говорят, он зажег огонь для английских самолетов.

– Значит, вот почему мы… Ах, сволочь! – взорвался Беднарик. – Вздернуть бы его на первом же суку!

– Герр Беднарик, – сказал Фриш. – Разрешите отлучиться. Мне нужно в уборную.

– Слушай, пастор, – сердито ответил мастер, – ты это брось. Не нравятся мне твои штуки – вечно просишься в уборную в рабочее время. Знаю я эти уловки. Думаешь, я дурак?

– Поверьте мне, это не уловка, – смиренно сказал Фриш. – Вы же знаете мою болезнь. Сегодня утром я опять был на процедуре. Спросите доктора Цодера. А когда мне…

– Ладно, ладно, иди, нянчись со своими кишками, – засмеялся мастер. – Но имей в виду – я буду за тобой следить. Как вернешься, сразу явишься ко мне.

– Хорошо, герр Беднарик. Мне нужно забежать в барак за мазью, а потом…

– Ручаюсь, что у тебя просто триппер, – весело сказал Беднарик. – Ох, уж эти пасторы! Чтоб через пятнадцать минут ты был здесь!

– За пятнадцать минут мне наверняка не обернуться, – сказал Фриш. То, что он задумал, отнимет не меньше получаса.

– Ну ладно, ладно.

Фриш убежал. Беднарик взглянул на часы, поднес к губам свисток и дважды свистнул.

– Нажимай, нажимай! – рявкнул он. – Это вам не пикник, черт бы вас взял!

Одна группа быстро сменила другую.

Глава шестнадцатая

1

8 часов 45 минут утра.

– Хайль Гитлер! – бойко отчеканил Зиммель, щелкнув каблуками.

– Хайль Гитлер, – отозвался Цодер.

Зиммель протянул ему письменный приказ комиссара гестапо Кера, подтвержденный подписью Баумера.

– Очень хорошо, только бессмысленно, – взглянув на бумагу, пробормотал Цодер и поднял взгляд на Берту. Кусая губы, она отвела глаза в сторону и плотнее запахнула на себе шаль.

– Идемте, – сказал Цодер.

Они пошли за ним по коридору. Возле палаты Веглера Зиммель почтительно сказал:

– Приказано впустить ее одну, доктор.

Цодер кивнул.

– Можете говорить ему что угодно, – сказал он Берте, – но ни в коем случае не тормошите его и вообще не пытайтесь разбудить.

Он бесшумно открыл дверь. Лицо Берты побелело. Глубоко втянув в себя воздух, она вошла в палату.

Шторы на окнах были опущены. Берта медленно, на цыпочках, подошла к койке. Сначала она увидела очертания тела Вилли под простынями, потом его лицо.

Голова Вилли была повернута в сторону, но даже в профиле его она увидела признаки близкой смерти – неестественный румянец, распухшие губы, провал между скулой и челюстью, как у трупа. Сердце ее больно сжалось. По дороге из административного корпуса в больницу комплименты, которые расточал Зиммель по поводу ее героизма, помогли ей сосредоточить мысли на предательстве Вилли и почти забыть, что ведь и она – предательница. Но когда она увидела, каким жалостно беспомощным стало его сильное тело, когда в ее воображении опять возникла страшная картина – голова Вилли на плахе и блеск падающего топора, – ей захотелось закрыть глаза рукой и броситься вон из палаты. Она снова почувствовала всю тяжесть своей вины; она почти упала на стул возле койки и залилась горьким плачем, забыв, что за дверью стоит Зиммель и наверняка подсматривает.

Вилли мгновенно понял, что это – Берта. Услышав, как открылась дверь, он подумал было, что вошел доктор или сиделка. И как каждый раз, когда кто-нибудь из них входил в палату, Вилли напрягал нервы, внутренне подготовившись ко всему, что может произойти. Поняв, что пришла Берта – он узнал ее по плачу, – он заволновался. Он не хотел, чтобы она плакала и горевала. Ненависть, с которой он думал о ней еще так недавно, совсем исчезла. Ему неудержимо хотелось протянуть руку, погладить ее по голове, сказать: «Берта, девочка моя, не плачь… Мне так жаль, что ты носишь ребенка от меня…»

Берта опустилась на колени возле койки. Жалобно и умоляюще, задыхаясь от горя и раскаяния, она зашептала:

– Вилли, Вилли!.. О Вилли, бедный мой, родной!..

Вилли крепко вцепился пальцами в матрас. Внезапно он почувствовал прикосновение ее губ к своей руке – к той руке, что была привязана к кровати. И почувствовал, как на нее закапали горячие слезы. Сам того не сознавая, он застонал и повернул к Берте голову. Его пронзила острая жалость к самому себе – он понял, чего он лишается, потеряв Берту. Зачем он поддался этому безумию? Он, как слабоумный, срубил под корень свою собственную жизнь, взял их светлое совместное будущее и бессмысленно разрушил его.

– Бедный, дорогой мой! – шептала Берта, горько плача. – Ты мучаешься, тебе больно! О Вилли, ты меня не слышишь, но, может, бог меня услышит. Я люблю тебя. Что я с тобой сделала! Лучше бы мне умереть. – Она покрывала его руку поцелуями. – Если б можно было все поправить, Вилли! Если б вернуть вчерашнюю ночь!

Вилли поглядел, чуть-чуть приоткрыв веки. Он слышал ее шепот:

– Зачем ты сделал это, Вилли? Какой в этом смысл? У тебя, должно быть, помутилось в голове…

Вилли слышал эти слова и вдруг увидел на ней свитер – тот самый снятый с француженки свитер, который Берта якобы сожгла.

Он закрыл глаза. Его охватило отвращение, в котором не было даже горечи. Любовь к ней, переполнявшая его секунду назад, превратилась в яростное презрение. Он вспомнил все, что произошло между ними вчера вечером, и с ожесточением мысленно произнес: «Жаль, что я тебя не убил до того, как ты меня предала. Ты такая же дрянь, как и другие. И любви твоей грош цена».

Берта перестала плакать. Она высморкалась и снова села на стул.

– О Вилли, Вилли! – пробормотала она и умолкла. Она смотрела на его неподвижное лицо и думала: «Если бы можно было все поправить. Зачем, зачем это случилось? Боже милостивый, зачем?»

В тот вечер, когда они поссорились из-за поляка и Вилли так безжалостно, без единого слова, покинул ее, Берта пришла к тягостному решению: либо Вилли должен уступить ей и не спорить насчет поляка, либо она никогда не выйдет за него замуж. С тяжелым сердцем она сказала себе, что слишком хорошо знает мужчин и даже любовь не делает ее слепою. К тридцати шести годам она много навидалась в своем маленьком мирке. Она видала пьяниц, которые хоть и стыдились своего порока, но пить не бросали. И какие бы ни были у них жены – любящие и заботливые, либо пилившие их с утра до ночи, – все равно мужья пьянствовали, а у жен была не жизнь, а сущий ад. Так же будет и у нее с Вилли, решила Берта в тот вечер. Ничего хорошего из их брака не выйдет, если Вилли не прогонит одолевавших его бесов. Поссориться с ней из-за поляка – ведь это чистое сумасшествие! Чего доброго, они начнут ссориться из-за мясного пайка или башмаков на деревянной подошве. Жизнь всегда трудна: и в детстве жилось нелегко, а сейчас еще хуже. Жизнь приносит почти одни только неприятности. И Берта приспособилась к ней по-своему: она закрывала глаза на все дурное и радовалась хорошему. Если Вилли не научится жить так же, то их брак не сулит ничего хорошего.

На следующий вечер Берта ждала Вилли с трепетным беспокойством, надеясь, что в обычное время она услышит его свист. Прождав час, она не выдержала и расплакалась. Сердце понуждало ее бежать к нему на завод, но разум твердил: «Не надо». Разум подсказывал ей, что ссора была слишком серьезна. «Он придет завтра», – утешала себя Берта.

Она разделась и легла в постель. Но как ни сильно она устала за день, заснуть ей не удавалось. Она ворочалась с боку на бок и через каждые несколько минут приподымалась на локте и смотрела на старый будильник, стоявший на столе. Мысли ее вертелись вокруг одного и того же: она заснет, и Вилли разбудит ее поцелуем; она откроет глаза, увидит его улыбку и поймет, что он уже не сердится; он крепко прижмет ее к своему мускулистому горячему телу и прошепчет: «Прости меня, мы никогда больше не будем ссориться».

Около десяти часов она услышала скрип калитки. Это Вилли, он, конечно, пришел просить прощения! Она спрыгнула с кровати, накинула халат и, дрожа от радости, побежала в кухню. Не успела она добежать до двери, как на пороге появился Вилли; оба они остановились и молча смотрели друг на друга. Ночь была темная; Берта не видела глаз Вилли и не могла угадать его настроение. Но он все-таки пришел, и больше ей ничего и не надо.

– О Вилли! – воскликнула она и, бросившись к нему, обхватила его руками.

Вилли обнял ее молча. Берта прижалась к нему всем телом и, пригнув к себе его лицо, стала целовать его.

– Милый, – шептала она, – я так тебя ждала! Давай забудем все, что было вчера вечером. Я люблю тебя, Вилли. Дорогой мой, я тебя так люблю, что не могу переносить ссор. Меня это совсем убивает!

Вилли молча гладил ее по голове. Он нагнулся и нежно поцеловал ее в губы. Потом сказал:

– Берта, не напоишь ли ты меня кофе? Я сегодня не обедал.

Такая странно-обыденная просьба в первую же минуту их примирения смутила Берту. Тем не менее она с готовностью откликнулась:

– Конечно, Вилли!

Она спустила шторку и зажгла керосиновую лампу. Вилли сел за стол, а Берта захлопотала у плиты, не переставая украдкой наблюдать за ним. Она все еще не могла понять, в каком он настроении. Он как будто бы спокоен – он обнимал ее, улыбался. Но глаза у него были воспаленные и тревожные; взгляд его рассеянно блуждал по комнате. И – хотя это была совсем уж мелочь – она огорчилась, увидев, что он в рабочем комбинезоне.

У Берты, взволнованной, уставшей после долгого дня гнетущей неуверенности, не хватило выдержки. Она внезапно отвернулась от плиты и в упор поглядела на Вилли.

– Ты обратил внимание на мои поля? – смело спросила она. – За одно утро скошено все сено! – Она тревожно ждала, что он ответит.

– Да, я видел, – тихо произнес Вилли.

– Мне прислали целую команду пленных поляков; они и скосили, – неуверенно продолжала она.

– Да? – отозвался Вилли. – Значит, тебе уже нечего волноваться. – В голосе его не было иронии.

– А я вообще никогда не волнуюсь, – возразила она, внезапно улыбнувшись, и совсем другим, очень ласковым тоном сказала – Это ты вечно из-за чего-то волнуешься. – И не желая, чтобы он считал ее бессердечной, добавила: – Мне до того жаль этих пленных. Они такие несчастные, просто смотреть невыносимо. И знаешь, что им дали на обед? По куску хлеба да какой-то мутной водицы вместо супа. Ну скажи, может мужчина работать на таких харчах?

Вилли ничего не ответил. Лицо его было бесстрастно, держался он спокойно, но горящие глаза говорили о том, что спокойствие это обманчиво.

– Но что поделаешь? – упрямо продолжала Берта. – Мы им ничем не можем помочь. У каждого свои трудности. Сено мое, например, уже никуда не годится. Половина травы цветет – это будет солома, а не сено. А этот мой поляк! Ха! Ну и брехун же Розенхарт! Божился, что поляк – крестьянин, но я через пять минут поняла, что он сроду не работал на поле. Мы с ним складывали сено в стога; там, где я за десять минут управлялась, он возился целый час. Подумать только!

Вилли молчал.

– Да зачем нам говорить об этом! – сказала Берта с чувством торжества. Она быстро подошла к нему, наклонилась и поцеловала в губы. – Вот что мы с тобой должны делать, правда? – Она погладила его по лицу. – Милый, ты еще немножко сердишься на меня? Не сердись, родной, не надо!

Вилли ласково улыбнулся.

– Я уже не сержусь.

Дрожа от радости, Берта обеими руками схватила его большую, жесткую руку, поцеловала и прижала к своему животу.

– Ты вот о чем думай, – прошептала она. – Тут наш ребеночек. Скоро он уже начнет толкать меня целый день – запросится поскорее на свет божий. – Берта тихо засмеялась; эта ложь почти не вызывала у нее угрызений совести. – Если это мальчик, он будет похож на тебя, Вилли? Наверное, как толкнет, так у меня все ребра затрещат.

– Да, – произнес Вилли, чуть заметно вздохнув.

– Милый! – Берта подождала, пока он не взглянул на нее. – Хочешь, поженимся сейчас же? Я хочу. Нам теперь уже ничто не помешает. Давай не откладывать.

Вилли смотрел на нее молча. Потом, подавив стон, медленно сказал:

– Больше всего на свете я хотел бы жениться на тебе, Берта… и жить счастливо. Но, понимаешь, я сегодня говорил с Баумером…

– Да? – неуверенно спросила она, почуяв неладное. – С арбейтсфронтфюрером?

– Меня не переведут на твою ферму.

– Нет? О господи! Почему? – Но, стараясь быть мужественной, она тут же сказала: – Ну, ничего… через несколько месяцев мы опять попросим об этом. А пока…

– Берта, – мягко перебил он ее, – меня берут в армию.

Лицо ее исказилось. Она смотрела на него, не в силах произнести ни слова. Ей хотелось сказать: «Это ничего, война скоро кончится», но она не могла.

– О-о, – простонала она. – Q-o!.. – И в отчаянии крикнула: – Значит, я и тебя потеряю!

Вилли промолчал.

– Еще не известно, вернешься ли ты с войны, – тоскливо заговорила она. – А может, пропадешь на несколько лет. И забудешь меня. Или тебя убьют. Да, вот что мне суждено – тебя убьют! Я знаю.

Вилли покачал головой со странной улыбкой, которая показалась ей обидной.

– Значит, тебе все нипочем? – злобно воскликнула она. – Смеешься, будто речь идет о погоде! Неужели тебе все равно, Вилли?

– Я не пойду в их армию, – медленно ответил он.

Берта уставилась на него растерянным взглядом.

– Я правду говорю, Берта… – Он умолк и глубоко перевел дыхание. Руки его внезапно стали дрожать; он снял их со стола, словно желая спрятать от нее, и вцепился пальцами в колени.

– Я правду говорю, милая, – повторил он. – Я не… Это не то, что ты думаешь. – Он не сводил с нее горящих глаз. – Со вчерашнего вечера было много чего… то есть многое случилось.

– Что же случилось? – спросила Берта.

Он, казалось, даже не слышал ее вопроса.

– Я вроде бы… я все понял, Берта. Я должен что-то сделать.

– Да что сделать-го? – воскликнула она, выходя из себя. – И как это так ты не пойдешь в армию? Раз призвали, значит, должен идти!

Вилли покачал головой.

– Я… – Он запнулся. Он не знал, как ей объяснить и с чего начать. Его привела к Берте не надежда, что она поймет и одобрит принятое им решение, а одиночество. Во всем мире у него не было ни одного близкого человека, ни одного человеческого существа, которому он мог бы открыть душу. Поэтому он пришел к Берте. Но вот он стоит перед ней – и что же он может ей сказать? Ведь дело не в том, что его наградили крестом «За военные заслуги» – это он может ей рассказать, – и не в унизительном предложении Баумера вызваться завтра добровольцем в армию и своим примером подстрекнуть на это других рабочих. Все это он, вероятно, мог бы рассказать Берте, но как сказать ей о всех тех годах, которые предшествовали этому? Уже не что-то одно было для него нестерпимо, а вся жизнь, весь мир, весь позор. И сейчас, когда он это понял, у него не находилось слов, чтобы объяснить, что с ним творится: как рассказать о смятении, бушевавшем в его душе?

– Вилли, что ты должен сделать? – не унималась Берта. – О чем ты толкуешь?

– Я должен… что-то сделать, – с трудом выговорил он. – Надо… действовать. – Он уже не был спокоен. Голос его начал дрожать.

– Как это – действовать? – Это слово раздражало ее уже тем, что было малопонятно.

– Твой поляк… тот, которого ты купила…

– При чем тут поляк? – резко спросила Берта.

– Он держит нас… то есть я хочу сказать, – сбивчиво продолжал Вилли, – мы виноваты. И я тоже. Мы отвечаем за это.

– Вилли, ты мелешь чепуху! – вне себя крикнула она.

– Ты не понимаешь, Берта?

– Нет!

– Это почти то же… знаешь… что сделал Руди… И я тоже виноват. Словно это я сам привез тебе свитер. Я – соучастник. Я делаю танки. И ты со своей фермой – тоже соучастница. Мы все виноваты. Все убийства – на нашей совести.

– Ничего не понимаю! – неистово крикнула Берта. – Ты, должно быть, пьян. Это верно? Ты напился, Вилли?

Он покачал головой.

– Тогда отчего же ты говоришь так, что я ничего не понимаю? Что с тобой, Вилли?

– Меня сегодня наградили крестом «За военные заслуги», – вдруг сказал он и ударил себя по лбу кулаком. – Боже мой, что же я за человек? Почему я раньше ничего не понимал? Когда мой Рихард отвернулся от меня, почему я не понял, что он заражен гнилью? Как можно прожить жизнь и оставаться таким дураком? Мы свиньи, Берта! Они превратили нас в свиней. – У него на секунду перехватило дыхание. – А теперь они хотят, чтобы я записался добровольцем в их армию. Им нужно побольше войн, побольше убийств; больше свитеров и больше людей, которых можно продавать в деревне за семнадцать марок. – Он стукнул обоими кулаками по столу. – Я не желаю! Хватит! С меня хватит! Кто-то должен наконец сказать им Нет!

Берта в растерянности и страхе отпрянула от него.

– Берта! – взволнованно крикнул он. – Ты… – И внезапно снова заговорил очень тихо: – Разве ты не понимаешь… я должен что-то сделать… Ведь надо же, надо!..

– Что надо? – дрожащим голосом спросила она.

– Надо сказать… сказать Нет, Берта… и… действовать. Пойти против них.

– Пойти против правительства? – спросила она. – Ты это хочешь сказать?

Вилли кивнул.

– Да. Против гнили.

Вся дрожа, она зашептала:

– Боже мой, да ты знаешь, что ты говоришь? Ведь тебя убьют, Вилли!

Он ничего не ответил.

– Господи, да что же ты хочешь сделать?

– Что-нибудь.

– Но что? Ты даже не знаешь? Ты просто болтаешь, сам не зная что.

– Нет, – еле слышно ответил Вилли. – Я знаю. Раньше не знал. Но пока я сидел здесь, ты меня научила. Теперь я знаю.

– Я тебя научила? Чему я тебя научила?

– Берта, – жалобно произнес он, – ты мне поможешь? – Он знал, что от нее нечего ждать помощи. – Я не хочу быть один.

– Но что ты собираешься делать?

– Ты мне поможешь? – По его большому телу пробежала дрожь. – Поможешь?

– Я… – Она умолкла и обернулась к двери. Заводская сирена вдруг ожила и залилась протяжным воем. Звук этот взлетел вверх и падал, прорезая ночную тишину и предупреждая деревню, что надо быть настороже – скоро в небе пролетят английские самолеты. Берта бросила быстрый взгляд на Вилли и, внезапно решившись, сделала то, что было вовсе не нужно, как на окнах висели плотные маскировочные шторы: она протянула руку к керосиновой лампе, прикрутила фитиль и задула огонь.

– Вилли, милый, – сказала она глухим от отчаяния голосом, – ты расстроен, и я тоже. О. чем ты меня просишься еще никак не пойму. Ты мне объясни получше. – Она подошла к нему вплотную. – Это хорошо, что ты пришел ко мне поговорить. Теперь я знаю – ты меня любишь по-настоящему, раз пришел поговорить о таких вещах. – Она обвила его руками и тесно прижалась к нему грудью. – Любимый мой, я вижу, как ты расстроен. Верь мне, я понимаю. И я тебе помогу. Но сначала скажи, что– ты меня любишь. – Она наклонилась и, прижав к его рту жаркие губы, поцеловала его крепким, долгим поцелуем. – Ты любишь меня, Вилли?

Он помолчал, потом со вздохом сказал:

– Да, я тебя очень люблю, и от этого мне еще труднее…

– Спасибо, что ты это сказал, милый. Ну, пойдем, поговорим. Мы с тобой решим, что делать. Пойдем в спальню, Вилли. Давай обнимемся и поговорим.

– Да, – тихо ответил он. – Но сначала я должен на минутку выйти. Ты иди, подожди меня там.

– А ты скоро придешь, милый?

– Скоро.

Берта прижала его голову к своей груди.

– Ты и я, – прошептала она. – Ты и я. – Она выпустила его из объятий и пошла в спальню. Чувствуя, что ему нужно хоть минуту побыть одному, она притворила за собой дверь.

Вилли сидел неподвижно. Потом неслышно встал. Взяв со стола лампу, он на цыпочках подошел к водопроводной раковине, нагнулся и вытащил из-под нее жестяной бидончик, в котором Берта держала свой запас керосина. Он осторожно встряхнул его, прислушиваясь к плесканию внутри. Бидончик был наполовину полон. Держа в одной руке лампу, в другой – бидон, Вилли потихоньку вышел из дома.

Очутившись во дворе, он побежал бегом. План возник у него я ту минуту, когда Берта заговорила о скошенном сене. Придя к ней, он еще не знал, что делать, – она сама ему подсказала. Воспользоваться сеном, которое скосили поляки, – вот что он должен сделать. В первые дни войны он читал о пособниках немцев в Польше, которые выкладывали на полях стрелы из сухого сена, указывающие направление немецким бомбардировщикам. О таких случаях хвастливо писали газеты. Теперь он отплатит тем же.

Вилли бежал, охваченный истерическим страхом, жаркая испарина покрыла все его тело. Он обогнул дом и выбежал в поле, граничившее с территорией завода. Времени, чтобы выложить из сена стрелу, оставалось совсем в обрез. Ему не приходило в голову, что при этих приготовлениях надо соблюдать осторожность или что самолеты могут изменить курс и обойти эту местность стороной, как иногда бывало. Он даже не знал, хватит ли ему керосина и достаточно ли силен ветер, чтобы раздуть пламя после того, как выгорит керосин. Ему было все равно. Когда-то, много лет назад, он сидел на скамейке в парке и из осторожности убеждал себя, что бессилен что-либо сделать, а нянька тем временем увезла несчастного ребенка, которого он обязан был защитить. Сердце его никогда не забывало минут позорной трусости, как ни старался рассудок изгладить это воспоминание. Сейчас он должен держать ответ и за эту подлость, и за многие другие. Сюда входило все – отнятый у него Рихард, мертвая Кетэ и Карл, и образ той француженки, которую он никогда не видел, и беспощадная ненависть в глазах поляка, и он сам – за себя ему было стыдно сильнее, чем за все остальное, – и его потребность к самоочищению. С человеком или с многочисленной группой людей, а то и с целым народом бывает иногда так: вялая, измученная плоть порождает горький плод, и когда приходит время, ничто не удержит его развития, он созревает не медлительно, а с неудержимой быстротой, подчиняется не разуму, а логике своего времени. На сорок третьем году жизни наступил такой момент и для Вилли: ничто не могло удержать его от поступка, который он считал своим долгом.

Поле было невелико: двести метров в длину и сто – в ширину. Вдоль дальнего края тянулся забор из колючей проволоки, обозначавший границу заводской территории; на противоположных сторонах находились дом и сарай. На поле стояло несколько десятков небольших копен; в одну, словно специально для Веглера, были воткнуты вилы.

На секунду он остановился посредине поля, глазом прикидывая расположение копен. Потом бросился за вилами. С истерической энергией он разворошил ближайшую копну, подбежал ко второй, потом к третьей. Сено, которое он раскладывал толстым слоем по земле, быстро принимало форму стрелы. Он работал, не думая о времени и зная только, что нужно спешить, что огонь необходимо зажечь в то мгновение, когда приблизится первая эскадрилья бомбардировщиков.

Не прошло и пяти минут, как он наполовину закончил стрелу, но вдруг услышал изумленный крик Берты:

– Вилли, Вилли, что ты делаешь? – Она бежала к нему; полы распахнувшегося халата били ее по голым ногам.

Вилли не обратил на нее внимания. Он бегал от недоконченной стрелы к дальней копне, каждый раз притаскивая охапки сена.

– Вилли!.. Боже милостивый… ты с ума сошел? – кричала Берта. Она бегала за ним от копны и обратно, тщетно пытаясь схватить его за руку, и это выглядело даже комично. Наконец, когда он остановился, чтобы разбросать сено, она догнала его и обеими руками ухватилась за его спецовку.